А.С.Хоцей

          Предлагаемый текст в основном не содержит ни свежих мыслей, ни, тем более, "выдающихся открытий". Как говорится, всё новое в нём — это лишь хорошо забытое старое. О котором, увы, периодически приходится напоминать тем, кто некритически воспринимает те или иные "сенсации" и чрезмерно увлекается каждой очередной научной модой.

          Надеюсь, Томаса Куна представлять читателю не надо. Его работа "Структура научных революций" сорок лет тому назад наделала много шума и породила скандал в эпистемологии. Насколько оправданно — вот в чём вопрос?

Задача параграфа Оценить взгляды учёного — значит, установить их истинность или ложность, то есть — по Аристотелю — соответствие действительности. (Кстати, из того, что практика есть критерий истины, вовсе не следует, что истинность — это соответствие практике. Желательно не путать способ установления истинности с её определением. Истинность конкретных взглядов, суждений и т.п. определяется соответствием их содержаний действительности, а вот то, имеет ли данное соответствие место или нет, мы устанавливаем как раз в процессе своей практической деятельности). Следовательно, для того, чтобы оценить концепцию Куна, необходимо прежде выяснить, какова на деле сама та действительность, по поводу которой высказаны его взгляды. Кун полагает, что он в своей работе исследовал сущность науки; стало быть, и мне в идеале надо разобраться именно с тем, что последняя собою представляет.

          В то же время выполнить такую задачу в рамках моего небольшого текста явно невозможно. Поэтому в немалой степени предметом рассмотрения здесь (и в особенности, в данном параграфе) будет не сущность науки и не соответствие взглядов Куна этой сущности, а процесс формирования у оного учёного указанных взглядов. Конечно, полезнее было бы заняться только позитивной критикой — с выдвижением встречной концепции науки, — однако на худой конец сгодится и негативная. Ведь если показать ошибочность процедуры выработки Куном его представлений о науке, то уже одно это должно посеять сомнения в их верности. Уточню: сие ещё не будет означать, что оные представления действительно неверны. Сие будет означать только то, что они выработаны неправильно, что аргументация Куна в их защиту ошибочна и для того, чтобы отстоять данные взгляды, нужна какая-то иная, а не предложенная аргументация. Вместе с тем, с учётом того, что авторитетность взглядов Куна, "ниспровергающих" классические представления о науке, целиком и полностью зиждется именно на кажущейся убедительности его аргументации, показ её методологической несостоятельности будет уже и сам по себе частичной дискредитацией означенных взглядов и защитой традиционной концепции.

          Наконец, такая негативная критика важна ещё и потому, что в случае исключительно позитивного подхода аргументация против взглядов Куна на сущность науки пришла бы в противоречие с его аргументацией в их пользу. Соответственно, всё равно встал бы вопрос о том, какая аргументация верна, а какая ошибочна. Так что эта часть задачи — демонстрация ложности аргументации Куна — актуальна и сама по себе. Опровергая аргументацию данного исследователя, я расчищаю почву для утверждения иных, чем у него, взглядов на науку.

          Таким образом, в настоящем параграфе моей главной задачей является критика процедуры выработки Куном его взглядов на науку, то есть показ неправильности данной процедуры. Для этого необходимо опять-таки сначала установить, какой, собственно, должна быть правильная процедура. Не имея представления об этом, нельзя, конечно, оценить и действия Куна на указанном поприще на предмет их правильности или неправильности.

          Уточнение понятий Что первым делом требуется сделать при выработке представления о каком-либо феномене, именуемом некоторым словом-понятием? Прежде всего, как учат нас древние, желательно и даже необходимо прояснить для себя те контексты, в которых используется данное слово. То есть выявить ту реальность, которая им обозначается. Здесь могут обнаружиться неожиданности.

          Например, анализ употребления термина "наука" показывает, что оный термин используется нами, людьми, как минимум, в двух основных смыслах. Наукой мы, люди, называем, во-первых, познавательную деятельность человека (процесс познания), то есть добычу (приобретение, выработку) нами, людьми, знаний об окружающей нас действительности и о самих себе, а во-вторых, результаты указанной деятельности, то бишь собственно знания, или, точнее, некие их своды, связанные в комплексы единством объектов познания (впрочем, в дальнейшем будет видно, что в данные своды входят не только знания).

          Помимо того, термин "наука" применяется для обозначения как конкретной научной дисциплины, например, механики, геологии, ботаники и т.п. (каждая из которых внутри себя также подразделяется на процесс познания определённого объекта изучения и свод знаний об этом объекте), так и Науки в целом как всей совокупности знаний и познавательных деятельностей человечества.

          Наконец, термином "наука" именуется также общественный институт, то бишь некое множество людей, профессионально занимающихся научной деятельностью, обслуживающие их учреждения и организации, работающие на них предприятия и т.п. Мне, однако, это последнее словоупотребление менее всего интересно. Мне важно отметить наличие и различие только двух первых значений слова "наука". (Ведь объектом эпистемологии является лишь "наука вообще", то есть знание вообще, познание вообще и т.п., но не наука как общественное явление, выступающее объектом обществоведческих дисциплин).

          Из данной многозначности термина следует, что, берясь исследовать сущность науки, всякий учёный обязан прежде чётко уяснить, какой именно референт термина "наука" является предметом его конкретного рассмотрения, какое значение приписывается указанному понятию. Нелепо рассуждать о какой-то неопределённой "науке вообще". Не потому, что тут нельзя обобщать. Обобщать как раз надо, и об этом пойдёт речь ниже, но надо обобщать умеючи, то бишь адекватно фиксируя то, что обобщаешь (а кроме того, грамотно строя процедуру обобщения и верно выбирая уровень обобщения в соответствии с решаемыми задачами). Всякому правильному обобщению должно предшествовать правильное же отличение, то есть выделение изучаемого объекта на особое положение. В рассматриваемом случае требуется понимать, что в слово "наука" реально вкладываются, как минимум, два основных значения, что за ним стоят два референта. Отчего тут на деле были бы нужны два слова (каковые, кстати, и имеются в языке: "знание" и "познание"), а не одно. Ведь свод знаний и процесс их выработки суть разные феномены. Их нельзя отождествлять и толковать о них так, будто они суть одно и то же. При разговоре (или мышлении) о науке как якобы о чём-то однореферентном, — тогда как де-факто тут налицо по меньшей мере два различных объекта, — неизбежна путаница и в понимании её (науки) "единой сущности". Здесь также должны сплетаться в объятьях (в случае своей непротиворечивости) или схлёстываться в борьбе (при своём антагонизме) те особенности, которые присущи обоим "образам науки" (выражение Куна, правда, толкующего, естественно, лишь о некоем едином "образе науки" — с.31). (Все цитаты в настоящей статье приведены по изданию: Т.Кун "Структура научных революций": Пер. с англ.; Сост. В.Ю.Кузнецов. — М.: ООО "Издательство АСТ", 2001. Помимо работ Т.Куна, в нём помещены также статьи И.Лакатоса — сс.269-524 и 593-605 — и К.Поппера — сс.525-538). Скажем, при этом могут абсолютизироваться и приписываться "науке вообще" особенности либо свода знаний, либо процесса познания; в таком случае одно из указанных значений термина "наука" окажется полностью отброшенным в пользу другого, — и это наиболее вероятный вариант ввиду плохой совместимости ("парадигмальной несоизмеримости") указанных особенностей. Но можно попытаться представить себе и формирование гибридного образа "науки вообще", в котором свойства познания будут мирно соседствовать со свойствами знания, хотя такое мирное сосуществование и весьма сомнительно.

          В любом случае всё это будут ошибочные, ложные образы науки. Для выработки адекватных её образов необходимо различать разные смыслы слова "наука", то бишь реально стоящие за этими смыслами референты. И необходимо не путать их один с другим и не путаться тем самым в своих представлениях и мышлении о них.

          Обобщение и выведение Разобравшись с употреблением определённого понятия (в данном случае: "наука") и различив при необходимости придаваемые ему разные значения, то есть его реальные референты, можно уже идти дальше. Уточняю: при таком анализе использования слова далеко не обязательно должна выявиться его неоднозначность (омонимичность). Но, к сожалению, есть немало и таких слов, которым оная неоднозначность присуща. Слово "наука" — из их числа. Обнаружение двух его основных в рассматриваемом случае референтов требует затем познания сущности каждого из них по отдельности. Но что это значит: "познавать сущность"?

          Первичной и простейшей (но не единственной и не окончательной) операцией познания сущности любого объекта (под коим тут понимается как нечто единичное, так и род или класс объектов; например, объектом познания может являться и отдельный Иван Иванович, и Человек вообще) выступает выявление того, что он собой представляет всегда и везде, когда и где он ни обнаруживался бы. Другими словами, речь идёт о выявлении того общего, что присуще данному объекту во всех его частных модификациях. Это и есть процедура обобщения. Например, если перед нами, перед людьми, стоит задача познать сущность науки как свода знаний, то мы, люди, должны для начала взять все встречающиеся ныне и в истории своды знаний, то бишь научные дисциплины (причём именно как своды ЗНАНИЙ и как СВОДЫ знаний, то есть предварительно выяснив ещё и то, что представляют собою сами знания и каким образом они соединяются в системы), и сравнить их между собой с целью обнаружения того, в чём все они сходны, а также и отличны как таковые от всех прочих феноменов. (В рассматриваемом случае самым актуальным является отличение знаний от многих иных содержаний человеческого мозга, которые являются не знаниями, а, к примеру, мнениями или переживаниями). Аналогично, если мы, люди, хотим составить представление о научной деятельности вообще, то мы должны обобщить все познавательные деятельности в тех же операциях отождествления их друг с другом и отличения от всего прочего — в первую очередь, от непознавательных деятельностей мозга. (Причём первичной операцией в обоих случаях будет именно отличение, а уже потом отличённое по некоторым отличительным признакам может обобщаться на предмет выявления сходств-тождества оставшегося). Это нормальный индуктивный подход к делу, то есть эмпирический (и предварительный) путь познания сущности исследуемого.

          Подчёркиваю: помимо чистого обобщения, то есть выявления того, в чём объект сходен с самим собой при любых обстоятельствах, всегда и везде, индуктивный подход является также и отличающим. Причём при практическом определении объекта (то есть при таком определении, которое обычно используется на практике) отличение вообще является основным методом. Но на деле дать полное определение объекта (определить его сущность) путём перебора и обобщения всех его проявлений и состояний практически невозможно. Во всяком случае это очень трудоёмкая операция, которой в реальности никто не занимается. При выработке достаточного (работающего в рамках мышления) представления об объекте роль основной процедуры определения выполняет как раз отличение. Практическое обобщение ограничивается перечислением не всех индивидуальных черт объекта, в которых он сходен с самим собой всегда и везде, а только таких его общих свойств, в которых он отличен от других объектов (при сходстве с ними во многих других отношениях). Этого достаточно для определения объекта, для отличения его ото всех прочих феноменов в самостоятельную сущность, для создания отдельного представления о нём и для осмысленного использования этого представления в мышлении, а соответствующего слова-понятия — в речи.

          Повторяю ещё раз, что и этот укороченный путь выработки представления об объекте есть путь индуктивный, то есть путь эмпирический. Наряду с ним возможен также и путь дедукции, то есть определение сущности феномена посредством её выведения либо из его предназначения в телеологическом (в целевом) смысле, либо из его отнесённости к некому целому в качестве части (то есть тоже из "предназначения", но не целевого, а функционального), или же из его принадлежности к некоему роду, к некоему классу объектов. Отталкиваясь от этих "общих" представлений об объекте, можно чисто логически определить его "частную" природу.

          Например, в отношении науки можно установить её практический смысл, её место в жизнедеятельности человека в качестве особого рода этой деятельности (или её продуктов), по-своему обеспечивающей выживание человека (чем я и занимался в работе "Основная ошибка философии"). Отсюда уже можно плясать, выясняя, что познаёт наука, выполняя свою функцию, то есть что она должна познавать, чтобы эту функцию обеспечить. А знание того, что изучает наука вообще, то бишь знание её предмета вообще, в свою очередь, уже является основанием для целого ряда выводов о необходимых чертах науки. То есть можно идти от знания предназначения науки к пониманию её сущности, её необходимых для выполнения этого предназначения особенностей. Раз известна цель (или функция), то нетрудно установить и потребные для её достижения (для исполнения) условия и средства (принципы функционирования). Наука есть средство решения неких задач. Каким должно быть это средство, можно установить, исходя из знания задач и из анализа возможных путей их решения, то есть из исследования тех требований, которые предъявляются решением данных задач.

          Таковы возможные пути дедуктивного определения сущности науки. В целом же, реальное адекватное определение её должно опираться и на индукцию (на эмпирическое, на наблюдательное формирование представлений), и на дедукцию (на логическое, на выводное формирование представлений). Сии два направления умственной деятельности взаимодополнительны и должны помогать друг другу. Индукция должна давать пищу для дедукции (во всяком случае, само исходное выяснение предназначения науки не может обойтись без индукции, без изучения человека и его целей и без соответствующих обобщений), а также проверять её умозаключения и выводы. Дедукция же должна определять верность конкретных индуктивных обобщений соотнесением их с логикой более существенных обобщений, а также оперируя абстрагированием, идеализацией и прочими подобными методами отличения сущности от явления, закономерного от случайного. Реальный процесс определения понятий и формирования представлений о феноменах всегда в этом смысле двойствен и работает по принципу обратной связи и взаимоподдержки.

          Однако мне в рассматриваемом случае о дедуктивном определении упоминать излишне. Ибо я рассматриваю взгляды Куна, а Кун свои представления о науке формирует исключительно индуктивно, эмпирически. Поэтому мне нужно лишь показать, что он неверно использует именно методы индукции и прежде всего — метод обобщения.

          В чём неверность? Впрочем, тут опять же следует уточнить, что неверной является не сама процедура обобщения, применяемая Куном. Обобщал он — с точки зрения хода процедуры (если взять обобщение как чисто индуктивную операцию) — вполне правильно. Ошибка данного учёного состоит в том, что он обобщал не то, что следует. Кун нарушил как раз первую из отмеченных мною "заповедей" познания, а именно — он предварительно не разобрался с понятием "наука" и со стоящими за ним реальностями. То, что я сейчас сообщу, будет не совсем точным (и я ниже объясню, почему и какова в точности ошибка Куна), но на материале уже изложенного может прояснить ситуацию. Выражусь так: Кун обобщил практику познавательной деятельности, полагая при этом, что он обобщил эмпирию некоей мифической "науки вообще". Он не различил науку как процесс добычи-выработки знаний и науку как свод знаний, то есть научное исследование и его результаты, "производство" и его "продукты". Для него всё это суть нечто единое и весьма неопределённое в своём единстве. Как отмечалось, он толковал о некоем "образе науки" вообще, не выделяя в данном "образе" два его различных "лица". При том, однако, в качестве предмета исследования и обобщения Кун взял прежде всего именно познавательную деятельность, а не своды знаний. Отсюда характеристиками его "науки вообще" закономерно оказалисься особенности одного лишь процесса познания, которые, тем не менее, были приписаны Куном и продуктам познания — знаниям. Кун утверждал, что и наука как свод знаний, а точнее, вся его туманная "наука вообще" обладает теми самыми чертами, которые он обнаружил в ходе своего анализа-обобщения исключительно различных познавательных деятельностей, то есть наук как процессов познания.

          Кун начал свою работу прямиком с утверждения о том, что "представления", которые "возникли главным образом на основе изучения готовых научных достижений, содержащихся в классических трудах или позднее учебниках" (то бишь на деле как раз из обобщений дисциплин как сводов знаний), не отвечают той концепции науки, "которая вырисовывается из исторического подхода к исследованию самой научной деятельности" (с.23). Кун выступил против того факта, "что содержание науки представлено только описываемыми на их (классических трудов и учебников — А.Х.) страницах наблюдениями, законами и теориями" (с.23). Он пожелал заменить это содержание тем, которое было обнаружено им в ходе изучения истории науки как процесса познавательной деятельности человека. Он отказался рассматривать науку "как совокупность фактов, теорий и методов" (с.24), предпочитая заменить это понимание науки пониманием её как деятельности. Причём именно заменить, подменить, а не дополнить в качестве ещё одного самостоятельного (или вспомогательного — ведь между особенностями любого процесса и особенностями его результатов, разумеется, обнаруживаются частичные корреляции) объекта познания. Основной предмет внимания Куна — поведение учёных, он явно желал изучать то, "как поступают учёные" (с.123), а не то, что представляют собою знания.

          Справедливости ради, отмечу, что приведённые высказывания Куна можно местами истолковать двояко. С одной стороны, так, как это сделал я, то есть как протест против сведения содержания науки исключительно к теориям в ущерб процессу их выработки. Но с другой стороны — как протест против ограничения содержанием учебников того эмпирического материала, на базе которого следует вырабатывать представление о сущности науки, то есть как спор не о том, как понимать науку — как знания или как познание, — а о том, какие конкретно теории, знания и т.п. необходимо включать в её состав: только ли те, которые имеют хождение сегодня и отражены в учебниках, или же также и все те, что вообще засветились в истории науки? На мой взгляд, общий контекст куновской концепции настраивает именно на первое толкование. Не распространяясь уже о том, что второе толкование абсолютно не принципиально. (Даже странно предполагать, будто Кун выступает лишь с требованием полноты обобщения фактов: кто же с этим спорит?). Не имеет значения, какие конкретно теории (знания) выступают предметом обобщения, раз всё это именно теории (знания). Зато ситуация кардинально меняется в случае феноменной подмены объекта, то есть тогда, когда вместо сущности знаний предлагается выявлять сущность познания. За это на деле, несомненно, и ратовал Кун.

          Он не понимал того обстоятельства, что "наука вообще" есть миф, что на её месте реально имеются знание и познание как две сущности, два феномена, различающиеся по своим особенностям. Знание и познание — очевидно не одно и то же, но Кун посчитал их именно одним и тем же, а точнее, он попросту не улавливал того, что перед ним под именем науки скрываются два, а не один объект. Он, конечно, обнаруживал, что то представление о науке, которое сложилось у учёных при обобщении эмпирии разных (дисциплинарных) сводов знаний, приходит в разлад с тем представлением, которое сформировалось лично у него как у историка науки при исследовании науки как познавательной деятельности. Для меня, например, было бы удивительным, если тут не обнаружилось бы различий. Раз налицо два феномена, то как же им можно не отличаться друг от друга? Но для Куна с его непониманием того, что перед ним два, а не один объект, сие как раз есть источник недоумения и затруднений. И даже хуже того — основание для пересмотра классического взгляда на науку (выработанного именно на основе представления её в качестве свода знаний) и для признания тех особенностей, которые обнаруживаются у познавательной деятельности, особенностями якобы науки как таковой, то бишь всё той же невнятной "науки вообще". Ну а особенности, которые приписываются науке теми, кто обобщает материал сводов знаний, Кун, в свою очередь, само собой, отрицал, объявлял не присущими "образу науки", ибо они противоречат тем особенностям, которые были выявлены им, Куном, путём исследования процесса научной деятельности. Сие есть явная методологическая ошибка отождествления различного. Но это ещё цветочки. Ягодки произрастают на почве оригинального понимания Куном самого феномена познания.

          Два лика познания Наравне с тем, как "наука вообще" состоит из познания и из его продуктов (и с тем, как эти продукты распадаются далее, как будет видно ниже, на знания и на предположения), само познание тоже может пониматься и изучаться двояко. Во-первых, как некоторый алгоритм умственных и практических действий, то есть как совокупность процедур, обеспечивающих производство знаний. Во-вторых, как исторический процесс накопления этих знаний человечеством (тут уместней писать не "познание", а "Познание").

          В ходе исследования познания в его первой ипостаси основной и единственной задачей является его идентификация в качестве особого процесса, а именно: установление его структуры, то есть характера и последовательности составляющих его событий-действий-операций. При этом, естественно, познание берётся вообще, не зависимо от того, что, когда, где и кем конкретно познаётся. Тут важно лишь то, чтобы исследуемый процесс был именно познанием, то есть процессом производства знаний, а не чего-либо иного — например, ботинок. Вот в таком разрезе классическая эпистемология главным образом и рассматривает познание. И это подлинное исследование его феноменной сущности.

          В то же время, если взять познание во втором предложенном понимании, то есть как Познание, то его изучение будет уже, по сути, изучением не процесса производства знаний в его абстрактном виде, а либо просто конкретной истории науки, либо, в лучшем случае, изучением закономерностей процесса развития знаний. Алгоритм производства знаний при этом окажется вытесненным из сферы внимания алгоритмом развития. Разумеется, процесс производства знаний тут тоже выступит отчасти объектом исследования, но, во-первых, второстепенным, во-вторых же и в-главных, не сам по себе, а в качестве элемента иного процесса и, следовательно, в соответствующим образом препарированном и в искажённом виде. Здесь одновременно обязательным явится и обращение к истории науки, а не к её обыденной и вневременной практике.

          Именно так и предпочитал понимать познание Кун (а также и целая плеяда других последователей Карла Поппера). Именно с этой колокольни он и разглядывал свою "науку вообще".

          Акцент на развитие Так что главная беда Куна заключается в том, что предметом своего исследования и обобщения он взял не только и даже не столько научную деятельность как таковую. Его основной предмет вообще посторонен тем двум ипостасям науки, которые указаны выше (хотя науке как деятельности он посторонен в меньшей степени). Кун фактически исследовал и обобщил не своды знаний и не только познавательные деятельности, а процесс развития и того, и другого, то есть знаний и познания. (В основе тут, конечно, лежит развитие знаний, ибо развитие процесса познания состоит прежде всего в получении именно знаний о том, как нужно правильно познавать, то есть в получении методики и приёмов познания. Хотя можно указать отчасти и на развитие орудий познания). Для данного учёного концепция науки есть "концепция развития науки" (с.24). То есть у Куна обнаруживается даже не просто неразличение двух ипостасей науки и приписывание представляемому единым реально неединому объекту свойств лишь одной из этих ипостасей. Налицо припутывание к данному ложному представлению "образа" вообще не из того ряда, особенностей совершенно иного объекта. Процесс развития чего-либо отнюдь не есть само это что-либо — например, развитие знаний не есть сами знания. Хотя и тут между процессом и результатом имеются свои корреляции, но эти корреляции нельзя трактовать как тождество сущностей феноменов развития знаний и самого знания — точно так же, как соответствие между причиной и следствием не даёт оснований для их понимания в качестве одного и того же (в смысле: такого же) явления. Процесс развития чего-либо не есть само это что-либо даже в том случае, когда последнее тоже представляет собой процесс. (Впрочем, сей случай вообще сомнителен: нельзя вести речь о развитии процессов, ибо развиваются не процессы, а вещи: развитие познавательной деятельности, как отмечалось, реально происходит лишь в виде развития различных орудий научного труда, а также в виде развития знаний, то есть в конечном счёте — содержания мозгов людей как вместилищ, как носителей, как "сосудов" этих знаний, или, ещё точнее, в виде усложнения связей нейронов данных мозгов, в виде изменения их состояний). Сущность объекта не сводится к его "родословной", свойства объекта суть не свойства процесса его развития. (Ну, хотя бы уже потому, что развитие как таковое одинаково всегда, вне зависимости от того, что конкретно развивается — тогда как сущностью развивающегося как раз и является его специфика, то бишь общее для него, но отличающее его от всех прочих объектов). Познание сущности чего-либо вовсе не есть познание происхождения и тенденций изменений этого чего-либо — ни вообще, абстрактно, ни даже как цепи конкретных причинно-следственных отношений. (Скорее, наоборот: только уяснение сущности чего-либо позволяет адекватно понять и его генезис, и его развитие. Для того чтобы изучать развитие объекта, необходимо иметь какое-то представление о нём, и от этого представления об объекте существенно зависит понимание конкретики его изменений). А для Куна тут всё едино.

          Таким образом, считая, что он познаёт сущность науки, создаёт теорию, "раскрывающую природу науки" (с.266), что в своём исследовании он ищет и находит ответ на вопрос: "Что есть наука, какие свойства присущи науке?" (как её ни понимать бы ), Кун в действительности при используемой им эмпирической базе главным образом отвечал на вопрос: "Что представляет собой процесс развития науки?", то есть, как он сам же откровенно и констатировал, его "книга обрисовывает развитие науки" (с.267), а его как автора (на пару с К.Поппером) "в большей степени занимает динамический процесс, в котором возникает научное знание, нежели логическая структура результатов научного исследования" (с.541), то есть собственно знаний. (Частным образом, как отмечено, на конкретике ответа Куна на указанный вопрос сказалось и то, что он в некоторой степени исследовал и обобщал также и науку как деятельность. Ведь развитие знаний всегда является результатом процесса познания, то есть предполагает последний как свою причину, отчего Куну и приходилось, исследуя развитие науки, изучать познавательную деятельность. В этом плане его "единый объект" реально раздваивается на два процесса: на познание и на развитие знаний. В качестве объекта своего обобщения и предмета своих умозаключений о "природе" — читай: сущности — науки Кун напрочь проигнорировал только науку как знание). Конечно, каждый может брать себе предметом исследования то, что его больше интересует: сие не возбраняется. Но не надо только смешивать разные предметы воедино и полагать, будто исследуя развитие знаний, тем самым якобы исследуешь и сами знания как феномен, а точнее, некий якобы единый предмет — "науку вообще".

          Впрочем, и при исследовании развития знаний Кун, вероятно (я здесь осторожничаю, будучи дилетантом в области истории науки), допускает ошибки. Ведь когда человек не понимает толком, что он исследует, то сие практически неизбежно. Раз Кун путал знания с познанием, да к тому же ещё и с развитием знаний, то, надо думать, что и представление о последнем у него испытывало обратные влияния со стороны примешиваемых сюда особенностей первых двух феноменов (в особенности, как отмечалось, второго из них, то есть познавательной деятельности, которая всё-таки реально учитывается со своими особенностями при формировании куновского "исторического" представления о науке).

          Кстати, то, что Кун на деле изучал и обобщал реалии вовсе не познания или знания, а именно развития знаний, замечено давно (ещё бы это не было замечено, когда сие прямо-таки бросается в глаза). Например, автор вступительной статьи к используемой мной публикации работы "Структура научных революций" В.Кузнецов отметил, что для Куна (и для И.Лакатоса) характерно именно "стремление опереться на историю науки как на эмпирическую опору методологии, смещение центра внимания со структуры научного знания к его развитию" (с.6). Однако данному неправомерному (при познании сущности науки как свода знаний и даже как познавательной деятельности, — а ведь именно на это и претендовал Кун!) смещению почему-то не придаётся никакого отрицательного значения. Подобное, мягко выражаясь, методологически странное поведение Куна, напротив, чуть ли не ставится ему в заслугу.

          Вопрос не по существу Объективности ради надо отметить, что Кун сам задался вопросом о том, "могут ли конкретные исторические исследования способствовать концептуальному преобразованию" образа науки, "которое является целью" его "работы" (с.32). "Может ли смешение различных областей науки и научных интересов породить что-либо, кроме путаницы?" (с.32). Однако при этом он имел в виду совсем не тот ракурс проблемы, который задаю я, то есть не различие сущностей разных референтов термина "наука", а:

1) соотношение между описательным характером истории и интерпретативно-нормативным характером его выводов из неё, то есть между историческим и логическим, практическим и теоретическим, конкретным и абстрактным,

2) соотношение разных научных дисциплин, и в частности эпистемологии, логики и "социологии науки или социальной психологии учёных" (с.32), с опорой на которые Кун и сформировал свой образ "науки вообще", и

3) "разделение между "контекстом открытия" и "контекстом обоснования"" (с.32).

          Для Куна главным явился вопрос о полномочиях истории науки в качестве кладезя "обильного материала" для формирования "адекватно применимых наших теорий познания" (с.33), тогда как я акцентирую внимание на том, ЧТО имеется в виду под наукой, история которой изучается с целью её (данной науки) "концептуального преобразования". Важно не то, на каком материале познавать сущность той или иной ипостаси науки, а то, чтобы познавать именно эту, а не другую сущность.

          Что присуще развитию? Итак, Кун допустил элементарную ошибку расширенного отождествления, приняв три "образа науки" за один. На деле он в своих работах исследовал два процесса: научную деятельность и развитие знаний, — однако свойства этих процессов (различающихся даже между собой) были приписаны куном некоей "науке вообще" и, в том числе, науке как своду знаний, вовсе не являющейся не то что каким-либо из указанных двух особых процессов с их специфическими характеристиками, но даже и процессом вообще. Констатировав этот факт, полезно задаться вопросом и о том, что представляют собою означенные свойства указанных процессов? Что, например, присуще процессу развития?

          Данному процессу свойственна, в частности, такая ритмика его протекания, согласно которой эволюционность, постепенность изменений развивающегося объекта в рамках одного его состояния перемежается с революционностью, то есть с быстрыми переходами-скачками этого объекта из одного состояния в другое. Там, где имеется развитие, там непременно имеются и какие-то его стадии и переходы между ними. Там, где имеется развивающееся, имеются и его формации, то есть определённые состояния, сменяющие одно другое, — со всеми особенными характеристиками этих состояний. Данные явления Кун и обнаружил в развитии науки, вычленяя в нём эпохи функционирования "нормальных наук" и эпохи революционных "смен парадигм". Всё сие нашло заметные аналогии в развитии (именно в подлинном развитии, а не в простом изменении, в становлении, в эволюции, или в таком эрзаце, как индивидуальное "развитие" организма от зародыша к старости) любого объекта — например, общества. (Кстати, Кун как раз и провёл довольно сомнительное уподобление революций в обществе революциям в науке — см. с.131).

          Что характерно для деятельности людей? В свою очередь, всякой осмысленной человеческой деятельности присуще следующее.

          Во-первых, определённая цель, которой в самом общем плане и в конечном итоге является выживание человека, то есть удовлетворение его жизненных потребностей. В том числе, познание как особая деятельность имеет своей конкретной целью добычу знаний, выступающих одним из средств решения указанной главной задачи.

          Во-вторых, любая качественно новая (и тем самым связанная с познанием) деятельность людей в немалой степени протекает наугад. Человек, увы, рождается без знаний о том, как ему лучше достичь упомянутой цели: опыта тут приходится набираться по ходу дела. (Причём единственными опорами-подсказками при решении новых задач всегда выступают обобщения предшествующего опыта).

          Наконец, в-третьих и в-главных, что нас, людей, больше всего здесь интересует, — человеческой деятельности свойственна субъективность. Поскольку данная деятельность есть деятельность людей, то ничто человеческое ей не чуждо. В частности, она является как рациональной, обусловленной разумом, так и иррациональной, обусловленной эмоциями, инстинктами, личными убеждениями индивидов, устоявшимися стереотипами их поведения и т.п. Одновременно, разумеется, большое влияние на организацию данной деятельности оказывает и социальное окружение. Всё сие, повторяю, суть особенности любой человеческой деятельности и, следовательно, познавательной в том числе. Их легко обнаружить при изучении истории науки, взятой как история Познания.

          В то же время при исследовании науки как свода знаний (и даже как абстрактного познания) субъективизм и иррационализм практически пропадают из поля зрения. Это обусловлено уже самой природой знаний, то есть тем, что за таковые мы, люди, априори признаём не все подряд продукты нашей умственной деятельности, а только те из них, которые выглядят объективными и рациональными. То, что очевидно несёт на себе печать субъективизма, именуется не знанием, а, в лучшем случае, мнением. Аналогично, знания по определению не могут быть и иррациональными. (Необходимо предостеречь читателя от отождествления с субъективизмом и с иррационализмом возможной ошибочности знаний. Это не одно и то же. Если иррационализм всегда очевидно ошибочен, то ошибочные знания не обязательно очевидно иррациональны — в особенности тогда, когда они выражены посредством логически непротиворечивых и прямо не противоречащих фактам суждений. Равным образом, если онтологически объективное знание всегда с той или иной степенью точности истинно, то субъективные мнения могут быть как истинными, так и ошибочными: они не являются знаниями лишь потому, что имеют недостаточную или даже вообще нулевую достоверность).

          Короче, независимо от того, с какими целями и какими способами (пусть даже и по наитию) учёные вырабатывают свои представления о мире, эти представления считаются знаниями лишь в той мере, в какой они претендуют на соответствие действительности. Тут нет прямой жёсткой корреляции между особенностями процесса и характером его результатов. Неизбежный субъективизм и частичная иррациональность Познания вовсе не трансформируются в субъективность и иррациональность таких его продуктов, как знания. Последние определяются и отличаются от всех прочих побочных продуктов познавательной деятельности как раз по признакам объективности и рациональности, то есть по стоЯщей за ними и предполагающей их истинности. (Отмечу также, что следует различать гносеологическое и онтологическое понимания объективности и рациональности. Гносеологическая объективность суждений есть их непредвзятость, а онтологическая — то, что они суть фиксации фактов. Аналогично, гносеологическая рациональность суждения есть его непротиворечивость, а онтологическая — соответствие фактам. При этом непредвзятые и непротиворечивые суждения вполне могут быть необъективными в онтологическом смысле, то есть не соответствующими действительности, не истинными).

          В то же время Кун, как уже неоднократно отмечалось, приписал особенности Познания некоей "науке вообще" и, тем самым, распространил их и на знания. Последние у него тоже неизбежно стали субъективными, произвольными, зависящими от настроя конкретной познающей личности (то есть отождествлёнными с мнениями и даже с фантазиями), а также от характера того или иного научного сообщества и общества вообще. Отсюда во многом проистекают его, Куна (и Лакатоса), "отказ устанавливать жёсткие демаркационные, разграничительные линии между наукой и ненаукой" и "признание существенной роли метатеоретических социокультурных факторов в процессе смены тех или иных господствующих научных представлений новыми" (с.6, слова В.Кузнецова).

          Правда, сам Кун усиленно открещивался от такого истолкования своего образа науки, но логика его отождествляющего познание, знания и развитие знаний подхода к ней требует признания её иррациональности. Кун напрасно пытался увернуться от означенного вывода: оный заложен в самом его, Куна, понимании науки как "науки вообще". И практическое познание как род человеческой деятельности, и развитие знаний как тоже процессуальное по своей природе следствие данного познания обязательно являются отчасти иррациональными. Сие присуще любой человеческой деятельности, и в этом нет ничего удивительного. Странно было бы, напротив, если человек вёл бы себя, как арифмометр, как примитивная математическая машина, если он конкретно мыслил бы и познавал бы реальность только по каким-то жёстким заранее определённым правилам. Деятельность человека неизбежно направляется не только разумом, но и иррациональными мотивами, а также протекает не только "прямолинейно", но и "зигзагообразно", то есть методом проб и ошибок. В данном плане научная деятельность не представляет собой исключения.

          Шиворот-навыворот Однако проблему можно и вывернуть наизнанку. Кун перенёс на знания особенности познания, установленные им из наблюдений за реальным ходом этого процесса (причём из наблюдений даже не за процедурами познания, а просто за историей Познания). Но почему не поступить бы наоборот? Ведь очевидно же, что мы, люди, не признаём мнения знаниями (о заведомо иррациональных, то есть о логически противоречивых и противоречащих фактам суждениях, я уж и не распространяюсь) и не считаем науку сводом мнений. (Сие не отрицает даже установка фаллибилизма, то есть убеждённость в погрешимости всякого знания: неистинность, повторяю, не надо путать с субъективизмом). Так почему не приписать бы особенности знаний познанию? Если познание определять как производство (а не развитие) знаний и только знаний, то кажется необходимым пересмотреть и его понимание, изгнав из оного всякую субъективность и иррационализм. В таком случае познавательными должны будут считаться далеко не все подряд шевеления ума и манипуляции предметами внешнего мира, то бишь мыслительные и практические процедуры, а лишь те из них, которым присущи хотя бы гносеологически понимаемые рациональность и объективизм (то есть непротиворечивость и непредвзятость).

          Правда, тут опять же встаёт вопрос о наличии однозначного соответствия между характером процесса и особенностями его результатов. Можно указать на то, что истинные суждения рождаются на свет не только с акушерской помощью правильных методов их выработки, но и произвольно, по наитию, интуитивно или даже в итоге иррационального хода мыслей. Это как будто бы понуждает к тому, чтобы признать познание и знания не только отличными друг от друга по их феноменным сущностям (в коих они выступают как производство и его продукты), но и автономными (не коррелирующими) по указанным более второстепенным их характеристикам.

          Однако на самом деле в описанном случае независимость характера процесса порождения знаний от их собственного характера является иллюзорной. Проблема заключается в том, ЧТО следует считать порождением знаний: простую случайную выдачу объективно (онтологически) истинных суждений, истинность которых, тем не менее, не очевидна, или же доказательство этой их истинности? Думается, что второе предпочтительнее. Мало просто заявить: "Земля вращается вокруг Солнца", — нужно ещё и как-то аргументировать сие утверждение, то есть удостоверить то, что оно представляет собой именно знание, а не мнение. Ну а данная процедура удостоверения (опознания знания как знания) обязана быть объективистской и рациональной.

          Логическое и практическое (и, в том числе, историческое) Проблема выявления отличительных черт (определения) знания и познания есть проблема различения сущности и явления, закономерного и случайного, логического и практического. Это проблема любого теоретического исследования, претендующего на нечто большее, чем поверхностное "акыновское" (по принципу: что вижу, о том и пою) описание объекта. (СтОит отметить, что сама данная теоретизация знания, то бишь познание именно закономерностей, есть профессиональная задача учёных — в той мере, в какой они являются собственно учёными, а не "краеведами", то есть не простыми коллекционерами фактов, — и в какой мере их занятия приносят реальную пользу людям).

          Например, даже тогда, когда берёшься попросту описать историю чего-либо, то первым делом необходимо понять, историей чего ты занимаешься, чтобы невзначай не начать описывать историю чего-то другого. (В частности, историю развития знаний следует отличать как от истории познания, — хотя это и сложно, ибо одно тут выступает следствием другого и, стало быть, не может рассматриваться отдельно, — так и от истории смены мнений). В том же случае, когда целью вообще является не описание истории объекта, а выявление закономерностей (тенденций) этой истории, то есть создание её теории, то требуется, вдобавок, установить и сущность (логику) процесса, интересующего исследователя. Кун, к сожалению, не только не имел чёткого представления о науке, то бишь о том, историю чего он взялся исследовать, но, при всех его претензиях на теоретизирование, ещё и не осознавал различия между конкретной (практической) и теоретической историей, между историческим и логическим. В данной области методологически Кун был на удивление слабо подкован, выступая в роли наивного историка-эмпирика, способного максимум на "грязное" индуктивное обобщение исторических фактов, но не на теоретическую работу с ними, не на выявление скрытой за ними логики событий, не на создание теории изучаемого им объекта, не на абстрагирование и на идеализацию. (Под "грязным" индуктивным обобщением я имею в виду такое обобщение, которое берёт факты без их предварительной "очистки", то есть без выяснения их действительного соотношения с исследуемым явлением. Так, "грязным" является основанное на бытовых наблюдениях заключение, будто закономерностью земного тяготения является падение пушинок и гирь на Землю с разным ускорением).

          Имре Лакатос, например, в указанном плане отличается от Куна в лучшую сторону. Он хотя бы выступал за рациональную реконструкцию истории науки. Научное чутьё подталкивало его к попыткам расчленить реальную историю науки на "внешнюю" и на "внутреннюю" составляющие, то есть к попыткам найти ту логику, которая присуща развитию науки самой по себе, без влияния на данный процесс различных побочных обстоятельств. Мне как автору, ломающему голову над сходными проблемами теории общества, это его стремление очень понятно. Для меня тоже актуальна задача отличения логики развития общества вообще от конкретики исторического процесса эволюции человечества. Это весьма сложная и многогранная задача. Тут так же, с одной стороны, необходимо абстрагироваться от множества различных обстоятельств, выработав чистые теоретические понятия "общество вообще" и "развитие вообще", а с другой — приходится пользоваться этими чистыми понятиями для прояснения перипетий чрезвычайно запутанной и "грязной" реальной истории.

          Аналогичным образом, как мне кажется (ведь все мы, люди, понимаем друг друга, лишь сопоставив чужие искания со своими собственными), пытался действовать и Лакатос, нащупывая тут глубокую методологическую проблему, а также стараясь практически вычленить из пестроты исторических фактов ту логику, которая присуща развитию науки. Для решения этой задачи необходимо прежде всего разобраться с самим данным развивающимся объектом, то бишь с тем, что наука собой представляет по своей сущности (в том или ином своём обличье), а затем ещё и с тем, что есть само развитие — в отличие от возможных иных процессов изменений указанного вычлененного в чистом виде объекта.

          К сожалению, на толковое решение этих задач у Лакатоса пороху не хватило. И важной помехой ему на данном поприще стало то, что он так же, как и Кун, не различал познание, знание и развитие знаний. Не случайно Лакатос характеризовал свою концепцию как "новый способ рациональной реконструкции науки" (с.470), тогда как речь у него на деле везде идёт лишь о рациональной реконструкции истории науки. Фактически Лакатос, равно как и Кун, желал изучать развитие науки, не разобравшись прежде с тем, что такое наука и что такое развитие. Он как раз полагал, что прояснить эти вопросы возможно только на самОм материале истории познания.

          Например, Лакатос попробовал покритиковать тех, кто пытается выяснить сущность науки путём анализа природы знаний, а не историческим исследованием их развития. Он стал сетовать на то, что "некоторые философы столь озабочены решением своих эпистемологических и логических проблем, что так и не достигают того уровня, на котором их могла бы заинтересовать реальная история науки" (с.459). Для Лакатоса это очевидный недостаток, явный методологический просчёт. На мой же взгляд, хотя упомянутые эпистемологи, надо думать, тоже не без греха и допускали ошибки, но вовсе не в том, что игнорировали в своих исследованиях историю развития науки. Даже поставив себе прямой целью изучение именно данного развития, необходимо, как отмечалось, прежде выяснить само то, что такое наука. А уж для тех, кто непосредственно озабочен только последним вопросом, исторический материал и вовсе выступает лишь подсобным и факультативным.

          Итак, излишний исторический эмпиризм не позволил Лакатосу адекватно "рационализировать" историю науки, отчего его реконструкция её является лёгкой мишенью для критики. Однако по крайней мере задачу отделения логики истории от её конкретики Лакатос поставил вполне оправданно. Кун же дезавуировал уже сам такой подход как якобы неисторический, как якобы искажающий реальные факты, как якобы навязывающий истории априорное толкование. По мнению Куна, к истории науки нельзя подходить с заранее выработанными ("сфабрикованными философией" — с.587) мерками, то бишь с уже сложившимся, с определённым представлением о феномене науки: напротив, само данное представление, мол, только ещё должно быть выработано в ходе изучения реальной истории некоего весьма неопределённого, но почему-то уже именуемого "наукой" объекта. У Лакатоса ""философия науки вырабатывает нормативную методологию" историка" (с.585), а у Куна на первый план было выдвинуто "философское значение" самой "истории" (с.586): в его понимании именно прямое обобщение материала истории науки должно формировать философскую позицию эпистемолога.

          Короче, Кун не имел никакого понятия о методологии теоретизирующего исторического исследования. Для него кощунственным выглядел отбор-отсев фактов по признаку их теоретической значимости (по их отношению к сущности исследуемого объекта, то есть к его закономерным, а не к случайным проявлениям). Кун воспринимал всё то, что случилось в конкретной истории, как равноценный материал для своих обобщений, не выделяя в том, что вообще было, того, что не могло не быть, что произошло не случайно, а по необходимости, в согласии с самой природой науки (в том или ином её понимании) и с сущностью процесса её развития. А ведь именно лишь данные необходимые события и должны являться предметом теоретического рассмотрения (а не простого некритического описания и обобщения) истории науки.

          Цель и средства Таким образом, даже имея объектом исследования не познание, а Познание, то есть исторический процесс пополнения багажа общечеловеческих знаний (можно представить себе ещё и, так сказать, Минипознание как процесс приобретения знаний отдельной личностью), при теоретическом, а не описательном подходе к делу, необходимо отличать в данном процессе закономерное от случайного. При этом Познание должно быть рассматриваемо далеко не во всех его субъективных проявлениях (иррационализм, в особенности, гносеологический, тут, пожалуй, придётся полностью исключить как абсолютно чужеродный истинности), а только в определённым образом отсепарированных, отобранных по каким-то рациональным критериям. Каковы могут быть оные критерии?

          При их поиске следует отправляться от целей Познания. В этом плане Познание сближается с познанием: его целью является производство и накопление знаний. Но там, где есть производство, в особенности, сложное, непременно налицо и некоторые технологии, промежуточные операции и вспомогательные приёмы. Там, где имеется цель, обязательны и какие-то средства её достижения, определяемые этой целью, то есть коррелирующие, но прямо не совпадающие с ней по своим характеристикам. Вот и добыча знаний представляет собой сложный процесс, в ходе которого используются разные подсобные процедуры и, в том числе, продуцирование мнений. Однако, как отмечено, не всяких, а только способных выступать в роли средств добычи знаний, то есть, так сказать, познавательно ценных. Подобные мнения именуются ещё гипотезами. Как сами знания являются средствами обеспечения целей выживания Человека, так и гипотезы являются средствами обеспечения цели производства знаний. При этом свойства данных гипотез и процесса их продуцирования, естественно, отличны от свойств знаний и процесса их производства.

          Впрочем, здесь мы уже вступаем на территорию следующей важной темы данной статьи, а именно: затрагиваем вопрос о различиях между установлением факта и выдвижением гипотезы, между знанием и предположением, теорией и интерпретацией. Допуская отождествление под вывеской "науки вообще" знаний, познания и развития знаний, Кун (да и не он один) путается ещё и в вопросе о том, что такое теория, отождествляя её с интерпретацией и, соответственно, в уже знакомом нам стиле приписывая теории то, что присуще интерпретации, и наоборот (правда, это второе — в куда меньшей степени: в основном, Кун исходит из анализа особенностей интерпретаций — уже по одному тому, что их гораздо больше, чем подлинных теорий, — распространяя оные особенности интерпретаций опять же на некие абстрактные "теории вообще"). То есть в построениях данного исследователя наблюдается ещё одна ошибка расширенного отождествления, которая дополнительно провоцирует его на ряд неверных умозаключений.

          Чтобы понять эту ошибку, нам следует опять-таки прежде самим разобраться в том, что представляют собою и чем различаются теории и интерпретации.

          Что такое теория? Что есть теория? В самом общем виде теории — это продукты нашей интеллектуальной деятельности, представляющей собой нечто, сотворяемое нами с обнаруживаемыми нами практически фактами. Что же мы тут вытворяем? Указанные факты мы, прежде всего, фиксируем, устанавливаем как точные и достоверные. Мы выясняем их содержание. Ну, скажем, то, что некие тела А и Б (как патриот, я предпочитаю кириллицу) притягивают друг друга пропорционально своим массам и квадрату расстояния между ними. Такая фиксация факта, естественно, ещё не представляет собой теории. Затем мы можем установить также, что аналогично ведут себя тела В, Г, Д и т.д. Это всё тоже будут не более, чем фиксации фактов. Однако тут может быть уже на каком-то этапе предпринято и некое широкое обобщение с формулированием утверждения: "Все тела тяготеют друг к другу пропорционально своим массам и квадратам расстояний между ними". Относительно такого обобщающего утверждения возникают два вопроса. Во-первых, правильно ли оно? Во-вторых, представляет ли оно собой теорию?

          Первый вопрос, как понятно, связан с индуктивным характером и, тем самым, недостаточной обоснованностью, сомнительностью всякого тотально обобщающего суждения (по линии достоверности не фиксируемого в нём факта, а его распространённости, степени обобщения). Убедиться в его верности возможно двумя способами. Либо тотально же перебрав и проверив все относящиеся к делу случаи, что зачастую невозможно, либо показав, что зафиксированный в данном утверждении факт обязателен как вытекающий из каких-то более значимых обстоятельств, то есть применив дедукцию. Последнее, кстати, будет уже созданием теории (объ-яснением, доказательством необходимости) указанного факта.

          Относительно же самого фиксирующего его обобщающего утверждения ещё нельзя сказать, что это есть теория. Обобщающее суждение само по себе — не теория. Хотя любое такое суждение может быть положено в основание какой-то теории, ибо каждое из них утверждает собою некую обязательность — пусть даже и гипотетическую в плане области своей применимости. Всякое обобщающее суждение может быть принято за посылку, из которой возможно вывести некоторые умозаключения, выводы, то есть, на деле, не что иное, как содержание некоей теории. Теория в традиционном и нормальном её понимании и есть система знаний о чём-либо, получаемая путём дедуктивного выведения этой системы знаний из каких-то постулатов, формируемых индуктивным обобщением реальных фактов; системность данных знаний, то есть их связанность, единство в рамках одной теории, как раз обеспечивается тем, что все они — суть логические выводы из некоей одной посылки-аксиомы (или комплекса постулатов). Например, отталкиваясь от указанного обобщения-суждения по поводу свойств всех обладающих массами тел в сочетании с тремя принципами динамики, Ньютон создал теорию движений таких тел. Подчёркиваю, — именно теорию движений! А вовсе ещё не теорию тяготения как такового. Факт тяготения в упомянутой его фиксации-формулировке принят Ньютоном просто за основу, за постулат именно теории движений тел и не более того. Сам по себе данный факт никак им не объяснён и даже не проинтерпретирован. Отчего тела притягиваются именно так, а не иначе, и почему они тяготеют вообще? — на эти вопросы Ньютон не ответил (кстати, это констатирует и Кун — с.193).

          Коротко можно сказать, что теории являются результатами опирающейся на эмпирию процедуры обобщения, в своём содержании выступая логическими следствиями-выводами из сформированных таким обобщением постулатов. Формально в роли постулатов можно попробовать представить себе и фиксации единичных фактов, но теорий единичных, то есть не повторяющихся явлений не бывает. Теории суть своды законов, законы суть фиксации в суждениях реальных закономерностей, а закономерности суть повторяемости ситуаций, тенденций, свойств и т.п., встречающихся в мире. Так что содержанием постулата любой теории обязательно должно быть утверждение о чём-то повторяющемся, то есть обобщающее суждение. Единичные (уникальные) объекты всегда исследуются только как объекты приложения определённых теорий, то есть как конкретные воплощения "действий" конкретных закономерностей. В процессе же обобщения объекты как раз соотносятся (сравниваются) на предмет выявления их сходства (тождества), то есть повторяющегося, общего в них. Фиксация этого повторяющегося, общего (тождества) и выступает содержанием обобщающего суждения (постулата), из которого затем выводятся все его логические следствия как содержание конкретной теории. (Конечно, помимо обобщения, важными операциями теоретизирования являются также абстрагирование, идеализация и пр., обеспечивающие адекватность обобщения и больше связанные с поиском не сходств, а отличий исследуемых объектов, с выявлением их сущностей и относящихся именно к ним закономерностей, но мне тут достаточно подчеркнуть лишь обобщенческое происхождение теорий).

          Кстати, то, что теоретические знания опираются на обобщения, а не на единичные факты, входит в противоречие с исходными установками логических позитивистов и вообще тех классических эмпирицистов, что стремятся свести всё знание к простейшим единичным наблюдениям, к "фактуальным высказываниям", выражающим "твёрдо установленные факты" (с.276), то есть с той "господствующей", по мнению Куна, и оспариваемой им "эпистемологией, рассматривающей знание как конструкцию, которую разум возводит непосредственно на необработанных чувственных данных" (с.133). Разумеется, теоретические знания суть результаты обработки чувственных данных, в частности, посредством их обобщения, а также и дедукции из получившихся в итоге обобщающих суждений (при том, что правила данной дедукции сами тоже являются продуктами обобщения некоторой эмпирии). Эмпирическая эпистемология, сводящая знания лишь к единичным наблюдениям (ощущениям) и фиксациям этих наблюдений (ощущений), конечно, не способна объяснить всё богатство содержания науки, в котором к тому же присутствуют и не только "фактуальные высказывания" и даже не только суждения, обобщающие факты, и выводы из этих суждений. Тут налицо также и такие эпифеномены, которые можно назвать интерпретациями указанных фактов.

          Обобщения и уподобления Итак, всякая подлинная теория есть комплекс выводов из эмпирически (обобщением) установленных постулатов. Однако в роли постулатов могут быть использованы не только утверждения о реально имеющих место фактах, но и некоторые предположительные высказывания, догадки по поводу сущности изучаемых явлений. Откуда эти догадки берутся? Непосредственное отношение к сему имеет всё тот же феномен сходства.

          Процедуры выработки нормальных теорий нередко подменяются в сознании учёных, полагающих, что они создают теории, процедурами иного толка. Обобщение, представляющее собой выявление некоего реального сходства группы исследуемых объектов в свойстве А и не претендующее ни на что большее, кроме выработки утверждения о наличии такого сходства, часто путается с уподоблением, то есть с приписыванием объектам сходств в свойствах Б, В и Г на основании обнаружения у них сходства в свойстве А. При этом имеет место вовсе не реальное установление тождества объектов в указанных свойствах Б, В, и Г, а именно догадка, предположение о наличии такого тождества. Обычная процедура тут такова, что некий объект "игрек", будучи достаточно хорошо изученным учёными, используется ими в качестве модели, образца при идентификации первично попадающего в их поле зрения и абсолютно неизвестного поначалу объекта "икс", то есть при выработке некоторых предварительных представлений об оном "икс". Последний при этом как раз уподобляется первому, то бишь трактуется как нечто тождественное ему по всем важным (в некотором контексте рассмотрения) параметрам. Причём, повторяю, главным основанием для такого сущностного уподобления "икса" "игреку" выступает обычно обнаружение их частичного сходства хотя бы по одному существенному признаку. (Впрочем, и сие совсем не обязательно. Описанное предположительное уподобление исследуемого объекта объекту-модели может иметь место и помимо обнаружения какого-либо их сходства вообще, то есть быть даже абсолютно произвольным: при этом просто страдает убедительность выдвигаемой гипотезы).

          Поясняю подробнее. Эмпирическое обобщение — это такая процедура, в ходе которой выявляется и фиксируется в обобщающем суждении реальное "поведение" объектов. При этом берётся, скажем, некое тело, ну, допустим, яблоко, и устанавливается, предположим, то, что в безвоздушном пространстве оно падает на Землю с некоторым определённым ускорением. Затем наблюдается, например, аналогичное падение кирпича и также определяется, что оный падает вниз с тем же ускорением. Наконец, сия особенность выявляется и в падениях многих прочих тел и делается обобщающий вывод, что все тела, не зависимо от их веса, формы, цвета и запаха, в безвоздушном пространстве падают с одинаковым ускорением. Обобщающие утверждения как раз всегда используют слова "все", "всякие", "всегда", "везде" и т.п.

          Уподобление же имеет место тогда, когда берутся, например, человек и кирпич, устанавливается, что и тот, и другой падают на Землю с равным ускорением, а затем на основании сего факта утверждается, что они сходны между собой и по всем остальным основным параметрам. При этом, конечно, центральным оказывается вопрос, что тут есть модель, а что — её подобие. Если модель — кирпич, то человек трактуется в лучшем случае как "механизм", "машина". Если же за образец берётся сам человек, то кирпич одушевляется (как это с успехом проделывали наши первобытные предки в рамках своей первобытной анимистической науки). В обоих случаях, однако, в качестве первичного постулата выдвигается вовсе не суждение о присущести некоему классу объектов определённого свойства, характер которого как раз и описывается в данном суждении, а утверждение о своего рода "феноменной" сущности исследуемого (неизвестного) объекта, состоящее в уподоблении его другому (известному) объекту. Не: "всякое то-то таково-то", а: "кирпич есть человек" или: "человек есть кирпич". Ну а далее уже, естественно, всякому человеку приписываются свойства кирпича или, наоборот, всякому кирпичу — свойства человека: по всему их спектру. (И именно это приписывание выступает тут исходным способом предсказания, а вовсе не вывод от общего утверждения к частному. Ведь раз кирпич есть то же самое, что и человек, то в сходных ситуациях от него, само собой, следует ожидать и сходного поведения).

          Кстати, иными словами процедуру уподобления называют ещё выработкой представления по аналогии. При использовании аналогии мы именно предположительно отождествляем изучаемые и непознанные нами до поры до времени объекты с некими другими объектами, сущность которых нам уже известна, соответственно, приписывая изучаемым неизвестным объектам те свойства, которые присущи изученным образцам. Тут мы строим догадки, предполагаем — иногда удачно, иногда не очень, а иногда и совсем никуда. Это есть особый приём познания — своего рода тыкание пальцем в небо наугад (метод проб и ошибок), но тыкание, тем не менее, по возможности именно в небо, то бишь в нечто нам уже более-менее известное, а не попросту в пустоту (что, в принципе, и невозможно, и бессмысленно). В данной операции мы стараемся угадать сущность изучаемого по лекалам уже известных нам других сущностей и, благодаря такому сопоставлению неизвестного с известным, получить о неизвестном хоть какое-то представление.

          Физиологически же уподобления, видимо, проходят по ведомству процедуры узнавания, то есть специфического соотнесения в мозгу человека нового опыта со старым. Если в процедуре обобщения соотносится любой вообще опыт (любые восприятия) на предмет обнаружения сходного в нём (сие выявление и фиксация сходного тут и является основной задачей), то в процедуре узнавания главной целью выступает помещение вновь обнаруживаемого явления в привычную сетку координат, его идентификация в рамках уже имеющихся классификаций. Неизвестное здесь "узнаётся" как известное по некоторым второстепенным признакам или даже вовсе без оных, а чисто предположительно.

          Эмпиричность уподобления Особо нужно подчеркнуть практические основания уподобления. Отчасти оно так же эмпирично, как и обобщение, — просто в другом роде. Обобщение есть приписывание тотальности некоему реально обнаруживаемому свойству, есть суждение о присущести данного свойства всем определённым объектам. Уподобление же есть предположение не о всеобщести какого-то свойства, а о полноте сходства изучаемого объекта с некоторым другим объектом-моделью. Однако всё-таки — сходства именно с реальным объектом, с реальной моделью, коя уже изучена. Не может быть уподобления не известно чему. Даже любые фантазии эмпиричны, ибо при фантазировании человек обязательно пользуется образами знакомых ему явлений, просто комбинируя их так, как этого не бывает на деле. Научное же уподобление даже и не фантастично, ибо вообще старается быть максимально обоснованным, подтверждаемым фактами, приближенным к действительности.

          Таким образом, не совсем верно мнение Лакатоса, будто "путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающих его", и что "учёные выдвигают фантастические идеи и пускаются в выборочную охоту за новыми фактами, соответствующими их фантазиям" (с.384). Не говоря уж об отношении фантазий и воображения к подлинным теориям, которые принципиально отрицают не только фантазирование, но и "творческое воображение", даже и само последнее, во-первых, опирается на известные факты, а не на пустоту, во-вторых же, суть этого воображения заключается вовсе не в фантазировании, не в нелепом комбинировании фактов, а в уподоблении неизвестного известному. Не бывает "фантастических программ" (с.384). Встречаются лишь гипотетические предположения. Лакатос (или его переводчики?) просто не понимает смысла слова "фантазия", обозначающего ничем не ограниченный и не чурающийся противоречий вымысел, и подставляет его вместо понятия "научная гипотеза", обозначающего некоторым образом обоснованное и уж во всяком случае радикально не противоречащее фактам предположение (о необходимости его гносеологической рациональности, то есть внутренней логической непротиворечивости, я вообще умалчиваю как о само собой разумеющемся требовании).

          Что такое интерпретация? Всякое уподобление впервые попадающего в наше поле зрения объекта-явления "икс" некоему уже изученному объекту "игрек", как сказано, практически выражается в приписывании этому "иксу" тех свойств, которыми обладает "игрек", то есть в совокупности утверждений о том, что данному объекту-явлению присущи свойства Б, В, Г и т.д. И из каждого такого утверждения возможно дедуцировать свой комплекс выводов, то бишь некую "теорию", в отношении которой указанное утверждение выступает в роли постулата. Подобные "теории", в основании которых лежат не обобщения реальных фактов, а лишь порождаемые уподоблением предположения, явно следует отличать от нормальных теорий — как содержательно, так и формально, то бишь именуя их по-особому. Например, я в данной статье называю такие "теории" интерпретациями, а такие "постулаты" — гипотезами.

          Тут, однако, требуются дополнительные пояснения (и оправдания). Слово "интерпретация", как и слово "наука", многозначно. Оно также, с одной стороны, обозначает некую процедуру (процесс), а с другой — её результат (по всей видимости, это вообще весьма распространённая языковая практика). Причём в нашем случае в роли процедуры-интерпретации выступает исключительно уподобление, то есть именно истолкование, трактовка неизвестного объекта в качестве аналога известного. Соответственно, интерпретацией-результатом правильно называть только результат этой процедуры, то бишь представление объекта "икс" в образе объекта "игрек" (отчего в качестве третьего компаньона в тёплую компанию интерпретаций затёсывается ещё и этот последний образ-образец — модель, по которой идёт уподобление). Всё, что делается и вырабатывается далее, является уже, строго говоря, не интерпретацией (в обоих смыслах этого слова), а лишь логическими выводами из указанных первоначальных интерпретаций (процедуры и её результата), раскрытием их содержания.

          Вместе с тем, нас здесь прежде всего интересуют не процедуры обобщения и уподобления и не их непосредственные продукты (обобщающие суждения и образы-представления об исследуемых объектах), а теории и "теории". Поэтому именно вторые я и предпочитаю называть интерпретациями, подчёркивая тем самым их сомнительное "непролетарское" происхождение и принципиальное отличие от первых. Ну а в отношении уподобления и образов-представлений объектов я буду пользоваться термином "Интерпретация", естественно, различая при этом Интерпретацию-процедуру и Интерпретацию-продукт.

          Таким образом, "теория"-интерпретация вовсе не есть теория в нормальном смысле, ибо её "постулаты" добыты (тут больше подходит слово "воображены" или, если выразиться строго научно, — "абдуцированы") иным образом и отнюдь не являются реальными постулатами, то бишь фиксациями и обобщениями фактов. Это суть лишь предположения, догадки, которые очень слабо, а то и никак не опираются на эмпирию (в том смысле, что они не являются фиксациями реальных фактов, но не в том, будто порождающие их интерпретационные модели сами суть фантазии или вообще невесть что) и поэтому легко могут быть при необходимости отброшены. Теории и интерпретации нельзя путать друг с другом, что, тем не менее, очень часто делается. Создание теории, то есть выведение совокупности знаний-теорем из неких практически установленных утверждений-постулатов, почему-то сплошь и рядом приравнивается в современной западной (а местами и в подражающей ей отечественной) эпистемологии к сочинению трактовок, то есть к истолкованию фактов путём их уподобления чему-то уже хорошо знакомому. Добыча подлинных знаний непосредственно отождествляется с выдвижением предположений, а фиксирующие чистую эмпирию суждения сближаются в нечто неразличимое с наполовину произвольными догадками. Конечно, плоть реальной науки по большей части состоит именно из гипотез, из "теорий", но сие вовсе не является основанием для того, чтобы всё её содержание сводить только к ним, чтобы абсолютизировать средства (и особенности средств) в ущерб целям (и свойствам целей).

          Объяснительный потенциал интерпретации При этом интерпретации и Интерпретации обычно принимаются и за объяснения явлений, тождественные объяснениям-доказательствам теорем путём их выведения из аксиом. С одной стороны, в интерпретациях при выведении следствий из их "постулатов" также используется логика. Тут иной сравнительно с теорией характер носит лишь происхождение "аксиом", а не "теорем". С другой стороны, уподобление неизвестного известному само по себе является не чем иным, как попыткой понять, объяснить это неизвестное, представить его известным. Если обобщение — это выработка определённого знания самого по себе (которое, конечно, может быть использовано для объяснения дедуцируемых из него следствий, но ценно и помимо того), то уподобление есть чистое предполагание, имеющее своей исходной непосредственной целью именно объяснение некоторых фактов в качестве следствий предполагаемых причин. Гипотезы как раз и выдвигаются с целью объяснения некоторой совокупности фактов посредством дедукции последних из первых.

          Наконец, в качестве интерпретационных моделей нередко берутся и более значимые, более фундаментальные явления, чем те, что конкретно уподобляются им. Сие тоже создаёт иллюзию соотношения данных явлений как "общих" и "частных". Фундаментальное явление, используемое в качестве модели, кажется в силу своей фундаментальности чем-то навроде посылки или обобщения. Сведение путём уподобления менее значимого явления к более значимому легко принимается многими за ту же самую операцию, что и выведение теоремы из аксиомы. В этих двух способах объяснения (уподоблении и выведении) тоже есть своё подобие, аналогия, похожесть по ряду признаков. Отчего указанный приём нередко принимается за дедуктивное выведение, а получившееся в его результате "творение ума" — за теорию.

          Однако, повторяю, аналогия — и не обобщение, и не дедуктивный вывод. Реальная теория и интерпретация — это разные научные эпифеномены. Теоретическое объяснение — не гипотеза, а жёсткое доказательство обязательности объясняемого явления и его сущностных особенностей. Такое доказательство всегда есть логическое выведение явления из чего-то более значимого, то есть из какого-то более общего факта, определяемого (путём фиксации его в суждении) как постулат, в качестве необходимого следствия этого постулируемого факта. И только такое объяснение явления есть его подлинная, полноценная теория. В случае же интерпретации имеется лишь квазитеория, представляющая собой не действительное объяснение-доказательство необходимости исследуемых явлений во всей их красе, а лишь их истолкование, то есть соотнесение с такими "постулатами", которые сами являются предположениями. Подобные квазитеории, разумеется, сугубо гипотетичны. Они являются не доказательными, а лишь предположительными объяснениями явлений. Ведь аналогия (уподобление явления чему-то уже известному), в отличие от обобщения (прямо фиксирующего факты как основные элементы доказательства), как понятно, ничего не доказывает, хотя и может быть весьма полезной для изучения исследуемого объекта и имеет свой предсказательный потенциал. Тут вполне возможны даже и какие-то уточнения практического толка. Как это получилось, например, у Эйнштейна, уподобившего тяготение искривлению пространства под действием масс (то есть соотнёсшего гравитацию с более фундаментальным явлением, с "пространством"). Что и подталкивает нас к тому, чтобы предпочесть эйнштейновское представление о тяготении ньютоновскому (тем более, что у Ньютона с его известным "гипотез не измышляю" никакого представления о "генетической" природе тяготения и вовсе нет: он ограничивается лишь фиксацией его содержания в качестве реально данного нам явления).

          Тем не менее, ещё раз подчёркиваю, что и теория Эйнштейна не является теорией тяготения как такового, а выступает просто интерпретацией и полезным практическим уточнением ньютоновской теории движений тел (а также уже и электромагнитных волн; собственно, указанное уточнение теории движений исходно и понадобилось в связи с обнаружением помимо тел ещё и такой движущейся реальности, как электромагнитные волны, со всеми специфическими особенностями их движений). Это уточнение, конечно, потребовало уточнения исходных постулатов как в отношении принципов динамики (в Специальной теории относительности), так и в отношении принципа тяготения (в Общей теории относительности), но все данные уточнения вовсе не представляют собою объяснения самих уточняемых фактов, обобщениями которых являются данные постулаты, то есть не являются теориями этих фактов. Они, увы, по-прежнему принимаются Эйнштейном просто за аксиомы. Подлинная теория тяготения как явления будет создана, видимо, лишь тогда, когда мы познаем свойства вакуума и из них выведем обязательность данного явления в том виде, как оно нам известно. Собственно же Общая теория относительности Эйнштейна является не теорией тяготения, а интерпретацией его, то есть некоторой догадкой относительно его "генетической" сущности, попыткой объяснить его посредством уподобления некоторому геометрическому образу прогиба-искривления чего-то вполне материального (раз оно способно "гнуться"), названного пространством.

          Итак, кратко можно заключить, что интерпретации создаются не процессом обобщения с последующим выведением из постулата, а простым уподоблением неизвестного явления известному с последующей логической обработкой получившейся Интерпретации (образа-представления) объекта. Выработка теорий отличается от выработки интерпретаций своей исходной процедурой. Соответственно, различны и результаты.

          Гипотетичность интерпретаций Пока я всё, в основном, толковал о генетических ("происхожденческих") различиях теории и интерпретации. Однако оные, без сомнения, различаются и по многим прочим параметрам. В частности, теория доказательна, ибо её убедительность равна убедительности её постулатов, которые взяты отнюдь не с потолка, а являются жёсткими обобщениями-фиксациями эмпирически наблюдаемых фактов. Интерпретация же со всеми её возможными объяснительными и прогностическими достоинствами есть по большому счёту лишь догадка, предположение и, тем самым, не доказательна в корне. Её "доказывают" не лежащие в её основании "постулаты", коих просто нет как суждений о достоверно установленных фактах, а лишь те факты, которые она сама объясняет или предсказывает. То есть если фактуальное обоснование нормальной теории носит непосредственный характер, то обоснованность интерпретации доказывается лишь поверхностно, косвенно, умозаключением не от "причин", а от "следствий", относительно которых сами её "постулаты" мыслятся гипотетическими "причинами". (Тут полезно пояснить, что причина всегда однозначно определяет следствие — иначе она просто не является его причиной, — но вот само наличное следствие может быть вызвано разными причинами. Падение кирпича на незащищённую голову непременно ведёт к травме, но аналогичную травму при желании можно получить и другими способами. Заключать от определённой причины к определённому следствию логически верно, однако заключать от конкретного следствия к конкретной причине уже нельзя: при этом можно и ошибиться. Здесь "выводом" неизбежно является лишь предположение. Добавлю также, что заключение от следствия к его предполагаемой причине есть метод так называемой абдукции). Так что обоснованность интерпретации всегда ущербна, косвенна и, тем самым, истинность, достоверность её всегда сомнительна (вплоть до той самой поры, покуда она не сменит имидж, превратившись в подлинную теорию, то есть покамест её "постулаты" не станут реальными фиксациями-обобщениями фактов, не будут непосредственно доказаны).

          Пояснение Вместе с тем, тут, как кажется, встаёт проблема упоминавшейся выше гипотетичности индуктивного обобщения, то есть неизбежной неабсолютной истинности обобщающего суждения, которая может быть уточнена как в плане его содержания, то есть сущности фиксируемой закономерности (скажем, той или иной её количественной или качественной определённости), так и в плане сферы действия этой закономерности, то есть именно степени общности обобщающего суждения, области его применения. (При этом полезно отметить, что последнее уточнение осуществляется вовсе не заменой понятия "все" на понятие "некоторые". В постулате теории не может использоваться неопределённый термин "некоторые", ведущий к снижению его обязательности: тут принципиально необходим термин "все". Уточнение постулата в данном случае касается просто определения тех объектов, которым приписывается постулируемая закономерность "поведения". Необходимая полнота общности утверждения здесь обеспечивается введением дополнительного отличительного признака объекта, относительно которого что-то утверждается).

          Однако гипотетичность обобщения есть гипотетичность именно ОБОБЩЕНИЯ, а не УПОДОБЛЕНИЯ. Это принципиально разные типы гипотетичности. Первая из них касается исключительно точности обобщающего суждения, в коем всегда присутствует зерно истины (то есть соответствия реальности). Изменения обобщающего суждения всегда сводятся лишь к уточнению, но не к отрицанию его истинности. Тогда как гипотетичность интерпретации есть гипотетичность чистого предположения, истинность которого сомнительна на все сто процентов и которое может быть опровергнуто и отброшено целиком.

          Особенности признания интерпретаций Из гипотетичности интерпретаций закономерно следует то, что в отношении них (понимаемых как тоже-теории) согласие учёных достигается заведомо труднее, чем в отношении подлинных теорий. По поводу последних, как сказано, рациональных сомнений быть не может. Их неприятие бывает связано только с предубеждённостью. Теория как система законов, логически вытекающих из достоверно (эмпирически) установленных постулатов, навязывает себя учёным. Для её опровержения (отрицания) необходимо опровергнуть (отринуть) именно лежащие в её основании факты, а это отнюдь не простая (да и, в общем-то, невыполнимая) задача. Не то — в отношении интерпретаций. Их признание учёными идёт куда более хитрыми путями. В особенности, если имеется несколько конкурирующих "теорий" и если они примерно равнозначны по своему объяснительному и предсказательному потенциалу, что сплошь и рядом имеет место в Науке.

          Вообще, признание той или иной интерпретации связано (если исключить чисто субъективные мотивы и факторы) именно с её познавательной ценностью (причём наибольшее впечатление на учёных производят удачные прогнозы, что, безусловно, связано с предназначением науки: практически ценно не само по себе объяснение уже известных фактов, а обнаружение при этом таких закономерностей, знание которых возможно использовать для предсказаний). Разумеется, если какая-то интерпретация оказывается особенно успешной в смысле объяснения и предсказания наибольшего числа разнообразных фактов, то учёные со временем в основном склоняются к ней, но даже и в данной ситуации совсем не обязательно все без исключения, ведь ни что жёстко их к этому не обязывает. Показ того, что данная интерпретация хорошо объясняет и предсказывает многие факты, способствует лишь росту её авторитетности, но вовсе не означает её верности, то есть невозможности другой, ещё более удачной интерпретации. (Не говоря уже о том, что интерпретационное "объяснение" само по себе сомнительно, то бишь не является на деле объяснением-доказательством, чего, конечно, многие учёные не понимают эпистемологически, но зато ощущают интуитивно как отсутствие однозначности, неизбежности данного "объяснения" в качестве единственно возможного. Повторяю: разных причин у конкретного следствия может быть несколько, а обоснование интерпретаций, пока они остаются интерпретациями, пляшет только от их предполагаемых, то есть полагаемых порождаемыми именно ими, "следствий").

          При наличии некоторого истолкования определённого круга фактов всегда возможно и другое их истолкование, как с худшим, так и с тем же или же даже с лучшим познавательным потенциалом. Принципиально тут нет никакого запрета. Это лишь фиксации конкретных фактов отрицают противоположные утверждения. А трактовки фактов неизбежно гипотетичны и, хотя и отрицают друг друга, но вовсе не так, как истина и ложь. Ведь ни одна интерпретация не может претендовать на свою исчерпывающую фактуальную обоснованность (а многие из них и вообще существуют, не справляясь со всеми относящимися к делу известными фактами и даже вопреки некоторым из них: хотя, согласно логике, даже единичные факты способны ниспровергнуть теорию, однако на практике удостоверение самого такого ниспровергающего статуса конкретных фактов является проблемой). "Философы науки неоднократно показывали, что на одном и том же наборе данных всегда можно возвести более чем один теоретический конструкт" (с.111) (под набором данных тут имеется в виду именно набор объясняемых, выводных, "следственных", а не "причинных" фактов). Аналогично, не спасают и предсказания. Одни и те же предсказания (выводы) также могут быть сделаны на базе разных интерпретаций. Например, система Птолемея, как отмечает Кун, в этом плане была не многим хуже системы Коперника.

          Повторяю, всякая интерпретация, пока она остаётся таковой, обосновывается только "снизу". В противоположность теории, в которой главным доказательством всего её содержания выступает её постулат, то бишь сам тот Факт, который в нём зафиксирован, "постулат" интерпретации как раз и является основным доказываемым в её рамках предположением. Все конкретные объясняемые посредством него или предсказываемые благодаря ему вторичные факты ("фактики") тут рассматриваются именно как подтверждения его верности в качестве догадки. Гипотеза по своей сути есть предположение о том, что не дано прямо, в виде Факта. "Постулат" интерпретации не есть постулирование Факта; отношения между ним и "выводимыми" из него фактами перевёрнуто с ног на голову: не первичный Факт тут обусловливает вторичные, выводные факты, будучи сам подтверждён априори, а именно последние факты в случае их обнаружения могут частично либо подтвердить, либо не подтвердить (но, в силу именно частичности этого неподтверждения, совсем ещё не обязательно — опровергнуть) выдвинутую Гипотезу, отчего она всегда остаётся именно гипотезой, в той или иной степени подтверждённой, в той или иной мере достоверной. В отношении любого непосредственно не доказанного "постулата" (как основы интерпретационной "теории") всегда сохраняется возможность его опровержения и отвержения; то же, что принципиально может быть опровергнуто, не может быть признано абсолютно достоверным, то есть как раз доказанно истинным, соответствующим действительности (достоверность есть доказанная истинность). Тут налицо лишь относительная достоверность, то бишь вероятная истинность (или правдоподобие), конкретно предстающая как та или иная степень удачности гипотезы, как тот или иной её познавательный потенциал. Что бы конкретная интерпретация ни предсказывала и какими бы выводимыми из её "постулата" фактами ни подтверждалась, эти выводные предсказываемые и подтверждающие факты принципиально (поскольку они именно выводные) не могут касаться прямиком самого означенного "постулата" и не превращают его в действительный постулат-обобщение фактов, а саму интерпретацию, тем самым, в нормальную теорию. Для последнего необходим выход на совсем другой уровень фактов — не выводимых из "постулата", а являющихся его непосредственными эмпирическими подтверждениями. При "выводном" же фактуальном обосновании любой "постулат" и любая интерпретация в целом остаются недоказанными, гипотетическими и допускают скепсис в свой адрес. В этом ущербность интерпретационной "теории" по линии её убедительности. И в этом объективная причина того, что признание научным сообществом той или иной интерпретации всегда идёт с затруднениями и шатаниями и с немалой долей субъективизма, то есть при участии личных симпатий и склонностей учёных.

          Нетождественность особенностей признания "теории" особенностям трактуемых ею фактов В то же время нельзя принимать этот частичный субъективизм процесса признания учёными конкретных интерпретаций фактов за якобы необъективность, произвольность самих интерпретируемых фактов, то есть за условность (конвенциональность), недостоверность (вероятностность) и т.п. фиксирующих (описывающих, но не объясняющих) их суждений. Из того, что интерпретации фактов зависят от личного опыта и предпочтений интерпретаторов, отнюдь не следует, будто сами сии факты при этом как-то искажаются и дискредитируются. Как ни интерпретируй, например, феномен тяготения и даже хоть вообще никак его не интерпретируй (подобно Ньютону), знание об особенностях (содержании феномена) тяготения формируется эмпирически и как одинаковое для всех, то есть, в отличие от трактовок сущности тяготения, равным образом признаётся всеми. Как ни изгаляйся над марксизмом и как ни трактуй историю, измышляя оппозиционные данному учению обществоведческие концепции, а тот факт, что поведение решающего большинства людей определяется прежде всего задачами их физического выживания, всё равно остаётся Фактом (и именно из него, например, как из постулата, исхожу в своей "Теории общества" я).

          Единичность теорий и множественность интерпретаций Наконец, если Интерпретаций и, соответственно, интерпретаций как различающихся между собой "объяснений"-истолкований конкретных фактов может быть много, то теория, как вывод из твёрдо установленных Фактов, может быть только одна. В отличие от абдуктивной, дедуктивная логика не допускает множественности и, тем более, полярности выводов-умозаключений из одних и тех же посылок. Множественность же интерпретаций объясняется как раз тем, что объект "икс" может быть уподоблен не только объекту "игрек", но и объекту "зет", что возможны разные его Интерпретации и, следовательно, разные "постулаты"-допущения, в той или иной степени равноправные в плане их претензий на достоверность.

          Достоверность и истинность Полезно ещё дополнительно остановиться и на соотношении достоверности и истинности и на их отношениях к интерпретациям. Термины "достоверность" и "истинность" обычно используют как синонимы (через взаимное отождествление и того, и другого со словом "верность", понимаемым как безошибочность). Однако значения этих терминов правильнее и рациональнее различать. Как уже отмечалось выше, достоверность — это не просто истинность, а доказанная истинность. Истинность есть объективная характеристика суждения, присущая (или не присущая) ему сама по себе, не зависимо от нашей его оценки, а достоверность есть обнаруженность для нас этой его характеристики. Достоверное суждение — это такое суждение, истинность которого как-то установлена, доказана, то есть именно чем-то удостоверена.

          В то же время, как нам уже известно, сама доказанность (удостоверенность) бывает различной: как прямой, так и косвенной. Вообще, тут можно обнаружить целый спектр градаций. (Для пользы дела, поясню, что если достоверность суждений градуируется по степени их доказанности, то их истинность — по степени точности, а познавательность — по полноте; отсюда абсолютная истина — если исключить всякую мистику и спутывание её с абсолютным знанием — есть абсолютно точное в смысле его соответствия действительности суждение, а абсолютное знание — полное, исчерпывающее знание об объекте). Этот спектр градаций доказанности-достоверности какого-либо суждения начинается с его непосредственной доказанности, то есть с его абсолютной достоверности, которой соответствует его истинность (необязательно абсолютная: абсолютная достоверность означает не абсолютную истинность, а абсолютную доказанность того объёма истинности, или, вернее, той степени её точности, которая содержится в оцениваемом суждении). Затем, ступенькой ниже, находится доказанность оного суждения косвенными (выводными) фактами. Тут обнаруживается та или иная по степени его относительная достоверность и вероятная (но не относительная) истинность. Причём уже на этой ступени в игру могут вступить также доказательства не только истинности, но и неистинности суждения, то есть его опровержения — естественно, поначалу лишь столь же косвенного толка. Суждения, по поводу которых имеются доказательства их неистинности, называются недостоверными. Правда, при этом наблюдается пёстрая игра смыслов. Во-первых, недостоверными могут именоваться и такие суждения, в пользу истинности которых просто нет никаких доказательств. Во-вторых, одно и то же суждение вполне может одними фактами подтверждаться, а другими — опровергаться, отчего вопрос о его достоверности или недостоверности решается соотношением данных доказательств "за" и "против". В-третьих, важно понимать, что даже недостоверные в обоих указанных смыслах суждения отнюдь ещё не могут на этом основании быть признаны неистинными, если доказательства их неистинности носят лишь косвенный характер. Тут опять же речь может идти только о вероятной неистинности. Неистинность же как таковая соответствует уже абсолютной недостоверности, связанной с прямым доказательством ошибочности оцениваемого суждения. (На всякий случай, уточню, что неистинность есть частный случай ошибочности. Как уже отмечалось выше — при различении онтологической и гносеологической рациональности, — суждения могут быть ошибочными как в смысле их несоответствия действительности и, стало быть, неистинности, так и в смысле их внутренней противоречивости, то есть алогичности; этот второй случай представляет собой сбой в самом мышлении как определённом процессе, а не ошибку в фиксации факта).

          Теперь посмотрим, каким образом описанный спектр достоверности-недостоверности соотносится с характером теорий и интерпретаций. Тут очевидно, что абсолютная достоверность — это характеристика истинных, то есть нормальных теорий, абсолютная недостоверность — характеристика тех "продуктов ума", что находятся за пределами науки, ну а то, что болтается посерёдке между этими полюсами, суть черты, присущие интерпретациям. Относительно последних нельзя определённо утверждать ни то, что они истинны, ни то, что они неистинны: с обеих сторон тут присутствует лишь вероятность. На вопросы: "Это истинно?" или "Это неистинно?" ответ тут должен звучать: "Не знаю. Это не установлено". Интерпретации суть "теории", подтверждаемые или опровергаемые только косвенно и, стало быть, могущие быть как относительно достоверными, так и относительно недостоверными. Переход их в ранг абсолютно достоверных, то есть истинных, делает их нормальными теориями, а переход в ранг абсолютно недостоверных, неистинных — исключает из состава "теорий вообще", то бишь ведёт к их элиминации (не путать с иллюминацией) из арсенала науки. Интерпретации сохраняются как таковые лишь до тех пор, пока их истинность-неистинность остаётся сомнительной, не установленной, непосредственно не доказанной. (Поясняю, что речь тут идёт именно о сохранении статуса, а не места в науке. Что касается последнего, то оно сохраняется или теряется совсем по другим причинам, а именно: одни интерпретации обычно вытесняются другими просто в силу большей удачности, то есть познавательной ценности вторых, а вовсе не ввиду реального опровержения первых).

          Подход Куна Вышеперечисленные различия теорий и интерпретаций (а это, разумеется, ещё далеко не все их различия) закономерно требуют отдельного исследования данных феноменов. Нельзя сваливать их в одну кучу под общей вывеской "теории вообще". (Уточню, что данным утверждением я отнюдь не отрицаю возможность и необходимость самой абстракции "теория вообще", обобщающей те признаки, которые равно присущи и теориям, и интерпретациям. Однако применение такой абстракции уместно лишь на столь же абстрактном уровне исследования, на котором внутренние различия теорий и интерпретаций не важны, и сие вовсе не наш случай). Кун же как раз, вдобавок ко всем своим предыдущим (рассмотренным в первом параграфе) чрезмерным отождествлениям, допускает ещё и эту ошибку (впрочем, повторяю, являющуюся общим местом в современной западной эпистемологии). Он постоянно позволяет себе рассуждать именно о "теории вообще", не различая подлинные теории и интерпретации (а также знания и предположения) и, притом, практически напрочь подменяя первые вторыми. Об этом красноречиво свидетельствует общее содержание его концепции, в которой "науке вообще" и "теориям вообще" почти сплошь приписываются только такие особенности, которые характерны для одних интерпрета-ций.

          Впрочем, Кун и сам открыто признаёт данный факт, заявляя что ни Поппер, "ни я не являемся индуктивистами. Мы не считаем, что существуют правила, по которым можно было бы выводить правильные теории из фактов, и даже не считаем, что теории, правильные или неправильные, вообще могут быть получены индуктивным путём. Вместо этого мы рассматриваем их как продукты воображения, создаваемые специально для того, чтобы с их помощью изучать приро-ду" (с.554). Тут ясно видно, что для Куна теориями являются именно интерпретации и только интерпретации.

          Другим примером, свидетельствующим о неразличении Куном теорий и интерпретаций, является приравнивание им нормальной индуктивно-дедуктивной теории движений тел Ньютона к чисто гипотетической (абдуктивной) "теории" флогистона (сс.137 — 138). У Куна это одного поля ягоды. Также сугубо проинтерпретационным является его учение о парадигмах. С одной стороны, он вообще порою прямо отождествляет парадигмы и интерпретации, например, объявляя "превосходной химической парадигмой" "теорию избирательного сродства" (с.173). С другой стороны, Кун понимает под парадигмами, в основном, именно модели-образы объектов "игрек", "зет" и пр., используемые при идентификации (путём уподобления им) изучаемого объекта "икс". Парадигмы у него — это тот круг стандартов-аналогий, или "образцов" (с.240), по которым, согласно их "правилам игры" (с.189), строится объяснение (уподобление) явлений. Это выработанные на основании старого опыта установки по восприятию ("узнаванию") нового опыта. "В своём установившемся употреблении понятие парадигмы означает принятую модель или образец; именно этот аспект значения слова "парадигма" за неимением лучшего (слова, а не аспекта — А.Х.) позволяет мне (Куну — А.Х.) использовать его здесь" (с.49). (При этом, разумеется, данная модель выступает и "источником методов, проблемных ситуаций и стандартов решения, принятых неким" признающим её "развитым научным сообществом" — с.142. "Осваивая парадигму, учёный овладевает сразу теорией, методами и стандартами, которые обычно самым теснейшим образом переплетаются между собой" — с.149).

          Подчёркиваю, что при таком своём понимании парадигма вовсе не является Интерпретацией (ни продуктом, ни, тем более, процессом). Интерпретация — это то, что имеет место в отношении "икса": это уподобление "икса" "игреку", представление "икса" в образе "игрека". Сам же оный светлый образ "игрека" есть не Интерпретация, а интерпретационная модель. И именно её Кун именует парадигмой. Парадигма не Интерпретация, а модель, используемая при Интерпретации, то, с чем последняя работает. Наличие образа, стандарта, и представление чего-либо в этом образе, по этому стандарту — отнюдь не одно и то же.

          Вместе с тем, между ними имеется тесная связь. Не может быть Интерпретации без модели. "Каждая из... интерпретаций" предполагает "наличие парадигмы" (с.163). Одновременно, не может быть и модели без Интерпретации. "Если дана парадигма, то интерпретация данных (в её духе — А.Х.) является основным элементом научной дисциплины, которая занимается их исследованием" (с.164). Там, где имеется некая модель, она актуальна лишь постольку, поскольку по ней что-то "моделируется". Образ, потенциально способный стать прообразом, сам по себе ещё не является таковым. Он превращается в парадигму только при его использовании в качестве модели для Интерпретации некоторых объектов.

          Но, тем самым, наличие парадигмы предполагает интерпретационный (формируемый уподоблением) характер продуцируемых на её основе "теорий". Выпячивание и абсолютизация Куном парадигмального (модельного) подхода к построению всех "теорий вообще" неизбежно ведёт к тому, что эти теории у него оказываются именно интерпретациями и только интерпретациями.

          Нюансы Дополнительно стоит отметить, что парадигмами Кун именует не все подряд модели любых Интерпретаций, но лишь наиболее значимые из них, то есть модели, с одной стороны, влиятельные, достигшие господствующего положения в науке, "общепризнанные образцы" (с.241), а с другой — фундаментальные, высокой степени общности, философско-мировоззренческие. Парадигмы у него трактуют не о мелочах, а "по-разному характеризуют элементы универсума и поведение этих элементов", определяя "основы соответствующей науки" (с.142), в связи с чем их общие (абстрактные) модельные установки выражаются во множестве различных частных (конкретных) приложений, то есть Интерпретаций и интерпретаций, в целом выводке "теорий" различных объектов. "Парадигмы определяют большие области опыта одновременно" (с.171).

          Наконец, помимо того, Кун понимает парадигмальные установки ещё и как неосознаваемые, интуитивные стандарты восприятия объектов, а Интерпретацию, напротив, — "представляющей собой сознательный процесс" (с.250).

          О несоизмеримости парадигм Ещё одним свидетельством интерпретационного понимания Куном его парадигм выступает учение об их несоизмеримости. Эта концепция, как понятно, тоже отнюдь не высосана из пальца, а имеет своей реальной базой опять же не что иное, как особенности Интерпретаций.

          Интерпретации как разные трактовки одного явления, естественно, несоизмеримы. Скажем, уподобление света волне никак не стыкуется с уподоблением его частицам. (Этот пример, конечно, неудачен, ведь волна на деле и является не чем иным, как колебанием множества частиц, отчего между данными "моделями" нет реального противоречия, однако в истории науки они трактовались именно как противоположные друг другу, как олицетворения непрерывности и прерывности материи). В первом случае продуцируются одни предсказания о "поведении" света, а во втором — другие. То же самое касается и методологических подходов к изучению данного явления. Так что при смене парадигм-Интерпретаций (а также интерпретаций, но не теорий) "традиция нормальной науки, которая возникает после научной революции (то есть после указанной смены — А.Х.), не только несовместима, но часто фактически и несоизмерима с традицией, существовавшей до неё" (с.143). Для взаимоотношений Интерпретаций, в том числе и сменяющих одна другую, это нормально. За легендарной несоизмеримостью парадигм Куна скрывается именно феномен принципиальной различности их как моделей разных Интерпретаций. Практическим же основанием сего выступает различность имеющихся в Мире объектов познания и несопоставимость методологий их исследования. Ведь различность Интерпретаций определяется не чем иным, как различностью тех объектов-моделей ("игреков" и "зетов"), которым уподобляются исследуемые объекты ("иксы").

          Изучающие разные объекты учёные, естественно, используют при этом разные подходы, "несоизмеримые" друг с другом ровно в той же степени, в какой несходны сами объекты. Это факт, в котором нет ничего удивительного. Удивительное тут возникает, как водится, лишь рядом, то бишь тогда, когда данные частные методологические установки по ошибке принимаются за общие, за установки научного познания в целом, отчего их несоизмеримость толкуется как полное отрицание единства познавательного подхода к Миру, как отсутствие науки в качестве объективно сориентированного рода деятельности человека. Ведь при таком расширенном понимании несоизмеримости, при убеждённости в необходимости принятия какой-то конкретной частной методологии, обязательной лишь в отношении конкретного объекта ("игрек"), за всеобще обязательную, за методологию познания вообще (что адекватно именно уподоблению всех вообще объектов познания от "альфы" до "омеги" указанному конкретному объекту "игрек"), реальное существование различных научных школ (то есть, на деле, групп учёных, изучающих особые объекты) закономерно представляется нонсенсом, а абсолютная чужеродность их друг другу по познавательным установкам (то бишь парадигмам) кажется не имеющей как будто бы никаких иных корней, кроме простых (и прежде всего социально обусловленных) субъективных предпочтений представителей данных школ.

          Так что в основании ошибки тут лежит отождествление методологии познания вообще с "локальной" методологией познания конкретного объекта. Практическим же оправданием такого отождествления выступает то, что исторически наука, действительно, развивалась и развивается пока, увы, от иллюзии к иллюзии — от абсолютизации одних частных методов познания, а точнее, особенностей определённых конкретных объектов (например, движения с его механистическим детерминизмом), к абсолютизации других (например, объектов квантовой механики с её статистической вероятностью). При таких "перегибах на местах", умами учёных в качестве "всеобще значимой и единственно верной" (а, стало быть, помещаемой и в основание философской картины Мира) в одну эпоху владеет одна парадигма (то есть, по сути, — одно представление об общей природе Мира и общих методах его познания), а в другую — другая, ставящая тем самым (как тоже "единственно верная") первую (и вообще все предшествующие парадигмы) "на место" — под сомнение — и претендующая даже на её (их) полную дисквалификацию (чего, впрочем, никогда практически не происходит, ведь де-факто-то тут налицо лишь появление в поле зрения учёных, вдобавок к уже известным, принципиально новых объектов и соответствующее пополнение общего арсенала науки новыми познавательными подходами в качестве равноценных старым, а отнюдь не отменяющих их). Наблюдения за всеми этими шатаниями естествоиспытателей из крайности в крайность как раз и поощряют многих методологов науки (принимающих описанную практику абсолютизации за разумную уже на одном том основании, что она существует) к таким умозаключениям, что подобная "взаимоисключающая смена" парадигм, во-первых, реально имеет место, а во-вторых, отражает саму сущность познания, — дескать, последнее и на самом деле методологически представляет собою нечто вроде лоскутного одеяла.

          Вот и Кун, конечно же, толком не осознаёт объективного основания несоизмеримости его парадигм, заключающегося на деле просто в несовместимости их как моделей Интерпретаций. (Ещё раз подчеркну, что использование в отношении одних и тех же объектов разных методологий равнозначно уподоблениям этих объектов различным моделям, задающим данные особые методологии исследования, а использование в отношении разных объектов одной методологии равнозначно уподоблению этих объектов друг другу). Вдобавок, он практически сводит несоизмеримость оных оснований только к их побочным следствиям, то бишь к трудностям взаимопонимания, к проблемам "перевода", к различиям значений слов, порождаемым разными пониманиями исследуемого объекта, и т.п.

          Однако всё это лишь технические трудности, лишь чисто субъективные "несоизмеримости". Если бы всё дело сводилось только к ним, то проблема была бы фиктивной. Соль парадигмально-интерпретационной несоизмеримости не в разности значений, придаваемых терминам, а в различности самих тех исходных представлений об объекте (то есть его истолкований), которые и определяют указанные значения используемых слов. При чисто языковых различиях взаимопонимание может быть достигнуто. Тогда как разность Интерпретаций (то есть используемых в них моделей) делает взаимопонимание недостижимым. Точнее, проблема тут даже и не во взаимопонимании (понять, при желании, можно кого угодно, лишь бы в его рассуждениях был свой смысл), а в достижении согласия. Несоизмеримость разных парадигм-Интерпретаций заключается именно в том, что их сторонники, конечно же, не могут достичь согласия друг с другом по вопросу о сущности исследуемого ими объекта. Каждая сторона тут представляет себе эту сущность особо, по своей модели. Откуда проистекают и разные представления о методах познания данных сущностей. Свет, трактуемый как волны, конечно, должен обладать другими свойствами, чем свет, трактуемый как частицы. Мир, трактуемый корпускулярно, требует иной логики объяснения его феноменов, чем Мир, трактуемый как континуум.

          Фактически, в конечном счёте спор сторонников разных Интерпретаций и интерпретаций есть спор о верности самих этих Интерпретаций и интерпретаций, то бишь о верности исходного выбора моделей для уподобления. А такой спор, по сути, окончательно может быть разрешён лишь с приобретением одной из конкурирующих интерпретаций-"теорий" статуса подлинной теории. (Впрочем, совершенно не обязательно, чтобы такая теория сформировалась именно на базе какой-то из соперничающих интерпретаций; она может появиться и в стороне от них, вследствие чего все указанные интерпретации будут отброшены).

          Проблема кумулятивности развития науки Помимо концепции несоизмеримости, приписывание особенностей отношений интерпретаций отношениям всех "теорий вообще" выражается у Куна ещё и в том, что центральным и, хуже того, единственным содержанием процесса развития науки он видит не прирост знаний, а смену гипотез. Соответственно, он отрицает кумулятивность данного развития. (Оговорюсь, что речь здесь идёт о развитии "науки вообще", а не куновской "нормальной науки", которая, по его словам, "представляет собой в высшей степени кумулятивное предприятие, необычайно успешное в достижении своей цели, то есть в постоянном расширении пределов научного знания и в его уточнении" — с.83, однако не в открытии принципиально новых явлений и не в изобретении новых теорий. Некумулятивность развития науки Кун связывает исключительно с процессом смены парадигм — с.121. Как "некумулятивные эпизоды развития науки" рассматриваются им только "научные революции" — с.129).

          В ходе познавательной деятельности знания и гипотезы, будучи различными научными эпифеноменами, само собой, претерпевают и различающиеся метаморфозы. Если процесс развития знаний является процессом их приращения, то смена господствующих интерпретаций всегда происходит путём исключения, "вытеснения" старых трактовок фактов их новыми трактовками, — конечно, за исключением того случая, когда имеет место процесс преобразования прежней интерпретации в подлинную теорию, то есть когда высказанная догадка оказывается верна; однако данный случай есть уже вовсе не случай смены интерпретаций. Собственно же Интерпретации как различные представления о сущности исследуемого объекта, естественно, жёстко конкурируют между собой и отрицают друг друга. Например, так в истории науки боролись волновая и корпускулярная "теории" света: как интерпретации эти "теории" были противоположны (тогда как индуктивное обобщение фактов, а также и философская дедукция, дают тут такой постулат, согласно которому элементарные и даже все вообще объекты обладают одновременно и волновыми, и корпускулярными свойствами, обнаруживающимися как те или иные лишь в зависимости от ситуации, то бишь от характера тех отношений, в которые данные объекты вступают и в которых они выступают либо как единые нечто, либо как множественности, совокупности: во-первых — самих данных объектов, во-вторых — их элементов).

          Ввиду такого элиминирующего характера смены интерпретаций, в процессе этой смены содержание Науки вовсе не прирастает. "Знаний" (гипотез) не становится больше: они лишь становятся другими. Данный факт и обобщает Кун в таких своих суждениях, что "едва ли можно рассматривать научное развитие как простой прирост знания" (с.25) и что "кумулятивное накопление непредвиденных новшеств в науке оказывается почти не существующим исключением в закономерном ходе её развития" (с.134).

          При этом, надо отметить, что сами по себе сии суждения, в общем-то, отчасти верны (их просто не следует абсолютизировать). Ведь интерпретационный характер носит чуть ли не большинство научных "теорий" и содержательно плоть Науки (в особенности, на ранних этапах её развития) во многом сводится именно к гипотезам. Соответственно, хотя знания в составе указанного содержания и прирастают, но общий его массив в немалой степени изменяется вовсе не кумулятивно. (Правда, так получается лишь в том случае, когда прирост содержания Науки представляется только в виде вульгарного увеличения числа имеющих хождение "теорий", а не каким-то иным образом — допустим, не как повышение их достоверности. Уточню также, что указанная некумулятивность касается лишь совокупности наук, изучающих реальные факты, но не таких дисциплин, как математика или логика. Продуцирование гипотез в последних представляет собой не высказывание догадок о сущностях реальных объектов, а чистое моделирование любых представимых сущностей, разработку всё новых и новых моделей в дополнение к уже известным. Это принципиально меняет дело. Если конкретное предположение-уподобление одного объекта другому может не оправдаться и быть отброшенным, то само бытие оного другого объекта с его модельными характеристиками при этом вовсе не отрицается. Соответственно, число известных нам моделей с развитием Науки не сокращается и не остаётся постоянным, а всё возрастает. Поэтому те дисциплины, которые занимаются напрямую изобретением и исследованием всевозможных моделей, являются абсолютно кумулятивными).

          Итак, можно согласиться с тем, что особенности смен интерпретаций накладывают свой отпечаток на развитие всей совокупности научных суждений. Однако Кун, увы, перегибает палку и в данном месте, абсолютизируя указанную частичную некумулятивность развития науки и понимая её не как закономерность смены одних только гипотез, а как закономерность развития "знаний вообще". В его концепции развития науки все теории сменяют друг друга так же, как интерпретации, то есть и не по рациональным соображениям, и путём не их уточнения (которое как раз и имеет место в ходе накопления знаний), а отмены.

          В таком духе, например, Кун трактует смену (в качестве господствующей парадигмы) теории Ньютона теорией (или "теорией") Эйнштейна (сс.140-142). Отношения этих теорий — в плане выбора учёных между ними — он толкует как отмену первой в пользу второй. Однако, повторяю, отменяют друг друга лишь интерпретации. В указанном же случае по крайней мере (и этого уже достаточно) теория Ньютона не является таковой и, стало быть, никак не может быть отменена напрочь, то есть в той своей части, в которой она основывается на фиксации реальных фактов. В процессе развития науки подлинные теории не отменяются (даже не зависимо от того, что им наследует: другие теории или интерпретации), а лишь уточняются в своём содержании, то бишь совершенствуются. Соответственно, Кун ошибается, фактически приравнивая означенный случай к случаю конкуренции интерпретаций.

          Кун не одинок Ещё раз отмечу, что в указанном отождествлении теорий с интерпретациями и в понимании получившихся "теорий вообще" только как интерпретаций Кун вовсе не одинок. На тех же позициях стоят и Поппер с Лакатосом (я беру только авторов, представленных в используемом мной издании). Теории суть "научные гипотезы", "теоретик предполагает" (с.280) — так излагает взгляды фальсификационистов на сущность теоретической работы, например, Лакатос. По мнению представителей указанного течения в эпистемологии, "наука занимается тем, что выдвигает смелые предположения, которые никогда не бывают ни доказательно обоснованны, ни даже признаны вероятными" (с.281), то есть сводится исключительно к выдвижению гипотез, к чистым догадкам. По Попперу, наука "состоит из смелых предположений" (с.533), а не обобщающих факты знаний. "Метод науки в норме — это метод смелых предположений и критики" (с.533), то есть исключительно метод проб и ошибок, а не обнаружения и обобщения фактов и дедукции из получившихся постулатов теорем. (При этом любопытно, что само данное своё отрицающее "верификацию" в пользу "фальсификации" "смелое предположение" Поппер в своих сочинениях почему-то отнюдь не пытается "фальсифицировать", а всё только усиленно пропагандирует да "верифицирует").

          Кстати, тут обнаруживается и ещё один корень ошибочности лакатосовской реконструкции истории науки. Лакатос критикует тех, кто представляет эту историю как историю прироста именно знаний, взятых в чистом виде. "Историк-индуктивист", отмечает он, "признаёт только два вида подлинно научных открытий: суждения о твёрдо установленных фактах и индуктивные обобщения. Они, и только они, составляют, по его мнению, спинной хребет внутренней истории науки" (с.460). "Внутренняя история для индуктивизма состоит из признанных открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений" (с.483). Тогда как Лакатос, фактически, считает нужным рассматривать в качестве материала науки ещё и гипотезы, и даже главным образом гипотезы, которые играют столь значительную роль в её реальной истории. То есть проблема на деле опять-таки сводится к определению понятия "наука" — того, развитие чего исследуется, только теперь уже и по линии внутреннего различения продуктов познания. Для индуктивистов они — суть твёрдо установленные знания, а для Лакатоса — прежде всего, если не исключительно, предположения, то есть вспомогательные орудия познания. (Мы же теперь можем заметить, что неправы и, одновременно, правы как индуктивисты, так и Лакатос со товарищи. Все они ошибаются, понимая науку как свод продуктов познания ограниченно: одни — как только знания, другие — как только "смелые предположения". Все они правы, однако, в своей критике позиций друг друга и в своём отстаивании принадлежности к науке, с одной стороны, знаний, а с другой — гипотез). Соответственно, у индуктивистов рациональная реконструкция истории науки имеет целью исследование процесса прироста знаний, а у Лакатоса — процесса смены гипотез. Со всеми последствиями такого выбора объектов изучения.

          Трудности практического различения Реальная различность теорий и интерпретаций не ведёт автоматически к их чёткой разграниченности в составе научного "знания вообще". Во-первых, между этими эпифеноменами нет непреодолимой пропасти: интерпретация может приобрести статус теории, если её гипотетически принятые положения-догадки окажутся верными, непосредственно доказанными.

          Во-вторых, среди элементов почти любой конкретной "теории вообще" можно встретить как знания, так и гипотезы. По крайней мере, так зачастую обстоит дело на практике. При этом может показаться даже, что оная интерпретационная нагруженность теорий вообще обязательна. Говоря, например, о притяжении масс, мы как будто бы обязаны уже априори иметь некое представление о том, что такое масса, то бишь некоторым образом трактовать это явление. Однако сие есть иллюзия. Обязательна, напротив, лишь теоретическая нагруженность интерпретаций. Само понятие "масса" в указанном контексте тавтологично, ибо как раз и определяется через феномен особого рода притяжения тел (в других контекстах данное понятие определяется также через феномены инерции или энергии, то есть через иные проявления массивности). Факт притяжения берётся тут сам по себе и именно на его основе формируются понятия теории движения тяготеющих (обладающих массой) тел. Это только в "теории" Эйнштейна масса априори определяется контекстом предположения об искривлении пространства.

          Наконец, в-третьих, статус конкретного научного продукта в качестве либо теории, либо интерпретации определяется характером того объекта, в отношении которого он применяется. Всякая интерпретация одних фактов является не чем иным, как теорией других, и наоборот. Любую теорию можно превратить в интерпретацию, если использовать её не по назначению, то бишь не в отношении конкретно описываемого ею объекта, а за его пределами. Это вполне обычное дело. Откуда вообще могут взяться интерпретации, как не из уподобления неизвестного уже известному, то есть как раз теоретически освещённому и освящённому? Нельзя же строить одни догадки на фундаменте других, городить предположения на предположения и предположениями погонять. Для выдвижения научных гипотез необходимо опираться хоть на какое-то прочно установленное основание. Даже чисто практически, разок успешно сработавшие в какой-то области подходы мы всегда пытаемся использовать и в тех областях, о которых ничего не знаем — вдруг да получится? Однако такое использование теорий в качестве интерпретаций отнюдь нельзя принимать за интерпретационность самих так используемых теорий.

          Например, у того же Ньютона фигурируют представления об абсолютном пространстве, абсолютном времени и т.д. Как отмечает Кун, "работа Ньютона... воплощала стандарты, которые вытекали из механико-корпускулярной точки зрения на мир" (с.144). При этом в отношении собственно механических объектов, то есть движений корпускул, реально присутствующих в Мире, ньютоновская механика была подлинной теорией. Однако в той части, в какой её положения абсолютизировались в качестве обязательных для всех объектов Мира и для Мира в целом, она выступала уже в роли интерпретации. Философское истолкование Мира по стандартам механицизма, конечно же, носило и носит чисто интерпретационный характер.

          Изгнание истинности из храма науки Различение теорий и интерпретаций помогает разобраться со многими затруднениями современной эпистемологии и, в частности, с соотношением научности и истинности теорий. Кун пишет, что "устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании, что они были отброшены" (с.25), и тем самым затрагивает проблему критерия научности, то есть проблему отличения науки от ненауки, которая в форме проблемы отличения науки от метафизики, или философии, так волнует многих эпистемологов. (Для меня, как понятно, никакой проблемы тут нет, ибо философию я считаю такой же наукой, как и все прочие естественные дисциплины: все её беды и позитивистская жажда указанной демаркации проистекают, на мой взгляд, просто из ошибочного понимания предмета философии и даже, более того, — сущности предмета науки вообще).

          При этом в приведённой фразе Кун, фактически, утверждает, что ненаучность не равнозначна неистинности, что даже ошибочные и отвергаемые со временем теории, должны именоваться научными. Откуда у него такое убеждение? Опять же — из обобщения реалий истории науки, в которой перед его взором маячат прежде всего примеры не теорий, а интерпретаций. У Куна незначимость истинности в качестве критерия научности теорий порождается именно "интерпретационным" их пониманием. Отсюда у него "для научной теории (читай: для интерпретации — А.Х.) достичь блестящих успехов ещё не значит быть полностью адекватной" (с.101), то есть истинной, соответствующей действительности. И это — в отношении интерпретаций, но не теорий — вполне справедливо.

          Интерпретации, как уже сказано, отнюдь не претендуют на прямую эмпирическую доказанность своих постулатов, то бишь на абсолютную достоверность и относительную (то есть погрешимую только в плане своей точности) истинность. Они лишь вероятно истинны и могут быть полностью отброшены с развитием науки. Вот эта их особенность, понимаемая, однако, как особенность "теорий вообще", и смущает Куна, и подвигает его (и многих прочих) на отрицание истинностного значения "науки вообще", то есть в том числе и подлинных знаний. У Куна с его "интерпретационным" подходом любая теория признаётся способной быть отброшенной напрочь, ибо все они без исключения — якобы суть лишь "смелые предположения", могущие оказаться неверными. Вообще для релятивистов и всех эпистемологов, отождествляющих знания с гипотезами, принципиально нет и не может быть истинного знания, то есть сам феномен истинности теряется, выпадает в осадок, оказывается фикцией, не имеющей никакого отношения к реальной науке. Тот факт, что, хотя всякая истинная теория научна, но не всякая научная "теория" истинна, то бишь что научность и истинность "теорий вообще" (подчёркиваю: именно теорий!) соотносятся как определения общего и частного случаев, что научность теорий не сводится только к их истинности, — этот факт упомянутые эпистемологи, на деле, трактуют так, будто бы истинное знание, будучи мифом, вообще не является целью науки, а истинность — характеристикой каких-либо её эпифеноменов (и в частности, теорий). Истинность для релятивистов, фаллибилистов и пр. (с их представлением о науке как о совокупности не знаний, а исключительно гипотез) есть в своём роде то же самое, что метафизическая категория для позитивистов, то есть нечто, не имеющее права на существование.

          В некоторой степени тут допускается ошибка отождествления общего и частного. Правильное суждение "всякая истинная теория научна" ("всякий негр — человек") принимается за равнозначное неправильному: "всякая научная теория истинна" ("всякий человек — негр"), отчего отрицание неверного суждения, при обнаружении его неверности, то есть того, что не всякая научная теория истинна (не всякий человек — негр), толкуется как якобы отрицание (опровержение) также и верного, то есть как свидетельство о полном различии (безотносительности) научности и истинности теорий (людей и негров). Ну а в той ситуации, в которой представление о научности формируется вообще только на примерах не характеризующихся истинностью "теорий"-интерпретаций (а представление о человеке — только обобщением особенностей людей с красной, жёлтой и белой кожей), не требуется даже и указанной ошибки отождествления: истинность тут априори оказывается вненаучным феноменом (негры — не людьми). В данной ситуации, при том условии, что истинность прежде понималась как синоним научности, возникает даже мнение о несуществовании истинности вообще. Изгнание её из храма науки, признаваемого за единственное место её возможного обитания, осознаётся как её якобы полное исчезновение. (Примерно так, как если бы негров признали не только не людьми, но и просто плодами нашей разгорячённой фантазии, чем-то родственным гномам и хоббитам).

          Истинность и научность В действительности, однако, дело обстоит не так страшно. Научность и истинность — это, конечно, не одно и то же, но вовсе не в том смысле, что они никак не соотносятся между собой и уж тем более не в том, что истинности нет вообще. Истинность есть вполне реальная характеристика суждений и теорий, а с научностью как с другой их характеристикой она соотносится как определение частного случая с определением общего.

          Впрочем, здесь требуется одно довольно существенное и тонкое уточнение. Понятия истинности вообще и научности вообще сами по себе соотносятся вовсе не как частное и общее. То есть не так, что понятие "научность", с одной стороны, относится к большему числу объектов, обладает более широкой применимостью, а с другой — более "тоще", то есть менее содержательно, чем понятие "истинность". Как общее и частное соотносятся понятия "научная теория" и "истинная теория", ибо всякая обладающая хоть каким-то познавательным потенциалом теория (и нормальная, и "интерпретационная") научна, является эпифеноменом науки. Поэтому истинная (нормальная) теория есть частный случай научной теории, то бишь "теории вообще".

          В то же время истинными могут быть не только теоретические, но и любые другие знания, в том числе и вульгарные, касающиеся единичных фактов. Все такие знания не имеют отношения к науке, не являются научными знаниями, несмотря на всю их возможную истинность. Научными знаниями (а также научными гипотезами) выступают только теории, то есть своды законов, знания (или предположения) о закономерностях. Истинность, то есть соответствие действительности, может быть присуща любым суждениям, научными же называются только те из них, которые описывают закономерности. Таким образом, истинное так же может быть ненаучным, как и научное — неистинным. Понятия "истинность" и "научность", повторяю, соотносятся не по своим значениям, не как частное и общее понятия, а областями своего применения, которые частично пересекаются.

          При этом, выбирая в качестве объекта исследования какую-то из данных областей, мы тем самым задаём (в её рамках) и соответствующее соотношение истинных и научных эпифеноменов. В полно представленной совокупности продуктов человеческого познания (а не фантазирования) имеются: 1) научные истинные теории, 2) научные неистинные (точнее, предположительно истинные) "теории" (интерпретации), 3) ненаучные истинные знания и 4) ненаучные неистинные "знания" (гипотетические соображения об единичных фактах). Однако если взять предметом исследования только ("А") научные или только ("Б") истинные эпифеномены, то на руках останутся объекты либо первой и второй, либо первой и третьей групп. При этом в варианте "А" признак научности будет общим для всех представителей выделенной совокупности, а признаки истинности или неистинности — частными, тогда как в варианте "Б" — наоборот.

          Нас в рассматриваемом случае как раз интересует наука, вариант "А", в рамках коего речь идёт только о научных, то бишь носящих теоретический характер эпифеноменах. Мы рассуждаем не о соотношении истинности и научности вообще, а о соотношении научных и истинных теорий, в котором последние выступают частным случаем первых — наравне с другим частным случаем, то есть с такими "теориями" (то бишь интерпретациями), которые тоже являются научными, не будучи при том обязательно истинными (истинность которых является гипотетической). В данном контексте признак научности (относящийся исключительно к "теориям вообще") — более общий, чем признак истинности.

          Отсюда ошибочно как приписывание всему научному (то есть всем "теориям вообще") обязательной истинности, так и изгнание истинности из храма науки (что, по сути, как раз превращает последний в торжище). Да, не всё, что научно, истинно, и не всё, что истинно, научно, но одновременно также не всё, что научно, неистинно, и не всё, что неистинно, научно (последнее, впрочем, звучит уже анекдотически).

          Истинность и логичность В дополнение к сказанному полезно ещё раз акцентировать внимание на том, что истинность не тождественна логичности. Истинность суждений означает их соответствие действительности, а логичность — их внутреннюю непротиворечивость, то бишь выстроенность в соответствии с правилами (законами) мышления и речи. (Отмечу, что речь, с точки зрения гносеологии, есть нечто большее, чем язык: её правила суть правила логики, а не грамматики). Истинность определяется реальным содержанием фраз, а логичность — их абстрактной формально-смысловой конструкцией.

          Всякое теоретическое суждение утверждает нечто о некоем объекте, то есть приписывает данному объекту какую-либо конкретную определённость. Адекватность оного приписывания и определяет истинность суждения. При этом в суждениях могут фиксироваться свойства как, например, вещей (качественные, количественные, структурные и пр.), так и их отношений (генетического, части и целого и т.п.), как особенности отдельных объектов (то есть, допустим, тех же вещей или отношений; да не подумает читатель, что всё разнообразие объектов нашего познания сводится лишь к вещам и их отношениям: онтологически это так, но гносеологически — отнюдь нет), так и их всеобщие черты. С другой стороны, для того, чтобы суждения (и рассуждения) вообще являлись суждениями, то бишь вразумительными утверждениями (рассуждениями) о чём-либо, они должны быть построены определённым образом, а именно: с соблюдением логических законов тождества, непротиворечия, исключённого третьего и достаточного основания, а также в соответствии с правилами соотношений значений, задаваемыми словами и союзами "все", "некоторые", "и", "или", "если.., то" и т.п. При этом данные содержание и форма связаны друг с другом так, что при отсутствии логичности суждений невозможна и их истинность (не может быть утверждения о чём-либо там, где попросту нет никакого утверждения), но не так, что их неистинность отрицает их логичность: неистинное утверждение (рассуждение) вполне может быть построено логически правильно.

          Всё сие тривиально и давно известно (я вообще предпочитаю рекламировать только сертифицированные товары), однако порою игнорируется теми специалистами, которые занимаются исследованиями именно формальных "языковых" структур (математиками, логиками и пр.). Среди оных довольно распространено понимание истинности лишь как логичности: к этому их подталкивают профессиональные привычки. На ту же мельницу, как мы видим теперь, льёт воду и современная эпистемология, приравнивающая все "теории вообще" к интерпретациям, что сопровождается неизбежным отрицанием истинности: как в роли их характеристики, так и вообще в качестве реально существующего феномена. В такой обстановке вся безошибочность "теорий" закономерно сводится только к формальной правильности их построения и понятие "истинность" перетолковывается как логичность.

          Между тем, повторяю, логичность суждения о чём-либо — это лишь половина дела, это лишь его соответствие требованиям правил мышления и речи. Оное, конечно, необходимо для правильного ("истинного") мышления, но вовсе не означает реальной истинности суждений. Тут важна вторая составляющая, то бишь соответствие суждения самому его предмету. Можно взять в качестве постулата любое предположение и непротиворечивым образом вывести из него комплекс умозаключений, получив тем самым "истинную" с точки зрения логики "теорию". В этом плане любая интерпретация как раз равна подлинной теории, то есть столь же "истинна". Однако всё дело заключается в соответствии реальности самого принятого исходного постулата. Если упустить сие из виду, то тогда, конечно, все "теории вообще" — на одно лицо и имеют равное право на существование. Геометрия Эвклида должна быть признана равноценной геометриям Римана и Лобачевского — вне какой-либо зависимости от подлинных свойств конкретного пространства. (Впрочем, для всякой непротиворечивой геометрии, по всей видимости, можно найти реальные объекты, для которых она актуальна, то бишь истинна. Ведь реальное пространство — это вовсе не пустота, а некая материя с её структурными, "форменными" и прочими пространственными особенностями и, в том числе, с определённой кривизной).

          Критерии научности Итак, истинность не есть критерий научности. Не по этому признаку продукты познавательной деятельности человека допускаются в храм науки (как понятно, речь идёт о науке как своде "знаний вообще"). Иначе в оном храме было бы слишком пустынно. Но что же, в таком случае, является указанным критерием? Критерием научности суждений ("знаний вообще") выступает, как сказано, их теоретичность, или, другими словами, такая особенность их содержания, благодаря которой они являются суждениями не о чём попало, а о закономерностях. Это главный отличительный признак научных суждений в качестве именно научных. Наука всегда есть поиск повторяющегося в мире, всегда связана с обобщениями — или реальными, или хотя бы "виртуальными", выражающимися в выдвижении "постулатов"-догадок. (Кстати, именно теоретичность, на деле, выдвигает в качестве критерия научности и Кун, когда толкует о превращении донауки, то есть простого собирания фактов, в науку, то есть в некоторое связное понимание данных фактов; только Кун именует сие теоретическое осмысление фактов формированием парадигмы — см. сс.47-48).

          Однако одним этим дело не ограничивается. Научными являются не просто всякие суждения о закономерностях, которых можно насочинять сколько угодно и каких угодно, а только имеющие познавательную ценность, то есть объяснительный в отношении известных и прогностический в отношении неизвестных фактов потенциал. (К примеру, положения астрологии и алхимии о зависимости судеб людей от расположения звёзд и о существовании некоего "философского камня", обращающего всё в золото, в этом смысле весьма ущербны). Причём степень научности суждений, а также и степень вовлечённости их в обиход науки, их востребованности в ней, авторитетности и пр., повышается прямо пропорционально степени данной познавательной ценности. Пределом же здесь выступает, как ясно, не что иное, как объяснительно-предсказательный потенциал истинного знания о закономерностях, истинной теории. Поэтому истинность является, хотя и не критерием научности, но зато характеристикой идеального научного суждения (знания, теории), а добыча истинных знаний о закономерностях — целью научного познания. На том поле, где в роли игроков выступают исключительно научные эпифеномены, истинность тождественна высшей степени научности. (В связи с этим, кстати, высокая объяснительно-предсказательная ценность "теории" есть значимое свидетельство в пользу её истинности, хотя ещё и не решающее доказательство сего).

          С другой стороны, противоположным полюсом тут выступает отрицательное значение указанного потенциала суждений (гипотез). Предположения, имеющие отрицательную познавательную ценность, разумеется, не являются научными. Суждения, которые и по линии объяснения, и по линии предсказания находятся в прямом противоречии с фактами, явно не научны. Таким образом, можно заключить, что, хотя не всё то, что научно, непременно истинно, но зато всё то, что очевидно неистинно (обладает отрицательной познавательной ценностью), обязательно ненаучно.

          Наконец, промежуточным пунктом между описанными крайностями является нулевой объяснительно-предсказательный потенциал. Это как раз тот нижний предел степени научности, на котором о последней говорить уже нет смысла. "Теории", которые ничего не объясняют и ничего не предсказывают (если таковые вообще возможны), также находятся за пределами науки. Ведь от таких "теорий" нет никакого проку, такая "наука" не соответствует своему предназначению.

          Впрочем, подавляющее большинство реальных "теорий вообще", за вычетом истинных (за исключением коих в нашем распоряжении, как понятно, остаются лишь интерпретации), представляет собою "теории" со смешанным, то есть как положительным (в отношении одних фактов), так и отрицательным (в отношении других фактов) объяснительно-предсказательным потенциалом, в связи с чем их научность или ненаучность определяется конкретным соотношением данных потенциалов. Нулевой потенциал при этом как раз реально может быть присущ конкретной "теории" только как результат суммирования всех оных плюсов и минусов.

          Кроме того, реален и такой случай полного отсутствия познавательной ценности гипотезы, когда из неё можно вывести всё, что угодно, в том числе и противоположные выводы. Сие, разумеется, может быть связано только с логической недоброкачественностью, иррациональностью выдвигаемых "постулатов" — либо как суждений, либо как комплексов суждений, — то есть с их неопределённостью, неоднозначностью, противоречивостью и (для комплексов "постулатов") несостыкованностью. (Кстати, как раз этот частный случай, похоже, и имеет в виду Поппер, выдвигающий в качестве критерия научности "теорий" доступность их опровержению и тем самым, фактически, выступающий лишь за их логически чёткую формализацию, то есть за то условие, без выполнения которого суждения вообще не имеют права именоваться гипотезами и относиться к числу эпифеноменов науки. Однако это грубое различение ещё недостаточно для того, чтобы разобраться с научностью-ненаучностью самих правильно сформулированных, то есть вполне фальсифицируемых, предположений).

          Таким образом, резюмирую, что критериями научности продуктов познавательной деятельности человека являются их теоретичность и положительная объяснительно-предсказательная ценность. Ну и в качестве дополнительного критерия тут можно привлечь достоверность-недостоверность. По этому признаку научными можно признать все существующие в некоторый конкретный исторический момент абсолютно и относительно достоверные (на данный момент) "теории вообще". При этом ненаучными окажутся и относительно недостоверные интерпретации. (Впрочем, я исхожу лишь из распространённой практики отнесения к науке только "теорий", обладающих хоть какой-то достоверностью, хотя формально к ней, наверное, следует причислить и вообще все интерпретации, кроме абсолютно недостоверных; в данном случае мы имеем расхождение между формальным определением научности и практическим признанием-непризнанием научным сообществом тех или иных гипотез).

          Работа над ошибками Выдвигая на роль критериев научности "знаний вообще" (то есть только продуктов познания, а не самого его как процесса) теоретичность и познавательную ценность, я должен подчеркнуть, что это всё — сущностные, содержательные характеристики оных знаний, взятых сами по себе. Но тут можно пойти и другим путём, а именно: генетическим. К чему как раз настырно подталкивает неопределённость понимания указанных "знаний вообще", то бишь того, что они внутренне подразделяются на весьма различные группы суждений — как по параметру истинности, так и по параметру научности.

          Генетический подход к определению научности продуктов познания предполагает, что она определяется их происхождением, то есть способом их производства, особой методологией познания. Данная некая особая методология добычи знаний и выдвигается тут на роль искомого критерия. Формула генетического подхода такова: "Научным является такое знание, которое получено таким-то способом". Отчего главная задача идущего по этому пути исследователя состоит в том, чтобы установить особенности сего обеспечивающего научность его продуктов способа производства знаний.

          На указанный генетический путь, фактически, ступает одной ногой в своих рассуждениях о природе научности и Кун. (Как можно заметить, данный подход, вообще, внешне перекликается с его попытками познать сущность науки, и в том числе научных суждений, путём исследования реалий процессов познавательной деятельности и развития науки, хотя, конечно, приписывание науке как своду знаний тех свойств, которые обнаруживаются при изучении науки как познания, это совсем не то, что выяснение того, какой должна быть процедура познания, чтобы порождать знания особого, научного, рода). Данный учёный отмечает тот факт, что как господствующие ныне, так и устаревшие и отброшенные теории (речь, само собой, идёт об интерпретациях), вырабатывались одинаковыми способами, "что источником" устаревших концепций "могут быть те же самые методы, а причины их существования оказываются такими же, как и те, с помощью которых в наши дни достигается научное знание" (с.25). То есть Кун подчёркивает то, что по указанным параметрам, с точки зрения своей "родословной", все "теории вообще" идентичны. Сие внушает соблазн принять данную постоянную (константу) за такой общий признак теорий, по которому определяется именно сама их отнесённость к сфере науки, то бишь научность.

          Стоит покаяться, что не избежал этого соблазна и я, тоже допустив в своё время и в своём месте (а именно: во втором томе "Теории общества") ошибку определения сущности научных знаний по их происхождению. С одной стороны, традиционно сближая научность с истинностью, а с другой — затрудняясь тем обстоятельством, что в истории науки встречались и такие "знания", истинность которых была реально не доказанной и которые, более того, позднее оказались опровергнутыми и отброшенными, я вынужден был отправиться на поиски хоть какой-то устойчивой кочки в этом болоте и так же, как и Кун, узрел оную в постоянстве способа добычи знаний. Только Кун ограничился лишь простой констатацией данного факта (хотя и в контексте рассуждений о научности теорий), а я использовал его именно в качестве критерия научности и, к тому же, постарался конкретно выяснить те особенности познания, которые обеспечивают научный характер как его самого, так и, соответственно-де, его продуктов.

          В этом, кстати, по-видимому, всё-таки есть свой резон: как уже не раз отмечалось, между характером познания и характером его продуктов должны присутствовать какие-то корреляции. (Повторяю, что наличие данных корреляций вовсе не означает тождества феноменных сущностей познания и знания). Однако в моём случае проблема не в наличии и не в сущности этих корреляций (то бишь не в том, можно ли по характеру процедур познания судить о характере их результатов), а в правильности самого определения научности познания. Именно тут я и допустил ошибку, не различив обобщения и уподобления. Признаком научности познания, а соответственно, и его продуктов (тоже понимаемых мной как однородные), я объявил его обобщающий все наличные, то есть известные на определённый исторический момент факты характер. (На деле, это была попытка увязать научность с истинностью, толкуемой как исторически ограниченная). Тем самым я, с одной стороны, абсолютизировал в качестве научной процедуры только обобщение (правда, на деле, сочтя таковым и уподобление, то есть толком не осознав специфики самого обобщения в его отличии от тоже эксплуатирующей сходство аналогии). С другой же стороны, требование полноты обобщения выступило у меня, во-первых, оправданием того факта, что это моё туманно понимаемое обобщение не всегда даёт истинные знания, а во-вторых, дополнительным критерием отличения правильного ("научного") обобщения от неправильного ("ненаучного"). Научная теория в предложенной системе координат отличается от ненаучной, хотя и созданной вроде бы обобщением, полнотой обобщения. В реальности же, как теперь видно, важна не только и не столько указанная полнота, сколько то, что наряду с обобщением научные продукты ("теории вообще") создаются также и уподоблением. Налицо разность процедур, а не просто правильность-неправильность одной процедуры. С полнотой обобщения и вообще с обобщением связан только частный случай научных теорий, отчего научность как таковая должна определяться по более общим критериям.

          Суть дела Под занавес затрону ещё тему соотношения доказательств-опровержений и признаний-отвержений теорий и интерпретаций в качестве эпифеноменов науки. Для того, чтобы адекватно разобраться в этом вопросе, необходимо чёткое понимание следующих обстоятельств.

          Во-первых, того, что мы в данном случае имеем дело именно не с абстрактной "научной теорией вообще", а с конкретными теорией и интерпретацией, которые в отмеченной ситуации ведут себя по-разному.

          Во-вторых, того, что "доказательства и опровержения вообще" (для Куна более характерно использование терминов "подтверждение" и "фальсификация") тоже бывают разные, то бишь различаются на непосредственные и косвенные, каждые из которых по-своему обусловливают признание или отвержение "теорий вообще". В частности, прямые доказательства и опровержения (кои в дальнейшем я буду именовать собственно доказательствами и опровержениями) абсолютно полномочны в этом отношении. Непосредственно доказанные постулаты теорий или "постулаты" интерпретаций (каковые тем самым тоже превращаются в постулаты и теории) обязательны к принятию научным сообществом, а непосредственно опровергнутые — обязательны к отвержению. Косвенные же доказательства и опровержения (которые дальше будут именоваться мной подтверждениями и неподтверждениями), с одной стороны, имеют значение только для интерпретаций (нормальная теория всегда есть лишь постольку, поскольку непосредственно доказана, и в этой ситуации её подтверждения естественны, а неподтверждения и, тем более, опровержение исключены: обнаружение аномалий тут может вести лишь либо к поиску скрытых факторов, либо, по максимуму, к уточнению исходных постулатов), а с другой стороны, ничего не доказывают и не опровергают, тем самым не требуя безоговорочного признания или отвержения интерпретаций, а лишь повышая или понижая степень достоверности (вероятности истинности, правдоподобия) их "постулатов", то есть выдвинутых предположений. (В качестве другого наглядного отличия доказательств от подтверждений, а опровержений от неподтверждений отмечу также то, что доказательство и опровержение конкретной "теории вообще" всегда единственны, а её подтверждения и неподтверждения — могут быть множественными. Так получается попросту вследствие разной численности доказываемых или опровергаемых положений: если любой постулат конкретной "теории вообще" всегда есть некое единичное утверждение с его единичным доказательством или опровержением, то различных выводов из него с их доказательствами или опровержениями может быть сколько угодно. А ведь именно доказательства и опровержения этих выводов и представляют собою подтверждения и неподтверждения основного постулата и соответствующей теории в целом).

          Таким образом, возможны три случая: