А.С.Хоцей

          1. Новые веяния в российской исторической науке

          Формации и цивилизации     Итак, в настоящем томе исследования, с одной стороны, предпринята попытка показать, что все постпервобытные социумы в ходе своего неизбежного (хотя и стимулированного подчас различными внешними причинами) количественно-качественного усложнения в конечном счёте дружно двинулись в направлении функционального и социального расслоения на управляемых и управляющих. Причём последние в силу некоторых всеобщих условий, в которых протекал означенный процесс, кроме того, ещё и оформились в господствующий класс — бюрократию. Сие происходило повсеместно, то есть являлось закономерным для данного этапа бытия человечества.

          С другой стороны, внимание читателя было обращено и на то, что движение в указанном общем направлении каждое отдельное общество осуществляло по-своему. Пробираясь только одному ему известными и доступными дорогами, тропами или огородами. В этом практически выражалось влияние вышеупомянутых поверхностных причин, а методологически — то тривиальное правило, что всякое абстрактное актуально существует лишь в виде конкретного, что одинаковое содержание сплошь и рядом реализует себя через внешне различные формы.

          По сути, речь шла не о чём ином, как о соотношении магистрального пути развития человечества, обусловленного некоторыми общими глобальными причинами, и — тех или иных нюансов в перипетиях этого пути, вызванных уже причинами второго порядка, более низкого ранга, чем первые. Одновременно прослеживалась и соотнесённость стадиальных сходств всех обществ одного уровня — с частными особенностями их отдельных групп (или даже уникальных социумов), то бишь корреляция общего содержания всех общественных систем определённого типа, обусловленного именно их принадлежностью к этому типу (то есть внутренними закономерными причинами), и — конкретных форм воплощения этого содержания, связанных уже с особенностями условий его реализации (с внешними случайными влияниями). Короче, я рассматривал не что иное, как соотношение формаций и так называемых цивилизаций (термин "цивилизация" понимается тут, конечно, не как противостоящий термину "дикость", не как определение постпервобытного состояния общества вообще, а как название особенного, причём в нестадиальном смысле, типа общества).

          Как видно, это соотношение не представляет из себя загадки и целиком укладывается в рамки приведённого выше соображения о том, что во всяком обществе можно обнаружить как черты, равняющие его со всеми обществами вообще или характерные для определённого этапа развития всех обществ, так и принадлежащие только каким-то группам последних, а то и просто — лишь отдельным социумам. Всякое общество представляет собою прежде всего целое социального уровня Бытия (со всеми его общими закономерностями в устройстве, поведении и пр.), затем оно является целым, находящимся на известном этапе своего развития (опять же со всем комплексом сходств, присущих этому этапу), и, наконец, конкретное общество (или группа обществ) есть именно конкретное нечто — со всеми его уникальными чертами, то бишь лица необщим выраженьем. В понимании этих обстоятельств, как кажется, не должно бы возникать никаких затруднений. Однако — моими бы устами да мёд пить...

          Цивилизованный подход     Если век воли не видать, то, вдохнув воздух свободы, натворишь немало глупостей. Многие бывшие советские учёные, пресытившись и испортив себе желудки той жвачкой, которой под именем теории формаций их долгое время заботливо пичкала советская же бюрократия, ныне резко качнулись в иную сторону и принялись усиленно налегать на новые на вкус, но столь же неудобоваримые блюда. Внимание отечественных историков всё больше

          "Привлекает... цивилизационный подход к истории, позволяющий рассматривать процесс развития стран и мира с позиций многолинейности и многовариантности" (43, сс. 9-10).

          Данный цивилизационный подход завоёвывает себе место под солнцем как очередная мода и даже уже как элемент новой насаждаемой идеологии (в этом направлении активно перестраивается изучение истории в современных российских школах). Цивилизации объявляются

"основными типологическими единицами истории" (43, с. 12) в противовес формациям; "в современной науке наблюдается стремление, опираясь на существующие разработки, расширить понятие цивилизации и рамки цивилизационного подхода до общеисторической методологии" (43, с. 15).

          То есть частные особенности возводятся в ранг единственно заслуживающих внимания объектов познания и главных признаков обществ, а глобальные и стадиальные сходства последних замалчиваются как предмет, о котором не принято говорить между приличными людьми. Центр тяжести в концепции "цивилизационщиков" резко смещён в сторону отличий, например, Востока от Запада — в ущерб их сходствам.

          Такой антинаучный по своей сути перекос закономерно ведёт ко многим нестыковкам и нелепостям, что признают и сами сторонники данного "учения":

"как всякая (? — А.Х.) теория, цивилизационный подход имеет и свои слабые стороны" (43, с. 10).

          Какие именно?

          2. Ущербность цивилизационного подхода

          Понимание "понимания"     Как отмечалось, с цивилизационной точки зрения главной задачей обществоведческих наук является не создание общей теории обществ, а, напротив, исследование их уникальных особенностей. Именно это якобы позволяет учёным

"глубже понять исторические процессы" (43, с. 10).

          Сие стремление "глубже понять" само по себе, конечно, можно только приветствовать. Но понять или объяснить — это значит: привести имеющиеся знания об объекте в систему, то бишь не что иное, как — создать общую теорию феномена. Цивилизационный же подход нацеливается на совершенно противоположное — не на объяснение сходств или даже хотя бы любезных его сердцу особенностей, а просто на обнаружение и описание последних. "Понимание" на деле сводится тут лишь к осознанию, к простой фиксации самого факта отличий ("пониманию" их наличия), а вовсе не к реальному объяснению своеобразия объекта, то есть сущности и происхождения данных его установленных особенностей.

          Проблема определения     Ещё раз повторю: в рамках цивилизационного подхода основное внимание уделяется особенностям отдельных обществ, то есть тому, что отличает, разобщает их. Но число таких особенностей очень велико. Все общества в чём-то уникальны. Если сосредоточиться на выявлении их отличий, то этому процессу не будет конца. Точнее, логическим завершением тут может быть только обращение к единичному уникальному обществу во всей его неповторимой конкретике, а то даже и к отдельным состояниям данного общества самого мельчайшего толка, порождаемым его непрестанными историческими изменениями.

          Очевидно, что сие откровенно нелепо: фанатикам конкретизации всё-таки будет необходимо где-то остановиться. Где именно? Это составляет проблему для "науки", отрицающей общность. У сторонников цивилизационного подхода

          "Ощущается отсутствие единых оценок в определении категориального аппарата... Нет единого критерия выделения даже такой базовой категории, как цивилизация" (43, с. 10). "Существует более ста определений цивилизации. Исходные принципы самые разные" (43, сс. 12-13).

          При этом любопытно, что в конце концов

          "Всё большее распространение получает понятие о цивилизации как общественной макросистеме... В данном случае определение даётся через категорию общества и его функциональных составляющих" (43, с. 13).

          Этим грешил даже сам крупнейший авторитет и один из основателей цивилизационного подхода А.Тойнби. Как будет видно ниже, в оном первородном грехе отражается не что иное, как собственная теоретическая немощь "цивилизационизма", вынужденного при решении всех конкретных научных проблем заимствовать достижения демонстративно отвергаемой им "устарелой" монистической концепции.

          Половинчатость и непоследовательность обобщения-конкретизации     Вышеотмеченная необходимость ограничения процесса конкретизации ведёт к тому, что особенности, протежируемые цивилизационным подходом, реально частны только относительно всеобщих сходств обществ, но сами по себе носят, тем не менее, не единичный, а групповой характер, то есть являются на своём уровне общими для целого ряда конкретных обществ. "Типологическими единицами" тут сплошь и рядом предлагается считать всё-таки не отдельные социумы (а тем более не кратковременные исторические состояния оных), но какие-то их совокупности, объединяемые просто по иным, чем при монистическом формационном подходе, признакам — не содержательным, внутренним и закономерным, а формальным, внешним и случайным (и именно потому — уникальным). Из поля зрения изымается лишь то, что даёт основания рассматривать все общества как принципиально единый объект познания, но не более. На некотором промежуточном этапе обобщения-конкретизации, почему-то считаемом самым важным, "цивилизационщики" хватаются за стоп-кран, прерывают свой мыслительный процесс и соскакивают с его подножки по какой-то неотложной нужде. Отчего бы так приспичило?

          Разумеется, формальной причиной остановки является реальная конечность любой (!) конкретной станции на светлом пути цивилизационного подхода. Ведь его адепты зациклены как раз на таких признаках обществ, которые отличают последние друг от друга и тем самым не подлежат обобщению. Отдельные "цивилизационщики" не правы вовсе не в том, что не движутся дальше в своих облюбованных персональных тупиках, а в том, что выбрали именно тупиковый путь движения, что заехали в эти тупики и не желают из них выбираться. Загадка заключается прежде всего в причинах предпочтений, отдаваемых конкретным ограниченным маршрутам.

          Для всякого непредубеждённого исследователя очевидно, что, помимо множества специфических признаков, у всех обществ имеются и значительные сходства. Почему же внимание должно быть уделено только отличиям, да ещё и произвольно выбранного толка? Зачем сворачивать на никуда не ведущую одноколейку (и почему именно на ту, а не на другую?), когда к услугам исследователей имеется широкий и нескончаемый магистральный путь? Подобные "странности любви" можно объяснить разве что субъективными особенностями отдельных учёных. Видимо, только некая личная ангажированность подталкивает исследователей к выбору и абсолютизации таких объектов внимания (но не подлинного изучения, предполагающего нацеленность на выявление не особенностей, а, напротив, сходств), в самой природе которых заложена объективная ограниченность, неприсущесть всем обществам.

          Однако отмеченным субъективизмом объясняется лишь общая зацикленность "цивилизационщиков" на особенностях (пусть даже и разного толка), уклонение их от выхода к сходствам, но ещё не столь же типичный для них уход от абсурда тотальной конкретизации. Отчего бы так? Почто данные учёные упорно стремятся ловить в свои сети лишь крупную рыбу, незаслуженно обижая вкусную и питательную кильку? Ведь со стороны конкретизации, как указывалось, в отличие от обобщения, никаких принципиальных границ цивилизационному подходу не установлено: за "типологическую единицу" тут на равных правах можно принять как группу, так и единичное общество с его не менее уникальными, то есть, аналогичным образом, никак не обобщаемыми чертами. Почему же интерес проявляется преимущественно к особенностям высокого ранга?

          Данные дискриминация и уклонение от тотальной конкретности в сторону хоть какой-то общности объясняются уже объективным характером самого познания: "цивилизационщикам" тоже хочется, чтобы их концепция выглядела научной, то есть описывающей некоторые закономерности, сходства, повторяемости. Заниматься простым сбором абсолютно уникальных фактов было бы слишком странно: там, где нечего обобщать — попросту нет науки. Хороша была бы "общеисторическая методология", утверждающая лишь то, что общего в истории вообще нет! Всё её содержание в таком случае и свелось бы только к данному пустому, неплодотворному (то есть познавательно бесполезному) и к тому же явно противоречащему фактам утверждению.

          Теоретическая немощь     В силу этого сторонники цивилизационного подхода неизбежно пытаются хоть как-то обобщать, теоретизировать и при этом закономерно движутся обычными для науки путями. То есть примеряют к своим "типологическим единицам" те же схемы, в рамках которых рассматриваются все нормальные исторические объекты. На деле на место, занимаемое у "формационщиков" обществом вообще, "цивилизационщики" просто подставляют группы социумов — цивилизации — и голословно заявляют, что эти последние якобы функционируют и развиваются по определённым законам.

          Однако на сём поприще данным учёным, разумеется, ставит подножку сама природа их объекта. Главная проблема тут состоит в том, что всякая теория есть обобщение, а предмет внимания "цивилизационщиков" — именно необобщаемое. Общая теория цивилизаций может носить только самый неконкретный и отрицательный характер ("все цивилизации различны и не имеют общих закономерностей своего бытия" — это ведь тоже обобщающее суждение). В рамках цивилизационной логики при конкретном анализе "функционирования" тех или иных цивилизаций необходимо сосредоточиваться вовсе не на том, что в действительности функционирует и является, тем самым, общим для всех обществ, а, напротив, — лишь на особенностях конкретных функционирований. На этом материале единую теорию функционирования всех цивилизаций создать, конечно, нельзя; её как таковой и нет, а всё, что есть и выдаётся за таковую — представляет собой на деле теорию вовсе не цивилизаций, а общества вообще или его формационных состояний. То есть "цивилизационщики", как отмечалось, закономерно слегка промышляют по соседским кошелькам, чтобы хоть чем-то пополнить собственный — абсолютно пустой по определению.

          Та же картина наблюдается и в цивилизационной концепции "эволюции" человечества. Здесь "цивилизационщикам" также нечего сказать "от себя" и приходится лезть за словом в чужой карман; на этот раз стороной-донором выступает уже биология. Цивилизациям приписывается гипотетическая способность "эволюционировать" — однако по образцу не вида (как положено по Дарвину), а лишь — отдельного живого организма. То есть все цивилизации представляются проходящими циклический путь "развития" от рождения к молодости, зрелости, старости и смерти.

          В этой гипотезе обращает на себя внимание прежде всего её абсолютно не качественный характер. "Цивилизационщики" недаром понимают эволюцию столь вульгарно и однобоко. Ведь они зациклены только на таких особенностях, по которым вообще определяются их объекты. Понятно, что изменений этих характеристик, то есть исчезновения самих своих объектов, сторонники данной концепции допустить не могут. Точнее, могут — но только в смысле их гибели, а вовсе не перерождения в нечто иное и, тем более (не дай бог!), одной цивилизации — в другую. Поэтому адепты цивилизационизма вынуждены очень осторожно подходить к проблеме качественных изменений, к реальной эволюции, допуская этого козла в свой огород только в виде безобидного выпотрошенного чучела.

          У монистов-формационщиков общество постоянно изменяется, развивается — как по форме, так и в своих фундаментальных основаниях. При данном подходе не противопоказано даже перерождение общества в нечто совершенно иное — надсоциальное; в то время как понятия "смерти", напротив, нет: равно как и в биологической эволюции, гибель признаётся тут незакономерной, вызываемой лишь случайными внешними причинами. Для концепции же цивилизационизма подобные качественные выверты её объектов невозможны. Неизменность, особенность последних возведены в ней в господствующий принцип. Но в истории совсем без изменений нельзя — на то она и история. И "цивилизационщики" вынуждены хоть что-то мямлить об эволюции, приписывая своим "типологическим единицам" единственный кажущийся приемлемым для них тип метаморфоз — чисто "возрастного" характера.

          Однако в какой мере последний действительно приемлем? Насколько выдвинутая гипотеза оправдана? Если задаться такими вопросами, то легко заметить, что означенная "эволюционная" тенденция на деле лишь провозглашена, но никак не обоснована теоретически; её причины, разумеется, не указываются. Это имеет место потому, что тут и неоткуда взяться какой-либо теории, каким-либо дедуктивным доказательствам. Последние по самой своей природе связаны с закономерностями, а у "цивилизационщиков" и объекты их внимания случайны, и все их изменения могут быть вызваны только случайными причинами. Закономерностей, то бишь повторяемостей, сходств, данные учёные просто на дух не переносят.

          Следует отметить, что и сам прообраз указанного представления о "развитии" цивилизаций — феномен реального старения биологических организмов — обусловлен вовсе не совокупностью внешних причин и условий, а врождённой генетической программой, то есть своего рода внутренней закономерностью. Для цивилизаций, видимо, тоже надо постулировать наличие некоего подобного встроенного в них "гена". Такой "ген", конечно, никто из "цивилизационщиков" никогда и не пытался обнаружить, но дело даже не в этом, а в самом его ("гена") внутреннем и закономерном характере, прямо враждебном реальным внешне-случайным установкам цивилизационизма.

          В силу всего этого "доказательства" наличия описанной тенденции в "развитии" цивилизаций сводятся лишь к указанию на факты становления, расцвета и гибели некоторых из них (в первую очередь, античной цивилизации). То есть данные "доказательства" носят чисто индуктивный характер. Но опять же — совсем не строгий, не полноценный, не всеобъемлющий. Поскольку далеко не все цивилизации прошли предписанные им "теорией" фазы; иные из них, несмотря на свою древность, благополучно здравствуют и поныне, вовсе не собираясь ни дряхлеть, ни гибнуть.

          Таким образом, цивилизационная "теория развития" по сути и не является теорией (я уж не буду распространяться о скользкости её отношении к развитию), а есть всего лишь сомнительная гипотеза. На большее, чем выдвижение такого рода гипотез, цивилизационизм органически не способен. По самой своей природе он обречён не на теоретизирование, а лишь на простое описание особенных черт тех или иных обществ. Всякая вылазка за пределы этого убогого занятия оканчивается для него или бесславно, или вторжением на территорию формационной концепции и реальным заимствованием её достижений.

          Проблема наличия сходств     Оттого что адепты цивилизационного подхода отказываются от исследования присущих всем обществам реальных сходств, последние, увы, вовсе не растворяются в воздухе, как фантомы, и не перестают нуждаться в изучении. Данную задачу, конечно, можно игнорировать, делая при этом умное лицо, но тем не менее сие очевидно является отнюдь не достоинством, а прямым недостатком указанной концепции.

          Вот, например, выше я хотя и рассматривал именно общие направления развития и черты всех обществ, но всё же нашёл время и место для объяснения сущности и происхождения отличий ряда основных цивилизаций. Этого требовали простая научная добросовестность, а также и естественное для неангажированного исследователя желание понять непонятное, стремление в меру своих сил не оставлять после себя белых пятен в истории.

          "Цивилизационщики" же, напротив, уклоняются от ответов на многие неудобные вопросы, само наличие и содержание которых ставят под сомнение правомерность их искусственно ограниченного подхода. Адепты последнего попросту делают вид, что сходств не существует, и довольствуются этим в своей концептуальной нищете. Но это как раз тот случай, когда молчание — вовсе не золото.

          Указанное поведение тем более странно в свете той истины, что любая наука, любое познание в конечном счёте как раз и сводятся к выявлению общего. Особенное можно лишь констатировать, но нельзя построить на его базе общую теорию. "Цивилизационщики" отказываются фактически не от чего иного, как от решения собственно научных задач, ограничивая свою деятельность чистым описательством. Это прямо какой-то садомазохизм, добровольная импотенция, возведённая в принцип и символ веры. Лишь одно у "цивилизационщиков" вызывает у меня невольную зависть и бесспорное уважение: это ж какую силу воли надо иметь, чтобы заставить себя не замечать прущие буквально косяком отовсюду очевидные факты?

          Проблема объяснения особенностей     Наконец, концепция цивилизаций уходит на деле не только от ответов на нескромные с её точки зрения вопросы о природе сходств всех обществ, но также и от объяснения происхождения и сущности даже самих рассматриваемых ею в качестве фундаментальных фактов особенностей. Как уже не раз отмечалось, "цивилизационщикам" по плечу лишь описания: теоретизирование для них является запретной зоной. Поэтому-то они и избегают объяснений везде, где только могут, — ведь объяснения (если, конечно, они действительны, убедительны, верно выстроены) представляют собой не что иное, как теории.

          Однако от всего на свете не спрячешься, обо всём не умолчишь. И без того дряблые построения цивилизационизма превратились бы и вовсе в кисель, если бы его сторонники изредка не совершали хотя бы ритуальные телодвижения в сторону той танцевальной площадки, на которой вовсю отплясывает подлинная наука. Если проблема сходств у "цивилизационщиков" "снята" её замалчиванием (по принципу: нет объекта — нет и проблемы), то задача объяснения отличий не может быть устранена тем же нехитрым способом. Тут объект налицо, и применение к нему общенаучных познавательных процедур неизбежно. Нельзя же, в конце концов, выхолащивать напрочь и само содержание процесса познания!

          Конечно, те внешние случайные различия обществ, по которым последние кучкуются и разбиваются на цивилизации, закономерно считаются в рассматриваемом учении имеющими для социумов фундаментальное, самодовлеющее, первичное (то есть, по сути, ничем не обусловленное) значение. Эти особенности выставлены фактически в качестве неких основополагающих фактов, посредством которых следует объяснять всё в жизни конкретных обществ, но сами эти факты уже будто бы не требуют объяснений как очевидность. Однако беда как раз в том, что и объяснительный потенциал данных особенностей невелик, и сами по себе они вовсе не замужем за Цезарем.

          Безусловно, наличие различий отдельных обществ отрицать нельзя. Такие различия даже теоретически неизбежны. Но любое отличие — не господь бог и, соответственно, должно быть исповедимо, то бишь — подлежит объяснению. Попытки этого предпринимались неоднократно, причём не только и не столько "цивилизационщиками", сколько как раз монистами. В качестве причин отличий обществ

          "Наиболее часто выделяли следующее" (здесь и ниже цитируется 43, с. 14):

— "географическая (или природная) среда", то есть вполне объективный и значимый случайный фактор влияния;

— "особенности эпохи, в которой цивилизации существуют"; что здесь имеется в виду, трудно понять, но давайте представим, что речь идёт опять же о воздействиях среды, то бишь внешнего политического и культурного окружения обществ: сие также можно признать по крайней мере реально действующим и способным что-то объяснять фактором;

— "система ведения хозяйства"; выраженное абстрактно, данное замечание нуждается в расшифровке, а главное, — в дальнейшем разъяснении. Ведь всякая система хозяйствования не висит в воздухе, а сама определяется какими-то факторами, в числе которых не последнюю роль играют, как известно, и орудия труда. Отчего для цивилизационизма указанный тезис опасен: как бы не пришлось вслед за "а" говорить и "б", "в" и "г" со всеми вытекающими из этого последствиями для его, цивилизационизма, авторитета;

— "социальная организация, религия (духовные ценности); политическая система; ментальность", — данные факторы, в отличие от природных и т.п., не имеют на деле никакого объяснительного потенциала. Ни один из них не может быть первичным, ибо все они представляют собой социальные явления, то есть как раз то, что и требуется объяснять. Можно, конечно, попытаться вывести политическую организацию из социальной (и наоборот), но это не избавит от необходимости прояснять причины особенностей самой оной (не распространяясь уже о том, что, как понятно, такие попытки быстро обнаружат, что все приведенные феномены равным образом вытекают друг из друга, будучи взаимосвязанными фрагментами целого).

          Таким образом, из всех вышеперечисленных факторов на роль действительно объясняющих особенности цивилизаций могут претендовать лишь первые три. Реальное происхождение указанных особенностей обусловлено внешними случайными причинами. Это де-факто признаётся и самой цивилизационной концепцией с её превознесением роли случая.

          Однако парадокс состоит в том, что для "цивилизационщиков", приветствующих случайность, неприемлемым оказывается тесно связанный с нею внешний характер реальных причин. Ведь внешние влияющие факторы по определению независимы от общества и к тому же изменчивы. Как независимые — они первичны, то есть детерминируют те особенности, по которым определяются цивилизации. А как изменчивые — выдвигают трудно разрешимый вопрос о соотношении своих метаморфоз с упомянутыми особенностями. Раз тут постулируется детерминация, то очевидно, что и цивилизации в своих характерных чертах должны меняться вслед за изменениями своих оснований. Но это плохо согласуется с представлением о данных "типологических единицах" как о замкнутых, неизменных, самодовлеющих системах.

          Возникает противоречие. С одной стороны, адепты цивилизационизма вынуждены признавать случайность происхождения изучаемых ими особенностей, но с другой — сия случайность не может носить у них внешнего характера, а должна представляться в виде какой-то внутренней самопроизвольной мутации. В силу этого "цивилизационщикам" приходится сосредоточиваться лишь на медитировании, на глубокомысленном созерцании собственного пупка, на копании во внутренностях своих объектов в бесплодных попытках объяснить их особенности через них самих.

          Ничего путного из этого получиться, конечно, не может. В конечном счёте всё тут неизбежно сводится лишь к вульгарному описанию, сопровождаемому изречением псевдосодержательных и высокопарных сентенций типа:

          "Исчезновение цивилизаций, возникновение новых вызвано не столько развитием производительных сил, сколько изменениями в ментальностях, в системе основополагающих ценностей и идеалов. Человек и его миропонимание — первооснова всего. Он — начало и конец земного мира" (43, с. 14).

          Как же, как же, слыхали. Человек — это звучит гордо. Однако хочется найти побольше ясности, например, в вопросах о том, откуда берётся отмеченное миропонимание, как происходят изменения ментальностей, в чём эти изменения состоят? Хочется причин и ещё раз причин. В приведённой же цитате, увы, под видом объяснения подсовывается лишь простое отфутболивание читателя от одного неизвестного к другому.

          Ставка на случай     На тяжком ристалище объяснений бьющимся в паутине логических противоречий своей концепции "цивилизационщикам" в конце концов не остаётся ничего другого, кроме как махнуть на всё рукой и попытаться и здесь увильнуть от необходимости прямого ответа. Это делается путём обращения за помощью к феномену случайности. Особенности цивилизаций объявляются обусловленными случаем и тем самым якобы принципиально необъяснимыми. Однако и в этой вроде бы беспроигрышной ставке на замаливающий все грехи цивилизационного подхода случай сторонники оного подхода вновь попадают впросак. Они просто дополнительно демонстрируют своё непонимание ещё и данного феномена. Им кажется, что ссылка на случайность освобождает их от необходимости что-либо объяснять. Увы, это не так. Случай есть то, что непредсказуемо, но не то, что непостижимо. Непредсказуемость не следует путать с непознаваемостью. Любой случай сам по себе может и должен быть объяснён.

          Например, Л.С.Васильев (правда, не относящийся к лагерю последовательных "цивилизационщиков") выдвигает в качестве причины становления античной цивилизации некую социальную мутацию (см. 10, с. 17), то есть — внутреннее случайное преобразование социума, якобы повлёкшее за собой всё остальное. Допустим, что нечто подобное имело место в действительности. Но что это такое — мутация? Это какое-то вполне материальное во всех своих аспектах изменение. Как бы случайно оно ни было — оно во всяком случае не беспричинно. Следовательно, относительно данной гипотезы можно задаться всё теми же назойливыми, как комары в июне, вопросами. В чём состояла данная мутация? Каким образом она произошла? Наконец, — раз уж нам приспичило перейти на язык биологии, — что выполнило в данном социуме роль гена? "Русь, дай ответ! Не даёт ответа".

          Впрочем, данное соображение Л.С.Васильева ещё не представляет собой развитой концепции. Гораздо более осознанной является ставка на случай у тех, кто выбрал цивилизационный подход своим окончательным кредо. Здесь, конечно, в бой бросается тяжёлая артиллерия. Идёт прямое апеллирование к авторитетным и мало понятным (и тем более авторитетным, чем менее понятным) широкой публике теориям.

          "В качестве нового мировидения и общенаучной методологии, в том числе и истории, предлагается синергетика, которая является сквозной наддисциплинарной теорией" (43, с. 10). Как известно, "Синергетика... — это теория самоорганизации в сложных неравновесных системах", к числу которых якобы "относится и общество, культура" (там же).

          Чем же привлекает синергетика "цивилизационщиков"? Её "Главное достоинство", по их, разумеется, мнению, заключается в том, что синергетика

"помогает увидеть веер возможностей, процесс выбора цели... Из исторической теории устраняется представление о закономерности (sic! — А.Х.), необходимой при линейном развитии, и даже причинности (ничего себе достоинства! Каковы же тогда недостатки? — А.Х.); основные акценты переносятся с самого явления на отношения, связи, время" (43, сс. 10-11).

          Что ж, если оппоненты переводят спор в плоскость физики и философии, не остаётся ничего другого, кроме как последовать за ними в эти туманные дали. Прости, читатель! (Впрочем, тот, кто готов априори согласиться со мной в том, что синергетика не только не является основанием цивилизационного подхода, но и сама по себе есть не что иное, как научное недоразумение, следствие обобщения неверно понятых фактов, — тот, конечно, может нижеследующего не читать).

          В истории познания не было ещё, наверное, такой междисциплинарной науки, которую её адепты не прочили бы на место философии и не объявляли сгоряча всеобщей методологией. Чтобы разделаться с путаницей в этом вопросе, необходимо сразу раздать всем сёстрам по серьгам и указать каждому сверчку его шесток.

          1. Два основных объекта познания и два вида наук

          Исходный пункт философского познания     Всякая наука имеет свой объект, исследует свою совокупность фактов действительности. Но все они, тем не менее, исходят из одного так или иначе признаваемого всеми факта — из того, что что-то существует. Это "что-то" само может пониматься по-разному и подчас так и понимается, отчего первичным и общепризнанным на деле является лишь сам феномен Существования — безотносительно к тому, что или Кто в действительности за ним стоит.

          Далее я мог бы доказать, что под этим "что-то" скрывается не Бог, не раздутое до вселенских масштабов "Я", а только объективный Мир. Но здесь не место для подробных философских изысканий, поэтому предлагаю читателю априори удовлетвориться лишь моей трактовкой вышеуказанной формулы.

          Итак, основным фактом для меня, равно как и для подавляющего большинства представителей науки, является тот, что Мир существует. Причём существует сам по себе, без какой-либо поддержки со стороны некоего непостижимого Сверхсущества, о котором никто ничего определённого сказать не может и никогда не сможет. На этом фундаменте я стою и на нём возвожу все свои философские построения. Методом же строительства в данном случае выступает подход, суть которого кратко можно изложить в формуле: "Каким Мир должен быть, чтобы быть?" (Разумеется, всё сие я излагаю лишь для общего сведения и для связности последующего текста, но вовсе не с той целью, чтобы тут же налечь на собственно философскую тематику и тем самым загрузить бедного читателя по самые уши. Мое скольжение по верхам философии будет лёгким и грациозным, как у всякого дилетанта.)

          Двойственность мышления: восприятие и познание     Итак, Мир есть прежде всего нечто реально и материально (если понимать под материальностью необусловленность Мира никакой идеальной Сверхсущностью) существующее и только. Но таков он (в смысле простоты, цельности и, тем самым, неопределённости данной формулировки) — только взятый сам по себе, то есть — за вычетом познающего его человека. Появление на горизонте фигуры последнего, разумеется, нарушает идиллию мирно текущего Существования, ибо человек в своё понимание Мира (вышеуказанной формулы) неизбежно вносит особенности своего отношения к нему.

          При этом в виду имеются прежде всего лишь моменты, связанные не с практической, а с чисто познавательной деятельностью людей. Эта последняя состоит из двух основных операций: восприятия притекающей извне информации и переработки её для нужд дальнейшего использования. Познавательное отношение человека к Миру двойственно и заключается, с одной стороны, в ощущениях, а с другой — в рациональной обработке данных, поставляемых ощущениями. Это весьма различные процедуры.

          Ощущения суть простые раздражения рецепторов, суть сигналы, поступающие в мозг человека в результате внешних воздействий на его глаза, уши, нос, язык, кожу, вестибулярный аппарат и т.д. Указанные сигналы отличаются друг от друга прежде всего качественно (ибо вызваны разными по типу воздействиями среды), но также и (в рамках сигналов одного типа) количественно. На основании данных раздражений-сигналов и формируется пёстрое и многообразное восприятие живым организмом окружающего мира (как фрагмента Мира вообще).

          Разум же предназначен для других целей. Его задача — разобраться во всей вышеуказанной мешанине ощущений и выудить из неё практически полезное для субъекта. Если рецепторы выполняют роль сборщиков информации, то рациональные области мозга — роль её переработчиков в некие знания. Суть которых сводится к фиксации встречающихся среди сигналов повторяемостей. Ведь именно выявление последних и представляет собой практически полезную деятельность, ибо познание повторяющегося в мире способно сильно помочь особи в её жизненной ориентации. На этой почве возможно предсказание будущих событий и, тем самым, заблаговременное приспособление к ситуации. Что, конечно же, значительно повышает выживаемость обладающих такими способностями живых организмов.

          Но ничего абсолютно повторяющегося в Мире, конечно, нет: всё постоянно меняется в вечно бурлящем потоке Существования. На деле человеческому познанию всякий следующий раз являются вовсе не те же самые, а просто такие же события. То есть повторяемости реализуются лишь в виде сходств и не более. Тем самым рациональное знание есть не что иное, как знание сходств, встречающихся в Мире. Причём — самой различной степени общности (то есть повторяющихся с той или иной периодичностью, обязательностью).

          Таким образом, человек относится к Миру двойственно, и особенности каждого из данных отношений налагают свой отпечаток на этот Мир (в смысле той формы, в которой он дан нам).

          Мир как Универсум     В непосредственном восприятии Мир предстаёт перед человеком как наблюдаемый: красочный, звучащий, пахнущий, то бишь — вообще воздействующий на нас самыми разнообразными способами. В ощущениях Мир дан как сугубо предметный, натуральный. Взятый в таком ракурсе, в своей торжествующей конкретности, он называется Универсумом. Универсум есть Мир во всём его бесконечном качественном разнообразии и количественной множественности.

          С этой стороны Мир обнаруживает себя прежде всего в виде множества самых различных вещей (различных как по величине, так и по уровню, то есть в качественном смысле), а также их колоний, скоплений, систем — вплоть до таких, которые сами уже представляют собой опять же не что иное, как вещи очередного уровня. Все эти вещи всех уровней, естественно, не "мертвы", а находятся в постоянных взаимодействиях (ведь только их воздействия мы и ощущаем), тип которых определяется типом конкретных вещей (то есть их уровнем), что и создаёт в своей совокупности отмеченную выше бесконечно пёструю картину существования Мира.

          Здесь, однако, в первую очередь важно то, что в этой своей конкретности уровни Универсума являются предметами изучения особых, специальных, преимущественно практических, то есть связанных с непосредственным восприятием наук — физики вакуума и элементарных частиц, химии, биологии, обществоведения и т.д. (под этим "и т.д." я, конечно, разумею те конкретные дисциплины, которые появятся в дальнейшем с открытием людьми новых предшествующих уровней материи, а также и с развитием самого человечества до сверхсоциального уровня).

          Разумеется, данные науки об уровнях и сами далее подразделяются на множество отдельных дисциплин, изучающих соотношения уровней (ведь всякий последующий из них состоит из вещей предшествующих; отсюда возникают биохимия, биофизика, физическая химия и т.д.) или изменения колоний определённого уровня (геология, космология и пр.), просто собирающих и систематизирующих факты (география, история, этнография, систематика видов и др.), наконец, исследующих те или иные стороны жизнедеятельности конкретных вещей или их разновидности в рамках одного уровня (социология, политология, энтомология, ихтиология и т.п.). Каждый уровень Универсума представляет собой весьма сложный объект, который можно познавать с самых различных сторон, в различных отношениях, с различными целями и различными способами.

          Ошибочность количественного подхода     Обращаю внимание, что различия уровней Универсума, задаваемых типом целых-вещей, носят качественный характер (о сущности качества, количества и т.п. тут, конечно, распространяться не место: приходится просто пользоваться этими неопределёнными терминами), в то время как те или иные его (Универсума) фрагменты или отдельные вещи могут быть сравнены и сопоставлены также и по величине их пространственных параметров (есть, как понятно, и иные типы величин — скоростей, мощностей, интенсивностей и т.д.). Этот последний количественный подход сегодня преобладает в науке (как будет видно ниже, сие отражает особенности господствующего ныне механистического мировоззрения). Универсум подразделяется учёными (в том числе, и философами), на микро-, макро- и мегауровни. Фактически, это совершенно бессодержательное и пустое деление (как и всякое чисто количественное), хотя ему и придают некоторый глобальный (и реально — качественный) смысл. Считается, что микроуровень отличается по своим свойствам от макроуровня, что тут действуют иные закономерности и пр. (о мегауровне в этом контексте как-то умалчивают, поскольку его объекты являются на деле лишь большими колониями всё тех же элементарных частиц и частиц вакуума и тем самым исчерпывающе описываются в рамках закономерностей последних).

          Однако легко убедиться, что указанное различие (в той мере, в какой оно действительно есть) отражает не что иное, как именно качественно-уровневое различие элементарных частиц, молекул, живых организмов и пр. То же, что это различие уровней сопровождается одновременно и большей величиной каждого последующего из них, закономерно вытекает просто из того, что всякое целое-вещь нового уровня представляет собой множество частей-вещей предшествующего. Биоорганизмы, возникшие путём соединения молекул, конечно, должны быть больше каждой отдельной из них, а молекулы — больше атомов и т.д. Но молекулы и клетки различаются между собой по своим свойствам (по своему поведению, качеству действий) не потому, что одни суть микро-, а другие — макрообъекты, а именно по той причине, что первые суть химические целые, а вторые — биологические. Неслучайно науке известны (как конкретные) лишь указанные дисциплины: элементарная физика, химия, биология и др. (данные которых применяются также и при изучении тех или иных колоний — звёзд, галактик, популяций и пр.), но нет специализации именно на исследовании свойств-закономерностей каких-то отдельных чисто количественных микро-, макро- и мегаобъектов.

          В связи с этим читатель должен понимать, что содержание используемого мною термина "уровень" носит иной характер, чем в общепринятом его употреблении, а именно: качественный, а не пространственно-количественный.

          Но вернёмся к нашим баранам.

          Мир как Бытиё     Как отмечалось, окружающий мир человек не только ощущает, но и познаёт. А познание есть обнаружение сходного во множественных и многообразных в своей конкретности проявлениях Мира, то есть на деле — в тех или иных воздействиях населяющих Универсум вещей, в самих данных вещах. Рациональное постижение, осуществляемое посредством разума, уничтожает богатство конкретного восприятия и сводит свои представления о реальности к знанию лишь неких её общих черт, в том числе и таких, которые общи вообще для всего Мира. Самым фундаментальным из таких всеобщих сходств является, естественно, уже известное нам сходство всего существующего в том, что оно именно существует, есть сущее. И как сущее в Мире всё тождественно.

          Вот это всеобщее тождество всего в свойстве существовать лежит в основании совершенно иного, чем "универсумный", взгляда на Мир. Рассматриваемый в этом ракурсе, последний называется уже Бытиё (как Сущее) или Бытие (как процесс Существования). Бытиё есть имя Мира, познаваемого разумом в его тотальной тождественности, в том, в чём всё в нём сходно и, стало быть, "едино". "Едино" не в конкретном смысле, противопоставленном столь же конкретным множественности и раздельности Универсума, а в смысле абстрактном и логическом. При всяком обобщении обобщаемые объекты объединяются сознанием по какому-то одному (одинаковому для всех них) признаку, с одной стороны, в общем, то есть едином для всех, а с другой — и в единственном понятии. Такое "единство", конечно, вовсе не носит натурального характера.

          Бытиё не есть Супервещь, Целое, а есть просто Мир, схваченный за горло нашим всеобобщающим мышлением, выжатый, как лимон, до последней конкретной капли и сведённый тем самым лишь к голому понятию, к минимальному содержанию, указывающему на единое (одно, одинаковое) для всего сходство-свойство.

          Бытие же есть Сущее, имеющее некоторые характеристики, а также и Существование, протекающее определённым повторяющимся (на то оно и сходство) образом, то есть являющееся в чём-то закономерным процессом. Эти характеристики и закономерности, присущие Бытию, то есть всему, что имеет счастье существовать (а ничего иного, как понятно, и нет), и составляют конкретную плоть тотального "единства" Мира, о котором так любят рассуждать философы (сплошь и рядом не понимая, о чём они ведут речь). Эти сходства всего являются предметом философии, а точнее, той её главной части, которая именуется онтологией.

          Опредмечивание Бытия     Вышеуказанное представление о реальной "сходственной" природе единства Всего обычно с огромным трудом даётся погрязшему в конкретности и "бытовухе" человеческому сознанию. Последнее так и норовит вырваться из разреженного пространства абстрактного мышления в родной предметный мир, где есть за что зацепиться глазу, уху-горлу-носу, а также и хвосту. Поэтому вышеуказанное понятие Бытия, составляемое обобщением, тем не менее, невольно и превратно наполнялось всегда (и наполняется по сей день) философами каким-то натуральным содержанием. Единство Мира представлялось или генетически-субстанционально (в первоначальной натуралистической философии в основание всего помещались некие первоэлементы, первоматерия), или предметно (Мир понимался как некое Целое-Вещь, разумеется, закономерно преобразовывавшееся в Идею, Существо, Дух), или, на худой конец, в виде какой-то натуральной связанности всего неким конкретным взаимодействием (что характерно для позднейшей натуралистической философии, скрывающейся под именем диалектического материализма). Это фундаментальное заблуждение, к счастью, почти не имеет отношения к тому, о чём мне предстоит рассуждать ниже, но его нельзя было (хотя бы вкратце) не разъяснить, ибо именно оно, с одной стороны, является главной причиной плачевного состояния современной философии, а с другой — подспудно лежит в основании мировоззрения многих из нас и тем самым может сказаться на восприятии читателем всего дальнейшего текста.

          Атрибутивность Бытия     Составить себе общее понятие о Мире как о Бытие, разумеется, приятно: тут чувствуешь себя на короткой ноге со Вселенной, можешь эдак запанибрата рассуждать о высоких материях и свысока снисходительно посматривать на мельтешащие где-то на уровне пяток галактики, метагалактики и прочие мелкие и не заслуживающие серьёзного внимания объекты.

          Но приятное, как известно, принято почему-то сочетать с полезным (хотя, с моей точки зрения, это явное излишество). Мало знать, что Мир есть Сущее (Бытиё), что всё одинаково в своём существовании: требуется понять также и в чём это "всё" одинаково. Выше уже отмечалось, что Бытиё обладает какими-то характеристиками, а Бытие — закономерностями своего протекания; каковы эти характеристики и что это за закономерности — вот в чём заключается основной гамлетовский вопрос философии. Та его постановка, которую пропагандировал диалектический (а на деле — механистический) материализм ("что первично: бытие или сознание?"), является лишь специфическим интересом гносеологии (на проблемах которой закономерно зацикливается любой механистический материализм), но вовсе не онтологии.

          Понятие Бытия дано нам нашим разумом как единое для всего, объединяющее собой все объекты Мира по признаку их существования, но это весьма малосодержательная данность, которая не может удовлетворить человека ни по его практическим потребностям, ни по самому злокозненному характеру его мышления. Последнее, помимо того что нацелено на выявление сходного, на обобщение и синтез, равным образом злоупотребляет также и различением и анализом. Одно просто не может быть без другого. Ведь всякому отождествлению должно предшествовать отличение и наоборот. Наш мозг по самой своей организации работает на два эти фронта, является агентом двух разведок. И с этими дурными привычками он подступает и к познанию Всеобщего. Для него интересно не простое любование данной Суперабстракцией, но и её содержание, "внутренности": что тут можно пощупать, выпотрошить, покромсать скальпелем анализа? В рамках этой операции человек, конечно, неизбежно выходит на вышеупомянутые всеобщие характеристики и закономерности Сущего-Существования. Если поразмыслить над тем, каким Мир должен быть, чтобы быть, то быстро обнаруживается его имманентная феноменная сложность, присущесть ему множества самых различных необходимых для существования черт.

          Впрочем, подобное дедуктивное выведение вышеуказанных всеобщих характеристик и закономерностей всего сущего и существующего, разумеется, совсем не первично. Это лишь я здесь завожу о нём речь, поскольку всякое доказательство и изложение должны быть выводными, дедуктивными. Но в реальном познании человек, конечно, прежде всего использует индукцию.

          Представления о тех или иных (хотя и далеко не всех) всеобщих характерных чертах Всего исторически сформировались, естественно, значительно раньше, чем даже само понятие Бытия. Идеи о том, что всё обладает изменчивостью и устойчивостью, количеством и качеством, цельностью и дробностью и т.д. и т.п., зародились практически одновременно с самой примитивной (субстанциональной) идеей Сущего. Осмысление данных феноменов и кристаллизация понятий о них происходили параллельно с постепенным вызреванием адекватного понимания Бытия (последнее, правда, как указывалось выше, до сих пор не достигнуто, ибо испещрено родимыми пятнами натурального подхода).

          Однако каким бы образом ни формировалось знание о всеобщих свойствах всего существующего, прежде всего важно то, что они — имеют место и что именно из их значений складывается в конечном счёте конкретное содержание развёрнутого представления о Бытии. Последнее, как огромный кристалл, сверкает перед нашим сознанием множеством своих разнообразных граней.

          Разумеется, данные "грани" Сущего-Существования можно исследовать порознь, отличить (но не отделить — ибо это лишь свойства, а вовсе не предметы) их одну от другой силами нашего аналитического мышления и тем самым представить их (но только в сознании) существующими "по отдельности", сделать предметом особого рассмотрения. Однако подчёркиваю ещё раз: сие возможно только как умственная операция — различение особых характеристик Сущего вовсе не равнозначно его действительному расщеплению, разделению на какие-то реальные фрагменты. Сущее — совсем не тот материал, который поддаётся подобной натуральной операции. Это чисто мыслительная конструкция, понятие, обобщение (хотя, разумеется, и основанное на чём-то реально присущем Миру, то есть вовсе не являющееся нашей фантазией, а представляющее собою отражение действительного сходства всего). С этим обобщением нельзя обращаться, как с предметом, но следует вести себя так, как того требует его природа, то есть — понимая специфический характер своих действий и их результатов.

          В частности, надо понимать то, что в итоге вышеозначенного анализа Бытиё вовсе не распадается в действительности на запчасти, а продолжает себе благополучно "сохраняться" во всей своей реальной "нераздельности", "цельности" (я расставляю здесь повсюду кавычки, ибо пользуюсь словами, носящими предметный, натуральный характер, являющимися лишь удобными образами, метафорами, но вовсе не отражающими адекватно суть взаимоотношений Бытия как тождества Мира и его частных характеристик; собственно, именно благодаря этой сути и имеет место вышеозначенное "нераспадение"). Всё, что мы проделываем, выявляя и отличая "отдельные" характеристики Мира как Бытия, мы проделываем лишь в собственном мозгу, а подлинному Миру от этих проделок ни холодно, ни жарко. Ни одна из данных, выдернутых нами из общего "строя" пред наши светлы очи черт, никоим образом при этом не "существует" сама по себе, а — только в тесной "связи" со всеми прочими, входя в единый комплекс — развёрнутое содержание понятия Бытия. Ведь последнее — не Вещь, а просто Мир в его тождестве или, точнее, в его многообразных "фрагментарных" тождествах — в обладании Всего количеством, качеством, изменчивостью, устойчивостью и пр., — "суммой" ("интегралом") которых и выступает на деле обобщающее понятие Бытиё. Все перечисленные (и многие иные не перечисленные) характеристики, во-первых, объективны, то бишь наличествуют (обнаруживаются) в природе каждой реальной вещи, во-вторых, они присущи именно каждой вещи, являются всеобщими, а в-третьих, они присущи вещам не как конкретным, а как вообще существующим, то есть являются их признаками, характеристиками именно как сущего, существования. В абстрактное, обобщённое понятие "существовать", если развернуть его более конкретно (но не отходя при этом далеко от кассы, то есть от уровня всеобщности), как раз и входит: обладать качеством, количеством, изменчивостью, устойчивостью и многими другими характеристиками-"свойствами", которые называются атрибутами Сущего-Существования. Бытиё тем самым разноатрибутивно (или "разносторонне", выражаясь опять же неуместным здесь, но понятным читателю "шершавым языком плаката", то бишь — предметным языком).

          Характер атрибутов и изучающих их наук     Атрибуты, таким образом, суть "свойства" существования вообще, то есть своего рода конечные абстракции тех конкретных "свойств"-характеристик (качественных, количественных, пространственных и т.п.), которыми обладают все вещи Мира. Эти атрибуты мы, как отмечалось, отличаем друг от друга, и называем особыми именами-понятиями ("качество", "количество", "пространственность" и др.), а сами эти понятия, как опять же отмечалось много раньше, именуем категориями (тем самым атрибуты суть класс особых "свойств", а категории — класс особых понятий, обозначающих эти "свойства").

          Для нас с вами, читатель, здесь важно уяснить следующее. Во-первых, само наличие множества отличных друг от друга всеобщих "свойств" Сущего (а в ракурсе познания — его определений, описаний). Во-вторых, всеобщность данных "свойств" (как характеристик Бытия вообще), то бишь их присущесть всем вещам Мира. Если описанные несколько ранее уровни Универсума, если можно так выразиться, "формы материи", сугубо конкретны, отличны друг от друга, обладают каждая своим типом взаимодействия (проявления), то атрибуты равным образом относятся ко Всему. Качество, количество, пространственность и пр. обнаруживаются как в элементарных, так и в химических, биологических, социальных и т.п. объектах (несомненно, со временем данные "свойства"-характеристики будут обнаружены и у того, что сегодня туманно именуется вакуумом, и далее — везде).

          При этом будучи "отдельными", отличёнными друг от друга, все атрибуты могут стать и нередко становятся на деле предметами специального изучения, предметами отдельных наук (те атрибуты, которые не сподобились пока обзавестись собственной дисциплиной, пребывают в таком состоянии лишь ввиду своей слабой осознанности, недостаточной выделенности на особое положение; то есть это проблема не их содержательного потенциала, а скудости нашего современного знания). Например, количественные "свойства" исследуют арифметика и алгебра, пространственные — геометрия и топология, закономерности всеобщих соотношений вещей и самих атрибутов — логика (разумеется, лишь какая-то её часть, ибо помимо всеобщих соотношений имеются и конкретные — а также "сходственные" — взаимоотношения и связи реальных вещей, которые, аналогично, изучаются нами и обобщаются под именем логических; вообще надо заметить, что реальное самоопределение наук сегодня сильно запутано, отчего все упомянутые дисциплины, в частности, отнесены ныне к математике — как кажется, лишь на том основании, что все они пользуются языком символов, то есть вовсе не по существу их предметов, а по внешнему признаку, по сходству способов описания-исследования этих предметов; впрочем, в этом слиянии отдельных наук в нечто единое отражается и общая реальная "нераздельность" Мира-Бытия, его "свойств"-характеристик, пребывающих в "симбиотическом", взаимоопределяющем и взаимообусловливающем соотношении: например, пространство как объём, расстояние, форма и пр. тоже может быть рассмотрено в количественном аспекте и т.п.; просто само изучение всех объектов состоит в выяснении трёх основных обстоятельств: что происходит, почему происходит и как происходит, а в это последнее "как" обязательно входит и некоторое количественное описание).

          Таким образом, помимо специальных сугубо конкретных "уровневых" дисциплин, в человеческой познавательной деятельности вычленяются и так называемые междисциплинарные науки, исследующие и описывающие всеобщие "свойства" Мира, но каждая — своё, взятое в его частичности, "односторонности" и "ограниченности" относительно общего "аккорда" Бытия. Эти науки, повторяю, изучают то, что равным образом присуще объектам как элементарной физики, так и химии, биологии, социологии и т.п., но в то же время каждая из них имеет своим предметом вовсе не все всеобщие сходства, которые обнаруживаются в указанных объектах специальных дисциплин.

          Ошибка абсолютизации     Вот в этом, с одной стороны, всеобщем, а с другой — неполном характере междисциплинарных (то есть межуровневых) атрибутивных наук заключается хитрый фокус, который периодически смущает своей "ирреальностью" умы учёных. Они не понимают, каким образом из пустой шляпы вдруг появляется заяц, и в связи с этим испытывают сильный психический дискомфорт.

          Проблема же на деле порождается простой ошибочностью оценки ситуации. В сознании учёных всеобщность никак не совмещается с неполнотой; они не улавливают различия между этими понятиями. Им всё кажется, что неограниченность всеобщности какого-то атрибута (и полномочий связанной с ним науки) с точки зрения отсутствия того, чему бы он не был присущ, есть одновременно и неограниченность вообще (то бишь — и с точки зрения полноты познания Мира-Бытия указанной наукой). Как уже отмечалось, нет таких междисциплинарных наук, которые своими предметами имеют атрибуты Сущего-Существования, которые при этом не считали бы себя науками о Бытии вообще, не претендовали бы на философский уровень своих обобщений и не выдвигали бы закономерности, обнаруживаемые ими в ходе исследований соответствующих частичных всеобщих "свойств" Мира — на положение каких-то фундаментальных, "универсальных", всеобще обязательных закономерностей, то есть Закономерностей с большой буквы, Закономерностей вообще.

          Разумеется, жизнь рано или поздно щёлкает по носу таких абсолютизирующих своё частное узкоатрибутивное знание учёных, в ходе поступательного развития науки вскрывая реальную неполноту, неабсолютность применимости их теорий, то бишь — вытаскивая из шляпы Бытия всё новых и новых зайцев — то в форме противоречий, выявляемых в основоположениях данных квазифилософий, то в виде прямых несоответствий их выводов вновь обнаруживаемым фактам.

          Пару-тройку подобных казусов я и попытаюсь ниже разобрать.

          2. Движение и иные изменения

          Движение, взаимодействие, изменение     Следуя путём как индукции, так и дедукции (то есть исходя уже из самого факта существования Мира), можно установить наличие множества самых различных "свойств" Бытия. Например, с одной стороны, — его вещность, раздельность, пространственность, а с другой — активность, действительность (от слова "действие"), то есть проявляемость. Не вдаваясь тут сильно в подробности и разъяснения, я сразу хочу указать на одно из логических следствий данных "свойств" Бытия — на необходимость преодоления пространственности для реализации проявляемости, формой или способом чего выступает движение. Логически движение порождается именно наличием раздельности бытия вещей (их пространственности) при их же обязательной взаимопроявляемости, то есть взаимодействии, необходимым моментом которого в данных условиях является преодоление раздельности. Ну и практически, конечно, движение зримо присутствует в Мире в виде перемещения тел в пространстве, что даёт возможность для индуктивного формирования представления о нём.

          Данное движение имеет своим завершением отрицание раздельности (преодоление пространственной разграниченности вещей), что выражается в контакте качественно однородных вещей, то есть в их взаимодействии. Движение тем самым есть предпосылка взаимодействия, хотя его можно рассматривать и как его фрагмент и одновременно как один из результатов. Ведь всякое воздействие, заключающее в себе в качестве своего элемента движение, порождает помимо всех прочих последствий и новое движение, а точнее, передаёт исходное движение одних тел — другим.

          Однако сверх данной передачи (и даже в рамках оной), взаимодействия вещей имеют и иные результаты, а именно: некие изменения вещей, то есть тех или иных их характеристик и параметров (впрочем, термином "изменение" мы называем процесс любого преобразования чего-либо — не обязательно только вещей, — в рамках которого одно становится другим).

          Таким образом, в числе многих прочих атрибутов Сущего имеются и вышеуказанные три — движение, взаимодействие и изменение, находящиеся между собой в тесной практической связи и смысловой корреляции (относительно последней, правда, можно утверждать, что она в немалой степени обусловлена попросту неразвитостью нашего языка, использованием одних и тех же терминов для обозначения разных явлений). Приглядимся чуть внимательнее к двум из них — движению и изменению.

          Движение как изменение     Прежде всего обращает на себя внимание вышеуказанная корреляция этих феноменов, а точнее, содержаний их понятий. В силу весьма широкого понимания феномена изменения (см. выше), частью содержания своего понятия оно задевает и движение. Последнее само может рассматриваться как определённого толка изменение, а именно: изменение положения тела в пространстве (не распространяясь уж об изменениях темпа изменения этого положения, то есть скорости движения). В силу данного обстоятельства смыслы обоих этих понятий могут спутываться, а точнее — отождествляться, что нередко и происходит. Тут работает простая логика смешения частного с общим, когда формула: "движение есть изменение особого типа" обрезается до: "движение есть изменение", от которой уже не составляет труда перескочить и к обратному: "изменение есть движение". В случае определённой настроенности учёного мира (то есть, например, при абсолютизации им атрибута движения и его закономерностей), подобная трактовка изменений только как простых движений может получать преобладающее значение (и в действительности получает, как мы вскоре убедимся; впрочем, кто хоть раз в жизни не слышал сакраментальных фраз типа: Сталин — это Ленин сегодня, а движение

— "это изменение вообще" (62, с. 563).

          Типы изменений     Однако изменение на деле вовсе не сводится только к изменениям положения единичного тела в пространстве. В Мире происходят и изменения иных типов — самого разнообразного толка. Как в смысле характера того, что изменяется, так и по содержанию изменений, а в конечном счёте, соответственно, и по присущим им закономерностям (тут, как понятно, одно обусловливает другое).

          Каковы же эти иные изменения, не похожие по своим особенностям на движение? Что есть такого в Мире, кроме положения в пространстве, что было бы способно изменяться? Разумеется, это прежде всего вещи и процессы, а точнее, собственно вещи-процессы (ведь даже сам Мир одновременно есть и Сущее, и Существование). Изменения можно усмотреть и в вещах как материальных телах, и в происходящих в них в ходе их функционирования процессах. Кроме того, как известно, в Мире имеются ещё и колонии вещей с их взаимодействиями, то есть тоже определёнными процессами. Здесь также могут происходить некие изменения (конечно, можно не останавливаться на этом, а попытаться поискать и другие изменяющиеся объекты, но я этим заниматься не буду, ибо испытываю большие сомнения в плодотворности такой операции: я почему-то подозреваю, что какие бы иные объекты мы ни обнаружили, при ближайшем рассмотрении окажется, что всё это — либо вещи, либо процессы, лишь взятые с той или иной их ограниченной стороны).

          Итак, в числе первых изменяющихся объектов, предстающих перед строгим, но справедливым судом нашего сознания, можно выделить прежде всего вещи сами по себе, в их обособленном бытии. Вот они — стоят с понурыми головами и ждут сурового приговора. "Ну что, голубчики, изменяетесь? — Ох, грешны, батюшка, изменяемся. — Ну то-то же, смотрите у меня!" Тут имеется в виду: смотрите первую часть настоящей работы, в которой об изменениях вещей кое-что уже рассказано. Их изменения суть изменения их функциональной структуры, то есть качества и количества их частей и, соответственно, характера организации и степени организованности их взаимодействий. Главной отличительной чертой изменений вещей является то, что они имеют своим конечным итогом развитие.

          Множества вещей при некоторой их пространственной скученности, как известно, образуют колонии, изменения которых следует рассмотреть чуть подробнее (не в силу их объективно преобладающего значения, а просто поскольку, во-первых, я о них выше специально не написал, а во-вторых, на изучении данных изменений основаны главные обобщения современной науки).

          Здесь в первую очередь можно обратить внимание на количественные изменения, причём самого разного толка — как числа элементов колоний, так и величин каких-то их параметров (надо, правда, отметить, что последние нередко бывают связаны просто с увеличением в пределах пространства, занимаемого колонией, числа вещей, выступающих в отношении вещей-элементов данной колонии в качестве вещей-частей, подчастей и пр.). В рамках этих количественных метаморфоз происходят, в частности, изменения состояний колоний (кстати, именно обобщением таких метаморфоз является широко известный среди гегельянцев закон перехода количества в качество; однако изменение состояния колонии вовсе не есть качественное изменение, ибо термином "качество" именуется особенность уровневого взаимодействия, то есть характерность действия вещи, а становление этого особого действия, то есть на деле становление самой вещи, связано отнюдь не только с количественным разрастанием скопления).

          Количественные изменения сплошь и рядом также имеют своими следствиями изменения пространственных параметров колоний. Как в смысле занимаемого ими объёма, так и их внутренней структуры, то есть порядка взаимного расположения (распределения в пространстве) их элементов (понятно, что тут сказывается характер взаимодействия этих элементов). Данные изменения при неизменности объёма выступают и как изменения плотности-разреженности колонии, а структурно — как изменения пространственного распределения локальных уплотнений-разрежений (участниками такого распределения могут выступать, кстати, не только какие-то вещи, но и, например, "энергия", количество движения и т.п.).

          Помимо количественных и структурных преобразований стоит указать также и на своеобразные "качественные" изменения колоний, то есть попросту на изменения в их составах. Ведь скопления могут образовываться не только из однородных, но и из разнородных вещей (разумеется, одного какого-то уровня, ибо скопление людей и атомов — вовсе не скопление). Как отмечалось, сие является важной предпосылкой становления вещей.

          На этом можно формально завершить разговор о вещах и перейти к обсуждению изменений процессов — при том, что читатель, надеюсь, понимает, что в действительности это лишь чисто формальный переход, ибо всякое вещное изменение одновременно является процессуальным — и наоборот. Описывая изменения процессов, мы описываем фактически те же изменения вещей, просто на другом языке.

          Рассуждая об изменениях процессов, легко запутаться — уже по одному тому, что все процессы на деле сами суть не что иное, как изменения. Понятие процесса и составлено нами из наблюдений за различными конкретными изменениями (в особенности, как-то организованными, то есть имеющими направление). Так что изменения процессов суть изменения в изменениях. Рассматривая такого рода изменения в абстрактном виде, то есть как изменения процессов вообще (включая и процесс изменения положения тела в пространстве), можно заметить, что изменения сводятся тут лишь к двум моментам — изменениям темпов процессов и изменениям их направлений (понятие "направление", как будет частично видно ниже, такое же многозначное, как и понятие "изменение"; в общем случае изменение направлений процессов можно, пожалуй, свести к изменению содержания изменений).

          После того как читатель проглотил, не пережевывая, вышеприведённый абзац (чем хороша философия — так это тем, что в ней можно много говорить, ничего при этом не сказав, но тем не менее прослыть в результате умным человеком), есть смысл (в качестве компенсации) предложить ему и более конкретные рассуждения. То есть порассуждать о процессах, протекающих на просторах реальной жизни. Например — в рамках колоний, в особенности неоднородных (но одноуровневых), где идут бурные, как аплодисменты, взаимодействия и, соответственно, преобразования элементов колоний (например, химические реакции). Здесь имеют место все вышеописанные изменения в количествах, состояниях, пространственных структурах, составах, но — в интегрированном виде: в форме каких-то единых, то есть имеющих некие направления процессов. Во всех вышеописанных вещно-пространственных изменениях можно обнаружить некие тенденции, то есть их особый процессуальный характер, а затем и те или иные изменения в самом этом характере (которые также могут быть тенденциозными и, стало быть, закономерными), связанные с различными обстоятельствами: ростом числа одних элементов в ущерб другим, появлением или исчезновением каких-то из них в составе скопления, уменьшением или увеличением пространства, занимаемого колонией (её объёма), то бишь повышением её плотности-разреженности (внутреннего "давления") и т.п.

          Наконец, особым типом процессуальных изменений можно счесть и такие, при которых процессы из разомкнутых превращаются в циклические, самовоспроизводящиеся (конечно, при наличии определённых условий), а также и кооперированные — с точки зрения участвующих в них взаимодействий элементов-вещей. На базе чего, как известно, некоторые колонии постепенно преобразуются в целые, в вещи.

          Это последнее, кстати, можно рассматривать двояко: и просто как изменение отдельной колонии, превращающейся в вещь, но также и как изменение Мира как Универсума, ибо тут происходит не что иное, как становление нового его уровня (Мир как Бытиё при этом, понятно, остаётся неизменным, ибо Существованию можно изменяться лишь в Несуществование, а это — абсурд: изменение вообще есть лишь "внутреннее" для Бытия дело, его атрибут, а вовсе не нечто довлеющее над ним; хотя встречается и такая точка зрения, что всеобщие закономерности Мира — в том числе, очевидно, и закономерности его изменений? — сами по себе также изменяются, "развиваются"; сие творческое достижение, как понятно, характерно для отдельных советских философов, особо сильно страдающих диалектическим материализмом, в коем Всеобщее представляется как нечто натурально сущее и потому — опять же подчиняющееся всеобщим законам всего натурально сущего, то бишь, в частности, закону необходимости изменений. Змея логики тут заглатывает себя по самое горло).

          Разумеется, всё написанное здесь о типах изменений изложено очень кратко и наспех (чем я шокирован не меньше читателя), но большего пока и не требуется. Главной моей задачей было дать представление о колоссальном многообразии форм указанного феномена-атрибута, вовсе не сводящегося только к форме движения.

          Один из нюансов соотношения движения и изменения     Движение же, как указывалось, представляет собою лишь изменение положения в пространстве единичной вещи (тела). Подчёркиваю: именно единичной. Поскольку движение как таковое всегда касается только единичного нечто, обнаруживается лишь в отношении него. Всегда, когда пытаются вести речь о движениях систем, это правомерно только в том случае, если последние рассматриваются "точечно", как вещи, как целостности, как нечто, единым телом передвигающееся, изменяющее своё положение в пространстве (хотя на деле данные системы могут быть и колониями; здесь просто вводится понятие центра движения системы и выстраивается именно его траектория).

          Когда же речь заводится о каком-то "внутреннем движении" системы как колонии, то речь (относительно неё) идёт на деле вовсе не о движении, а о каких-то изменениях колонии, являющихся результатами действительных движений её отдельных элементов, — изменениях в плотности, состоянии, порядке распределения указанных элементов и т.п. Нельзя (даже если очень хочется) спутывать движения с их результатами, тем более, относящимися ко всей системе-колонии, а не к её отдельному элементу, испытавшему воздействие. Ещё раз повторяю: конкретное движение принадлежит в данном случае как раз только элементам колонии и может рассматриваться (со всеми его закономерностями) только относительно них. Всё же, что происходит при этом с самой колонией — есть не движение, а её изменения, связанные с реальными движениями её элементов лишь в качестве их результатов (естественно, результатов не того толка, которые обусловлены передачей движения, осуществляющейся лишь между элементами, и которые относятся только к последним, но никак не могут быть рассмотрены в отношении всей системы в целом).

          Характерные черты и закономерности движения     Всякое движение как преодоление пространства имеет тем самым направление, в котором это пространство преодолевается и которое называется траекторией. Это весьма специфический вид направления (как отмечалось, последнее многозначно, то есть является общим понятием, охватывающим целый ряд частных различных между собой феноменов направлений по их сходству). Главное тут заключается в том, что траектория, будучи направлением изменений пространственного положения единичного тела, никак при этом не связана с какими-либо другими изменениями данного движущегося тела. Для неё их как бы вовсе и нет.

          Конечно, с одной стороны, любое конкретное движение является изменением положения конкретного единичного тела в конкретном пространстве-среде относительно других конкретных (и, возможно, даже взаимодействующих с движущимся) тел. Все эти многообразные конкретности оказывают своё влияние на протекание данного процесса. Но если пренебречь ими и подойти к делу сугубо абстрактно, теоретически (а для этого, как будет видно ниже, есть свои физические резоны), то движение вообще сведётся лишь к перемещению в пространстве вообще тела вообще — при полной взаимной индифферентности всех участников этой маленькой драмы. Тут и пространству будет всё равно, каким образом — вдоль или поперёк — его преодолевают, и самому телу безразлично — в какую сторону ему лететь или ползти. Что же касается других тел, то они и вовсе оказываются чужими на этом празднике жизни.

          С другой стороны, как конкретное всякое движущееся тело, разумеется, изменяется в процессе своего движения: например, стареет. Но это связано лишь с длительностью движения, с его неодномоментностью; само же по себе данное старение представляет собой вполне автономный процесс относительно перемещения в пространстве, не является его результатом (оно происходило бы и без всякого движения). Тело "за время пути" может опьянеть, спутать поезда и поменять маршрут следования, может, наконец, начать буянить и приставать к молоденьким проводницам, — движение взирает на все эти выкрутасы с холодным равнодушием милиционера, сдавшего свой пост, ибо лично его они никак не касаются. Для него, с его узко прищурённым взглядом на сущность происходящего, куда бы ни двигалось и что бы ни вытворяло по дороге тело, — оно совершает всё то же: перемещается в пространстве. И с этой точки зрения ни с движущимся телом, ни с самим процессом движения абсолютно ничегошеньки не происходит.

          На картавом языке подлинной науки это выражается в формуле равноправности направлений движения; ни одно из них не имеет какой-либо предпочтительности перед всеми прочими. Как понятно, дело здесь не в собственной демократичности данного процесса, а просто в его индифферентности к реальной жизни перемещающихся тел. Движение внешне этой жизни и никак не затрагивает её и не затрагивается ею. Отчего его конкретная направленность ниоткуда не встречает сопротивления и принципиальных возражений. Положение тела в пространстве и, соответственно, те или иные изменения этого положения не имеют никакого отношения к собственному бытию данного тела и потому безразличны для него. Оно может хоть удаляться от какого-то первоначального произвольно выбранного пункта, хоть возвращаться в него, — даже если это будет уже совсем другое по своим реальным свойствам, сильно изменившееся тело, — сам процесс движения этого не заметит и ни на йоту не изменится в своих закономерностях. Движение как таковое является обратимым процессом — с точки зрения своего направления. Оно равным образом, не меняя своих "свойств", может протекать как вперёд, так и назад, а по желанию публики (за отдельную плату) — и вбок (подобные особенности движения ещё понимают как изотропность пространства и времени относительно него).

          Но тем самым движение не знает и феномена новизны. Раз в его процессе не происходит ничего, кроме простого изменения равноправных направлений (траекторий), так сказать, переливания из пустого в порожнее, то оно абсолютно бескачественно, нейтрально к конкретному богатству и реальным метаморфозам Мира (что, конечно, неудивительно, ведь этот атрибут находится просто по другую сторону Луны Бытия, чем атрибут качества и всё, что с последним связано). В движении ничего не возникает (ибо всякое возникновение подлинно нового выражается только в становлении нового качества, являющегося результатом совсем другого типа изменений; в Существовании, кстати, тоже не возникает ничего "нового" — в смысле изменения самого свойства Сущего существовать), а в лучшем случае имеет место лишь голая прямая передача самого движения от одного тела — другому.

          Зато уж в этом последнем движение навёрстывает упущенное. В нём оно проявляет подлинно атрибутивные черты своего характера, оставаясь всегда и везде самим собой, сохраняя в любой ситуации невозмутимый и неизменный вид, что и отражается в законе сохранения его количества. Странным это было бы для атрибута, если бы он мог возникать из ничего и пропадать в никуда, подобно блудному мужу, когда ему вздумается. "Неисчезаемость" и "неуничтожимость" любого атрибута Сущего-Существования равны аналогичным особенностям самого этого последнего.

          Тем самым движение в своём конкретном выражении есть нечто странствующее по Миру от одного предмета к другому, наподобие Вечного Жида. При этом сколько его убывает в одном месте, столько же и прибывает в другом. Ещё одним выражением данной закономерности является закон причинности, который гласит, что всякое действие (движение) возникает лишь как результат другого оказанного действия (движения) и непременно имеет его же своим дальнейшим результатом. Строгость этого закона не знает амнистий, ибо малейшее послабление в данном вопросе равносильно не чему иному, как несохранению количества движения.

          В силу всех этих "свойств" (обратимости, ничегоновогонепроисходимости и неподкупной причинности) данный процесс является абсолютно "исчисляемым", то бишь предсказуемым на все сто процентов. Познав в какой-то момент настоящего координаты и импульсы всех тел Мира, можно было бы теоретически вычислить все события его прошлого и будущего, если бы, конечно, эти события носили только "движительный" (динамический) характер — что, увы, отнюдь не так.

          Общее отличие иных типов изменений от движения     В том, что это не так, нам с вами, читатель, теперь и предстоит убедиться. Однако сразу отмечу, что если о "свойствах" движения я здесь написал более-менее подробно, то уделять столько же внимания каждому иному типу изменений не имею ни желания, ни возможности. С одной стороны, уж слишком их много (возможно, бесконечно много), с другой стороны, слишком уж они различны между собой, а с третьей — и задача моя состоит вовсе не в исследовании данных изменений во всей их многообразной конкретности, а лишь в том, чтобы продемонстрировать их общую нетождественность движению.

          В этом плане, вообще-то, для всех указанных изменений характерен прежде всего их непространственный характер. Конечно, не в том смысле, что они происходят где-то вне пространства, а в том, что их, изменений, суть заключается не в преодолении пространства. Содержание данных изменений никак не сводится к перемещениям тел, а их направления — к траекториям. Тут на деле сменяются не местоположения в пространстве, а состояния, структуры, порядки организации взаимодействий элементов систем и т.д., а место траекторий занимают тенденции. Очевидно, что подобные объекты познания — совсем не то, что движение, и обладают совершенно иными, чем оно, характеристиками и закономерностями. Требовать от данных феноменов соблюдения "правил дорожного движения" и вообще представлять себе дело так, что их процессы суть будто бы не что иное, как движения вперёд или налево (что, конечно, несколько ближе к реальной жизни), — равнозначно ожиданию от курицы плавания брассом (она для этого слишком гордая птица). Здесь имеется то же самое, что и в случае со сходством, о котором нельзя рассуждать так же, как о вещи.

          Факторы и направления изменений пространственных структур колоний     Классификацию изменений, пожалуй, наиболее верно проводить по признаку того, что изменяется. Например, в случае движения это положение тела в пространстве. В числе других изменяющихся объектов полезно остановить внимание читателя также на изменениях распределения чего-либо в пространстве, в частности, на изменениях в расположении элементов колоний, то бишь пространственной структуры последних. Это также один из "пространственных" случаев изменений (отчего имеется дополнительный стимул: у читателя — к спутыванию данного типа изменения с собственно движением, а у меня — к тому, чтобы разобрать его специально), однако, как отмечалось, в качестве направления тут имеется вовсе не траектория.

          Место последней занимает тенденция, которая состоит в "стремлении" (разумеется, не субъективном) колонии к такому распределению своих элементов (структурному состоянию), которое является наиболее устойчивым. В конкретных условиях такое структурное состояние определяется характером распределяемого — элементов колонии, то есть качеством их взаимодействий (например, тем — тяготеют они друг к другу или отталкиваются), характером пространства-среды, в которой происходит распределение и формируется структура (данный характер также может обусловливать эффекты "тяготения" или "отталкивания" различным образом взаимодействующих со средой элементов), а также и возможными влияниями внешнего по отношению к колонии толка. Наиболее устойчивым при этом, понятно, является такое распределение, которое отвечает имеющемуся распределению взаимодействий, то есть их взаимному уравновешиванию, если можно так выразиться, равновесию сил. Изменение структурных состояний от менее равновесного в этом смысле к более равновесному является общей закономерностью распределения как процесса вообще, то есть тенденцией данных изменений распределённости.

          При этом если исключить, допустим, внешние (относительно колонии) и средовые влияния — дело сведётся лишь к равновесию различных взаимодействий самих элементов колонии, а если, вдобавок к тому, и последние представить исключительно однородными — то результат будет определяться лишь характером их единственного однотипного взаимодействия. В этом случае, если данное взаимодействие состоит, например, в "тяготении" элементов друг к другу, то они в конце концов скучкуются вокруг какого-то общего (исходно существующего или случайно образовавшегося) центра "тяжести"; если же, напротив, оно носит "отталкивающий" характер (то есть когда на него просто противно смотреть) — элементы рассеются в пространстве равномерно (тут равновесие взаимных воздействий наступит именно лишь с достижением равенства расстояний между элементами; конечно, только при такой ограниченности занимаемого колонией пространства, когда протяжённость указанных расстояний не превышает пределов дальности данного взаимодействия).

          Потенциальная энергия     Таким образом, распределение конкретных взаимодействий в пространстве обнаруживает себя как некое силовое поле, имеющее, с одной стороны, свои точки равновесия, а с другой — определённый потенциал неравновесности в каждой иной локальной области. Понятно, что реально этот потенциал выражается в "стремлении" тела, находящегося в неравновесной области, переместиться в ближайшую точку равновесия — именно в таком направлении его "выдавливает" "напряжённость" поля. Эту способность тела к подобному строго направленному перемещению (в конкретном силовом поле) в науке называют его потенциальной энергией — в отличие от чистой кинетической энергии, во-первых, актуального, а во-вторых, индифферентного к определённому направлению движения (правда, понятие "потенциальная энергия" используется и в ряде иных случаев, но это связано уже с плохим отличением наукой одних феноменов от других и соответствующей неадекватностью терминологии).

          Следовательно, если тело находится в точке равновесия сил, то его потенциальная энергия равна нулю. Если же оно пребывает в области неравновесия, то значение его потенциальной энергии отражает степень данной неравновесности. Тем самым этот вид энергии напрямую связан с конкретным положением тела в пространстве определённого силового поля, в отличие опять же от относительного характера кинетической энергии, отражающей лишь соотношения скоростей и траекторий движущихся тел.

          Распределение движения     Однако всё вышеописанное касается только распределения конкретных вещей (составляющих колонию), связанных конкретными взаимодействиями. Для такого типа распределений характерно "застывание" распределяемых элементов в каких-то точках пространства (центрах равновесия сил их взаимодействий), занимаемого колонией, то есть образование стабильной натуральной структуры последней.

          В то же время объектами познания могут быть и такие "колонии", которые суть вовсе и не колонии, то бишь такие образования, элементами которых являются совсем не вещи, а нечто иное. Подобные "колонии" в физике называются системами (более обще или специально? — к сожалению, учёные, не отличающие колонии от целых-вещей, равным образом не отличают и системы от колоний; я буду использовать данный термин в общем смысле, в специальных же случаях подчёркивая неколониальный смысл "систем" кавычками). "Элементы" (это слово я также буду брать в кавычки, когда будет нужно отличить его специальный невещный смысл от общего, включающего также и вещный) данных "систем" также могут распределяться в пределах занимаемого последними пространства, но, разумеется, особым образом.

          В виде такого рода "систем" могут быть представлены, например, сами распределения в пространстве вышеуказанных конкретных взаимодействий. Они, разумеется, будут прямиком отражать не что иное, как распределения порождающих данные взаимодействия вещей. Повторяю: распределения специфических, то есть конкретно-качественных силовых взаимодействий закономерно связаны с распределениями их носителей, то бишь самих соответствующим образом воздействующих друг на друга вещей некоего определённого уровня. В данном случае такие воздействия не существуют помимо вещей, оказывающих их, являются принадлежностями, свойствами этих вещей как в качественном, так и в количественном плане, и, соответственно, — не передаются в ходе взаимодействия другим вещам. Например, свойство притягивать и притягиваться как функция конкретной массы не может быть передано от Солнца Земле так, чтобы Земля, восприняв это свойство, принялась вдруг гравитировать с той же силой, что и Солнце (а Солнце при этом данную силу потеряло бы).

          Однако, как известно, на такую передачу способно некое не конкретное, не специфически качественное, а надуровневое воздействие — всеми нами уважаемое движение. Импульс передаваем, причём как раз таким любопытным образом, что общее количество движения всегда сохраняется — сколько при столкновении от одного тела убывает, столько другому и прибывает. Динамическое воздействие представляет собой в этом плане совершенно особый физический феномен, будучи именно проявлением движения как атрибута Существования (в отличие от специфически-уровневых взаимодействий). Как отмечалось выше, движение равнодушно к природе движущихся тел: оно заботится только о собственном здоровье, то бишь — о самосохранении. Воздействия, связанные с ним, полностью наследуют характер своего родителя — во всех случаях они имеют одинаковые результаты, определяемые не конкретикой вещей, а общим характером самого движения. Поэтому силовую "систему" динамических воздействий можно рассматривать как абсолютно самостоятельную относительно воздействующих данным образом друг на друга вещей-тел. Ввиду же того, что распределение "элементов" этой "системы" в пространстве представляет собой даже не просто пространственный процесс (как распределение вещей в колониях), но и собственно динамический, "движенческий" (отчего соблазн спутать его с движением вообще, то есть с перемещением единичного тела особенно велик), данный тип распределения желательно опять же осветить специально.

          В качестве указанных "элементов" тут могут быть рассмотрены: прямым образом — собственно импульсы тел, их количества движения, скорости, а косвенным — результаты "движенческих" воздействий, их внешние проявления-обнаружения в виде, например, давления или температуры ("тепла"). Я, разумеется, не могу тут подробно останавливаться на всех нюансах взаимоотношений данных феноменов (как между собой, так и с нашим восприятием): мне достаточно констатировать, что все они являются лишь динамическими воздействиями и, следовательно, в каких-то своих закономерностях идентичны друг другу (помимо того понятно, что все они ещё и связаны в своей мощности с импульсами и кинетической энергией движущихся уровневых вещей-тел, имеют некую силу, то есть способны произвести работу, каковые их свойства и определяются общим термином "энергичность"; эта общность, кстати, опять же лишь отмечает с иной стороны, в новом ракурсе, но всё то же — общность закономерностей, присущих динамическим воздействиям, то бишь движению вообще).

          В числе этих закономерностей — и интересующие нас здесь закономерности распределения вышеуказанных скоростей, давления, температуры и пр. в некотором замкнутом пространстве, наполненном движущимися телами — в "системе" динамических "взаимодействий" (я ставлю тут кавычки, поскольку динамические воздействия вовсе не являются подлинными взаимодействиями, осуществляемыми на расстоянии, а реализуются лишь в моменты столкновений). Общим законом тут также является достижение указанной "системой" устойчивости, которая выступает в виде достижения чистого равновесия сил (в колонии последнее бывает лишь предпосылкой распределения элементов-вещей, а в данной "системе", где силы и есть то, что распределяется, — единственным содержанием процесса).

          Соответственно, характер данной равновесной "системы" — не статический, а стационарный, динамический. Тут присутствует именно не равномерность, а равновесие, и оно достигается не путём распределения чего-то покоящегося по точкам "системного" пространства (для движения как преодоления пространства сие, понятно, невозможно, в отличие от вещей и продуцируемых ими качественно-уровневых воздействий), а путём простого поддержания некоторого баланса количества движения в каждой указанной точке. Тут работает вышеотмеченный принцип: сколько движения в данную точку пространства прибывает, столько же из неё и убывает. Опущенный в неё щуп обнаруживает не что иное, как стабильное количество динамических воздействий.

          Вместе с тем, поскольку движения без движущегося, то есть без вещей-носителей не бывает, данное равновесие связано и с распределением этих носителей в пространстве "системы". Однако сие распределение опять же носит вовсе не характер некоего наличия покоящихся конкретных носителей в конкретной точке, а представляет собой лишь наличие в данной точке некоторого постоянного количества последних, причём постоянного с точки зрения не их числа, а величины их суммарной кинетической энергии, присущего им в совокупности количества движения.

          Как достигается указанное равновесное распределение "элементов" динамической "системы"? Оно происходит примерно так же, как и распределение вещей в случае отталкивающего характера их взаимодействий. Динамические силы ведут себя друг относительно друга именно как "отталкивающиеся". Ведь тут устойчивым может быть только их равновесие, обусловленное компенсацией одних воздействий другими. При отсутствии оных более мощные возбуждения, неустойчивости распространяются в пространстве вплоть до того самого момента, пока не "обрастут" по пути достаточными тормозящими сопротивлениями встречных воздействий и покуда вся зона их совместного пребывания не превратится в устойчивую, то есть в такую, во всех точках которой прилагаемые воздействия уравновешивают друг друга. Лишь здесь процесс останавливается и принимает флуктуирующий характер. Повсеместное повторение подобного в замкнутом объёме ведёт к всеобщему выравниванию "системы", то бишь к её равновесному состоянию в вышеуказанном смысле. Например,

          "Механизм выравнивания давления состоит в том, что частицы газа, сталкиваясь, передают друг другу количество движения. При этом частицы газа, которые имеют в среднем бОльшие скорости, передают часть своего момента другим частицам: происходит торможение более быстрых частиц. Это — вязкость газа" (47, сс. 101-102).

          Наконец, "систему" динамических воздействий, подобно системе равновесия конкретных взаимодействий, опять же можно рассматривать как особого рода "силовое поле". Тут также имеются некоторые "точки равновесия", однако весьма специфические, ибо локально, как собственно точки, они существуют лишь в потенции — при наличии неравновесия "системы"; при устранении же оного в качестве таких "точек равновесия" выступает уже всё силовое пространство ("точки" превращаются в "площадь"): тут равновесие и устанавливается путём устранения неравновесности сил в любой точке объёма. Тем не менее при неравновесном состоянии данной силовой "системы" пребывание какого-то сгущения кинетической энергии вне таких потенциальных (возникающих в каждый новый момент в новом месте "системы") центров уравновешения ведёт к тому же самому эффекту "стремления" данного "сгустка" к ближайшему центру, что и "стремление" тел к точкам равновесия силового поля конкретных взаимодействий. Подобно некоему "псевдотелу", указанный сгусток неуравновешенной энергии можно рассматривать как обладающий своеобразной "потенциальной энергией" перемещения и, тем самым, как способный совершить некоторую работу (в то время как в равновесной "системе" "потенциальная энергия" любой её точки равна нулю). Последняя способность, тесно связанная, как можно видеть, не с чем иным, как со степенью неравновесности конкретных динамических "систем", в первую очередь и интересует практичных учёных-естественников при исследовании подобных энергетических ("тепловых") процессов распределения.

          Общие закономерности процессов распределения     Во всех вышеуказанных процессах распределения элементов систем в замкнутом пространстве (при многих их конкретных различиях, о которых никак нельзя забывать) обращает на себя внимание прежде всего их общая неприкрытая тенденциозность, резко отличающая данный тип изменений от собственно движения (как изменения положения единичного тела в пространстве). Вместо траектории, которая может быть направлена с равным успехом куда угодно, тут имеется направление совсем иного рода — то есть именно тенденция, которая по самой своей природе "одностороння", которая есть некая закономерность. Все упомянутые выше процессы распределения неизбежно протекают лишь в одном-единственном направлении.

          Сие может показаться странным для тех, кто меряет всё одним аршином движения, но в этом нет ничего удивительного, если понять, что движением в данном случае и не пахнет, что объектом познания тут является совершенно иной тип процессов, в котором направление имеет вовсе не пространственный характер (при всём том, что это — распределение в пространстве) и определяется не траекториальными координатами, а показателями степени неравномерности-равномерности, неравновесности-равновесности, то есть, обобщая, — неустойчивости-устойчивости. Именно изменения от первого типа состояний ко второму и составляют суть данных процессов, их направление, а вовсе не какие-то совершенно "непричёмные" здесь траектории.

          Данная однонаправленность распределения в пространстве по-иному определяется в науке как необратимость. Тенденция, как отмечалось, выступает тут в роли закономерности, а не простого случайного выбора судьбы. Случайным тут может являться только начальное состояние системы, а вот уклон в развитии дальнейших событий и их конечный результат жёстко предопределены. По сужающемуся, воронкообразному жёлобу с горы можно катиться с разных исходных точек, но в итоге всё равно окажешься в одном и том же месте. Если в случае движения изменение начальных условий изменяет и "судьбу" объекта — его траекторию (то есть с точки зрения движения — само содержание происходящего процесса), то в случае распределения такое изменение начальных условий ничего не значит (ибо не имеет отношения к происходящему): содержание процесса при этом остаётся всё тем же — система "движется" к устойчивому состоянию. Разность начальных условий сказывается лишь на отличиях пути к этому финишу (тем самым данный процесс является абсолютно предсказуемым, хотя основан вовсе не на причинности, а на действии принципиально иной, как это видно, закономерности).

          Повторяю: если в движении тело покорно перемещается в пространстве в ту сторону, в которую его толкнуло очередное воздействие, то процесс распределения, во-первых, "протекает" (здесь поневоле сплошь и рядом приходится использовать движенческие термины, что свидетельствует о такой же их укоренённости в нашем сознании, как и предметных; на деле процессы не движутся, не текут, как реки, а происходят) в жёстко определённом направлении независимо от какого-либо внешнего воздействия, сам по себе (как внутренняя закономерность системы), а во-вторых, даже при испытании системой какого-то воздействия и возвращения её в результате к менее устойчивому состоянию — это вовсе не отменяет указанного направления как закономерного, а лишь задаёт новые стартовые условия для его дальнейшего протекания по тому же руслу. Результатом воздействия тут оказывается вовсе не изменение направления (тенденции), как в случае с движением (с его траекторией), а лишь изменение состояния самой системы (чего, напротив, нет в движении, индифферентном к конкретным свойствам движущихся тел). Таким образом, необратимость процессов распределения, неизменно текущих лишь в сторону устойчивых состояний ("под гору", а не "в гору"), выражает себя уже в характере их тенденции как однонаправленной и, тем самым, закономерной. Тут нет и не может быть тенденции, направляющей развитие событий вспять.

          Причём дело заключается, видимо, не только в том, что система сама по себе не в состоянии двинуться вспять, выйти из более устойчивого состояния и вернуться к менее устойчивому; сие, конечно, так, но это ещё не всё, ибо она не может пройти "антипути", в точности обратного пройденному (как при оборачивании траектории), даже и с посторонней помощью. Как на неё ни воздействуй, как ни изощряйся, но заставить процесс протечь по тому же руслу "в гору" не удастся. Никакой очередной физический "демон" не в состоянии выполнить такую работу, если, конечно, он не властен отменить закон сохранения энергии. В рамках же действия этого закона всё, что тут можно сделать — это восстановить некое неустойчивое исходное состояние не путём обращения тенденции, то есть кропотливого поэтапного зеркально-обратного восстановления процесса, а путём примитивного смахивания всех фигур с доски и расстановки их по новой (для чего, конечно, требуются некоторые добавочные физические усилия, то есть расходование энергии, что придаёт данному процессу дополнительную необратимость, столь ценимую в современной физике).

          (К этому следует добавить — в угоду тем, кто озабочен не реальной природой необратимости, а проблемой якобы связанной с ней временной асимметрии, — что, даже если предположить, что упомянутый "демон", презрев все законы физики и нравственности, всё-таки может повернуть историю вспять, это вовсе не будет равнозначным обращению "стрелы времени", ибо сама демоническая деятельность по изменению хода событий выступит в данном случае в качестве нового фактора, отсутствовавшего в прошлом и тем самым отличающего обратный процесс от первоначального).

          Указанная невозможность воспроизведения антипроцесса, а то даже и самого исходного состояния системы связана, в частности, и с такой особенностью последней, что, достигая устойчивости (равномерности или равновесия), она при этом напрочь "забывает" своё прошлое — какой она была в молодые годы и какими путями дошла до жизни такой. Если по координатам траектории легко можно установить пространственное положение тела в любой момент как будущего, так и прошлого, то конечное состояние устойчивой системы распределения не заключает в себе никакой информации о её прошлом, а будущего (как чего-то отличного от настоящего) просто не имеет (как и в случае с прогнозированием траектории тут предполагается отсутствие внешних случайных возмущений системы). Даже если бы система и захотела тряхнуть стариной и вернуться в прошлое, она просто не знает, к чему и как ей идти: её подводит наступившая в устойчивом состоянии полная амнезия.

          Как движение индифферентно к характеру движущихся тел, так и система в состоянии устойчивости индифферентна ко всем своим возможным прошлым. Из того, что все оказались в одном и том же месте, никак не следует, откуда и как кто пришёл. Конечное состояние безразлично к предшествующим и не предполагает какого-либо особо предпочтительного пути к себе: пути могут быть любыми. В устойчивых состояниях систем нет следов их прошлого. А есть лишь одинаковость настоящего для всех возможных прошлых. Отсюда проистекает невозможность даже для "демона" попятно восстановить развитие событий (если он, конечно, не знает их последовательность априори).

          Поскольку по ходу конкретного распределения элементов происходят некоторые изменения состояний систем, то в данном процессе, в отличие от движения, присутствует известная ущербная "новизна" (разумеется, вовсе не качественно-уровневого характера): указанные состояния могут быть весьма разнообразными. Но вся эта игра красок имеет место лишь до установления устойчивого состояния, при котором всякие отличия состояний системы исчезают. По достижении оного процесс просто прекращается, тем самым являясь конечным.

          Общие соображения об изменениях вещей: эволюция и развитие     Помимо изменений пространственных структур колоний и вообще — распределения элементов любых множественных систем, в Мире происходят также и постоянные изменения единичных вещей — не как тел, меняющих своё положение в пространстве, а как именно вещей с их конкретными свойствами. В отличие от всех вышеописанных, данные процессы являются не просто деформационными, а подлинно метаморфическими — то есть куда более сложными, многофакторными, комплексными, обобщающими множество мелких (количественных, пространственно и функционально структурных, организационных и пр.) изменений; кроме того, они являются разнообразными и по своим результатам.

          В самом общем виде этими результатами (и содержанием данного типа изменений) являются приобретения вещами некоторых новых различных свойств (но ещё, как понятно, не качеств, ибо последние связаны с объединениями вещей, со становлением новых уровней Универсума, а это уже изменения не вещей — но колоний). Другими словами, данное приобретение свойств представляет собой приобретение вещами новых способностей определённым образом воздействовать на внешнюю среду в рамках использования (раскрытия) ими потенциалов, заложенных в присущих им (возникших вместе с их становлением) конкретно-уровневых качественных взаимодействиях.

          В плане своего происхождения указанные изменения вещей проистекают из двух источников, будучи, во-первых, обусловленными некоторыми причинами, а во-вторых, основываясь на некоторых закономерностях переработки вызванных оными причинами изменений. В силу этого одни изменения (чисто причинные) носят менее глубокий характер, чем другие, представляющие собою уже результаты упомянутой переработки первых. Общее изменение любой отдельно взятой конкретной вещи является на деле многоступенчатым иерархическим процессом, на каждом этапе которого происходят изменения определённого ранга, своей степени глубины-поверхностности.

          Верхние ступеньки этой лестницы метаморфоз занимает (или обслуживает) так называемая эволюция с её особыми закономерностями (я, как понятно, обозначаю термином "эволюция" соответствующие изменения вещей не одного только биологического уровня, но и всех уровней Универсума), а на нижних располагается вчерне описанное в первой части настоящей работы развитие. Тем самым к ведомству эволюции относится основная причинная часть изменений, связанная прежде всего с внешними случайными воздействиями, а к ведомству развития — внутренняя кропотливая и упорядоченная работа по перевариванию этих изменений, то бишь поставляемого эволюцией различного материала, — в целях его взаимной увязки-утруски-усушки и приспособления к характеру внутренней структуры вещи как целого, а также и в целях обратного приспособления самого данного характера к требованиям изменившегося материала, то есть в конечном счёте — к условиям внешней среды.

          В обобщённо-приближённом предметном виде иерархия обоих указанных процессов в той же первой части сего сочинения была представлена как иерархия изменений частей и органов. Метаморфозы этих структурных элементов вещи-целого, как отмечалось, с одной стороны, протекают независимо друг от друга, а с другой — обусловливают друг друга. Отдельные изменения органов могут происходить и без сопутствующих изменений функциональной внутренней структуры вещей-целых, то есть не затрагивая уровня их частей. Тем не менее при этом вариативность и масштабы данных изменений органов ограничены тем разрешительным потенциалом, который задан характером указанной структуры; в этом плане изменения органов зависят от природы частей.

          В то же время, происходя до поры до времени автономно, то есть сохраняя до некоторых пределов нейтралитет в отношении частей, изменения органов при своём накоплении, превышающем установленный рубеж, требуют уже переделки самой выступающей тормозом их совершенствования частьевой структуры. В этом плане изменения частей определяются изменениями органов. Повторяю: в данной "диалектике" изменений органов и частей натурально выражают себя взаимообусловленность и взаимодополнительность процессов эволюции и развития как связанных друг с другом "внешних" и "внутренних" изменений одних и тех же вещей.

          В силу этих связанности и взаимопроникновения данные процессы легко спутать один с другим, а точнее, просто принять за один и тот же процесс. Ведь в конечном счёте все изменения происходят тут с одними и теми же вещами, а главное, вызываются одними и теми же причинами. С этой стороны их различить нельзя: на деле они различаются не причинно, не разностью воздействий, а рангом самих изменений и соответствующими этому рангу особенностями их протекания, то есть характером переваривания результатов указанных воздействий. По этим параметрам как раз и обнаруживается, что одни изменения касаются лишь первичной организации приспособления к среде, то бишь каких-то внешних органов (и тем самым происходят без особенных затруднений), а другие представляют собой глубинную функциональную перестройку самих вещей, перестройку взаимодействий их частей и самой натуральной природы этих частей (отчего такие изменения требуют гораздо больших усилий, затрат энергии, времени, "мотивации" и пр.). Одновременно бросается в глаза и то, что первые изменения идут стихийно, независимо друг от друга, случайно, а вторые — упорядоченно, согласованно, закономерно. Если "органные" изменения порождаются весьма различными, в том числе, и разовыми воздействиями среды, то к преобразованию структуры вещи не может привести никакое подобное непосредственное воздействие: данное преобразование происходит только в результате накопления множества поверхностных изменений. Это накопление и составляет суть эволюционного процесса как предшествующего развитию и не совпадающего с ним.

          К этому следует ещё добавить, что, ввиду внешнепричинного характера эволюционных изменений, теория эволюции в первую очередь и сосредоточена на исследовании данной причинности, на изучении зависимостей между характерами среды и "органных" (но не структурных) метаморфоз вещей. Объектом познания в данной теории является не просто индивидуальная вещь сама по себе в своих изменениях (что характерно для развития), но именно связи этих изменений с порождающими их причинами, то есть хитрая "диалектика" взаимоотношений вещей и среды (в том числе, и такой среды, каковой являются друг для друга сами данные вещи). В силу этого при эволюционном подходе в ряду объектов изучения оказываются также и колонии вещей, как некие среды, существенно обусловливающие характер поверхностных изменений отдельной вещи.

          Общие и особенные закономерности эволюции и развития     Будучи типами изменений вещей, эволюция и развитие в чём-то различны, но в чём-то и сходны друг с другом, а кроме того — и с другими (невещными) типами изменений (в последнем случае в виду имеются, конечно, чисто формальные, а не содержательные сходства и различия). В плане отличия вещных типов изменений от движения (а также и от изменений распределения) можно отметить, например, что оба указанных процесса вообще не имеют никакого (даже такого формального, как у распределения) отношения к пространству; спутать их с движением (и даже с распределением энергии) возможно только при очень большом желании.

          В том же русле сопоставления особенностей данных и рассмотренных выше феноменов обращают на себя внимание необратимость развития и обратимость — эволюции. Последняя, конечно, считается современной наукой также необратимым процессом, однако на деле — лишь на том основании, что её спутывают с развитием: термином "эволюция" именуют ныне в комплексе весь процесс изменений вещей, не различая их внутренних составляющих; в действительности же общую необратимость данного "процесса" обеспечивает лишь заключённое в его сердцевине развитие, в то время как изменения поверхностных свойств вещей (то есть предметно — их органов) свободны в своих тенденциях: при необходимости с изменениями условий обитания ласты легко и непринуждённо преобразуются в лапы и наоборот. Всё дело тут заключается в разности подходов к обеспечению индивидуальной устойчивости вещи: развитие рассматривает оную как баланс взаимодействий частей, а эволюция — как баланс вещи в целом со средой. В первом случае ухудшающие ситуацию нарушения невозможны: по крайней мере, всё направлено на то, чтобы их предотвратить, а во втором — неизбежны, отчего необходима и гибкость реакции на изменения среды. Поэтому обратимость тех или иных поверхностных изменений является даже обязательной. (Повторяю: при этом нельзя забывать, что тут имеются совсем не те необратимость или обратимость, что в других типах изменений, ибо здесь изменяется нечто совершенно иное и подобные внешние оценки никак не определяют сами по себе существа происходящего).

          Помимо обратимости-необратимости стоит указать на столь же сложное отношение развития и эволюции к конечности-бесконечности. С одной стороны, эволюция принципиально не может завершиться и, как мировой процесс, разумеется, никогда не завершается, ибо опирается на бесконечность разнообразия самих внешних условий конкретного бытия. Но вот относительно отдельной вещи значение эволюционных закономерностей может сойти и на нет — с того самого момента, как данная вещь станет частью вещи другого, более высокого уровня. При этом, как известно, дальнейшие случайные изменения данных вещей-частей прекращаются — они переходят в подчинение к развитию.

          Со своей стороны, развитие так же принципиально не имеет конца, если рассматривать его только как индивидуальное развитие единичной вещи. Но на практике, как известно, нередко случается и так, что вещь опять же вступает в симбиоз с другими подобными ей вещами, образует с ними одно целое, и тем самым единичное развитие прекращается: ориентиры этого развития смещаются в сторону ориентиров развития собственно целого. Таким образом, подходить к данным процессам с мерками конечности-бесконечности надо осторожно и не так прямолинейно, как в случаях иных типов изменений. Особенно стоит подчеркнуть, что описанные условные конечности эволюции и развития индивидуальных вещей вовсе не таковы, что позволяют вести речь о завершённости данных процессов. Отнюдь нет, ибо здесь на деле имеется вовсе не прекращение каких-либо дальнейших изменений (как, например, в случае равновесного распределения энергии), а простой качественный скачок, суперизменение, переход в иное измерение, на высший уровень Универсума. В этом плане эволюция и развитие являются бесконечно-открытыми процессами.

          Неоднозначно и отношение вещных изменений к начальным условиям их протекания. С одной стороны, в силу отмеченной бесконечной открытости данных процессов тут как бы и вовсе нет исходных состояний изменяющегося, ибо за таковые формально можно принять любые "точки" на исторической "линии". Но, с другой стороны, каждая такая взятая за отправную "точка" представляет собою вещь с её конкретными характеристиками, имеющими значение для дальнейшего хода событий: как отмечалось, характер изменений органов предопределён внутренним природным потенциалом самих изменяющихся вещей. Впрочем, надо понимать, что указанная конкретность исходных условий играет свою роль лишь относительно опять же конкретностей путей протекания вещных изменений и достигаемых в конечном счёте их результатов, но отнюдь не сказывается на глобальной тенденции: последняя и тут равнодушна к тому, с чем имеет дело, неминуемо направляя эволюцию и развитие (каждое — своими путями и способами) вещей от менее устойчивого их состояния — к более устойчивому.

          Для обоих данных процессов изменений вещей характерно также постоянное "обогащение" последних, появление у них всё новых и новых свойств, но опять же — различного толка. Если в случае эволюции порождаемая ею новизна обеспечена различиями внешних условий бытия вещей и, тем самым, носит веерообразно расходящийся характер, если она вариативна (конечно, в пределах дозволенного самой природой вещей), то в процессе развития формирование новых свойств происходит, напротив, в ходе всё более полного раскрытия потенциала самого целого, то есть его основания — освоенного им нового способа взаимодействий со средой. В последнем случае новизна отражает не простое поверхностное изменение органов, связанное с адаптацией к среде, а — обнаружение новых возможностей воздействия на оную, то есть, грубо выражаясь, новых свойств данного свойства (качества; само же это качество как нечто в высшей степени новое возникает, напоминаю, в процессе становления, то есть Изменения Универсума). Усложнение выступает: для эволюции — в различиях форм, а для развития — в различиях состояний вещи и возрастании её способностей влияния на среду. В силу этого (то есть в силу постепенного освоения в ходе развития всего потенциала уровневого качества) исходное разнообразие вещей тут, наоборот (в отличие от эволюционного возрастания разнообразия), постепенно сменяется их унификацией.

          Как понятно, вышеуказанные различия эволюции и развития в немалой степени обусловлены их разным отношением к случайности и закономерности, изменчивости и устойчивости. Эволюция целиком базируется на случае и изменчивости, а развитие — на циклической повторяемости, устойчивости. Соответственно этому формируется и отношение обоих данных феноменов к возможности предсказаний. Развитие в этом плане представляет собою намного более прогнозируемый процесс, чем эволюция, но ввиду своей связанности с последней, сплавленности вместе с ней в едином процессе вещных изменений, — всё-таки в меньшей степени, чем, например, траектория или даже тенденция процессов распределения (в сравнении с последней направления обоих типов вещных изменений менее предсказуемы также и в силу своей бесконечной открытости).

          3. Заблуждения науки

          Сложность и ошибки     Разумеется, описанными выше типами изменений никак не исчерпывается всё многообразие конкретных форм актуализации данного феномена. Я оставил без внимания даже такой фундаментальный процесс, как изменение самого Универсума, то бишь становление новых его уровней. Исследовать всё это здесь просто ни к чему. Но читатель должен понимать, что представленный ему материал безобразно фрагментарен не только с точки зрения неполноты описания особенностей конкретных затронутых типов изменений, но ещё больше — в смысле ограниченности самого числа отобранных объектов этого описания. Типов изменений на деле гораздо больше: реальное существование чрезвычайно сложно, отчего нам вряд ли вообще когда-нибудь удастся разложить всё богатство его содержания по аккуратным классификационным полочкам.

          Тем не менее даже на ущербной базе вышеприведённых примеров, как кажется, можно составить себе представление о степени сложности проблемы изменений. Хитрая природа отдельных их типов и тонкая нюансировка соотношений данных типов между собой легко могут запутать в своей паутине кого угодно. Немалые умственные усилия тут требуются уже для одного того, чтобы попросту понять, о чём же идёт речь, что исследуется в каждом конкретном случае. А понимать сие необходимо — хотя бы с той целью, чтобы не отождествить ненароком в своём сознании одни объекты с другими, реально отличными от первых.

          Последнее, к сожалению, происходило, происходит и, видимо, будет происходить с человечеством всегда, отражая неизбежную ограниченность наших знаний в любой момент их исторического развития. Конкретно сегодня, например, наукой крайне слабо различаются вышеуказанные типы изменений. Все они сваливаются в сознании многих учёных в одну кучу, смешиваются друг с другом в один будто бы объект. При этом, естественно, предполагается, что поведение данного объекта должно быть однозначным; от всех типов изменений, весьма различных по своей сути и, соответственно, закономерностям, тем не менее ждут одинаковых проявлений. Таковая одинаковость, понятно, и на самом деле имеется, но лишь в общем смысле — как обобщение сходств всех изменений (см. выше определение изменения вообще). Однако такого рода пустая абстракция, разумеется, не удовлетворяет учёных: их ожидания носят совсем иной — утилитарный характер. Им хочется иметь дело не с абстрактной, а с вполне конкретной однотипностью, богатой практическим содержанием, которую можно пощупать, измерить, пропустить через мясорубку эксперимента и пр. На этом пути, конечно, не остаётся ничего другого, кроме как приписать ошибочно осознаваемому "единым" сборному объекту некие конкретные свойства, присущие на деле какому-то из особых типов изменений (ведь иначе представлениям о таких свойствах просто неоткуда взяться). То бишь в итоге всё сводится к простому отождествлению всех изменений (феномена изменения вообще) с каким-то одним из их типов. С каким именно? Это уже определяется конкретным ходом развития познания.

          Открытие движения и абсолютизация его закономерностей     Проблема изменений, как известно, попала в поле зрения человечества очень давно. Поначалу её осмысление шло преимущественно лишь в общетеоретическом плане, философски. Первым, кто подошёл к делу более-менее конкретно, был Аристотель. Он попытался составить себе представление об общих закономерностях изменений, исходя из практического опыта. В реальности изменения попадались ему на глаза, конечно, прежде всего в форме изменений вещей. Особенности этих изменений (разумеется, в весьма примитивном виде) Аристотель в основном и обобщил и абсолютизировал в качестве Всеобщих (то есть, как понимает читатель, всеобщих не просто в смысле присущести этих особенностей всем вещным изменениям, а и в смысле полноты, присущести их всем без исключения типам изменений, на что и указывает использованная мной заглавная буква).

          Однако спустя пару тысяч лет такое поверхностное умствование перестало удовлетворять познание, приобретавшее всё более практический характер. В центр внимания в связи с этим переместилось движение. Его исследование оказалось, с одной стороны, необходимым для утилитарных нужд развития техники, а с другой — просто наиболее возможным, легко осуществимым ввиду относительной простоты этой формы изменений. Понятно, что наука могла достигнуть успехов поначалу лишь в сфере изучения простейшего, а вовсе не сложного.

          Указанное исследование закономерностей движения быстро показало их несоответствие тем закономерностям, которые в своё время абсолютизировал Аристотель. Однако это привело вовсе не к разграничению двух данных типов изменений и двух типов закономерностей, а лишь к смене ориентации науки — вместо изменений вещей единственно существующими стали признавать изменения положения тел в пространстве. Закономерности изменения вещей просто признали грязной водой и выплеснули на помойку, а закономерности изменения положения тел в пространстве торжественно водрузили на их место в корыте, то бишь также абсолютизировали в качестве Всеобщих или так называемых "универсальных законов" Бытия. Сие, конечно, не было случайностью и чистым произволом.

          Свою роль здесь сыграло, во-первых, то, что закономерности движения устанавливались экспериментально, подтверждались практикой. Это, конечно, повышало их авторитет сравнительно с авторитетом закономерностей вещных изменений, наблюдаемых поверхностно, не поддающихся на данном уровне развития науки (ввиду своей сложности) опытной проверке и вообще — практически не установленных в качестве достоверных фактов. Во-вторых, поимела значение заполонённость первичного поля науки указанными простейшими исследованиями, отчего создалось впечатление, что другого предмета у познания нет вообще. Знания о более сложных объектах, само собой, появились много позднее, поэтому несколько столетий наука о движении находилась вне конкуренции — на положении единственной науки и, тем самым, якобы Науки вообще. Наконец, в-третьих, на ту же мельницу лила воду и практическая эффективность исследований движения. Ни в одной другой области познания не было поначалу такой отдачи, что опять же резко повышало авторитет данного знания и всего, что с ним связывалось: то есть его объекта, содержания, методологии добычи и пр.

          В результате в русле указанного повышения авторитетности самого предмета, то бишь движения, последнему стала приписываться некая сверхатрибутивная, своего рода субстанциональная роль (в частности, к движению стало сводиться, как отмечалось, всякое изменение); в рамках "искреннего уважения" к содержанию и методологии добычи знаний о данном феномене произошла абсолютизация его закономерностей до уровня якобы Всеобщих, а также и формирование представления об обязательности, то бишь исключительной, подлинной научности только соответствующих методов познания. Авторитетность на описанной выше благодатной почве легко и непринужденно трансформировалась в авторитарность. Было провозглашено,

"что высшая цель естествознания состоит в сведении любого явления к движению, в свою очередь движение подлежит описанию средствами теоретической механики" (39, с. 147).

          В принципе, в этом не было ничего необычного. Увы, только такими путями и способно вообще двигаться наше познание. Оно всегда стремится обобщать и при этом, естественно, обобщает лишь то, что имеет, то есть то, что известно человечеству в определённый исторический момент. Как помнится, ещё наши первобытные предки аналогичным образом обобщали свои знания в форме кажущейся нам ныне нелепой анимистической логики. Но мы в этом плане — ничем не лучше их.

          Закономерное обобщение лишь известного всегда сопровождается и неизбежной одновременной абсолютизацией особенностей этого известного. Ведь знание о нём вынужденно оказывается на положении некоей точки отсчёта, системы координат, сложившейся в наших головах, лишь отталкиваясь от которой мы и способны объяснять себе обнаруживаемые нами далее новые факты. Как отмечалось в первом томе настоящего сочинения, всякое первичное объяснение сводится к аналогии, к поиску сходств нового (то есть неизвестного прежде) явления с уже известным и "понятным" (сиречь привычным) старым и к отождествлению их на данной почве. При этом старое закономерно выступает в роли некоей абсолютизированной модели, к которой должно быть приведено содержательно всё новое. Иначе просто никак нельзя.

          Вот и в рассматриваемом случае познание феномена изменения неизбежно началось с познания лишь какого-то одного из многих конкретных типов изменений (а точнее, самого простого из них — движения), а следовательно — с обобщения особенных закономерностей последнего и их абсолютизации в качестве якобы закономерностей изменений вообще. Для того же, чтобы сформировалось понимание неправомерности такого отождествления общего с частным, Изменения вообще (и, тем самым, всех прочих конкретных изменений) с движением как его особой формой, потребовалось, во-первых, дальнейшее накопление знаний, выявление реальных отличий закономерностей движения от закономерностей иных типов изменений, а во-вторых, ещё и преодоление некоторой инерции мышления (вспомните о феномене убеждений), заставляющей нас нередко в упор не видеть очевидное (в частности, невзирая на то, что факты вот уже целый век буквально вопиют, в представлении многих учёных изменение и по сей день по-прежнему бессознательно отождествляется с движением).

          Впрочем, у абсолютизации законов движения имелась изначально (и сохраняется поныне) ещё и третья, самая, пожалуй, важная причина, которая никогда не сводилась просто к недостаточности конкретных знаний и к инерции мышления, то есть к "технической" неспособности учёных отличить один феномен от другого. Как указывалось выше, глубинным основанием данного ошибочного отождествления всех изменений с динамическими являлось куда более фундаментальное заблуждение науки, связанное уже с непониманием самой сути всеобщности движения, то есть его атрибутивного, "неполного" характера; именно спутывание атрибутивной всеобщности с Всеобщностью вообще и питало в конечном счёте корни "субстанционального" представления о движении, благодаря которому учёный мир сводил к закономерностям последнего как якобы Всеобщим и базовым ("универсальным законам" Бытия) закономерности всех остальных изменений Мира.

          На этой почве сложилось особое механистическое представление о Мире. Как и в далёкой первобытности, обобщив то, что имели, люди выстроили на полученном фундаменте определённую логику и некое специфическое мировоззрение. Данное мировоззрение, конечно, оказалось таким же ущербным, как и примитивно-анимистическое, то есть имело свои слабости. В частности, абсолютизация особенностей движения закономерно повлекла за собой признание приоритетности количества перед качеством и вообще фактическое отрицание наличия последнего, породило идеи абсолютной неизменности Мира, жёсткой детерминированности всего происходящего и т.п.; а поскольку данные взгляды резко расходились с реалиями бытия "живой" природы и, в первую очередь, самого человека, то необходимыми дополнениями к ним выступили представления о коренном отличии "живых" организмов от "мёртвых", "души" от тела, свободной Воли от Закона Природы, Духа от материи и пр. Бог явился необходимым логическим довеском к механистически понимаемому Миру. Короче, из возведения закономерностей движения в ранг "субстанциональных" Закономерностей Существования последовали неизбежные логические выводы, породившие немалые затруднения, нелепости и противоречия.

          Но до поры до времени последние воспринимались всего лишь как логические трудности и не более. Учёных с их прагматизмом эти затруднения рассудка смущали лишь постольку поскольку: для них высшими авторитетами являлись не логика, не рассуждения "болтунов"-философов, а практика, опыт, реальные факты, которые, казалось бы, полностью подтверждали правильность сложившихся представлений о Природе. Поэтому, не обращая особого внимания на далёкие молнии, озарявшие тревожными всполохами безоблачные в основном горизонты науки, естественнонаучный мир в целом, по преимуществу продолжал гнуть своё вплоть до той самой поры, пока гром не грянул над его собственной головой (тут-то мужики и принялись креститься!). А оный гром грянул — с опытным обнаружением таких закономерностей изменений природы, которые никак не согласовывались с закономерностями движения.

          Открытие закономерностей распределения энергии     Первый удар под дых был нанесён механистическому мировоззрению термодинамикой, то есть ничуть не менее, чем динамика, уважаемой естественной наукой, изучающей тепловые процессы; причём на деле не столько в их динамической, сколько в распределенческой составляющей (само наименование данной науки как определённого рода "динамики" отразило не что иное, как лишь общие предубеждения эпохи её становления). Сади Карно писал: "Тепло есть... просто движение, изменившее свою форму". Отсюда, конечно, оставался всего лишь один шаг до отождествления тепловых закономерностей с закономерностями движения. И сие было бы, возможно, оправданным, если бы термодинамика в действительности сосредоточилась на исследованиях последних — например, на закономерностях движения единичных молекул. Но она, не сознавая того, занялась совершенно другим. Учёные принялись изучать фактически не сами движения, а их результаты. То есть прежде всего — всё то, что обусловливает в ходе тепловых процессов произведение некоей работы (как конкретной практической цели), а следовательно, главным образом — закономерности распределения энергии: ибо работа в тепловых машинах производится только в процессе какого-то перемещения тепла.

          При этом неожиданно обнаружилось, что распределение тепла в пространстве идёт тенденциозно: от горячего к холодному; что, стало быть, в предоставленной самой себе (так называемой "закрытой", изолированной) "системе" энергия рассеивается равновесно (отчего любая "система" постепенно теряет свою "работоспособность"), а поскольку изоляцию такого рода в принципе обеспечить невозможно, — то и весь Мир неотвратимо утрачивает свою способность производить полезную для человечества работу (а на кой он такой, спрашивается, нам нужен?). Отсюда неизбежно последовали все вышеперечисленные выводы о неинвариантности данного процесса во времени, о его необратимости, конечности, "беспамятстве" и т.д. То есть в конечном счёте — о явной нестыкуемости его закономерностей с привычными и "понятными" всем, авторитетными и якобы "универсальными" закономерностями самого Его Величества движения. Выявилось, если можно так выразиться, первое противоречие естественных наук: динамики и термодинамики, представлений основанной на абсолютизации законов движения механистической философии — и подрывающих их устои реалий тепловых процессов.

          Но на этом дело не закончилось: вслед за первым противоречием не замедлило обнаружиться и второе.

          Открытие иных типов изменений     На этот раз в драку ввязалась биология. Она вообще замахнулась не только на "универсальные законы" динамики, но и на сами только что открытые термодинамические закономерности. Дарвиновская теория эволюции доказала всем (причём не на пальцах, а опять же на огромном фактическом материале), что изменения могут носить не только бесконечный, индифферентный к направлению и обратимый (как у движения), или конечный, однонаправленный и необратимый (как у распределения), но также и бесконечный, многонаправленный и необратимый характер (разумеется, таковым было и остаётся понимание эволюции только в общепринятой, а не в моей трактовке). Эволюция биомира оказалась разомкнутой и "стремящейся" не к конечному сходству всего, "равновесию" и "простоте", но, напротив — ко всё большему разнообразию живого, к так называемому расхождению видов. Кроме того, её тенденция "движения" от менее организованных к более организованным формам прямо противоречила тенденции распространения тепла, направленной, так сказать, от "порядка" к "хаосу". Со временем свои штрихи в эту картину добавила и генетика с её представлениями о генах и, соответственно, о воспроизводимости всех записанных в них процессов.

          После того как биология подкузьмила и динамику, и термодинамику, всё смешалось не только в доме Облонских. Теперь уже саму теорию эволюции некоторые её энтузиасты принялись, в свою очередь, выдвигать на положение науки наук, новой философии и т.д., хотя и с гораздо меньшим успехом, чем это некогда удалось адептам механики: сложившаяся к этому времени конкурентная обстановка менее благоприятствовала абсолютизации достижений отдельной науки. Но как бы то ни было, авторитетность механицизма сильно пострадала (даже задолго до вторжения в его собственные владения квантовой механики). Представления о характере протекающих в Мире процессов обогатились новыми фактами, не лезущими ни в какие ворота с точки зрения изрядно ощипанной, но всё ещё непобеждённой механистической философии.

          Ничто не ново под Луной     Надо заметить, что вышеописанные метания естественных наук вовсе не явились чем-то принципиально новым в развитии человеческого познания: в иной форме они лишь повторили путь, давно пройденный до того философией. Последняя ещё на заре своего существования установила логическую противоречивость абсолютизации отдельных атрибутов Бытия (и, к сожалению, подавившись этой противоречивостью, надолго впав в полуобморочное состояние, близкое к клинической смерти). Уже Гераклит, первым из водопроводчиков доказавший, что всё течёт, тем самым доказал и то, что тотально изменчивый Мир не может существовать. В ответ на это Парменид предпринял столь же отважную попытку обосновать абсолютную устойчивость Бытия и получил тот же результат: тотально устойчивый Мир оказался ничем не лучше тотально изменчивого, то бишь — столь же тождественным Небытию.

          Помимо этих противопоставлений история философии знала и сшибки многих других парных атрибутов: множественности и единичности (многого и единого), раздельности и слитности (делимости и неделимости), бесконечности и конечности, порядка и хаоса, случайности и необходимости (в склоку этих последних нередко по-соседски с разбегу встревали ещё и причинность с закономерностью, но на деле они — другого поля ягоды; в частности, закономерности противостоит вовсе не случайность, а неповторяемость, а причинности ничего вообще не противостоит, ибо причинность является просто конкретным типом закономерности), того же движения и покоя и т.п. При этом любой односторонний взгляд на Мир, как постепенно убеждались мыслители, неизменно приводил к противоречиям, ибо логическим выводом из абсолютизации какого-либо из парных атрибутов в качестве якобы единственно присущего Миру "свойства" всегда являлось отрицание возможности самого существования столь односторонне представляемого Мира как реального.

          Однако Мир, тем не менее, существует, а значит, данные вроде бы противоположные друг другу его характеристики как-то всё-таки уживаются вместе, находят своё благополучное разрешение в том "едином" "симбиотическом" объекте, что носит имя Бытия. Задача философии и состоит, в частности, в том, чтобы объяснить эту соединённость противоположного. Сия задача, в принципе, не так уж и сложна, если, с одной стороны, дать волю разнузданным материалистическим инстинктам, с другой — избавиться от некоторых навязчивых маний типа спутывания однотипности с однородностью, единства по сходству с предметным единством, а с третьей — понять, наконец, что Мир есть не только Бытиё, но одновременно и Бытие, не только вещи, но и действия, а также — и наоборот (например, в первом томе данного сочинения уже было вкратце показано, что устойчивость есть не нечто противостоящее изменчивости, а лишь особая форма её организации). Впрочем, тут, конечно, не место для долгих разглагольствований на данную тему. Здесь важно лишь подчеркнуть, что вскрывшиеся в ходе развития естественных наук псевдопротиворечия реального Мира ничем принципиально (кроме разве что ранга) не отличались от тех, обнаружение которых задолго до того уже привело к кризису философию.

          Особенность способа обнаружения новых "противоречий" Бытия     В то же время, как вкратце уже отмечалось выше, некоторые различия тут всё-таки имелись. Оные заключались не столько в содержании старых и новых "противоречий" Бытия, сколько в способах их обнаружения. Если прежде неизбежность полярных характеристик Мира устанавливалась исключительно умозрительно, усилиями "далёких" от реальной жизни мыслителей-философов и, соответственно, могла пониматься лишь как логическое затруднение, слабость "чистого разума", но не "противоречие" самой Природы, то теперь некие противоположности "свойств" последней обнаружились непосредственно опытным путём, как практические факты, с которыми учёные-естественники уже не могли не считаться. От проблемы соотношения устойчивости и изменчивости физики ещё могли позволить себе отгородиться бронёй позитивизма, снисходительно предоставив "путаникам"-философам самим разбираться с их абстрактными загадками. Но как было им уклониться от ответов на конкретно-физические вопросы? Например, о том, каким образом обратимые процессы движения приводят к необратимости тепловых процессов или, хуже того, — к возникновению и развитию совсем уж антидинамических в своих закономерностях живых организмов?

          Реальное решение проблемы     Я, конечно, понимаю, что поступаю подло, гадко и гнусно, формулируя вышеозначенные вопросы именно в таком же виде, в котором ими озадачились некогда и озадачиваются поныне сами физики. В данной своей постановке указанные вопросы просто не имеют ответов. Ибо на деле ни термодинамические, ни эволюционные закономерности не являются производными от динамических, а также и друг от друга. Представление об их "производности" является лишь отражением вышеописанной традиционной, но ошибочной абсолютизации движения и его особенностей, каковая и понуждает учёных во всех процессах искать их динамические корни, подзуживает к тому, чтобы всё на свете постараться свести в конечном счёте к перемещению тел.

          Реально же проблема нестыковки законов механики и термодинамики, а также обеих этих наук — и теории эволюции, решается совсем иным образом. Конкретно — простым признанием факта отсутствия такой проблемы. На деле требуется лишь осознать, что движение есть обычный атрибут Бытия в ряду других равноценных ему атрибутов, что наука, посвящённая изучению его свойств, ничем не "общее" и не главнее (не "универсальнее") прочих междисциплинарных наук, в частности, исследующих особенности иных типов изменений, что, стало быть, законы данных наук выводятся не из законов динамики, а (раз уж речь зашла о необходимости их дедуктивного выведения, логической апробации) из Законов Существования вообще (из коих, кстати, наряду со всеми прочими вытекают также и законы самой динамики).

          Осознание всего этого, как понятно, штука не простая и даётся человечеству нелегко, ибо связано с изменением ни много ни мало, а его мировоззрения. Сие же колесо поворачивается с ужасным скрипом и с крайне незначительной угловой скоростью. Отчего и поныне, куда ни ткнись, — везде динамические предубеждения определяют сознание учёного люда.

          "А был ли мальчик?"     Данное обстоятельство решающим образом сказывается на способах, которыми учёные пытаются объяснить себе различие законов динамики и термодинамики. Поскольку абсолютизация закономерностей движения закрывает теоретическую возможность существования отличных от них и равных им по рангу закономерностей, то обнаруживаемое реально указанное различие осознаётся как противоречие, подрывающее основы.

          "Вряд ли найдётся в физике другой такой вопрос, который обсуждался бы активнее, чем соотношение между термодинамикой и динамикой... Никто не остаётся нейтральным в конфликте, затрагивающем самый смысл реальности и времени. Следует ли нам отказаться от динамики, матери современного естествознания, в пользу какого-нибудь варианта термодинамики (то есть — абсолютизировав, в свою очередь, теперь уже закономерности последней — А.Х.)?" (39, сс. 298-299).

          Первым и само собой напрашивающимся ответом на такой нахальный вопрос является, естественное: не следует! Мать, чай, не жена, чтобы менять её каждые две недели. Однако как быть тогда с противоречием? А очень просто: признать его несуществующим, кажущимся — и баста! Не в том, конечно, смысле, в котором противоречие заменяется мною различием выше, а в том, в коем за динамикой сохраняется её царственный статус, а вот закономерности термодинамики объявляются бастардами, незаконнорождёнными, то есть даже и не закономерностями вовсе, а лишь их видимостями. По этому пути и идёт подавляющее большинство современных учёных двумя параллельными колеями.

          Первая из них проложена теорией вероятностей, то есть исчислением порядков процессов распределения статистическими методами. Данные методы принимаются не просто за математические способы отражения реально происходящих особых изменений с их специфическими закономерностями, а за сами основания их результатов, то есть собственно — за закономерности данных процессов (как известно, существует даже специальный термин "статистическая закономерность"). В рамках такого представления утверждается, что, например, достижение какой-либо "системой" теплового равновесия происходит

"не потому, что система куда-то стремится, а потому, что состояние с более равномерным распределением реализуется большим числом способов" (56, с. 16).

          Материальным объектам самим по себе, мол, совершенно безразлично — в устойчивом или нет состоянии они находятся, и только вмешательство мистических "вероятностных сил" наставляет их на путь истинный. Понятно, что данная концепция оперирует категорией вовсе не необходимости, а лишь возможности. Как написал Мартин Гарднер:

          "Некоторые явления идут в одну сторону не потому, что не могут идти в другую, а потому, что их протекание в обратном направлении весьма маловероятно" (цит. по: 39, с. 299).

          То есть "движение" в обратную сторону объявляется в принципе возможным, а следовательно, наблюдаемая односторонняя направленность процессов — не обязательной, не закономерно вытекающей из собственной природы последних. Выражаясь образно, путешествие в прошлое вполне возможно, хотя шансов совершить его у Мира маловато (однако в вечности и бесконечности последнего, разумеется, реализуются любые шансы). Не вдаваясь особо в детали (чтобы не уходить слишком уж в сторону от темы), замечу, что, по моему мнению, Мир, конечно, движется не математическими формулами, и законы вероятности на деле отражают не что иное, как всего лишь реальные закономерности функционирования вполне определённых (то есть обладающих некоторыми конкретными характеристиками) систем.

          Вторая колея, объезжающая термодинамику по кривой, связана с признанием законов последней недоразумением, простым недостатком нашего познания.

          "Большинство физиков склонны были считать второе начало следствием приближённого описания, вторжения субъективных взглядов в точный мир физики. Эту точку зрения отражает, например, знаменитое высказывание Борна: "Необратимость есть результат вхождения элемента нашего незнания в основные законы физики"" (39, с. 300).

          Отсюда закономерно следует вывод: вот, мол, познаем процессы чуть поглубже — и необратимость их сразу исчезнет, как дурной сон. Тепло потечёт от холодного к горячему. Или хотя бы вскроется, что законы термодинамики всё-таки прямиком вытекают из законов динамики.

          Помимо данных чисто антитермодинамических подходов встречаются и иные попытки решить означенную проблему — при которых признаётся реальность обоих типов закономерностей, но их различие в то же время по-прежнему осознаётся как некое противоречие.

          "Существование двух конфликтующих (! — А.Х.) миров — мира траекторий и мира процессов — не вызывает сомнений. Мы не можем отрицать существование одного из них, утверждая существование другого" (39, с. 320).

          Усилия учёных, придерживающихся подобных взглядов, направлены в основном на поиски каких-то новых способов примирения двух "соперничающих" наук.

          Попытка согласования законов динамики и термодинамики у И.Пригожина     Красноречивым примером этому являются искания бельгийского физика Ильи Пригожина, основоположника синергетики (к которой я, собственно, потихоньку и подбираюсь — вот уже и основоположника зацепил; если же читатель до сих пор не догадался, что я подкрадывался именно к синергетике, то, значит, я просто очень хорошо это делаю: ведь в охоте главное — внезапность и чтобы зверю некуда было бежать). Данному учёному-естественнику присуща своего рода философская жилка, то бишь развитой инстинкт объяснения, который не даёт ему спокойно заниматься узкоспециальными исследованиями, а понуждает к поиску каких-то обобщений, согласований-объединений материалов различных наук. В частности, задевает его за живое и вопрос о том,

"как вообще могут быть связаны между собой мир процессов и мир траекторий?" (39, с. 321), то бишь проблема связи законов динамики и термодинамики.

          Оную связь И.Пригожин, разумеется, понимает не так, что указанные науки связаны между собой через некую третью науку — собственно философию, обобщающую их предметы в качестве частных проявлений Бытия. И.Пригожин в идеале представляет себе данную связь традиционно — в виде некоего перехода от динамики к термодинамике, выведения второй из первой. Причиной расхождения этих двух наук он считает не качественное (в данном случае — даже атрибутивное) различие их объектов — движения и некоторого иного типа изменения, а чисто количественную разность сложности одного и того же принципиально объекта (см. 39, с. 8 и др.); термодинамические процессы для него суть те же динамические, но только более сложные.

          В сознании И.Пригожина глубоко угнездились две мысли. Одна верная, но смутная — о том, что Мир в чём-то существенно един и что это его реальное единство должно как-то отражаться и в единстве-связи изучающих его наук, причём отражаться именно таким образом, что должна быть какая-то "супернаука", являющаяся своего рода базовой для всех прочих (обобщающий характер этой "базовости", к сожалению, подменяется у И.Пригожина, как, впрочем, и у всех других физиков, конкретно-субстанциональным). Другая мысль, греющая душу И.Пригожина, — ошибочная, но зато чётко выраженная: таковой обобщающей дисциплиной, по его мнению, и является собственно динамика; то есть в данном отношении он разделяет в полной мере присущие современной науке предубеждения.

          В результате такого "двоемыслия" И.Пригожин оказывается в крайне затруднительном положении. С одной стороны, задача сведения всех наук к одной понуждает его к поискам их логических связей (ибо адекватно решена сия задача может быть только установлением последних). Тут работает нормальный философский инстинкт И.Пригожина, подсказывающий ему, что знания должны быть систематичны, что не может быть двух равнозначных и к тому же ещё и противоположных мировоззрений, описаний Мира, а необходимо какое-то совмещение их в рамках единой системы взглядов, при, соответственно, каком-то подчинении одного другому. В этом плане И.Пригожин не теряет надежды найти именно логическое (математическое) решение проблемы состыкования термодинамики с динамикой, обнаружить когда-нибудь

"системы, в которых уравнения движения допускают существование режимов с низкой симметрией (необратимых во времени — А.Х.)" (39, с. 327).

          С другой стороны, не сердцем, но разумом И.Пригожин понимает и то, что законы термодинамики никак не могут быть выведены из законов динамики (в философии, кстати, давно известно, что свойства одних атрибутов так же невыводимы из свойств других атрибутов, как и сами эти атрибуты — один из другого). Понимает он сие, конечно, несколько своеобразно, считая, что всё дело в том, что

          "Необратимость... не является универсальным свойством, а это означает, что не следует ожидать общего вывода необратимости из динамики" (39, с. 319),

поскольку, видимо, неуниверсальное не может быть выведено из универсального (каковым И.Пригожин, похоже, упорно продолжает считать движение).

          В силу этого И.Пригожин ищет обходные пути состыкования указанных двух наук. Признавая, что второе начало термодинамики

"не может быть следствием самой динамики" (39, с. 328), что оно носит характер "не выводимый из неё" (39, с. 179), И.Пригожин тем не менее старается представить это начало как некий всё-таки хотя бы "совместимый с динамикой" (там же) принцип. Основные усилия И.Пригожин направляет на то, чтобы сформулировать "те специфические особенности, которыми должна обладать динамическая система для того, чтобы приводить к необратимым процессам" (39, с. 319).

          В рамках такого "решения" проблемы предлагается закрепить за указанным вторым началом термодинамики статус некоего нового закона-запрета (наравне с принципом предельности скорости света и др.).

          Данную идею И.Пригожин поясняет так:

"...второе начало термодинамики выполняет функции правила отбора — ограничения начальных условий, распространяющиеся в последующие моменты времени по законам динамики" (39, с. 58).

          Тут важно понять, об отборе чего идёт речь. Может показаться, что об отборе исходных параметров "систем", что было бы нелепым, ибо, как известно, начальные состояния последних в тепловых процессах как раз не имеют никакого значения: "движение" из любых точек идёт в одну и ту же сторону и завершается одним концом. Однако у И.Пригожина на деле имеются в виду вовсе не параметры "систем", а только некие ограничения самой тенденции изменений. Именно данные ограничения, возникнув однажды где-то и как-то, в дальнейшем "распространяются динамикой", то есть постоянно присутствуют в процессе распределения энергии и поддерживают его строго очерченное ими направление.

          Что сие означает? Как учёный дошел до мысли такой? Чтобы понять это, нам с вами, читатель, предстоит ещё кое в чём разобраться. Поэтому к ответам на данные вопросы я вернусь лишь в конце настоящего раздела.

          А при чём здесь синергетика?     На первый взгляд может показаться, что всё вышеизложенное имеет к синергетике не большее отношение, чем к добропорядочной стойловой корове — найденное в прерии седло. На второй взгляд, кое-кто, вероятно, сочтёт, что и седло-то не ахти какое — старое да рваное. Ну что ж. Было бы седло, а до ближайшего салуна настоящий ковбой и на кошке доскачет.

          Во всяком случае, надеюсь, что читателю уже ясно, что следует весьма осторожно относиться к претензиям любых междисциплинарных наук на звание новых философий, методологий всего и вся. А именно такую роль отводят синергетике её современные адепты и, в частности, как было видно выше, сторонники цивилизационного подхода. Данная теория выдвигается на смену динамике в качестве нового идола, якобы призванного объяснить нам тайну связи "мёртвого" и "живого", хаоса и порядка, то есть решить уже не просто проблему "перехода" от динамики к термодинамике, но и вообще наведения мостов между считающимися противоположными по своим свойствам объектами физических наук и объектами химии, биологии и обществоведения. Например, по мнению философа О.Тоффлера,

          "Идеи Брюссельской школы, существенно опирающиеся на работы Пригожина, образуют новую, всеобъемлющую теорию изменения" (39, с. 17).

          Насколько сей пугающий замах действительно серьёзен? Чтобы разобраться в этом, давайте наконец посмотрим, что же представляет из себя синергетика? Какого рода факты она обобщает? Всеобщие ли? Или же учёные опять, столкнувшись с очередным атрибутивным феноменом, абсолютизируют частности?

          В земном ландшафте немало различных пропастей и впадин. Одна из них пролегает между тем, что изучают учёные, и тем, чем им кажется то, что они изучают. Разговор о синергетике мне придётся вести в акробатическом режиме, постоянно балансируя над такого рода пропастью.

          Начальное определение     Синергетика в общепринятом толковании есть наука о самоорганизации неравновесных систем. В этом определении вопросы вызывает содержание каждого из составляющих его понятий. Что есть самоорганизация, что суть системы, а также и их неравновесность? Во вёем этом надо ещё разобраться. Причём в двух аспектах: с одной стороны, следует понять, что представляют из себя данные феномены в действительности, а с другой — какой смысл вкладывается в сии термины нынешней синергетикой (конкретно — её основоположником И.Пригожиным).

          1. Системы и их основные "синергетические" характеристики

          Общее содержание термина "система"     Выше уже отмечалось, что понятие "система" используется в современной науке для обозначения самых разных объектов, то есть носит некий обобщающе-абстрактный характер. Этим термином на деле называются вообще любые множественности, имеющие некую пространственную локализованность (отграниченность) — независимо от характера элементов данных множественностей, а также и от природы их локализации (разумеется, данное определение отражает чисто физическое понимание термина: в философии же "системность" существенно сближается с "целостностью").

          Аналогичное содержание, как кажется на первый взгляд, вкладывает в понятие "система" и И.Пригожин. И коли бы так, то тут не было бы никакого предмета для спора: раз решено вложить в данный термин данное содержание — значит, быть по сему. Нет смысла спорить о словах. Спорить обычно приходится или по поводу правомерности дальнейшего использования этих слов (ибо порою оные слова применяют в таких ситуациях, к которым они, слова, по своему содержанию не имеют никакого отношения), или же — относительно искажений первоначально принятого смысла терминов, которые подчас невольно допускают учёные, не замечая этого. То есть речь идёт или о чрезмерно расширенном приложении понятий, или же, напротив, о зауженном, излишне конкретизированном их толковании (при том, что область их приложения остаётся прежней). Поясняю: первый случай — это когда, например, термин "люди" начинают вдруг использовать для обозначения животных, растений и других явлений природы (как известно, нечто подобное происходило в первобытности); второй случай — когда, например, на основании наблюдений только за европейцами-мужчинами всем людям вообще приписывается "бледнолицесть" и бородатость.

          Характер ошибки     Невольное заужение содержания у понятия "система" характерно и для И.Пригожина. Сие имеет место по двум взаимосвязанным причинам. Во-первых, Пригожин плохо представляет себе сущность данного понятия. Как таковое последнее есть обычное обобщение по сходствам (множественности и локализованности) целого ряда феноменов, которые, помимо обладания данными сходствами, имеют также и существенные отличия друг от друга. Этот характер термина плохо улавливается учёным, обратной стороной и основанием чего является, естественно, неразличение им самих стоящих за общим понятием частных реальностей. Последние сливаются для И.Пригожина в нечто смутное и неопределённо-тождественное.

          Во-вторых, как это обычно бывает, абстрактное и маломощное само по себе содержание термина "система" не удовлетворяет И.Пригожина по практическим соображениям. Он разрабатывает теорию и желает, чтобы она была максимально конкретной и имела прикладное значение. В силу чего И.Пригожин рвётся дополнить и обогатить общее содержание. И делает это, разумеется, единственно возможным путём — обобщая попадающуюся ему на глаза системную реальность. Тут-то и играет свою негативную роль неразличение конкретных систем. Их различению, собственно, поначалу и неоткуда взяться: чтобы вызрело понимание его необходимости, нужно прежде накопить соответствующие знания; при скудном же первоначальном их багаже закономерно, что в качестве общезначимого обобщается лишь то, что попалось на глаза, что реально изучено. То есть здесь имеет место всё та же неоднократно описанная мною выше история.

          В результате содержание понятия "система" у И.Пригожина испытывает сильнейший крен в сторону узкой конкретики особенностей тех систем, которые наука и, в частности, он сам сподобились к настоящему времени изучить. Свойства этих разновидностей систем абсолютизируются в качестве якобы всеобщих для всех видов систем вообще. То есть, опираясь на наличие некоторых реальных сходств отдельных феноменов (а именно, повторяю: свойств множественности и локализованности), под сурдинку всем этим феноменам приписываются и вполне частные особенности некоторых из их наиболее изученных типов.

          Чтобы лучше понять это абстрактно выраженное замечание, давайте слегка его конкретизируем.

          Виды систем и их частные особенности     Различных объектов, обладающих множественностью (то есть состоящих из каких-то элементов) и некоторой локализованностью в пространстве (обусловленной и созданной самыми разными причинами и способами), в Мире, вероятно, много больше, чем я в состоянии тут насчитать. Но уж сколько насчитаю — всё моё.

          А насчитываю я, как видно из вышеизложенного, пока лишь три основные разновидности систем. Это, во-первых, колонии вещей, во-вторых, сами вещи как колонии, как множества частей — тоже вещей, а в-третьих, динамические "системы", то есть, фактически, также колонии (ибо движения без носителей-вещей не бывает), но рассматриваемые "по-монгольски" — с узким энергетическим прищуром.

          Для всех данных типов систем характерны свои особенности. В этом плане они подразделяются прежде всего на два больших класса — на реальные системы (колонии и вещи как множественности) и ирреальные (динамические) "системы". Самым существенным отличием первых от вторых является характер их активности. Реальные системы состоят из элементов-вещей с их конкретно-уровневыми взаимодействиями, природа которых сильнейшим образом сказывается на поведении данных элементов и в целом — на состояниях систем. Ирреальные же "системы" состоят лишь из энергетических сгущений и разрежений, из движений, которые везде и всюду выражают себя одинаково и индифферентно друг к другу и к характеру движущихся тел. "Элементы" ирреальных "систем" взаимно нейтральны; кинетическая энергия проявляет себя не в каком-то специфическом по своему результату дальнодействии (как конкретное взаимодействие), а лишь в столкновениях и всегда однообразно — как передача энергии.

          Тут полезно отметить, однако, что и уровневые взаимодействия ввиду своей количественно-качественной ограниченности в определённых условиях (например, на запредельном расстоянии или при их уравновешивании, а тем более при отрицании силами более значимых воздействий — например, кинетической энергией движения элементов) могут не обнаруживать себя; а следовательно, обладающие ими конкретные элементы-вещи могут также порою вести себя взаимно нейтрально, как и "элементы" чисто динамических "систем" (собственно, они тут и ведут себя только как носители движения и не больше; впрочем, даже если реальные системы не нейтральны, то, исследуя их чисто динамическое поведение, учёные идеализируют ситуацию, устраняя мысленно из системы все мешающие им взаимодействия элементов:

          "Чтобы избежать этих трудностей, Максвелл и Больцман ввели новый, совершенно иной тип динамической системы. Для таких систем энергия является единственным инвариантом" (39, с. 333).

          Но фактическая не нейтральность реальных систем всегда проявляется со сменой обстоятельств, в то время как для ирреальных динамических "систем" условия не имеют значения — эти "системы" нейтральны всегда (кстати, обращаю внимание, что именно поведение лишь таких "от природы", "по недоразумению" или "по договорённости" нейтральных систем и может быть исчислено методами теории вероятностей, ради чего, собственно, вышеупомянутые Максвелл с Больцманом и предпринимали свои идеализации. Формулы этой теории вероятностей многие современные физики и математики, как отмечалось, и считают "объективными" основаниями природной необратимости. В то же время при исчислении поведения не нейтральных систем теория вероятностей, разумеется, пасует, что отнюдь не уничтожает необратимости соответствующих процессов, вопреки устранению вроде бы её "основания").

          Помимо указанного отличия реальных и ирреальных систем, существенно различаются между собой и сами реальные системы. Колонии, конечно, представляют собой нечто иное, чем вещи как множественности, и ведут себя эти два типа реальных систем по-разному. Более подробно сия разность будет освещена ниже, но тут, продолжая тему, сразу замечу, что взаимная нейтральность элементов колоний сохраняется в гораздо большем диапазоне условий, чем нейтральность вещей-частей. Для последних данная нейтральность почти вообще противопоказана. Вещи-целые как системы в этом плане представляют собой наибольшую противоположность динамическим "системам". Ибо по самой их природе их части даже на сравнительно слабые изменения условий реагируют согласованно, сообща. Для раскачки же колоний до такой стадии, на которой начинают проявляться и приобретать серьёзное значение взаимодействия их элементов, требуется гораздо больше усилий, не распространяясь уже о том, что и результаты данных взаимодействий тут существенно не похожи на те, что дают взаимодействия вещей-частей.

          Наконец, сами колонии также подразделяются на типы. В частности, — на однородные и разнородные. Эти типы тоже ведут себя по-разному. Например, разнородные колонии гораздо более способны к тем или иным вариациям в своих структурах, к организации взаимодействий (они просто богаче видами этих взаимодействий), к нестандартным реакциям на изменения параметров среды или самих данных систем. Они более чувствительны к таким изменениям, то есть менее нейтральны, чем однородные колонии. Ну и понятно, что два этих подтипа колониальных систем резко различаются между собой ещё и тем, что только на базе неоднородных колоний могут в результате их изменений формироваться новые целые-вещи.

          Понятие "система" у И.Пригожина     Рассмотренные различия систем для И.Пригожина, разумеется, не существуют. Для него все они на одно лицо во всех их многочисленных аспектах. Причём это лицо, как отмечалось, не просто интернационально, а — конкретной кавказской национальности (не буду уточнять — какой, чтобы остальные кавказцы не обиделись).

          На деле И.Пригожин черпает свои детальные представления о системах лишь из двух источников (слегка уступая в этом отношении классикам марксизма), а именно: из примеров динамических и колониальных систем (причём относительно последних — не отличая однородных колоний от неоднородных). Эта ограниченность, конечно, не случайна. Данные разновидности систем сегодня лучше всего изучёны физикой (притом, конечно, при полном их смешении); закономерности их поведения по крайней мере частично известны — в отличие от особенностей функционирования и развития целых (последние, как понятно, проще изучать обществоведам и биологам, чем физикам). Закономерно, что именно на этом имеющемся знании и основываются в результате представления о системах у И.Пригожина — при всей их естественной "скомканности": знания об упомянутых закономерностях поведения динамических и колониальных систем не различаются в сознании И.Пригожина как знания о двух разных объектах, а переплетаются в нём в какое-то одно путанное "знание" об одной-единственной (по типу её "свойств") якобы реально существующей в Мире системе.

          Впрочем, реальные вклады каждого "источника" в данное "знание" неравноценны — как по объёму, так и содержательно. Основной материал для обобщений И.Пригожин черпает, конечно, из конкретных экспериментов и, тем самым, из быта реальных колоний (преимущественно химического, то есть молекулярного уровня). Поведение таких систем главным образом и описывается в сформулированных И.Пригожиным законах синергетики. Но в то же время свою демонически-динамическую тень на данное учение бросает и теория ирреальных систем. Их конкретика, правда, почти не отражается в содержании вышеупомянутых законов, но зато сильно сказывается на общетеоретической части мировоззрения И.Пригожина. В этой формальной области перевес у него получают динамические представления. Повторяю: не в том смысле, что теория синергетики описывает на деле закономерности динамических "систем", а в том, что И.Пригожину кажется, что описываемые им закономерности поведения колоний и закономерности поведения динамических "систем" близкородственны, а то даже в чём-то базисном и тождественны друг другу.

          В итоге состыкование знаний об этих двух объектах носит у И.Пригожина такой характер, что реальные знания он извлекает из колониального опыта, а термодинамические закономерности привлекает в качестве какого-то теоретического обоснования-освящения этого опыта. Синергетика для него как бы подраздел термодинамики, примерно так же, как сама термодинамика — подраздел динамики. Все необратимые процессы вообще И.Пригожин именует термодинамическими (кстати, по другому поводу И.Пригожин сам сетует,

"что традиционная интерпретация биологической и социальной эволюции весьма неудачно использует понятия и методы, заимствованные из физики, — неудачно потому, что они применимы в весьма узкой области физики и аналогия между ними и социальными или экономическими явлениями лишена всякого основания" (39, с. 270),

а второе начало термодинамики, как будет видно ниже, И.Пригожин возводит в ранг всеобщего принципа, обусловливающего любую необратимость, "стрелу времени" всех объектов связывает с "энтропийным барьером", то есть производит от чисто термодинамического феномена и т.п.

          Однако, повторяю, если отбросить все это сверхсинергетическое теоретизирование, то реальное содержание законов синергетики отражает главным образом закономерности поведения именно колоний (взятых в их внутренней неразличимости). Конкретные особенности которых И.Пригожин и абсолютизирует в качестве всеобщих для всех систем вообще.

          Аспект изучения систем     Итак, под системами И.Пригожин понимает фактически прежде всего колонии. Но изучает он не просто те или иные количественные, качественные, пространственные и прочие их характеристики, а поведение оных колоний. Поведение — это особый объект познания, отличающийся как таковой, например, от количественных параметров, отчего синергетика и не является, допустим, разделом математики, а есть вполне самостоятельная наука.

          Исследование всякого поведения как объекта познания обычно идёт по трём главным направлениям. Во-первых, изучаются порождающие его причины, во-вторых — конкретное содержание поведения, а в-третьих — его результаты. Естественно, синергетика также раздаёт всем этим трём сёстрам по серьгам. Но не только.

          Ибо синергетика изучает не просто системное поведение вообще, а лишь весьма специфическую разновидность этого поведения — теперь уже не со стороны специфичности систем как колоний, целых и т.п., а в смысле их специфики как обладающих определёнными характеристиками. Понятно, что различия систем могут выражаться не только в форме различий вышеописанных их разновидностей, но и в рамках любой из самих этих разновидностей — в каких-то особых параметрах её состояний. И понятно также, что при известных различиях данных параметров даже в однотипных в вышеозначенном смысле системах могут происходить весьма различные по своему содержанию и результатам процессы.

          Какие же именно характеристики и параметры интересуют синергетику? Ну что ещё требуется от имеющихся в Мире систем, чтобы на них обратила наконец своё благосклонное внимание данная капризная дисциплина?

          Сложность     Одним из существенных параметров, отличающих изучаемые синергетикой системы от всех прочих систем, является, по мнению И.Пригожина, их сложность. На деле же речь тут идёт просто о самом наличии систем — в отличие от несистемных объектов. Указанное понятие сплошь и рядом носит в синергетике не "вещный", то есть связанный со степенью организованности и пр., а чисто количественный характер: сложность реально отождествляется с множественностью. Последняя действительно обязательна для всех систем, коли они существуют: по данному признаку-параметру мы, собственно, и выделяем системные объекты из числа многих прочих — не системных.

          Открытость     Первой действительно специфической характеристикой систем, выходящей за рамки их общего определения, является у И.Пригожина их открытость, противопоставляемая, естественно, её антитезе — закрытости. Что сие означает?

          Как закрытая понимается такая система, которая каким-то механическим образом отгорожена от окружающего её мира — или деятельностью человека, или же в силу действия иных внешних по отношению к ней факторов. В данной идеализации мыслятся прерванными всякие контакты и "дипломатические отношения" со средой, система считается полностью предоставленной самой себе и в этой своей гордой изоляции изменяющейся исключительно в согласии с закономерностями присущей ей тенденции. То есть, как понятно, — направляющейся прямиком в сторону ближайшего "кабака", то бишь устойчивого состояния — равновесия, равномерности и т.п.

          Открытая же система, напротив — та, которая не изолирована от внешней среды и, следовательно, обменивается с нею какими-то веществом, энергией, "конфиденциальной информацией" и прочими "товарами массового спроса". Понятно, что в такой системе тенденция "стремления" к абсолютной устойчивости хотя и существует, но практически не реализуется до конца, ибо достижению оной устойчивости постоянно мешают всевозможные данные "обмены" и воздействия посторонних контактёров.

          При этом, повторяю, представление о закрытых системах является чистой идеализацией: в реальном Мире таковых просто нет (даже ну очень "чёрные дыры" вовсе не предоставлены сами себе, а, напротив, весьма активно заглатывают всё новые порции вещества). Отсюда приходится заключать, что в Мире нет и абсолютно устойчивых систем, на что настойчиво и обращает внимание заинтересованной общественности И.Пригожин, призывая учёный мир исследовать процессы, протекающие именно в реальных, то бишь в открытых системах.

          Специфика целого     В вышеприведённых определениях закрытости и открытости систем отчётливо прослеживается традиционная для физики трактовка данных феноменов как чисто механистических по своему происхождению и содержанию. А именно — и открытость, и закрытость систем понимаются в них как обеспечиваемые какими-то внешними способами. Это, конечно, помимо всего прочего отражает и господствующий ныне сугубо колониальный подход к изучению систем: для колоний только открытость является имманентной характеристикой.

          В то же время к классу систем относятся не одни лишь колонии: таковыми являются также и вещи, закрытость и открытость которых носят совершенно иной, отличный от колониального характер. Главное отличие заключается, конечно, в специфике закрытости вещей как целых. Их отгороженность от окружающей среды является вовсе не результатом какого-либо внешнего вмешательства посторонних сил, — нет, это отражение их собственной внутренней природы. Именно активная жизнедеятельность элементов-частей данных множественностей порождает в итоге ту или иную степень замкнутости систем-целых. Для вещей характерна как активная, так и пассивная оборона, сопротивляемость посторонним влияниям. И именно вещи, а не выпестованные в тиши кабинетов или в шуме мастерских математические и технические модели, являются реальными закрытыми системами, в изобилии представленными в Универсуме.

          Феномен такой самопроизвольной внутренней закрытости вещей по своим параметрам, свойствам, особенностям проявлений, конечно, сильнейшим образом отличается от закрытости механистических систем. В частности, в рамках целых устойчивость их состояний закономерно выражается не в тепловом хаосе, а, напротив — в строжайшей организации взаимодействий частей, во внутреннем порядке. То есть устойчивость достигается здесь не в ходе, например, примитивного распределения элементов в пространстве силовых полей, а путём такой организации их взаимодействий, в результате которой система оказывается способной эффективно поддерживать свой баланс в противоборстве с обширным кругом нарушающих его различных воздействий и сбоев.

          В то же время целое, будучи внутренне закрытой системой, разумеется, одновременно остаётся и в известной степени открытым для внешней среды объектом и в данном плане — частично сближается с прочими открытыми системами, поведение которых описывает синергетика. Однако на этом основании было бы опрометчиво заключать, что вещи в одинаковых обстоятельствах ведут себя точно так же, как и колонии. Отнюдь. Роль сходства данных разновидностей систем в их открытости не стоит преувеличивать в ущерб значению их различий по степени защищённости от влияний окружающей среды: в случае вещей-целых последние влияния, безусловно, перевариваются куда более эффективно и специфическим образом, порождая такие результаты сего "пищеварительного" процесса, которые сильно отличаются от имеющихся на выходе при изменениях колоний.

          Сильная неустойчивость     Следующим и, пожалуй, важнейшим параметром систем, интересующих синергетику, является их так называемая "неравновесность". Указанный термин позаимствован И.Пригожиным из термодинамики; тот факт, что И.Пригожин активно пользуется им, демонстрирует его традиционные физические наклонности и, в частности, подспудное отождествление им всех необратимых процессов с термодинамическими. На деле же речь идёт не о неравновесности или неравномерности, а по большому счёту — о неустойчивости состояний систем (при этом следует оговориться, что в данном контексте неустойчивость вовсе не является философским термином и, тем самым, синонимом изменчивости вообще: этим понятием обозначается лишь особое состояние систем, в котором их изменения происходят специфическим образом — и только).

          Вообще в Мире, по классификации И.Пригожина, имеется три вида систем: равновесные (устойчивые), слабо и сильно неравновесные (неустойчивые). Закономерности поведения первых двух из них практически одинаковы, а вот третьи — они, мол, резко отличаются характерами протекающих в них процессов и их результатов. Синергетику интересуют именно эти последние системы (сильную неустойчивость я буду именовать ниже для краткости просто неустойчивостью).

          Содержательно понятием "неустойчивость" охватываются дисбалансы самого различного толка. Можно, например, задаться вопросом: в чём конкретно выражается неустойчивость? Каковы её материальные формы? В этом плане изучению подлежат такие параметры систем, как: численность их элементов, плотность и т.п. (естественно, при достижении критических величин); характер пространственных структур, то есть порядка распределения элементов систем (неравномерного или неравновесного); диспропорциональность их составов (в случае неоднородных колоний) и др.

          С другой стороны, возможно поставить вопрос и иначе: относительно чего неустойчива система? Тут, как понятно, в центр внимания выдвигаются её дисбалансы или с внешней средой, или внутреннего толка. В первом случае под неустойчивостью подразумевается неспособность системы противостоять воздействиям среды, сохраняя при этом своё прежнее состояние. Вторым же случаем является, например, любая неравномерность-неравновесность в распределении элементов.

          Наконец, немалый смысл имеет и такая постановка вопроса, как: что является неустойчивым? То есть рассмотрение проблемы с точки зрения вышеописанных различий разновидностей систем. Само собой разумеется, что неустойчивость вещи — не пара неустойчивости колонии (хотя бы по степени присущей им сопротивляемости, "порога устойчивости" — по выражению И.Пригожина), а неустойчивость обеих данных реальных систем — рознь неустойчивости ирреальных (например, неустойчивость динамических "систем" носит только структурно-пространственный, распределительный характер).

          О чём внятно не пишет И.Пригожин     Наконец, следует остановить внимание читателя и на такой важной характеристике систем, как их конкретность. Она присуща, естественно, только реальным системам, отчего И.Пригожин (с его пиететом перед термодинамикой) и не выдвигает эту характеристику на положение всеобщей. Однако поскольку реально он исследует и обобщает в виде законов синергетики всё-таки не что иное, как закономерности "колониального" быта, то уровневые особенности поведения элементов колоний на деле отражаются в его теоретических построениях самым кардинальным образом.

          Было бы ошибкой утверждать, что сам И.Пригожин совсем не замечает этого. Как бы ни было заангажировано его зрение, не видеть очевидного он не может. Но все слова И.Пригожина по этому поводу как-то скомканны и касаются преимущественно лишь тех случаев, в которых значение конкретности элементов систем просто вопиёт о себе. Как понятно, больше всего вопиёт то, что имеет голосовые связки, то бишь — объекты биологии. Относительно некоторых из них И.Пригожин и отмечает, что тут

          "Мы подходим к проблемам, в которых методология неотделима от вопроса о природе исследуемого объекта" (39, с. 267). Также и в химии "Каждая сильно неравновесная система требует особого рассмотрения. Каждую систему химических реакций необходимо исследовать особо — поведение её может быть качественно отличным от поведения других систем" (39, с. 200).

          Но сие характерно не только для отдельных химических или биологических колоний, но и для всех реальных систем вообще. У всех них элементы представляют собою некие вещи, обладающие определёнными свойствами, то есть способные к тем или иным уровневым взаимодействиям. Характер этих взаимодействий на деле и определяет особенности протекающих в данных системах-колониях конкретных процессов. Как отмечалось выше, эти взаимодействия могут быть, конечно, каким-то образом до поры до времени нейтрализованы, и в рамках этой нейтрализации допускается рассмотрение реальных систем как нейтральных. Но когда в силу тех или иных причин указанные рамки оказываются раздвинутыми, в закономерностях поведения оных систем в полной мере проявляется конкретный характер составляющих их элементов (для такой системы, как вещь это правило, понятно, не работает уже просто ввиду неактуальности самой проблемы: части целого изначально не могут рассматриваться как нейтральные, а только — как конкретно взаимодействующие).

          2. Особенности поведения сильно неустойчивых систем

          Как отражаются вышеописанные характеристики на поведении систем? Каково их отношение к причинам, содержанию и результатам данного поведения? На эти вопросы как раз и пытается ответить синергетика, — правда, несколько взъерошенно, как застигнутый врасплох за увлекательным процессом ничегонеделания троечник. Попытаюсь причесать её взлохмаченные кудри.

          Роль открытости     Для всех систем вообще в качестве основной закономерности их функционирования характерна тенденция к достижению устойчивых состояний. И данные системы неизбежно достигали бы этих состояний, застывая в них на веки вечные, если бы подножку им на этом праведном пути не ставили всевозможные внешние воздействия. Последние же, как отмечалось, для открытых систем являются неизбежными. Ввиду этого такой параметр, как открытость, является не чем иным, как условием, обеспечивающим возможность возникновения разного рода дисбалансов и, соответственно, протекания самих разных процессов изменений вообще. Не было бы оной открытости — и все системы быстрёхонько скатились бы "под гору" к такому состоянию, из которого своими силами им было бы нипочём уже не выбраться (даже целые, как известно, в устойчивых состояниях консервативны).

          Причины происхождения изменений     В роли причин всех процессов изменений вообще выступают какие-то действия-воздействия. Прежде всего таковыми воздействиями для любых объектов являются воздействия среды, но в рамках таких специфических объектов, как системы, представляющих собою множественности элементов, источником изменений может быть и собственная активность этих элементов. В синергетике внутренние действия элементов, выступающие в качестве причин тех или иных деформаций состояний систем, называются флуктуациями.

          Понятно, что оные флуктуации характерны только для реальных систем, ибо связаны с особенностями конкретных взаимодействий элементов. В ирреальных "системах" флуктуации энергии имеют своим результатом при любых условиях лишь рассеяние этих флуктуаций и не более. В колониях же (и даже в вещах-целых) случайные конкретные контакты элементов-вещей могут приводить к качественно иным последствиям — к нарушениям общей устойчивости систем и реорганизациям их в новом виде. К примеру, в неоднородных колониях уже по ходу простого хаотического перемещения элементов в пространстве могут возникать всё новые и новые их комбинации и соединения, отличающиеся разной степенью устойчивости, отчего неизбежно происходит накопление соединений какого-то одного типа. Или же: в процессе жизнедеятельности иных элементов может иметь место и их размножение, что также есть фактор, постепенно нарушающий устойчивость системы, её количественные параметры. И так далее.

          При этом понятно, что флуктуации учащаются и принимают всё большие масштабы в рамках уже имеющейся неустойчивости систем. То бишь если в предыдущем абзаце шла речь о внутренней активности элементов последних как причине (наряду с внешними воздействиями) изменений состояний систем вообще и, в частности, возникновения неустойчивости, то теперь уже и сама неустойчивость выступает в роли причины интенсификации флуктуаций. Два этих феномена обусловливают и поддерживают бытие друг друга. Наиболее частым вариантом, таким образом, является, видимо, такой: внешние воздействия провоцируют внутреннюю (и внешнюю — относительно самой среды) неустойчивость систем, в рамках которой развиваются многочисленные и разнообразные особенные взаимодействия их элементов, приводящие к деформациям данных систем. Здесь неустойчивость уже сама является причиной процессов изменений их состояний.

          Причины специфики изменений состояний систем     Но всё это касается именно происхождения изменений. А синергетику интересуют не только и не столько их корни, сколько собственно крона, а также и плоды. В этом плане важны в первую очередь причины, обусловливающие не сами изменения, а специфичность их содержания и результатов. На характере протекания процессов изменений и на их результатах резче всего отражаются условия, в которых они протекают, то есть, в нашем случае — сильная неустойчивость систем. Именно порождаемая ею специфика и находится в центре внимания синергетики, которая изучает: как именно идут процессы в сильно неустойчивых системах в отличие от слабо неустойчивых (в просто устойчивых системах никакие процессы не протекают вообще).

          В то же время существенное значение тут имеет и конкретный характер систем, то есть характер взаимодействий их элементов, который синергетикой не изучается, да, в принципе, и не может быть изучен, ибо этот характер чрезвычайно разнообразен, отчего в каждом новом конкретном исследуемом случае обнаруживаются свои нюансы в организации процессов и свои особые результаты. Синергетическая теория старается выловить во всей этой каше лишь нечто общее, а таковым, как отмечалось, являются те черты указанных процессов, которые обусловлены сходством условий их протекания, то бишь — сильной неустойчивостью систем.

          Каково же содержание, то есть характер процессов, протекающих в сильно неустойчивых системах?

          Общая тенденция     Прежде всего тут следует указать на то, что синергетикой абсолютно упускается из виду. А именно — на общую тенденцию означенных процессов. Она на деле остаётся всё той же, что и у всех прочих процессов изменений любых систем вообще — независимо от условий их протекания. Эта тенденция состоит, как известно, в стремлении к устойчивым состояниям (по достижении которых системы уже никуда не стремятся: им и так хорошо). С данной стороны поведение объектов синергетики ничем принципиально не отличается от поведения "необъектов": вся разница между слабо и сильно неустойчивыми системами заключается не в том, что одни из них стремятся якобы к одной, а другие — к другой благородной цели (в глобальном смысле цель у всех общая — достижение устойчивости), а лишь в особенностях путей "движения" к указанной цели, а также и в характере форм конкретных устойчивых состояний. Это последнее обстоятельство стоит подчеркнуть и пояснить особо.

          Суть происходящего     Устойчивость систем сама по себе — явление относительное: её формы на деле всегда определяются конкретными условиями, в которых существуют системы, в том числе — и параметрами самих оных систем. Понятно, что при одних обстоятельствах устойчивыми оказываются одни структуры, способы взаимной организации элементов и пр., а при других — другие (разумеется, речь тут идёт только о реальных системах, ибо ирреальные знают лишь одну форму устойчивого состояния — полное равновесие). Было бы странным, если бы было иначе. Баланс со средой не может достигаться всегда одинаковыми средствами, то бишь — состояниями систем, ибо изменчива уже сама среда, и системы всякий раз вынуждены приспосабливаться к новой обстановке; равным образом и внутренняя сбалансированность систем принимает те или иные формы в прямой зависимости от их наличных параметров: числа, уровневой природы, энергичности элементов и пр.

          Соответственно, в каждой особой ситуации конкретная система стремится вовсе не к какому-то идеальному, абстрактно исходному, а к вполне реальному, достижимому в данной обстановке и отвечающему её реалиям устойчивому состоянию. Как написал сам И.Пригожин:

          "В различных экспериментальных условиях у одной и той же системы могут наблюдаться различные формы самоорганизации — химические часы, устойчивая пространственная дифференциация или образование волн химической активности на макроскопических расстояниях" (39, с. 208).

          При этом понятно, что чем больше различия условий (параметров), тем значительнее и расхождения в их следствиях. С данной точки зрения слабо неустойчивыми системами на деле являются такие, неустойчивость которых существенно недостаточна для смены форм их состояний: последние тут ещё являются прочными, единственно возможными, отчего в направлении их идеала устойчивости и протекают все системные процессы. Сильно неустойчивые же системы суть такие, которые опасно приблизились к пограничному рубежу между двумя возможными формами их устойчивости — прежней, насилу сохраняемой, и новой, назревающей ей на смену, только и ждущей своего часа для актуализации. Чаша весов готова склониться здесь в любую сторону под воздействием лишь малого толчка.

          Таким образом, повторяю: в системах, в силу каких-то причин ставших вдруг неустойчивыми, на деле вовсе не отменяется, как может показаться (и как, похоже, кажется И.Пригожину), фундаментальная закономерность стремления к устойчивому состоянию, но лишь меняется само представление о том, какое состояние является устойчивым. Системы начинают колебаться между выбором вариантов и, если в силу дальнейшей интенсификации неустойчивости старый вариант становится окончательно невозможным, — модифицируются в сторону нового, более соответствующего обстоятельствам. В этом и состоит суть происходящего с ними процесса; подлинным предметом изучения в синергетике является именно реорганизация реальных систем от одного типа устойчивого состояния к другому, совершающаяся в результате кардинального изменения внешних и внутренних условий их бытия. Синергетика исследует не просто изменения вообще, а изменения систем; и не просто изменения систем, а изменения состояний реальных систем; и опять же — не просто изменения состояний реальных систем, а процесс смены форм устойчивых состояний этих систем (ибо системы способны, разумеется, изменяться и в пределах одной и той же формы устойчивости, с чем, собственно, и связано происхождение неустойчивости самой данной формы).

          По поводу характера указанной смены форм стоит добавить, что она протекает иначе, чем процессы в слабо неустойчивых системах, в которых имеют место не радикальные деформации "образа жизни", а лишь колебания в рамках какого-то стандартного состояния. Во втором случае изменения идут постепенно и плавно, а в первом — резко, скачкообразно. Результат же указанной реорганизации таков, что в своём новом устойчивом состоянии системы предстают существенно иными, чем прежде: по своей структуре, новому поведению их элементов (всё тех же, но раскрывающихся с новой стороны) и пр.

          Различие колоний и целых     В связи с этим можно провести дополнительное разграничение особенностей колоний и целых как двух типов реальных систем. Для первых их устойчивые состояния представляют собою прежде всего лишь разные формы силового, своего рода механического баланса. Связи, устанавливаемые при этом между элементами колоний, являются поверхностными, не сущностными для их собственного внутреннего бытия как вещей, и поэтому могут быть легко расторгнуты при смене обстоятельств. То есть колонии способны возвращаться к прежним своим состояниям, ибо данные состояния устойчивости обусловлены здесь главным образом только характером условий. Меняются оные — меняются и способы организации элементов: в случае возврата к прежним условиям — возможно и возвращение к соответствующему старому состоянию. Таким образом, процессы в колониях носят существенно обратимый характер: неустойчивости, характерные для этих систем в моменты их реорганизаций от формы к форме, сами по себе никак не обусловливают необратимости, как это кажется И.Пригожину; кстати, он и сам приводит примеры обратимости колониальных процессов (см. 39, с. 250). Колонии в силу конкретного характера своих элементов хотя и не "помнят" своё предшествующее состояние (оно может быть любым из возможных вообще), но зато прекрасно "знают", какие их состояния устойчивы в тех или иных условиях, и с установлением этих условий возвращаются в соответствующие состояния (напоминаю, что речь здесь идёт о смене форм состояний, а вовсе не об изменении состояния замкнутой колонии в рамках одной формы устойчивости: последнее носит, конечно, чисто тенденциозный, необратимый характер; то есть смена форм и изменение состояния в рамках одной формы — это разные процессы, различающиеся закономерностями своего протекания; они одинаковы лишь в динамических системах, в которых просто нет особых форм состояний, отчего для них неактуальны и законы синергетики).

          Вещи ведут себя иначе. Конечно, и для них характерна частичная обратимость форм, связанная с преобразованиями органов (то есть с эволюцией), но здесь любая перестройка так или иначе оставляет свои следы в системе. Целое активно в отношении своего бытия, своих состояний, ибо они для него суть не внешние отношения со средой, а внутренние отношения его частей. Новая устойчивость, достигаемая им в более суровых условиях, равнозначна лучшей выживаемости. Поэтому формы, соответствующие этой новой устойчивости, "запоминаются" целым и ускоренно воспроизводятся при случае (вспомним проблему неандертальцев).

          Ещё более необратимы глубинные метаморфозы функциональной структуры целых (при развитии последних). Эти метаморфозы являются уже вообще принципиально необратимыми. С одной стороны, целое просто физически не может при обратном изменении условий вернуться к своему прежнему состоянию: этого не допускают сложившиеся новые реальности, сами его части, изменившиеся в ходе предшествовавшего усложнения их взаимодействий. С другой стороны, такой возврат в данном случае и не является необходимостью: ведь последняя обусловливается законом "стремления" систем к устойчивому состоянию, а целое проявляет себя в этом отношении весьма оригинально. Если у колоний при чисто внешнем характере связей их элементов одним условиям обычно строго соответствуют одни формы состояния, а другим — другие, и одно не совместимо с другим (ибо формы состояния при таком совмещении становятся неустойчивыми), то у вещей всякое новое достигаемое в ходе их развития состояние всегда оказывается универсально устойчивым относительно всего предшествующего спектра условий. Изменение последних в обратную, то бишь в даже более благоприятную сторону вовсе не означает, тем самым, дестабилизации достигнутого состояния целого, а, напротив, ведёт лишь к повышению степени его выживаемости. Поэтому развитие вещи является исключительно поступательным "движением" от менее к более устойчивым состояниям через цепочку различных стадиальных вариантов её бытия (стадия или этап тут и есть особая форма устойчивости вещи-системы). Целое накапливает свой потенциал, а колония — только конкретно реагирует на конкретные условия, то есть внешним образом изменяется от одного специфического варианта к другому (необратимость вклинивается тут преимущественно лишь в силу развития самих элементов колоний как вещей или в результате становления из колоний — целых).

          Таким образом, можно заключить для начала, что синергетика на деле изучает вовсе не строго необратимые процессы, как кажется её основателю и его сторонникам, просто не отличающим процессы смены форм состояний систем от изменения состояний в рамках одной формы устойчивости: изучая на деле первый феномен, они, однако, полностью приписывают ему и особенности второго.

          Преодоление нейтральности     Итак, сильная неустойчивость есть просто характеристика состояния системы в момент её перехода от одной формы устойчивости к другой, более соответствующей изменившимся обстоятельствам. При этом происходит разрушение прежнего порядка организации элементов и установление нового. Если старый порядок счесть (в силу его привычной нам устойчивости, уравновешенности) нейтральным, или если он в действительности является таковым, то данный переход содержательно представляется прежде всего включением некоего нового, не обнаруживавшего себя ранее контактного потенциала элементов, то есть их конкретных свойств. Чтобы перейти в новое состояние, колония должна опереться на какие-то реально присущие её элементам уровневые взаимодействия, не игравшие роли в прежнем состоянии в силу указанной уравновешенности их другими силами: их высвобождение на роль играющих актёров тут как раз и вызывается нарушением прежней системы равновесия сил. Резкое изменение условий бытия и параметров систем всегда является не чем иным, как изменением именно тех обстоятельств, которые обусловливали взаимную нейтрализацию внутренних взаимодействий (а также и внешних воздействий). Прежний баланс сил нарушается, и закономерно обнаруживается реальное значение каких-то уровневых взаимодействий — как выпадающих в ничем не уравновешенный осадок. Они и начинают определять процессы в системе — естественно, направляя их в сторону уравновешивания нового расклада сил вплоть до полного достижения данного уравновешивания, то есть новой формы устойчивости.

          Таким образом, в неустойчивых состояниях "просыпаются" взаимодействия, которые прежде "дремали".

          "Вещество обретает способность "воспринимать" различия, неощутимые в равновесных условиях" (39, с. 222). В частности, "системы начинают "воспринимать" внешние поля, например, гравитационное поле" (39, с. 220) (эффект конвекции). "Неравновесность усиливает действие гравитации", и эти "очень слабые гравитационные поля могут приводить к отбору структур" (39, с. 221). "В равновесном состоянии молекулы ведут себя независимо: каждая из них игнорирует остальные... Переход в неравновесное состояние пробуждает" их "и устанавливает когерентность, совершенно чуждую их поведению в равновесных условиях" (39, с. 240).

          Конечно, дело здесь не в том, что (как считает И.Пригожин) данная когерентность присуща молекулам только в неустойчивом состоянии их колонии, в отличие от устойчивого, а в том, что оная когерентность является способом достижения новой формы устойчивости, а неустойчивость присутствует лишь в рамках перехода от одного рода устойчивого состояния колонии к другому.

          При исчезновении нейтральности, как отмечалось, исчезает и возможность вероятностного исчисления.

          "В сильно неравновесных условиях понятие вероятности, лежащее в основе больцмановского принципа порядка, становится неприменимым (39, с. 197); "неравновесные процессы могут приводить к результатам, кажущимся немыслимыми с классической точки зрения" (39, с. 204).

          Ну разумеется, ведь статистические методы годятся лишь для исчисления тенденции "движения" к устойчивому состоянию в рамках одного типа устойчивости, но вовсе не для описания перехода от одного типа устойчивости к другому.

          Нелинейность     Пограничный характер системы в момент её неустойчивости, как уже отмечалось выше, приводит к тому, что она оказывается крайне чувствительной при выборе своей дальнейшей судьбы даже к самым незначительным воздействующим факторам. Понятно, что когда система поставлена в условия необходимости смены форм устойчивых состояний, то всегда имеется некая граница между этими состояниями, некая разделительная полоса (в рамках которой и существует неустойчивость), при переходе которой (в обе стороны) одна форма оказывается более устойчивой, чем другая. При этом данный переход границы всегда состоит в каком-то последнем шаге и определяется какой-то конкретной "каплей", перевешивающей чашу весов. Изменение состояния тут оказывается, во-первых, "мгновенным" (происходит, если так можно выразиться, обвал в сторону замены старых форм новыми), а во-вторых, вызванным формально малым конечным воздействием. Падение камня рождает лавину. Сеющий ветер пожинает бурю.

          "Малый сигнал на входе может вызвать сколь угодно сильный отклик на выходе" (39, с. 17).

          В этом контексте важно исключить иллюзию (несомненно питаемую И.Пригожиным и его последователями), что малое оказывается тут причиной большого, что у хаоса-де большой потенциал. Малое тут, конечно, является вовсе не причиной, а лишь поводом: подлинными причинами обвального развития событий выступают сама готовность системы к обвалу, к переходу в новое состояние, а также те воздействия, которые её к этому подвели. Неустойчивое же состояние тоже есть не хаос, а лишь момент смены ориентации систем на перепутье от одной формы устойчивости к другой (смысл понятия "хаос" вообще требует специального разбирательства, возможно, даже с привлечением соответствующих компетентных органов: им называют всё подряд — от состояния неустойчивости до, напротив, полной равновесности тепловых систем; поэтому я по мере сил и воздерживаюсь от его употребления).

          Указанная резкая непропорциональность соотношения масштабов воздействия и его вроде бы результата (обвального и кардинального изменения системы) именуется свойством нелинейности, присущим данному типу изменений; линейность же, обратным образом, есть соответствие масштабов изменений масштабам вызывающих их факторов; линейность, как понятно, присутствует в слабо неустойчивых системах, где процессы (или "потоки" — по выражению И.Пригожина) являются

"линейными функциями сил" (39, с. 194).

          Случайность     Поскольку совершение окончательного шага через границу, то бишь выбор варианта устойчивости системой, обусловливается крайне незначительным воздействием, то существенно затрудняется определение момента происхождения, конкретного количественного значения, качественного характера данного воздействия, а также и вообще — самого его направления (разумеется, лишь в том смысле, что для системы возможен путь не только становления новой, но и обратного упрочения старой формы устойчивости, а вовсе не в смысле приобретения данной системой права свободного выбора любых альтернатив). Феномен непредсказуемости вообще осознаётся нами и определяется как случайность (последний термин является, тем самым, чисто гносеологическим; в реальном Бытии — и, соответственно, в онтологии — случайности, обычно ошибочно противопоставляемой причинности или закономерности, просто нет; именно поэтому, кстати, всякое случайное есть лишь непредсказуемое, но постижимое, имеющее свою причину).

          Непредсказуемость малого события, конечно, гораздо выше, чем значительного, имеющего много большую "массу", то есть "инерцию", завязанность на большие объёмы, если можно так выразиться, "материи", "энергии" и "пространства". Значительные события погрязают, естественным образом, в соответствующем числе связей, отношений вещей, а тем самым, и в больших условностях, то бишь закономерностях этих связей и отношений. Оттого-то предсказать их куда проще. При этом, разумеется, всё в Мире относительно, и реальная "малость" или "значительность" влияющего фактора определяется лишь масштабами самого того, на что оказывается влияние. В нашем случае данное соотношение именно таково, что непропорциональность воздействия и испытывающего его объекта (с его внутренними процессами) весьма велика. Отчего поводом к назревшим изменениям тут могут послужить очень многие факторы (причиной же, как понятно, может послужить лишь нечто соизмеримое с масштабами изменений). Произвольность выбора из числа этих многих возможных факторов резко увеличивается, конкретная предсказуемость результатов такого выбора понижается (да и теряет всякий смысл), что и определяется нами как случайный характер данного воздействия.

          Ограниченность случайности     Итак, камень может упасть когда угодно, откуда угодно и какой угодно: эти моменты предсказать практически невозможно и поэтому они называются случайными. Но независимо от того, откуда, когда и какой упадёт камень, — лавина стронется с места лишь в том случае, если она готова к обвалу. И если она действительно готова — обвал произойдёт непременно: не сегодня — так завтра, не от камня — так от ветра или от сотрясения, вызванного прошедшим в отдалении поездом. То есть — случайным в состоянии неустойчивости системы оказывается лишь повод, но не само следствие, обусловленное вовсе не поводом, а реально значимыми причинами. Дальнейшее развитие событий, то бишь конкретное изменение состояния системы оказывается вполне закономерным и предсказуемым, ибо всегда можно легко определить ближайшие возможные формы её устойчивости: то есть старую, в которой она и пребывает, и новую, в которую она может перейти при минимальном воздействии. Для того чтобы вычислить результат, тут необходимо лишь знать свойства элементов данной системы, а также условия, в которых она находится. При знании этого нетрудно указать, куда двинется процесс при оказании малого воздействия (характером которого можно спокойно пренебречь). Естественно — в сторону ближайшего устойчивого состояния, параметры которого прямо вытекают из вышеуказанного соотношения свойств элементов системы и условий её бытия.

          Таким образом, как малый сигнал не является причиной и не определяет на деле поведения системы, а лишь проявляет её созревший потенциал, так и случайность происхождения данного сигнала вовсе не означает случайности, непредсказуемости направления самого запускаемого им процесса. В отношении последнего его собственная непредсказуемость может быть связана как раз уже не с малостью, а лишь, напротив, со значительностью (то есть соразмерностью, действительной причинностью) какого-то случайного (то есть исходно непредсказуемого) воздействия (допустим, внешнего). Лишь в том случае, если мы оказываемся не в состоянии предсказать таковое причинное воздействие, мы, конечно, не можем и предугадать связанное с ним направление изменений системы. Но, во-первых, как указывалось выше, соразмерное, значительное воздействие предсказать легче, а во-вторых и в главных, оно как причинное даже принципиально не может быть непредсказуемым в том же духе и в том же контексте (то есть в отношении направления процесса изменений), в каком таковым является малое воздействие. Причинное воздействие не может быть "одним из многих возможных", подобно "поводному".

          Ведь именно в этом, если приглядеться, и заключается случайность малых воздействий (поводов). Их конкретный характер просто не имеет значения для направления процесса, отчего они и могут быть произвольными. Но характер больших воздействий (причин) определяет как раз сам характер направления изменения систем (следствий). Он никак не может быть любым, произвольным. Всякое конкретное направление изменений жёстко связано именно с конкретным типом оказываемых причинных (соразмерных) воздействий, является прямо производным от их специфики. То есть тут наблюдается всё та же линейность, ибо на деле становление неустойчивости и переход к новым формам устойчивых состояний систем всегда имеют своими реальными причинами именно соразмерные этим событиям, а вовсе не малые воздействия, как кажется И.Пригожину.

          Главная ошибка синергетики     Как можно видеть, для синергетики характерно некое странное заблуждение: в рассматриваемых ею процессах она абсолютизирует значимость их поводов в ущерб реальной значимости причин. А точнее, просто-напросто сами данные поводы и считает причинами. Отсюда и проистекает всё "своеобразие" данной "неклассической" теории. Каков тут ход мысли И.Пригожина?

          Поскольку повод понимается им как непосредственная причина всех последующих событий, то закономерно, что данная "причина" сохраняет в себе все особенности этого повода, то бишь — произвольность, непредсказуемость, случайность. Данные свойства тем самым помещаются в само основание процессов, происходящих в неустойчивых системах. При этом естественно, что особенности такой "причины" вполне логично (в рамках нормального, законного соотношения причин и следствий) распространяются и на её якобы "следствия", то есть на направления процессов. Последние в итоге тоже представляются как произвольные и случайные (а как же иначе — раз они имеют произвольное и случайное происхождение?). Поскольку же известно, что роль малых воздействий (конечно, не причинная на деле, а лишь "поводная") велика только при сильной неустойчивости систем, то именно последней и приписывается некая сверхъестественная, мистическая особенность порождения "нового". Якобы в сильно неустойчивых системах в результате произвольных и случайных малых воздействий, понимаемых причинно, происходят столь же произвольные и случайные процессы. Системы в данных состояниях будто бы оказываются на распутье, в условиях некоего свободного выбора дальнейшего пути "движения", направления процессов. Мол, у них тут появляется бесконечная альтернативность — абсолютно ничем не обусловленная, кроме случая, возможность пойти туда, не знаю куда и преобразоваться в то, не знаю во что.

          Таким образом, реальную случайность, то бишь произвольность, незначимость характера запускающих те или иные процессы малых воздействий синергетика совершенно превратно толкует как случайность самих этих запускаемых процессов, как именно их якобы спонтанность и произвольность. Дескать, случай в неустойчивых системах является базой альтернативности выбора судьбы. Процесс-де в зависимости от малого непредсказуемого воздействия способен потечь в любую сторону. Так что всем своим адептам синергетика рекомендует не что иное, как сидеть под горой в спокойной уверенности, что лавина не обрушится им на головы, а с равной вероятностью поползёт вверх по склону.

          Но я им этого делать всё-таки не советую. Ибо сфера реальной непредсказуемости и случайности в неустойчивых системах весьма узка и несущественна. Она касается лишь определения момента "обвала" и характера обусловливающего его "поводного" воздействия, но вовсе не самого направления "обвала" и не характера его конечного результата, а также и не вероятности его при энной степени готовности к нему системы.

          Понятно, наконец, что в данном отношении имеются значительные сходства между поведениями колоний и вещей-целых. В последних структурные преобразования подчас также проходят обвально, будучи подготовленными длительным процессом накопления неустойчивости в ходе развития органов. При этом синергетическая случайность тут также не довлеет над закономерностью, а повод не является причиной.

          Различие неустойчивых состояний и неустойчивых положений     Впрочем, вышеописанное заблуждение синергетики имеет своей предпосылкой не только спутывание повода с причиной, но и путаницу более хитрого толка.

          Дело в том, что сильно неустойчивыми бывают не только состояния систем, но и, например, положения единичных тел в пространстве (в первом случае, как понятно, происходят процессы изменения состояний, а во втором — изменения положений тел, то есть не что иное, как движение). Причём в последнем случае имеется в виду, конечно, не простая, а, если так можно выразиться, балансирующая неустойчивость, то есть ситуация неустойчивого равновесия (как прямой аналог такому же балансирующему на грани сильно неустойчивому состоянию системы; понятно также, что сие характерно только для реальных систем распределения: в динамических системах ситуации неустойчивого равновесия просто не может быть); примерами здесь могут служить с некоторыми натяжками положения шара, установленного на шаре, или некоей массы между многими другими массами в точке уравновешения их сил притяжения (есть и многие иные, более сложные варианты, но их анализ не входит в мою задачу). В подобных пограничных случаях так же, как и в случае неустойчивого состояния системы, малое постороннее воздействие запускает процесс изменений положения тела в пространстве. При этом его движение происходит, разумеется, опять-таки не произвольно в абсолютном смысле: последнее обязательно направлено в сторону нового ближайшего центра устойчивости. Шар скатывается с шара вниз, а не вверх; масса летит не куда попало, а в сторону ставшей предпочтительной (ближайшей) массы. Но в то же время здесь имеется и некий "произвол" в выборе направлений движения: шар может скатиться вниз по любой траектории, а масса — двинуться в сторону каждого из окружающих её центров притяжения. Тут всё зависит уже от характера "первотолчка", то есть самого малого воздействия.

          Как понятно, такое безразличие единичных тел к направлению их движения из точки неустойчивого равновесия связано опять-таки попросту с природой самого движения, индифферентного как к своей траектории, так и к конкретике движущегося (если все возможные состояния системы априори обусловлены её характером, то направления движения тела никак не связаны с природой последнего, отчего относительно него они всегда произвольны. Все направления тут изначально равноценны — в отличие от ситуации неустойчивого состояния системы). В этом нет никакой загадки. Так же нет ничего особенного в том, что в выборе направления велика роль малого воздействия: сие, с одной стороны, определяется указанным безразличием, а с другой — опять же лишь поверхностным характером самого осуществляемого "выбора судьбы". Тут невозможно предугадать только, в каком направлении двинется тело, но наперёд известно, что непременно — в сторону некоторого центра устойчивости (в случае же с шаром даже известно — какого). Произвольное малое воздействие здесь является причиной лишь конкретного выбора траектории единичного движения элемента, но вовсе не итогового состояния всей системы.

          Однако, как понятно, во всём этом легко запутаться. Во-первых, для неискушённого, лишь первично овладевающего материалом сознания достаточно сложно вообще различить ситуацию неустойчиво-равновесного положения тела в пространстве системы со случаем неустойчивости формы состояния этой системы: и там и там присутствует как общий признак некая сильная неустойчивость. Во-вторых, при таком неразличении существует большой соблазн приписывания одному феномену особенностей другого. В частности, возможно ошибочное обобщение вышеуказанного феномена произвольного выбора траектории в качестве тотального правила поведения всех объектов в пограничных состояниях. Тут важно хотя бы уже само смущающее ум наличие данного хитрого феномена с его специфическими особенностями: когда их характер очевиден, но сфера действия неясна, то естественной является ошибка расширительного толкования. Во всяком случае, как кажется, синергетические убеждения И.Пригожина в немалой степени питаются и из этого источника. В его теории тенденциозное поведение систем в своих закономерностях существенно сближается с траекториальным поведением единичных тел. Изменения состояний в очередной раз уподобляются движению.

          Синергетическая и реальная случайность     Как можно видеть, под именем судьбоносной для Мира Суперслучайности синергетика предлагает неискушённой публике лишь некое недоразумение, старательно раздутый до вселенских масштабов мыльный пузырь. Но этот ляпсус, разумеется, не отрицает наличия и роли в протекающих в Мире процессах реальной случайности. Только обнаруживается она вовсе не наподобие бомжа — в "уютных подземных" переходах от одних форм устойчивых состояний систем к другим, а как раз, напротив — в тех изменениях, которые происходят с этими системами в рамках одного какого-то типа устойчивости.

          Именно здесь имеют место реально случайные причинные (соразмерные порождаемым им событиям; ещё раз повторяю также, что случайность нельзя путать с беспричинностью) воздействия, то есть линейные процессы. Только тут направления этих последних оказываются действительно непредсказуемыми — как обусловленные столь же неисчисляемыми, неожиданными влияниями (в особенности — при внешнем характере причинных воздействий). В частности, одним из следствий таких причин является и возникновение самих интересующих синергетику сильно неустойчивых состояний. Оные только и формируются в итоге каких-то серьёзных воздействий на систему — или сразу (при достаточном масштабе воздействия), или постепенно (при малых воздействиях и последовательном накоплении их следствий, то есть каких-то модификаций системы). При этом надо понимать, что случайность, обеспечивающая становление неустойчивости, вовсе не есть та случайность, о которой толкует синергетика, то бишь не есть случайность переполняющей чашу капли. Это не повод, а именно причины, обусловливающие конкретный характер неустойчивости и, тем самым, способ её преодоления, то есть направление процесса стабилизации. Тем, кто желает познать действительную случайность, следует изучать вовсе не итоговые процессы, происходящие в сильно неустойчивых системах, а предшествующие, имеющие место на этапе устойчивости и слабой неустойчивости, то есть, в том числе, — и процессы становления самой сильной неустойчивости.

          Как отмечалось выше, всё сие в конечном счёте исследуется в рамках трёх наук — о становлении вещей (Развитии Мира), их эволюции и развитии. Все эти три подхода к изучению вещей закономерно включают в себя и рассмотрение феномена системности: ведь целые и становятся из колоний, и представляют собой сложные (не в примитивно-количественном, а в организационном смысле) системы, а эволюция имеет дело непосредственно со средовой конкуренцией, то есть тоже с колониальным бытом. При этом понятно, что в рамках данных наук находят своё место и объяснения реальностей, связанных с неустойчивыми состояниями систем как моментами действительно глобально специфических процессов становления, эволюции и развития.

          Абсолютизация случайности     Таким образом, синергетика явно заблуждается по поводу роли случайности в изучаемых ею процессах изменения форм устойчивых состояний систем. Но это ещё полбеды. Совсем плохо становится, когда особенности данных процессов обобщаются в качестве особенностей всех изменений вообще (или хотя бы — всех изменений систем вообще, а на худой конец пусть даже — лишь всех изменений состояний систем вообще) в рамках некоей Общей Теории Организации Мира (так сказать, ОТОМ).

          О чём же повествует эта ОТОМ? Да всё о том же — что изменениями (то бишь становлением, эволюцией и развитием) всего и вся в Мире заправляет некая судьбоносная мистическая Случайность, что Порядок (в танковых войсках) возникает из Хаоса в результате каких-то совершенно произвольных и тем самым в высшей степени случайных событий. То бишь, подчёркиваю, — не просто случайных в смысле их непредсказуемости по причине нашего невежества, а принципиально непредсказуемых, неисповедимых, как воля Господня. Произвольность повода — это не случайность как таковая, как реальная. Это именно произвол, свобода некоей "воли". Ведь повод не просто случаен, но ещё и никак не связан с его якобы "следствием": он может быть любым. Причина же, например, не может быть любой, но только строго соответствующей следствию; её всегда можно подвязать к нему задним числом (разумеется, не во всей её конкретности, а только с точки зрения характеристик совершённого воздействия). А повод, как дикий буйвол, не знает такой "привязи". Вот эта "свобода" повода, понимаемая как "свобода" обусловливающей события "причины", и привносится синергетикой в характеристику её Случайности. Отчего последняя и приобретает мистический, беспричинный на деле, принципиально непостижимый, а не просто непредсказуемый характер (ещё раз напоминаю, что реальная случайность непредсказуема, но постижима).

          Соответственно, из Мира, фактически, существеннейшим образом устраняется необходимость, а вместе с ней и её сводная онтологическая сестра — закономерность. Всё вокруг становится якобы не просто даже субъективно непредсказуемым, а объективно неопределённым. Имеется своего рода суперкантианство: это не мы-де слабы мозгами, а сам Мир так устроен, что нашим мозгам в нём, в принципе, и делать нечего. Ну а коли так, то я пошёл обедать...

          Ну, ладно, я поел. И в связи с этим на сладкое хочу ещё добавить, что именно кандидатура вышеописанной Случайности кажется И.Пригожину очень подходящей на роль демиурга необратимости. Он недаром накрепко связывает два данных феномена:

          "Стрела времени проявляет себя лишь в сочетании со случайностью" (39, с. 24).

          Раз уж что-то не удаётся объяснить в рамках некоего признанного мировоззрения, то лучшее, что остаётся (разумеется, при сохранении данного мировоззрения) — это попытаться доказать, что объяснять-то ничего и не требуется, ибо объект — непостижим. Сие мы уже проходили по курсу христианства (и да простит меня Господь за столь скептическое к нему отношение).

          Впрочем, попытка И.Пригожина "обосновать" необратимость синергетической случайностью всё равно ошибочна. И не только из-за иллюзорности самой оной случайности, но и потому, что произвольная сущность последней вовсе не обеспечивает необратимости: таковая "свободная" во всех отношениях (в том числе и относительно самой необратимости) случайность может ведь с тем же успехом развернуть любой процесс и обратно.

          И.Пригожин об обществе     Синергетика с её неразличением разновидностей систем не только подменяет своей липовой случайностью реальные случайность и необходимость, но ещё и прилагает, применяет её к тому предмету, в котором даже роль реальной случайности ограничена, то есть — к целому. Что вообще искажает всю перспективу происходящих в последнем процессов.

          Например, отягощённый вышеуказанным багажом заблуждений И.Пригожин представляет себе функционирование общества в классически синергетическом духе. Для него лес скрыт за деревьями, единство общества как целого — за его множественностью как колонии. Учёный справедливо считает, что всякое общество является суперсложной системой, но в его глазах сложность (понимаемая на деле чисто количественно, а не организационно) равноценна неустойчивости, а последняя — господству синергетической Случайности. Отсюда и проистекают сентенции типа:

          "Ныне мы знаем, что человеческое общество представляет собой необычайно сложную систему, способную претерпевать огромное число бифуркаций... (точек "свободного выбора" альтернатив — А.Х.) Мы знаем, что столь сложные системы обладают высокой чувствительностью по отношению к флуктуациям". Тут "даже малые флуктуации могут усиливаться и изменять всю их структуру... Наш мир, по-видимому, навсегда лишился гарантий стабильных, непреходящих законов. Мы живём в опасном и неопределённом мире" (39, с. 386).

          Это, конечно, неправильно. Ни что не страшно тому, у кого есть страховой полис компании... (здесь, как пишут в современных газетах, могло бы стоять название вашей фирмы). Ну а также и тому, кто вообще является частью такой системы, как целое. Где функционирование и развитие происходят совершенно по иным, не синергетическим схемам, где господствует закономерность, где, наконец, хотя и имеется, конечно, своя неустойчивость, но она вовсе не так страшна, как её малюют.

          Катастрофическая случайность     Другим примером плохого понимания И.Пригожиным предмета его рассуждений может служить следующее его высказывание:

          "Для того чтобы восстановить и инерцию, и возможность неожиданных событий, т.е. восстановить открытый характер истории, необходимо признать её фундаментальную неопределённость. В качестве символа мы могли бы использовать явно случайный характер массовой гибели в меловой период живых существ, исчезновение которых с лица Земли расчистило путь для развития млекопитающих" (39, с. 271).

          Тут нашему вниманию предлагается случайность ещё одного рода — катастрофическая, не имеющая уже никакого отношения ни к эволюции, ни к становлению, ни, тем более, к синергетическому переходу от одной формы состояния систем к другой. Речь тут на деле идёт именно о том упомянутом выше варианте происхождения неустойчивости, при котором она возникает разом — из-за больших масштабов оказываемого воздействия. Массовая гибель динозавров в меловой период, как предполагается, была вызвана столкновением Земли с крупным астероидом. Но ведь до того момента никакой неустойчивости не было, и динозавры процветали. Столкновение изменило экосистему планеты и привело к резкой перестройке флоры и фауны. В новых условиях сложилась новая устойчивая система, в которой места для динозавров уже не было (ведь, как понятно, в реальной жизни всегда имеются такие системы и такие условия, которые ни за какие деньги не совмещаются друг с другом: за известными границами определённые системы при любом своём старании не в состоянии достичь устойчивости, то бишь попросту — существовать).

          Как всё это можно трактовать в рамках концепции синергетики? Я не стану тут выяснять, что в данном случае следует считать системой — популяцию ли динозавров или всё сообщество живых существ Земли вообще. Достаточно выяснить простой вопрос — имеет ли происшедшее какое-либо отношение к синергетической Случайности? На первый взгляд кажется, что да: ведь тут возникла неустойчивость. Но на второй взгляд ничего такого уже не кажется, поскольку становится видно, что неустойчивость здесь не просто возникла, но одновременно и разрешилась — обвалом (конечно, "одномоментность" биологических процессов носит весьма растяжимый характер) системы в новое состояние. Удар астероида явился для этого обвала не просто поводом, а непосредственно причинным воздействием. Соответственно, в данном событии не нашлось места ни для нелинейности, ни для произвольности малого сигнала, ни для "свободного" выбора нового пути (кабы тут была альтернатива, то, мне кажется, что не я, а динозавр кропал бы сейчас этот текст). Катастрофа — она и есть катастрофа: что с неё взять? Считать, что именно такого рода случайности и определяют Общую Организацию Мира, — значит, слишком уж дурно думать об этом Мире.

          Во всяком случае очевидно, что подобные случайности не имеют никакого отношения к процессам собственных изменений систем, а тем более таких систем, как вещи-целые. На том основании, что в Мире порою происходят катастрофы, никак нельзя основывать теорию об отсутствии закономерностей в бытии колоний и вещей. Конечно, завтра Солнце может упасть на Землю (или всё-таки не может? Как там у Ньютона?), и не будет самого человечества. Но пока оно есть — имеются и общества как целые, то бишь как вполне закономерно функционирующие объекты.

          Главная причина заблуждений И.Пригожина     Рассмотренный перекос в понимании и перегиб с абсолютизацией случайности у И.Пригожина объясняется не просто его ошибками в трактовке сущности изучаемых им феноменов. Корни тут несколько глубже, ибо сами эти ошибки далеко не случайны. Каждый из нас, увы, в чём-то подобен тапёру, ибо играет, то бишь трактует — как может. А точнее — как позволяют впитанные с молоком матери убеждения. Вот и на концепцию И.Пригожина наложило свою печать не что иное, как его механистическое по сути мировоззрение. Оно всегда так бывает по первости, что с обнаружением неверности каких-то своих прежних представлений все мы, как ошпаренные, шарахаемся в прямо противоположные крайности. Но при этом — оставаясь всё на той же, по существу, философской и вообще менталитетной платформе.

          Коренная причина заблуждений И.Пригожина заключается в том, что в его сознании детерминизм отождествляется только с законами движения, с динамикой. В последней же нет места процессам усложнения, качественным переходам к новым уровням бытия. Поэтому такие переходы И.Пригожин вынужден представлять себе только как каким-то образом связанные с отрицанием детерминизма, то бишь якобы — со случайностью (по этому поводу я уже отмечал, что случайность не следует противопоставлять причинности и закономерности). В поисках этой антидетерминистической судьбоносной случайности И.Пригожин и наткнулся в своих практических исследованиях на произвольность и будто бы выдающуюся роль малых воздействий в сильно неустойчивых системах. За что и ухватился, что и истолковал как свободу выбора этими системами направлений изменений их состояний.

          О том, что именно таким образом шло вызревание теоретических взглядов И.Пригожина, свидетельствует само содержание его теории. Обратите внимание, что все выдвигаемые им на авансцену характеристики систем прямо противоположны именно характеристикам процесса движения. Все эти не к ночи будь помянутые выше якобы характерные для сильно неустойчивых систем случайности, непредсказуемости, сложности, нелинейности и необратимости суть не что иное, как прямые антитезы детерминизму, познаваемости, простоте, линейности и обратимости, то есть "свойствам" движения. Синергетика в своей мировоззренческой основе представляет собой просто лишь антидинамику.

          3. Проблема самоорганизации и прочие мелкие вопросы

          Процесс смены форм состояний систем именуется в синергетике самоорганизацией. Как это надо понимать?

          Понимание "самости самоорганизации у И.Пригожина"     Прежде всего стоит отметить, что приставка "само" к слову "организация" прицеплена у И.Пригожина вовсе не для того, чтобы обозначить какую-то "художественную самодеятельность" систем в деле их упорядочения, а призвана лишь подчеркнуть то скудное обстоятельство (разъяснять которое надо только нематериалисту), что данный процесс организации носит натуральный, то есть протекающий без участия какого-либо сверхъестественного Существа характер.

          "Активность материи связана с неравновесными условиями, порождаемыми самой материей" (39, с. 240), а не Богом.

          Таким образом, И.Пригожин использованием рассматриваемого термина лишь констатирует тот очевидный (для материалиста) факт, что Природа организуется сама собой. Сие просто антитеза такому объяснению усложнения Универсума, которое отводит в этом решающую роль Богу. Как отмечалось, последний подход неизбежен как раз для механистического мировоззрения, ибо вытекает из абсолютизации законов динамики. С этим мировоззрением И.Пригожин на деле и борется, настаивая на принципе самоорганизации, то есть в конечном счёте на том, что "жизнь" производна от "мёртвой материи" и "вырастает" из неё сама собой, в силу действия каких-то собственных закономерностей бытия Природы.

          Ещё раз подчёркиваю: в термине "самоорганизация" смысловой центр тяжести сосредоточен не на самостоятельности характера упорядочивающей деятельности конкретных объектов (согласно вольтеровскому принципу: "каждый возделывает свой сад", правда, больше известному в формулировке: "сама садик я садила — сама буду поливать"), а лишь на объективности этого "упорядочения", на его спонтанности. То есть синергетика представляет собой фактически вовсе не теорию самоорганизации неустойчивых систем, а является теорией их спонтанной организации (как известно, спонтанность есть самопроизвольность и в этой произвольности теснейшим образом перекликается с синергетической случайностью, то есть как раз отвечает сути того, что приписывает своей "самоорганизации" синергетика).

          Действительная же самоорганизация есть вполне реальный факт, и она отличается от спонтанной организации именно тем, что тут нечто само работает над собой, организуется целенаправленно, как субъект. Понятно, что этот феномен — из области развития целых с их внутренними, собственными, отнюдь не случайными и не спонтанными закономерностями бытия.

          Понимание активности     В дополнение к этому полезно отметить, что в приведённой выше цитате И.Пригожина само понятие "активность" трактуется, с одной стороны, широко, то есть с претензией на философский уровень обобщения, но с другой — узко, ибо данная активность понимается, похоже, лишь как та специфическая способность к изменениям, к произведению работы, что пробуждается в системах лишь со становлением их неустойчивости. Именно последнюю способность И.Пригожин и возводит фактически в ранг активности вообще, источника всех изменений. Тут отдалённым эхом сказываются его термодинамические симпатии и представления о существе дела. Равновесные энергетические системы, как известно, неизменны и не могут породить каких-либо полезных нам тепловых процессов. Эта их неработоспособность, видимо, и отождествляется И.Пригожиным с неактивностью вообще (иначе для чего бы к вопросу об активности обязательно привязывать неустойчивость?). В философском же смысле активность, конечно, есть нечто иное; с точки зрения науки о Бытии даже в состоянии абсолютного равновесия тепловые системы, тем не менее, продолжают существовать и тем самым обладают активностью как атрибутом всякого Существования.

          Понимание организации     Помимо приставки "само", рассматриваемое нами понятие имеет и некий корень, в который тоже (как советуют классики) следует слегка "позреть". Что означает термин "организация"? Если проанализировать случаи использования его в синергетике, то нетрудно заметить, что данное "словозлоупотребление" носит крайне расширенный характер, причём того же дурного рода, что и понятия "порядок" и "хаос". На деле организованность отождествляется как раз с порядком. А этот последний противопоставляется хаосу. А уж тот, в свою очередь, трактуется то так, то эдак по принципу: понимай, как знаешь. На этом болоте приличной лягушке трудно даже найти себе кочку, чтобы присесть и поквакать.

          Впрочем, если отставить в сторону разные абстрактные рассуждения и обратиться к конкретной практике, то на деле термином "организация" И.Пригожин именует любые процессы упорядочения вообще, причём преимущественно самого примитивного толка; во всяком случае, о процессе развития вещей он не имеет никакого понятия. Что и неудивительно, ведь основным объектом его внимания являются колонии, для которых совсем не типичны те сложные формы организации, что присущи целым.

          Количественная и качественная организация     Что же следует называть "организацией" в действительности? Да всё, что угодно: дело, понятно, вовсе не в словах. Одно лишь нужно: не обозначать одни и те же сущности разными именами, а разные — одним. Вот это последнее в синергетике и происходит, к сожалению, с использованием указанного термина. Им именуют, по крайней мере, два (если, конечно, не больше) типа порядка — если можно так выразиться, количественно-пространственный и качественный. Тем самым эти типы смешиваются друг с другом, что, разумеется, является не простой небрежностью языка, а отражает их практическое неразличение в науке. Что же это за типы порядка?

          Прежде всего — колониальный (порядок динамических "систем", по привычке именуемый в науке "хаосом", тут, конечно, не интересен). Этот колониальный порядок представляет собой, понятно, не что иное, как порядок любой конкретной формы устойчивого состояния колонии (я не веду речь опять же о степени порядка в рамках одной и той же формы, ибо основные характеристики его в этих рамках одинаковы). Поскольку у каждой колонии имеется несколько форм устойчивых состояний (в границах условий, разрешающих её существование, то есть бытие её элементов), то, стало быть, и разновидностей порядка у неё столько же. Причём все они фактически равноценны друг другу, что, в частности, выражается в том, что при соответствующей смене условий одна форма порядка легко преобразуется в другую и наоборот. Различия между данными порядками носят лишь пространственно-структурный характер с количественным оттенком — не в смысле увеличения или уменьшения числа элементов колонии, их энергичности и т.п. (всё это не является собственными характеристиками порядка), а в смысле масштабов (объёмов) образующихся при том или ином порядке структурных ячеек (из самых неподходящих примеров можно отметить тот, что стадо обезьян в лесу отличается структурно от стада обезьян в саванне).

          При этом, повторяю, бОльшие или меньшие параметры таких структурных ячеек сами по себе не являются признаками большей или меньшей упорядоченности системы (как это представляется, например, И.Пригожину); степень такого типа порядка выражается лишь в его прочности (устойчивости) в рамках его конкретной формы, а вовсе не в каком-то соотношении разных форм порядков — естественно, для одной и той же колонии: ибо сравнивать между собою разные колонии, значит, фактически — сравнивать сложность их элементов, что есть уже переход к исследованию вовсе не колониального, а вещного типа порядка.

          Этот последний, разумеется, сильно отличен от рассмотренного выше. Если при сравнении порядков колонии нельзя использовать критерий сложности (даже в чисто количественном плане), то для оценки упорядоченности форм состояний вещи-целого (а также и разных вещей-целых) сложность является одним из основных критериев. Здесь порядок не является просто пространственно-структурным, а функционально-структурен; в рамках вещей одного уровня сложность и определяется на деле по числу имеющихся у них особенных функций (сравнение вещей разных уровней производится, конечно, прежде всего по их действительному отношению: целое-вещь зримо сложнее входящих в неё вещей-частей; она также отличается от них и по своему качественному потенциалу — по числу своих свойств и опять же функций: все свойства и функции частей присутствуют в целом, а его собственные свойства и функции являются новыми дополнениями к ним).

          Вот этот последний вещный тип порядка, как мне кажется, и было бы целесообразно называть собственно организацией, в отличие от того примитивного упорядочения, которое имеет место в колониях. Подлинная организованность не может быть обусловленной лишь характером среды, то есть исчезать или возрождаться с их изменением, а должна быть внутренней функцией объекта, некоей постоянной характеризующей его величиной. Тем самым степень организованности оказывается накрепко связанной со степенью "закрытости" вещи, обособленности её от среды и устойчивости в борьбе с последней. Таким образом, организованность есть то, что присуще лишь целым, вещам, а процесс организации — это процесс становления данных вещей (и, тем самым, новых уровней Универсума) и их развития (при посредничестве эволюции), то есть усложнения степени их организованности в ходе раскрытия потенциала присущего им качества.

          Неустойчивость в обществе     Поскольку все вещи, а следовательно, в их числе и общество, являются системами, то в их функционировании и развитии неустойчивость также играет определённую роль. Например, именно какое-то нарушение средового баланса выгнало архантропов из лесов в саванны и потребовало соединения их в более-менее прочные стада. Количественный дисбаланс неолитических скоплений потребовал выделения новой управленческой функции. В некоторых регионах дисбаланс с внешней социальной средой привёл к становлению политических скоплений. В том же ряду находятся и все последующие революционные преобразования обществ, причинами которых были совершенствование экономики, формирование новых функциональных структур и развитие соответствующей социальной нестабильности. Данные революции и представляли собой обвальные переходы от прежних, исчерпавших себя форм устойчивости обществ — к новым формам организации последних, соответствующим новым реалиям.

          Но данные неустойчивости со всеми их нюансами, конечно, никоим образом не могут объяснить нам реальную суть происходивших в истории процессов, а, напротив, сами нуждаются в объяснении. В силу каких причин они развились, почему разрешились именно таким, а не иным образом? Чтобы ответить на эти и многие другие вопросы, необходимо обратиться к собственным закономерностям развития общества вообще, а не к исследованиям отдельных и малозначащих нюансов отдельных его неустойчивых состояний.

          Резюме     Итак, синергетика есть учение об изменениях форм состояний систем, причём подходящее к этому вопросу не широко, а узко. Конкретно: она вовсе не исследует причины, обусловливающие необходимости и направления этих смен форм, но сосредоточивается лишь на анализе самого момента перехода от одной формы к другой, то есть состояния вызревшей уже неустойчивости систем и характера протекающих в этих рамках процессов.

          В силу такой фактической ограниченности взгляда при одновременной убеждённости, что данный ракурс рассмотрения охватывает всю проблему изменения целиком, особенности данного момента перехода обобщаются в качестве особенностей изменений систем вообще (а иными энтузиастами и в качестве Всеобщих особенностей изменений). Это само по себе неправомерно, но вдобавок ко всему усугубляется ещё и извращённым пониманием синергетикой изучаемых ею феноменов. Отчего Общая Теория Организации Мира оказывается до бортов перегруженной иллюзиями и заблуждениями. В их числе: объявление неустойчивости ("хаоса") источником порядка (самоорганизации) и появления нового; приписывание ирреальной случайности демиургической роли вообще, и в отношении необратимости — в частности. Можно наскрести и другие несуразности, но и указанных двух вполне достаточно для полноценной мигрени.

          Наконец, надо подчеркнуть, что отмеченная абсолютизация "законов" синергетики, естественно, обусловлена опять-таки реальной атрибутивностью тех феноменов, которые она так неудачно изучает и обобщает. Везде, где есть системы, колонии и вещи, имеются и изменения форм их состояний, а в рамках этих изменений — феномены сильной неустойчивости, произвольности малых воздействий-поводов, скачкообразности "обвалов" и т.п. Но эта всеобщность, увы, не является Всеобщностью в том смысле, которую ей приписывают адепты рассмотренного учения. Конечно,

          "Неклассическая наука современности стирает дисциплинарные границы" (43, с. 10) — столь же успешно, как это делала раньше и классическая. Только и у всякого стирания границ должны быть свои границы.

          Таким образом, подытоживая вышеизложенное, констатирую, что синергетика не только не представляет собою всеобщей методологии изменений, но и хуже того — является в своих главных положениях глубоко ошибочной теорией. Те учения, которые, наподобие цивилизационной концепции, кладут её "обобщения-законы" в свои основания, на деле также оказываются не чем иным, как лжеучениями.

          Напоследок мне осталось выполнить данное выше обещание рассмотреть вопрос о решении И.Пригожиным проблемы состыкования динамики и термодинамики. Как, надеюсь, помнит читатель, "второе начало" у И.Пригожина,

"отнюдь не разрушая величественное здание динамики, дополняет его существенно новым элементом" (39, с. 301),

если можно так выразиться, новым кирпичом (вместо того чтобы быть отдельно стоящим зданием). А именно: И.Пригожин выдвинул идею о том, что второе начало термодинамики является одним из принципов запрета в динамике, накладывающим некоторые ограничения на выбор направлений процессов, отчего и образуется их необратимость.

          Теперь, вооружившись новыми знаниями, можно заняться уже и расплетением хитросплетений мысли основоположника синергетики в данном макраме. При этом, как человек, крайне далёкий от физики и математики (а также и от химии, биологии и, что всего обидней — от Рио-де-Жанейро), я, конечно, не буду особенно вдаваться в тонкости, а изложу лишь суть дела в самом общем и доступном виде.

          1. Повторение пройденного: сущность необратимости

          Сердцевиной проблемы состыкования указанных двух наук для И.Пригожина является вопрос о соотношении обратимости и необратимости. Его он, по сути, и решает. Но прежде чем попытаться понять, как И.Пригожин это делает, желательно бы и самим составить себе отчётливое представление о данном предмете. В известной степени для этого достаточно обобщить написанное выше на оную тему.

          Изменение состояний систем как тип изменений: роль неустойчивости     Для начала следует почётче обрисовать особенности изменений состояний систем вообще в их отличиях от других типов изменений. Причём речь идёт, естественно, лишь о собственных особенностях данных изменений, а вовсе не об изменениях систем (и в том числе, их состояний), вызванных какими-либо внешними обстоятельствами. Внешние воздействия, разумеется, могут иметь своими следствиями всё, что угодно, но тут интересно не это, а собственный "измененческий" потенциал систем. То есть всё, что связано только с самопроизвольным их изменением (при этом, конечно, нельзя забывать, что сия самопроизвольность появляется в системах не с потолка, уподобляясь синергетической "причине", а является просто проявлением и суммированием внутренней активности их элементов).

          Для указанной самопроизвольности изменений состояний (в данном случае любых, а не только смен форм) систем решающую роль играет наличие неустойчивости (также любой, а не только сильной) последних. Возможность протекания в системах каких-либо процессов и тем самым изменений их состояний, непременно обусловливается наличием в них дисбалансов. Только в этом случае, как понятно, системы и начинают стремиться к устранению этих дисбалансов, к восстановлению устойчивых состояний той или иной конкретной формы. По достижении же системами этих состояний процессы изменений состояний систем, естественно, прекращаются (повторяю: лишь как самопроизвольные, а не вообще: ведь есть ещё и внешние воздействия, которые в любой момент могут нарушить "тишь да гладь" в системе, восстановить "попранную справедливость", то бишь её неустойчивость, и по новой запустить вышеуказанные процессы; но в данном случае изменения состояний будут не самопроизвольными и не закономерными, а именно внешнепричинными и случайными с точки зрения самой системы).

          Сбалансированное состояние систем, в свою очередь, также не отрицает изменений вообще, то есть внутренней активности их элементов. Любая устойчивая система всегда флуктуирует; речь тут идёт не о конце Изменения как атрибута Существования, а просто о завершении именно изменений состояний систем. В сбалансированных состояниях оные не изменяются в том смысле, что постоянно восстанавливают своё базовое устойчивое состояние и никуда из него сами по себе не стремятся. Потенциал же такого консервативного восстановления определён конкретными соотношениями сил, обеспечивающих данную форму устойчивости, и сил, которые (в виде флуктуаций и внешних воздействий) постоянно нарушают имеющийся баланс. При итоговом преобладании первых — система неуклонно стремится восстановить и рано или поздно восстанавливает соответствующую характеру стабилизирующих сил форму состояния устойчивости с той или иной степенью её упорядоченности (зависящей от соотношения поддерживающих и нарушающих данную устойчивость сил). При преобладании вторых — система через период неустойчивости (в относительно краткий момент полного равенства воздействий указанных противоборствующих сил) переходит в новое по форме состояние устойчивости.

          Состояние необратимости     Отсюда проистекает и сущность феномена необратимости. Она есть не что иное, как характеристика самопроизвольного поведения любых систем, заключающаяся в том их свойстве, что все они в этом своём поведении (то есть по тенденции происходящих в его рамках процессов) стремятся к достижению устойчивых состояний. И ни одна из систем не рвётся сама по себе перейти в неустойчивое состояние: для последнего всегда необходимы некоторые конкретные поощрительно-подталкивающие пониже пояса мероприятия (образно выражаясь, неустойчивые состояния вымирают).

          При этом необратимость материально во многих системах сотрудничает с обратимостью: то есть данные системы могут возвращаться в прежние состояния в зависимости от модификаций внешних условий-воздействий (за исключением таких систем, как вещи-целые: здесь необратимость тотальна). Но сие, разумеется, не является собственной тенденцией процессов, протекающих в них. Это есть лишь фактическая, повторяю — материальная обратимость, возвращаемость того или иного порядка как конкретного. С точки же зрения действия вышеуказанной тенденции её закономерность состоит в её односторонней направленности. Хоть ты ей кол на голове теши.

          Причём в соответствии с такой тенденцией ведут себя не только тепловые (динамические) "системы", а — любые. Отчего конкретные состояния устойчивости, конкретные порядки могут выглядеть совершенно по-разному и, в частности — иначе, чем то устойчивое состояние, которое характерно для типа тепловых "систем". Аналогично, и устойчивое состояние самих последних есть также вовсе не хаос (хотя бы и "физический"), а определённая форма порядка, типичная именно для данных систем. Порядок есть понятие, вообще определяющее форму устойчивого состояния системы, какова бы она (и система, и форма её состояния) ни была конкретно.

          Естественно, далее, что поведение систем — это совсем не то, что поведение единичных тел. В поведении последних, рассматриваемых как таковые (а не как системы, что также возможно), нет никакой необратимости (ибо, повторяю, феномен необратимости присущ именно тенденции самопроизвольного поведения систем и ничему более). Поэтому и движение как форма поведения единичных тел не имеет к необратимости никакого отношения — раз тут нет ни системы, ни её поведения, ни, следовательно — присущих данному поведению свойств, одним из которых и является необратимость, односторонняя направленность. Нет объекта — нет и проблемы.

          "Характерно, что Больцман подошёл к решению проблемы физической эволюции (то есть тенденции к устойчивости — А.Х.) не на уровне индивидуальных траекторий, а на уровне ансамбля (то есть множества, системы — А.Х.) молекул" (39, с. 307).

          2. Три типа уровней, соотношений и закономерностей

          Три типа уровней     Чтобы двигаться дальше, мне придётся слегка вернуться к проблеме различения уровней Универсума.

          Как уже отмечалось выше, этот Универсум современная наука кромсает почём зря на уровни по чисто количественным параметрам его объектов, причём — пространственно-количественным: по признакам "большое-малое". Таким манером вычленяются микро- и макроуровни.

          Со своей стороны, я подсовываю учёному миру в качестве основного деление качественного толка: по характеру вещей и их взаимодействий — на вакуум, элементарные частицы, молекулы, био- и социомиры.

          Теперь же полезно условно выделить в качестве двух специфических "уровней" ещё и системы и их элементы. Эта последняя процедура может, конечно, показаться формальной, но на деле она более осмысленна, чем деление по количественно-пространственному принципу. Ибо как качественные уровни, так и системы и их элементы представляют собою вполне реальные феномены (в отличие от "микров" и "макров"), характеристики, свойства и соотношения которых имеют конкретное содержание и могут изучаться наукой.

          "Уровневый" подход И.Пригожина     Все это я пишу, разумеется, лишь потому, что вышеуказанные уровни некоторым образом прицепляет к своей концепции и И.Пригожин. Выдвинув гипотезу толкования второго начала термодинамики в качестве некоего "принципа отбора", он вынужден как-то локализовывать "родину" и сферу действия этого принципа. Как это у И.Пригожина происходит? И в силу чего — именно так?

          Во-первых, значение тут имеет то, что необратимость И.Пригожин (и вся современная физика, естественно) обнаруживает не везде, где попало, а только в поведении систем (где ж ей ещё и быть, кроме как не в их поведении?). Во-вторых, важно, что системы по своей природе суть множественности, "суммы", а тем самым они значительно больше любых своих элементов, взятых по отдельности. В-третьих, стоит отметить и то, что большинство систем, доступных изучению современными средствами науки, представляют собою только системы ближайших к нам качественных уровней. То есть, выражаясь общепринятым языком — это макросистемы, объекты макроуровня. Правда, И.Пригожин, исследующий преимущественно химические колонии, предпочитает использовать термин "макроскопический" (и, соответственно, "микроскопический") уровень, подчёркивая этим чисто молекулярный характер элементов имеемых им в виду систем.

          В силу стечения этих трёх обстоятельств необратимость реально обнаруживается сегодня наукой только в макросистемах. Научных данных о том, что системами (со всеми особенностями их поведения) являются также и объекты микроуровня (те же молекулы и даже элементарные частицы и т.д.), пока у учёных фактически нет. Пощекотать у молекулы подмышкой, чтобы посмотреть, как она хихикает, мы пока не способны (хотя я лично уверен, что в указанном плане микросистемы ничуть не "угрюмее", чем макро-).

          В то же время имеется и некое четвёртое обстоятельство, заключающееся в том, что все системы состоят из элементов и процесс поведения любой из них представляет собою "обобщение" поведения этих элементов, то есть, допустим, движений последних (как в тепловых процессах). И здесь, в ходе решения проблемы состыкования динамики и термодинамики, естественно поставить вопрос о соотношении данных "поведений" элементов — с тенденцией поведения составляемых ими систем. То есть оная проблема закономерно предстаёт в форме вопроса о соотношениях элементного (одновременно понимаемого и как "микроскопический") и системного ("макроскопического") "уровней". При этом, как видно, количественно-пространственный подход (в оригинальной молекулярной упаковке) сливается с "системно-элементным". Вопрос о связи движений "элементов" с поведением "систем" оказывается понимаемым в то же время и как вопрос о соотношении микро- и макроскопичности.

          Смотрим цитаты:

          "В настоящее время ни у кого не вызывает сомнений, что необратимость существует на макроскопическом уровне и играет важную конструктивную роль. Следовательно, в микроскопическом мире должно быть нечто проявляющееся на макроскопическом уровне, подобное необратимости" (39, с. 325) (в чём заключается данное "подобие", будет видно ниже, а здесь лишь отмечу, что вовсе не в том, что микрообъекты тоже суть системы с их тенденциями). Для всех макросистем "Их отнюдь не иллюзорная однонаправленность во времени отражает нарушение временной симметрии на микроскопическом уровне. Необратимость существует либо на всех уровнях, либо не существует ни на одном уровне. Она не может возникнуть, словно чудо, при переходе с одного уровня на другой" (39, с. 355).

          (Это, конечно, зависит от того, что понимать под уровнями. Если взять собственно находящееся в центре внимания И.Пригожина "элементно-системное" соотношение, то с переходом от уровня элементов к уровню систем тут как раз и появляется необратимость, ибо, как отмечалось, оная необратимость и есть характеристика тенденции поведения систем, не присущая поведению её элементов, рассматриваемых как таковые, то есть как единичные тела; этого И.Пригожин не понимает по многим причинам и, в частности — поскольку вообще представляет себе свои "уровни" крайне неопределённо — в указанном "симбиотическом" виде, к которому каким-то боком примешивается ещё и качественная уровневость его элементов — молекул).

          Итак, пусть и несколько туманно, но всё-таки достаточно членораздельно нам сообщается та мысль, что " женщину", то бишь необратимость, а ещё точнее — локализацию "принципа отбора" нам следует искать на микроскопическом (молекулярном) уровне (хоть само по себе это нелепо, — неужели необратимость существует только на постмолекулярном уровне, а на домолекулярном уровне времени не существует? — но я не буду заострять внимание читателя на этом скользком вопросе).

          "Макроскопическая необратимость лишь делает зримой ориентированную во времени поляризованную природу того мира, в котором мы живём" (39, с. 355).

          Подчёркиваю ещё раз, что указанный "принцип отбора" не имеет никакого отношения к реальной внутренней необратимости молекул как систем: он проистекает вовсе не из этого источника. Молекулы понимаются И.Пригожиным вовсе не как системы, а именно как единичные тела, как элементы — в отношении к составляемой ими системе (в таком виде, как ни крути, никакой необратимости в них обнаружить нельзя). "Принцип отбора" И.Пригожина есть вовсе не переадресование проблемы происхождения необратимости на предшествующий уровень Универсума, а попытка кардинально разрешить её уже имеющимися в наличии средствами, то бишь прямо на данном — молекулярном уровне (да не сложится у читателя из этого впечатление, будто я считаю необходимым решать оную проблему на каком-то ином уровне: для меня она вообще не существует).

          Следовательно, соотношение динамики и термодинамики у И.Пригожина сводится к соотношению указанных уровней. Причём такому соотношению, которое на деле есть соотношение каких-то закономерностей данных уровней: ведь необратимость — это закономерность (закон), и "принцип отбора" тоже должен быть некоей закономерностью (законом), как ею является ограниченность всякого движения вещества скоростью света. Стало быть, нам предстоит исследовать некое соотношение закономерностей (законов). Придерживаясь старого испытанного метода, чтобы не зайти вместе с И.Пригожиным в какой-нибудь очередной тупик, давайте лучше сами сперва забежим вперёд и загодя разведаем дорогу.

          Три системы соотношений вообще     Для начала отделим плевела от зёрен. То есть вообще вычленим феномен соотношений закономерностей (законов; читатель, надеюсь, помнит, что закон есть всё та же закономерность, только преобразованная в нашей голове в суждение — это просто гносеологический двойник закономерности) из ряда других типов соотношений. Иначе в этом вопросе можно легко не понять друг друга: настолько сильно он запутан.

          В Мире, понятно, полно различных соотношений всего и вся. Я отмечу только те, которые имеют непосредственное отношение к делу, то есть могут быть спутаны с соотношениями закономерностей. Это, во-первых, соотношения общего и частного, то есть сходств и различий феноменов, а также и составляемых на их базе понятий. В свою очередь, законы суть суждения, составляемые на базе закономерностей. Оные законы не соотносятся между собой как общие и частные, как это может показаться (и как действительно сплошь и рядом нам кажется, в чём легко убедиться, если проследить за нашим "словозлоупотреблением" в этом вопросе: Общие Теории — общества, относительности, организации и пр. — так и сыплются со всех сторон, как из рога изобилия; я, понятно, и сам не отказываюсь от такого "словозлоупотребления", ибо оно привычно и кажется понятным публике при всей его внутренней ошибочности). Ибо закономерности не соотносятся друг с другом так, как сходства: они всегда конкретны и абсолютно различны между собой: каждая закономерность описывает свой процесс в его уникальности и только этим и полезна. Иллюзия "общности" и "частности" законов (а не закономерностей самих по себе) возникает лишь из того, что в суждениях (которыми оные законы и являются) всегда присутствуют слова (суждения и состоят из слов) того или иного ранга. Причём понятно, что в конкретном суждении согласуются только слова одной степени общности, отчего само данное суждение приобретает черты более или менее общего.

          Но реальная закономерность, отражаемая в этих суждениях-законах повсюду одна, а не становится в зависимости от ранга используемых понятий более или менее общей. В суждениях: "все молекулы без посторонней помощи движутся по прямой" и "все тела сами по себе движутся по прямой" характер их "законодательного" содержания одинаков, а кажущееся различие степени общности "двух формулировок" этого одного закона задаётся лишь отличием ранга понятия "молекула" от ранга понятия "тело". Данное второе вроде бы обобщающее суждение, конечно, обобщает реальную практику, сводя все молекулы, наравне с животными, паровозами и пр. к движущимся телам, но с точки зрения содержания самой описываемой данным законом закономерности (инерционного движения по прямой) полностью равно первому. Этот, как мне думается, весьма тонкий нюанс, наверное, не очень ясен читателю, но да пусть это никого и не беспокоит: отчётливое уяснение различий суждений и понятий не требуется для понимания дальнейшего текста — достаточно лишь знать, что такие различия есть. Что собственные соотношения законов, о которых пойдёт речь ниже, — это совсем не то, что соотношения понятий по степени их общности (отражающей, повторяю, не что иное, как распространённость, присущесть объектам, обозначаемым этими понятиями, тех или иных сходств).

          Во-вторых, стоит отметить особенности соотношений самих качественных уровней Универсума. В них ведь тоже присутствует свой иллюзорный налёт "общности", сильно досаждающий тем, кто берётся рассуждать о данных соотношениях. Вещи высших уровней, как известно, состоят из вещей низших. Тем самым между уровнями имеются вполне конкретные натуральные соотношения, носящие "составной" характер. Но эти соотношения нередко пытаются понимать (я не пишу: понимают, ибо в данном слове содержится уже тот смысл, что достигается какое-то понимание; в рассматриваемом же случае последнее невозможно: тут имеет место как раз лишь нагромождение противоречий и недоумений) именно как соотношения общего и частного. С одной стороны, это выражается в попытках подобного сопоставления понятий, относящихся к объектам разных уровней, но это малопродуктивно и очевидно ошибочно: между понятиями "животное" и "клетка", "клетка" и "молекула" трудно углядеть сходства-различия, которые ставили бы их в те же отношения, что существуют между подлинными общими и частными понятиями типа: "животное" и "человек", "клетка" и "яйцеклетка", "молекула" и "молекула водорода".

          Но, с другой стороны и в-третьих, в рамках того же "обще-частного" понимания соотношения уровней очень многие учёные пытаются сопоставлять и закономерности, присущие этим уровням (при том, что, как отмечалось, приписывание закономерностям такого типа соотношений само по себе неправомерно). Например, законы биологии объявляются более общими, чем законы социального мира или наоборот. И поскольку тут сопоставляются уже не просто понятие с понятием, а суждение с суждением, то есть более сложные смысловые структуры, путаницы в результате возникает значительно больше и разобраться в ней куда труднее.

          Впрочем, здесь мы уже подбираемся не к чему иному, как к проблеме соотношений собственно закономерностей (законов), а не просто отличий данных соотношений от соотношений уровней.

          Три типа наук и соотношения их законов (закономерностей)     Законы суть плоть наук. Науки же изучают, как уже известно, в основном, три вида феноменов. Во-первых, само Бытие (Бытиё). Во-вторых, его атрибуты. В-третьих, уровни Универсума.

          Соотношение законов этих трёх видов наук между собой тут и надо вкратце рассмотреть. Причём, понятно, данные соотношения присутствуют как в форме соотношений между собственно законами разных видов наук, так и в форме соотношений внутри одного их вида — для наук, изучающих разные атрибуты и разные уровни; наука же о Бытии — философия, конечно, единственна и не имеет конкурентов, изучающих объекты, равные её объекту, ибо сам этот объект уникален и единствен.

          Начну с некоторых общих особенностей соотношений законов вообще. Во-первых, повторю ту, надеюсь, уже понятную всем банальность, что законы суть суждения, описывающие открываемые нами в реальности закономерности. В дальнейшем я и буду вместо термина "закон", пробуждающего какой-то полумистический священный трепет и блеск в глазах у многих учёных, использовать более приземлённый и свой в доску термин "суждение". Стало быть, суждения, во-вторых, соотносятся по двум основным параметрам: по смыслу и по объекту их приложения. В первом случае суждения действительно соотносятся по своей собственной, "внутренней" природе — то есть по содержанию, по объёму. Во втором — они находятся просто во внешней связи как разнообразные описания одного и того же предмета. Содержательные соотношения суждений как раз и выглядят, преимущественно по внешней своей видимости, как более и менее "общие" или "частные" (я исключаю при этом соотношения суждений, связанные просто с соотношениями рангов составляющих их понятий). На деле же они являются просто более или менее основательными, своего рода "аксиоматическими" (ибо в этом соотношении суждения выводятся одно из другого в отличие от понятий, которые вообще ни из чего не выводятся, будучи простыми именами, обозначающими реально обнаруживаемые нами феномены, различающиеся между собою по их особым признакам).

          В рассмотрении соотношений суждений различных наук начать следует, конечно, с философии. Её материал является обобщением материалов всех прочих наук; её понятия в той или иной степени используются в любой дисциплине. Но одно дело понятия, а другое — суждения. В отношении атрибутивных наук суждения философии являются их основоположениями, которые состоят преимущественно в определениях основных используемых ими понятий (в рамках самой философии эти понятия приводятся во взаимное соответствие через их общее отношение к понятию "сущее-существование").

          К уровневым наукам собственные суждения философии прямого отношения не имеют, ибо последняя сообщается с ними лишь через посредство атрибутивных дисциплин, выступающих в роли щупалец онтологии в теле конкретных разделов познания. Это и понятно — ведь всё содержание философии и состоит в обоснованиях атрибутивных наук: её главная задача заключается в том, чтобы держать их в узде, не давать этим наукам разбегаться в стороны и тем самым превратно понимать своё содержание (примеры пагубности чего неоднократно приводились выше).

          Суждения же атрибутивных наук являются как раз отдельными описаниями сторон существования всех конкретных объектов — предметов специальных дисциплин. Одновременно эти суждения в их совокупности являются и методологиями для изучения указанных специфических сторон реальных объектов (как философия, в свою очередь, является методологией для самих атрибутивных наук). Уровневые науки пользуются также терминологическими и смысловыми (сужденческими) аппаратами атрибутивных наук при описаниях своих предметов. В данных описаниях абстрактные формулировки атрибутивных дисциплин наполняются конкретным уровневым содержанием. Например, абстрактное и мало кому само по себе интересное число "пять" конкретизируется при этом как "пять рублей" и в данном своём виде вдруг сразу становится нужным всем до зарезу (даже полтинник ведь не с кого стрясти!).

          Между собою суждения атрибутивных наук конкретно никак не соотносятся, ибо каждая из них изучает свои аспекты Бытия, свои закономерности. Например, хотя нам и кажется, что пространство изучается математикой, то есть количественно, но реальная пространственность как атрибут никакого отношения к количеству как атрибуту не имеет: у неё свой строгий круг особенностей и понятий — форма, граница, линия и т.п. Количественность же влезает в наше изучение якобы пространства лишь при исследовании сугубо конкретных объектов, а вовсе не самого данного атрибута. Конкретные объекты, разумеется, можно и нужно рассматривать с самых различных атрибутивных сторон — не только по их форме, но и по содержанию, то бишь, в частности — по количественным параметрам указанной формы. Таким образом, хотя в реальных исследованиях атрибутивные науки пересекаются, "гибридизируют", работают совместно, но сами их подлинные предметы с их особенностями и, следовательно, их собственные суждения — автономны.

          Взаимоотношениям суждений уровневых наук можно было бы посвятить отдельную работу (львиная часть которой, впрочем, свелась бы к нудному процессу отделения собственно уровневых суждений от атрибутивных). Именно здесь сломано столько копий и отягощено столько щитов (естественно, телами павших), что, собрав оные, можно было бы обеспечить сырьём отечественную металлургию на несколько лет вперёд. Как отмечалось, главная задача заключается тут в том, чтобы отделить собственные суждения данных уровневых дисциплин от путающихся у них под ногами атрибутивных суждений. Ведь конкретное познание любого реального объекта как, естественно, сущего (куда ж ему от этого деваться?) состоит в обязательном порядке — в исследовании его атрибутивных свойств — просто лишь в их конкретной упаковке. Так что, с одной стороны, в любой такой науке присутствуют всё те соотношения атрибутивных суждений, о которых написано выше.

          Но, с другой стороны, данные абстрактные формы в них повсеместно наполняются конкретным содержанием. И вот в этом содержании все уровневые науки исключительно специфичны. Это обусловливается качественно особыми характерами их объектов (ведь в основании уровней и лежит некое уникальное качество). Реально суждения конкретных наук никак не соотносятся, ибо их объекты качественно различны, а качество — это такая штука, по которой вещи несовместимы, несравнимы.

          Конечно, сами науки о молекулах или биоцелых как-то соотносятся. Во-первых, опять же в общем плане — то есть через щупальца философии в их телах, через атрибутивные науки. Все конкретные дисциплины, разумеется, пользуются, как отмечалось, общими понятиями и т.п. Во-вторых, уровневые науки соотносятся материально, ибо изучение целых неизбежно связано с изучением их частей. Но тут как раз не надо путать составные соотношения уровней с соотношениями закономерностей этих уровней: последние в каждом из них (как собственно уровневые, а не атрибутивные) уникальны, ибо отражают особенности конкретного присущего данному уровню качественного взаимодействия-воздействия. Законы функционирования общества как таковые несопоставимы с законами функционирования биоорганизмов, ибо у обществ есть то, чего нет у животных; именно эти особенности и составляют качественное своеобразие социумов в отличие от биосуществ. То же, что у них обще, — обще просто всем целым, колониям, системам и пр., суть атрибутивные свойства сущего вообще. Соответственно, не надо путать собственные законы уровней и те законы, которые описывают на деле не уровни как таковые, а являются всеобщими для всех них — атрибутивными.

          Вот так в самых общих чертах соотносятся различные реальные закономерности (законы). Разумеется, по этому поводу можно было бы написать намного больше, но моей задачей тут является лишь указание на сам факт наличия данных реальных форм соотношений (даже фрагментарное описание их выполнено мною сверх программы: просто по той причине, что "пальцы просятся к перу, перо — к бумаге").

          Очередное заблуждение И.Пригожина     Проблема указанных соотношений закономерностей, конечно, мучает на досуге (когда ей больше нечего делать) и И.Пригожина, задающегося вопросами:

          "Каковы соотношения между общими законами диалектики и столь же универсальными (!? — А.Х.) законами механического движения (то бишь между законами Бытия, каковыми худо-бедно, но считаются законы "диалектики", и — законами его атрибута — А.Х.)? Становятся ли последние неприменимыми после того, как достигнута определённая стадия развития (чего? Мира? — похоже, что под указанной "стадией" тут имеется в виду просто молекулярный уровень Универсума — А.Х.), или же они просто неверны или неполны?" (39, с. 321).

          Сам И.Пригожин, как мы всё больше убеждаемся, отвечает на данный вопрос именно так, что законы динамики просто неполны для всех постмолекулярных уровней и их надо дополнить "принципом отбора". До того же, то есть на домолекулярных уровнях, необратимости нашего типа (или времени вообще?), видимо, попросту нет: на этих уровнях законы движения полны, универсальны и добросовестно отрабатывают все свои положенные восемь часов в сутки.

          На мой же взгляд, законы динамики везде одинаковы и полны: они просто неуниверсальны, ибо наряду с ними имеются и законы изменений систем и многие другие законы атрибутивного, то есть равноценного им толка.

          Короче, И.Пригожин своими суждениями явно демонстрирует, что он не кончал с отличием в своё время Высшую партийную школу по курсу диамата.

          А то бы он, наверное, ещё и не такого нагородил.

          Соотношения закономерностей у И.Пригожина     Но оставим в покое "диалектику". Лучше попробуем конкретно выяснить: как И.Пригожин понимает свои собственные соотношения закономерностей микро- и макроскопического уровней?

          Очевидный ответ напрашивается тут сам: толком — никак. Ибо реально представляемые И.Пригожиным объекты вообще не имеют аналогов в том мире феноменов, в котором мы с вами только что слегка покопались и где лишь и можно обнаружить хоть какие-то соотношения закономерностей. В концепции И.Пригожина на деле соотносятся одни элементы и системы — и только. А это как раз такие сущности, которые никак не сравниваются в плане присущих им закономерностей. Их соотнесённость носит лишь форму принадлежности первых ко вторым. Но это, как понятно, — вовсе не соотношения закономерностей первых и вторых.

          Как конкретные вещи (в данном случае — молекулы) элементы, конечно, могли бы быть сравнены по своим закономерностям с более высоким относительно них качественным уровнем (здесь — клеток), но системы вовсе не являются у И.Пригожина таким уровнем, вещами: ведь они у него — лишь колонии. При этом закономерности конкретных взаимодействий указанных элементов, безусловно, определяют поведение состоящих из них систем, но только — как конкретное, а вовсе не в смысле определения той закономерности, что связана уже с особенностями самих систем как феноменов, отличных от единичных тел, — то есть закономерности тенденции, характеризующейся необратимостью.

          С другой стороны, как просто динамическое единичное тело элемент обладает лишь закономерностями движения, которые также не имеют отношения, как уже выяснилось, к закономерности тенденции изменения состояния систем, обладающей односторонностью направления. Ну и уж, конечно, тут вообще ни к селу ни к городу были бы разговоры об общности-частности или хотя бы о большей и меньшей основательности закономерностей элементов и систем. Элементно-системный подход просто не предоставляет И.Пригожину возможности для какого-либо сопоставления реально бытующих в данных обстоятельствах закономерностей: указанные специфические "уровни" соотносятся вовсе не своими закономерностями, а лишь так, что один из них чисто механическим внешним (невещным) образом состоит из объектов другого. Единственно относящиеся здесь реально к делу закономерности представляют собою закономерности двух атрибутивных феноменов — движения и изменений состояний систем. Но они-то как раз и не стыкуются между собой. Мы вернулись к разбитому корыту.

          Но это мы, а не И.Пригожин. Последний вполне невозмутимо продолжает совмещать несовместимое. То есть искать в своём специфическом микромире некую закономерность, которая бы, как Зевс — Афину, порождала из себя закономерность макроскопической необратимости. Посмотрим же, как он, И.Пригожин, это делает.

          3. Выведение необратимости И.Пригожиным

          Удавка синергетической Ариадны     В этом плане, как легко догадаться (разумеется, лишь тому, кто прочёл всё вышеизложенное), путеводной нитью для И.Пригожина являются его синергетические заблуждения (своего рода нить Ариадны наоборот). Напомню коротко, в чём они состоят.

          Теория синергетики исходит из того, что в неизвестно откуда взявшемся состоянии сильной неустойчивости (реальные причины которого никого из адептов данной теории не интересуют) система зависает между небом и землёй, то бишь оказывается в весьма оригинальном положении бесконечной свободы выбора альтернатив дальнейшего поведения. При этом фактический выбор осуществляется совершенно произвольными малыми воздействиями, порождающими несоразмерные им катастрофические события. Данные малые воздействия-причины невозможно не только предсказать, но и вообще постичь — в силу их полной посторонности системе, вышеуказанной несоразмерности следствиям, то есть — абсолютной практической и, соответственно, логической несвязности их ни с системой, ни с самими вызванными ими процессами. Аналогичным образом, нельзя постичь и предугадать и собственное направление указанных процессов: предыдущее состояние системы оказывается также ничем не связанным с настоящим, а оба они, вместе взятые, — с будущим состоянием. Бытие мечется, как ошпаренная кошка, кидаясь из стороны в сторону без какого-либо порядка и цели. При всём при том сие мельтешение представляет собою вовсе не нечто сверхъестественное и не является отражением субъективности нашего познания, а есть вполне объективное явление, закономерность самой Природы. Так уж она, бедняжка, устроена. С этим надо мириться, это надо изучать, из этого надо делать мировоззренческие и методологические выводы. Одним из таких выводов и является пригожинское выведение необратимости.

          Объективизация вероятности     Первым делом на данном славном пути И.Пригожин объективизирует вероятность. Как это делается? А очень просто.

          Тут, собственно, и делать-то ничего не надо: ведь всё уже сделано наперёд в самой синергетической концепции. Её непостижимая господствующая над судьбами Мира и конкретных систем Случайность возводит в принцип невозможность каких-либо предсказаний. Последние при этом превращаются на деле в гадания на кофейной гуще, а в лучшем из возможных вариантов (впрочем, неправомерном по самой сути синергетически изображаемой ситуации) — в подсчёт вероятностей возможности того или иного хода течения событий. При этом, повторяю, сие обусловлено не чем иным, как характером самой Природы, в силу чего указанный вероятностный подход есть не следствие нашего плохого знания и не какая-то там мистическая статистическая закономерность, командующая Миром, а отражение хитрого устройства самого этого Мира. Вероятностные методы, таким образом, получают тут статус полного соответствия особенностям самой реальности, то есть осеняются крестным знамением и в рамках данной процедуры изгнания бесов субъективизма — объективизируются (при этом, кстати, благополучно забывается, что в условиях сильной неустойчивости вероятностные методы исчисления как раз совсем не работают).

          Чтобы не быть голословным, расскажу ещё раз всё то же самое несколько менее внятным, но зато куда более авторитетным языком самого И.Пригожина. Итак, поскольку в неустойчивых системах

          "Произвольно малые различия в начальных условиях усиливаются" (39, с. 339) (кстати, видимо, именно синергетическая малость повода и подтолкнула И.Пригожина к локализации своего "принципа отбора" именно в микромире), то в рамках данного разросшегося произвола "Статистические понятия перестают быть лишь приближениями к некоторой "объективной истине". Перед такими неустойчивыми системами демон Лапласа оказался бы столь же бессильным, как и мы" (39, с. 339) — в смысле своих способностей гадалки. Вероятностное исчисление тут оказывается необходимым по самой природе объекта: "...тесная взаимосвязь между неустойчивостью и вероятностью, несомненно, существует" (39, с. 340). "Мы не можем говорить более о причинности в каждом отдельном эксперименте (ведь синергетика изгнала причину из Мира, водрузив на её место повод — А.Х.). Имеет смысл говорить лишь о статистической причинности" (39, с. 384). И "Здесь перед нами во весь рост встаёт конфликт между субъективистскими взглядами на вероятность и её объективными интерпретациями". В первом случае "Вероятность (и в конечном счёте связанная с ней необратимость)... имеет своим истоком наше незнание" (в субъективной интерпретации — может быть, но вовсе ещё не в той, в которой вероятность понимается как командующая Миром математическая закономерность — А.Х.). В синергетической же интерпретации "Вероятность возникает в результате альтернативного описания динамики,.. возможного лишь для сильно неустойчивых динамических систем. При таком подходе вероятность становится объективным свойством, порождаемым, так сказать, внутри динамики и отражающим фундаментальную структуру динамической системы... Для внутренне случайных (суперслучайных — А.Х.) систем понятие вероятности обретает динамический смысл (? — смысл "динамического смысла" я уже осмыслить не в силах; очевидно, имеется в виду опять же что-нибудь универсальное — А.Х.)" (39, с. 343).

          Выведение необратимости?    

          "Теперь нам необходимо совершить переход от внутренне случайных систем к системам внутренне необратимым" (39, с. 344).

          Ведь сами по себе даже суперслучайные системы с их свободой выбора могут по ошибке двинуться не туда, куда им следует. Трэба выстроить ограду или выставить заслон. А где ж их взять?

          С этой целью И.Пригожин ведёт активный поиск в различных казусных направлениях, приводя такие статистическо-модельные примеры, в которых, по его мнению,

"аналогия с теорией бифуркаций полная" (39, с. 344).

          Для И.Пригожина это достоинство, а меня, понятно, при таких словах бросает в дрожь. Конечно, я не в состоянии здесь воспроизвести указанные примеры и соображения И.Пригожина, а следовательно, и детально прокомментировать их. Отмечу лишь, что, на мой взгляд дилетанта, пригожинские трактовки сущности приводимых им "фактов" (речь тут идёт не о реальных фактах, а об абстрактных вероятностных упражнениях) весьма произвольны и неубедительны. Конечным же их выводом, естественно, является утверждение, что в микромире-де имеется некое ограничение для одного направления процессов, а именно: обращённого в прошлое.

          Проделав такой прыжок в сторону, И.Пригожин затем возвращается, однако, на исхоженную вдоль и поперек стезю синергетики. То есть обращается к более понятным ему самому аргументам. Согласно им,

"необратимость возникает, так сказать, из неустойчивости, наделяющей наше описание неустранимыми статистическими особенностями... Стрела времени ассоциируется с переходом из настоящего в будущее именно потому, что будущее не содержится в настоящем" (39, с. 346),

то бишь — никак не связано с ним реальной причинностью (раз причина подменена поводом). Именно эту бессвязность И.Пригожин и трактует на деле как невыводимость будущего из настоящего и наоборот. И ещё хуже — понимает такую бессвязность настоящего и будущего как бессвязность их обоих с прошлым. Ну и наконец, совсем уж из рук вон — подменяет всеми этими бессвязностями реальное соотношение прошлого, настоящего и будущего.

          Идея "энтропийного барьера"     Однако, повторяю, сама по себе вышеуказанная бессвязность на деле ещё никак не обеспечивает необратимости. Всё, что она в состоянии сделать, — это лишь навести тень на плетень, то есть лишить настоящее информации о прошлом. Сделать дорогу назад неизвестной. Но ведь Суперслучай на то и Суперслучай, что пути его неисповедимы. Ему и не надо знать, куда идти: он всё равно выбирает свой путь наобум, а потому в состоянии пойти ненужным путём и по дури. Попытка ввести тут какое-то ограничение ссылками на невнятно трактуемые статистические казусы, конечно, не удовлетворяет самого И.Пригожина. Его материалистические инстинкты требуют большей ясности и зримости данного запрета. И Пригожин задаётся вопросом: что же ещё можно предпринять для решения этой задачи?

          Ответ находится незамедлительно. И проистекает он из осознания всё того же феномена синергетической бессвязности прошлого, настоящего и будущего состояний систем. Что означает оная? Ещё раз повторяю: не что иное, как отсутствие в рамках любого из этих состояний какой бы то ни было информации о всех прочих состояниях. Но что есть отсутствие информации? В физике таковое ассоциируется с максимальной энтропией, с состоянием теплового "хаоса".

          Стало быть, слово найдено. "Время невозможно "повернуть назад"" потому, что

          "Бесконечно высокий энтропийный барьер отделяет разрешённые начальные состояния от запрещённых" (39, с. 347).

          Туманный сам по себе "принцип отбора-запрета" ловким крючком прицепляется к давно известному физикам и поэтому кажущемуся им более понятным феномену энтропии. При этом запрет закономерно преобразуется в барьер (хотя всё это — слова, слова, слова).

          В чём же суть данного барьера, который не в состоянии взять и хорошая лошадь? Вестимо, в чём. Если бы не он, то

"начальное распределение, запрещённое вторым началом, обладало бы бесконечно большим информационным содержанием. Именно поэтому такие запрещённые распределения невозможно ни реализовать, ни встретить в природе" (39, с. 347).

          А почему само информационное содержание бесконечно? Да потому, что оно равно бесконечностям произвола и альтернативности, бесконечности бессвязности настоящей и будущей форм состояний системы в синергетике. "Принцип отбора" у И.Пригожина является по сути внучатым племянником принципа свободы выбора.

          Впрочем, формально И.Пригожин старается обосновать информационную бесконечность и математически. Теми же самыми вероятностными методами, в которых уже в основания заложены некоторые связанные с реальной исчисляемой этими методами необратимостью предпосылки, которые и требуется в дальнейшем доказать. Не удивительно при этом, что попытки обратить вспять данные исходно сориентированные определённым образом формулы приводят к различным расходимостям и бесконечностям.

          Исходя из всего этого и делается вывод о реальности энтропийного барьера и о "позитивности" данного понимания происхождения времени:

          "Необратимость не возникает более, как чудо, на некотором макроскопическом уровне" (39, с. 355).

          Ну, да — но лишь за счёт того, что теперь она выскакивает, как чёртик из табакерки, на уровне микроскопическом.

          Понимание времени     Любопытно, что "выведя" указанным выше образом "внутреннюю необратимость" из "внутренней случайности", а последнюю — из "внутренней неустойчивости", И.Пригожин тут же перевернул всю свою логическую систему факторов кверху ногами:

          "Самым сильным из них является внутренняя необратимость: случайность и неустойчивость следуют из него" (39, с. 345).

          То есть именно необратимость признаётся наиболее фундаментальной — причиной и основанием всего. С чего бы это вдруг?

          А с того, во-первых, что вовсе не случайность или неустойчивость, но именно второе начало термодинамики должно быть возведено в сан ещё одного универсального Закона, включаемого в состав прочих оснований динамики. Во-вторых же, особая авторитетность необратимости в глазах И.Пригожина связана с тем, что последняя олицетворяется у него с феноменом Времени. Я не случайно пишу тут это слово с заглавной буквы, ибо данное Время мыслится И.Пригожиным как нечто субстанциональное, как некая Сущность, имеющая вполне натуральную физическую природу. Именно это Время само по себе, как некая Река, течёт только в одну сторону, а все вещи и мы в том числе — лишь щепки в течении этой Реки, которые, конечно, швыряет на волнах, крутит в водоворотах, прибивает порою к берегу, но всё же в общем и целом — неудержимо несёт вперёд — от Прошлого к Будущему, к тому таинственному Устью в необозримых далях Мироздания, где данный Поток наконец сваливает весь этот на кой-то чёрт принесённый с собою мусор в Океан Вечности.

          С данным мистическим Временем (а вовсе даже не с реальными процессами, которые ею обладают) и связана в первую очередь необратимость у И.Пригожина. Не удивительно, что она и сама приобретает в результате некий полумистический характер: с кем поведёшься — от того и наберёшься (если, конечно, поднесут). По поводу указанного феномена времени, само собой разумеется, было бы интересно поговорить особо, но — времени нет. И в прямом, и в переносном смыслах.

          Абсолютизация термодинамики     Вышеотмеченное смешение необратимости с временем и понимание этого тандема в качестве некоей фундаментальной сущности, определяющей направление эволюции всего сущего, имеет у И.Пригожина и ещё один нюанс. В принципе, он читателю уже известен. Я лишь хочу обратить на него внимание специально.

          Суть в том, что при таком "универсальном" понимании указанных феноменов И.Пригожин одновременно основывает их не на чём ином, как на принципе "энтропийного барьера", на чисто физическом втором начале термодинамики. Тем самым это последнее неминуемо поднимается до уровня атрибута. Не теряя при этом, однако, и своего чисто термодинамического содержания. Получается так, что именно тенденция тепловых "систем" признаётся главной в нашем Мире процессов, основной составляющей во всех необратимых изменениях состояний систем. Все же прочие направления — не к "физическому хаосу", а, например, к повышению организованности — получают какой-то вторичный подчинённый статус. Вся Эволюция Мира оказывается основанной на энтропии и лишь ей обязанной своим существованием.

          "Только объединение динамики и термодинамики с помощью введения нового принципа отбора придаёт второму началу фундаментальное значение эволюционной парадигмы естественных наук" (39, с. 369).

          Но ведь реальные эволюция и развитие (а тем более, Развитие Мира) как раз, напротив, по своему общему направлению прямо противоположны направлению в распределении энергии. Как же увязать эту странную нестыковку? И.Пригожин ответов тут уже не даёт. Ну а мне этого и подавно не надо. Отмечу лишь напоследок, что и сам И.Пригожин признаёт, что

          "Стрелу времени нам часто не удаётся связать с энтропией рассматриваемого процесса" (39, с. 325).

          Абсолютизация очередного атрибутивного феномена ещё раз демонстрирует нам свою неправомерность.

* * *

* * *

          Вынужденное вышеприведённое изложение особенностей различных цивилизаций, то бишь исторических вариантов становления и бытия обществ, надеюсь, уже создало у читателя некоторые представления о природе бюрократической формации. Однако надо исследовать её сущность более систематически и абстрактно — в общем логическом виде. Чем я наконец теперь вплотную и займусь.

Список цитируемой литературы:

1. Авдиев В.И. История Древнего Востока. — Л.: Гос. изд. полит. лит., 1953.
2. Авдиев В.И. История Древнего Востока. — М.: Высшая школа, 1970.
3. Алаев Л.Б. Сельская община в Северной Индии. — М.: Наука, 1981.
4. Алексеев В.П., Монгайт А.Л., Першиц А.И. История первобытного общества. — М.: Высшая школа, 1982.
5. Андреев Ю.В. Начальные этапы становления греческого полиса. — В сб. Город и государство в древних обществах. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1982, сс. 3-16.
6. Андреев Ю.В. Раннегреческий полис. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1976.
7. Аристотель. Соч. в 4-х томах, т. 4. — М.: Мысль, 1984.
8. Бестужев-Лада И.В. Эсхатология индуизма. — В сб. Индуизм. Традиции и современность. — М.: Наука, 1985, сс. 5-27.
9. Богословский Е.С. "Слуги" фараонов, богов и частных лиц — М.: Наука, 1979.
10. Васильев Л.С. История Востока: В 2 т. Т. 1. — М.: Высшая школа, 1998.
11. Васильев Л.С. История религий Востока. — М.: Высшая школа, 1988.
12. Вейнберг И.П. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. — М.: Наука, 1986.
13. Всемирная история в десяти томах, т. 1. — М.: Гос. изд. полит. лит., 1955.
14. Дольник В.Р. Вышли мы все из природы. — М.: Линка пресс, 1996.
15. История Древней Греции. — М.: Высшая школа, 1986.
16. История Древнего Рима. — М.: Высшая школа, 1971.
17. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. Т. 1 — М.: Наука, 1985.
18. История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. — М.: Наука, 1986.
19. История первобытного общества. Эпоха классообразования. — М.: Наука, 1988.
20. История стран зарубежной Азии в средние века. — М.: Наука, 1970.
21. Кликс Ф. Пробуждающееся мышление. — М.: Прогресс, 1983.
22. Книга правителя области Шан (Шан цзюнь шу). — М.: Ладомир, 1993.
23. Ковалевский С.Д. Образование классового общества и государства в Швеции. — М.: Наука, 1977.
24. Ковалёв С.И. История античного общества. Греция. — Л.: Соцэкгиз, 1936.
25. Ковалёв С.И. История античного общества. Эллинизм. Рим. — Л.: Соцэкгиз, 1936.
26. Косвен М.О. Очерки истории первобытной культуры. — М.: Изд-во АН СССР, 1957.
27. Крюков М.В. Социальная дифференциация в Древнем Китае. — В сб. Разложение родового строя и формирование классового общества. — М.: Наука, 1968, сс. 190-249.
28. Крюков М.В., Софронов М.В., Чебоксаров Н.Н. Древние китайцы: проблемы этногенеза. — М.: Наука, 1978.
29. Кузищин В.И. Генезис рабовладельческих латифундий в Италии (II в. до н.э. — I в. н.э.). — М.: Изд-во МГУ, 1976.
30. Кузищин В.И. Очерки по истории земледелия Италии II в. до н.э. —I в. н.э. — М.: 1966.
31. Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1985.
32. Маркс К. Экономические рукописи 1857-1861 гг. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-ое изд., т. 46, ч. 2.
33. Маркс К. Экономическая рукопись 1861-1863 годов. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-ое изд., т.48.
34. Маяк И.Л. Рим первых царей. — М.: Изд-во МГУ, 1983.
35. Медведев Е.М. Формирование эксплуататорских классов в Индии в древности и раннее средневековье. — В сб. Классы и сословия в докапиталистических обществах Азии. — М.: Наука, 1986, сс. 191-197.
36. Немировский А.И. Легенды ранней Италии и Рима.— М.: Просвещение, Учеб. лит-ра, 1996.
37. Община в Африке: проблемы типологии. — М.: Наука, 1978.
38. Ольдерогге Д.А. Эпигамия. — М.: Наука, 1983.
39. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. — М.: Прогресс, 1986.
40. Рижский М.О. О применении рабского труда в сельском хозяйстве Италии в I в. н.э. — Вестник Древней истории, 1958, # 2.
41. Рыбаков Б.Р. Социально-регулятивные функции индуизма. — В сб. Индуизм. Традиции и современность. — М.: Наука, 1985, сс. 28-41.
42. Самаркин В.В. Историческая география Западной Европы в средние века. — М.: Высшая школа, 1976.
43. Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. — Брянск: Курсив, 1999.
44. Сергеев В.С. История Древней Греции. — М.: Соцэкгиз, 1939.
45. Сергеенко М.Е. Очерки по сельскому хозяйству Древней Италии. — М.-Л.: 1958.
46. Серкина А.А. Символы рабства в Древнем Китае. — М.: Наука, 1982.
47. Смородинский Я.А. Температура. — М: Наука, 1987.
48. Спиркин А.Г. Происхождение сознания. — М.: Гос. изд-во полит. лит-ры, 1960.
49. Стучевский И.А. Земледельцы государственного хозяйства древнего Египта эпохи Рамессидов. — М.: Наука, 1982.
50. Ткачёва А.А. Ашрам как организационное звено современного индуизма. — В сб. Индуизм. Традиции и современность. — М.: Наука, 1985, сс. 63-89.
51. Утченко С. Л. О классах и классовой структуре античного рабовладельческого общества. — Вестник Древней истории, 1951, # 4.
52. Утченко С. Л. Политические учения Древнего Рима. — М.: Наука, 1977.
53. Хрестоматия по истории Древнего Востока. Часть первая. — М.: Высшая школа, 1980.
54. Хрестоматия по истории Древнего Востока. Часть вторая. — М.: Высшая школа, 1980.
55. Шарма Р.Ш. Древнеиндийское общество. — М.: Прогресс, 1987.
56. Шилейко А.В., Шилейко Т.И. В океане энергии. — М: Знание, 1989.
57. Штаерман Е.М. Древний Рим: проблемы экономического развития. — М.: 1978.
58. Штаерман Е.М. К вопросу о крестьянстве в западных провинциях Римской империи. — Вестник Древней истории, 1952, # 2.
59. Штаерман Е.М. Кризис III в. в Римской империи. — Вопросы истории, 1977, #5.
60. Штаерман Е.М. О классовой структуре римского общества. — Вестник Древней истории, 1969, # 4.
61. Штаерман Е.М. Эволюция античной формы собственности и античного города. — Византийский временник, 1973, # 34.
62. Энгельс Ф. Анти-Дюринг. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-ое изд., т. 20, сс. 1-338.