Необходимость реформ     Наука нужна человеку прежде всего для того, чтобы помогать ему ориентироваться в окружающей обстановке. Опираясь на имеющиеся знания, мы можем просчитывать будущее и заблаговременно предпринимать какие-то действия, обеспечивающие благоприятное для нас развитие событий.

          При этом важной задачей является понимание (объяснение для себя) изучаемых объектов. Оно особенно значимо там, где данными объектами выступают не простые механические процессы, а сложные изменения систем и тем более — тенденции развития целых. Тут знание, в основном, и сводится целиком к пониманию, то есть уже само по себе вынуждено носить системный характер.

          Это понимание всегда достигается в рамках неких обобщающих теорий, в которых реальные содержательные зависимости и взаимодействия основных элементов систем предстают в форме взаимоотношений понятий и суждений. Тем самым теории суть своего рода логические схемы. Они могут быть как правильными, так и ошибочными (а чаще всего совмещают в себе истину с заблуждением), то есть как способствовать подлинному пониманию, так и создавать лишь его видимость, — тогда, когда данные схемы приобретают в сознании людей устойчивость привычного предрассудка. Разумеется, в этом последнем случае всегда рано или поздно обнаруживается несоответствие теории вновь открываемым фактам, что заставляет учёных частично пересматривать свои взгляды, а то и напрочь отказываться от них.

          В состоянии подобной "смены ориентации" находится сегодня и бывшая советская, а ныне российская наука. Разумеется, на самом гребне волны реформ клубится всегда готовая обслужить очередную власть идеологическая пена. Вполне прорезался и басок адептов цивилизационного взгляда на историю человечества, наперебой убеждающих публику в том, что главным предметом исторической науки является изучение не общего, а особенного и даже уникального. Но почему-то до сих пор почти не заметны на поверхности тектонические сдвиги в умах учёных, сохранивших верность формационному подходу. А ведь кроме самих формационщиков больше некому чистить авгиевы конюшни официального марксизма. То же, что в них необходимо решительно поработать метлой и лопатой, у меня, например, не вызывает никакого сомнения. Слишком многое в истории невозможно объяснить, используя унаследованные от "основоположников" и догматизированные советской идеологией теоретические схемы. На тучных нивах последних и поныне пасётся немало священных коров, по которым давно уже плачет бойня. Одной из первых кандидатур на вылет является тут, в частности, легенда о так называемой "рабовладельческой формации".

          Происхождение героя     Любая даже самая ошибочная теория не возникает в науке на пустом месте, а представляет собой обобщение каких-то фактов. Историческая дисциплина в Европе начинала своё становление с изучения прежде всего античных обществ. Ещё в прошлом веке её основное содержание составляли факты греческой и римской древностей. Неудивительно, что именно они (вкупе с фактами собственно западноевропейской истории) и послужили материалом для первичных теоретических обобщений. Я уже указывал на то, как сие отразилось на представлениях о процессе формирования классов и государства. Но этим дело, понятно, не ограничилось. Специфические черты античных обществ создали почву для прорастания и других многочисленных побегов дерзкой научной мысли.

          В частности, внимание исследователей привлёк феномен классического рабства. Данная форма эксплуатации трудящихся в эпоху расцвета античной экономики была, как известно, весьма популярна у хозяев средних товарных вилл и ремесленных эргастериев. Как же можно было учёным пройти мимо такого явления — в особенности, на фоне ожесточённой борьбы классов, развернувшейся к тому времени в самой Европе? Противостояние рабов и рабовладельцев легко и логично сопоставлялось с противостоянием рабочих и капиталистов, а товаропроизводящие рабовладельческие хозяйства — с капиталистическими.

          В этих условиях разрабатывавшие материалистически-формационный подход к истории человечества К.Маркс и Ф.Энгельс закономерно присвоили формационный статус и античности. И даже чуть ли не объявили рабовладение обязательным для всех древнейших обществ явлением — правда, с большими натяжками и оговорками. В целом представления о докапиталистических формациях у основоположников марксизма так и остались весьма смутными и противоречивыми, а их высказывания на сей счёт допускают различные толкования (не распространяясь уже о том, что для нормальной науки чьи бы то ни было взгляды вообще имеют лишь второстепенное значение).

          Однако взявшие марксистское учение на вооружение идеологи советской поры придерживались иного мнения. Они просто органически не переваривали даже малейшей разноголосицы в обществоведческих дисциплинах. Поэтому и в исторической науке в СССР истина была быстро и успешно установлена решениями высших инстанций, а на долю учёных специалистов досталась только почётная обязанность подбора и соответствующей интерпретации конкретных фактов в целях обоснования верности руководящих указаний. Суть которых, как известно, сводилась к сакрализации концепции двухстадийности докапиталистической постпервобытной истории.

          Со временем, впрочем, вожжи были слегка отпущены, и в среде почуявших относительную свободу советских исследователей тут же возникли сомнения и разгорелись споры. На смену официальной формационной периодизации с её рабовладением и феодализмом стали выдвигаться новые — как трёхстадийная (с добавлением "азиатской" формации), так и одностадийная концепция (коей, как можно понять из вышеизложенного, придерживаюсь и я). Но в целом вплоть до распада СССР власть держала ситуацию в основном под контролем и официальная версия считалась господствующей в силу своей якобы наибольшей достоверности.

          В 90-х годах положение в российской исторической науке коренным образом изменилось. Но, к сожалению, преимущественно лишь в ту сторону, что учёным стало не до дискуссий. Тем более — по вопросам периодизации докапиталистической истории. Кому это сегодня нужно и интересно в России? Когда, с одной стороны, большинство озабочено лишь проблемами собственного выживания, а с другой — даже сам формационный подход к общественному развитию многими считается устаревшим и ошибочным.

          Но эпохи меняются, власти и моды приходят и уходят, а наука остаётся. И прежде чем со слезами на глазах разбираться в настоящем, необходимо, смеясь, расстаться со своим прошлым. Во всяком случае вопрос о формационной принадлежности обществ древности, античности и средневековья так или иначе требует своего разрешения. Существовала ли в действительности рабовладельческая формация? Сколько стадий вообще вмещает период между первобытностью и буржуазным строем? Чтобы разобраться во всём этом, желательно сначала понять общую сущность самого явления (и понятия) формации. Ведь для конкретных теорий рабовладения, феодализма или "азиатского способа производства", понимаемых как стадии в развитии общества, логично требование их соответствия данному общетеоретическому содержанию. Раз уж

"советское антиковедение считает античное рабство не просто одним из социально-экономических явлений античности, а основой господствующего способа производства", при этом "опираясь на концепцию общественно-экономических формаций" (30, с. 5),

то логично прежде всего установить, что же представляет из себя сама данная опора.

          1. Общие методологические соображения

          Реальность формации     В настоящей работе априори предполагается, что все общества по большому счёту, то есть по каким-то своим основным определяющим признакам тождественны друг другу, а кроме того представляют собою развивающиеся объекты и, следовательно, проходят в этом развитии через некоторые одинаковые этапы. Кому-то, конечно, может спросонок показаться, что подобные предположения требуют специальных доказательств, однако они очевидны уже в рамках простого здравого смысла и элементарных исторических знаний.

          Они необходимы прежде всего по характеру самой науки, нацеленной по своей природе именно на познание общего, а не уникального.

          "Теория общественных формаций... призвана выявить средствами логики и абстрагирования в необозримом многообразии единство исторического процесса, черты сходства и повторяемости определённых массовидных явлений" (13, с. 46).

          Более того, каждый, кто пользуется понятием "общество", тем самым расписывается не в чём ином, как в том, что он реально отождествляет объекты, называемые им этим понятием: единое понятие подразумевает единую сущность. Всякий, кто с умным видом рассуждает о прогрессе, то бишь об общественном развитии, должен признавать и наличие качественных стадий-состояний развивающегося. Концепция формаций есть прямой вывод из концепций сущностного тождества и развития всех обществ. Любое развитие стадиально; развитие тождественных вещей не может не проходить через какие-то столь же одинаковые для всех них стадии. Это простые требования логики.

          Наконец надеюсь, что и общий объяснительный потенциал данного сочинения сам по себе является дополнительным аргументом в пользу эффективности и правильности предпочитаемого мною формационного подхода.

          Единство и существенность базовых предпосылок     Итак, формации — это специфические этапы-состояния общества на определённых стадиях его развития. Каждая формация представляет собою особый тип организации взаимодействий людей, формирующийся, естественно, не сам по себе, не произвольно, а основывающийся на каких-то реальных предпосылках, то есть чем-то детерминированный. В силу того что данные типы организации не просто разные, но именно разные как типы организации одного и того же объекта на различных стадиях его развития-усложнения, указанные предпосылки и сами должны быть чем-то сущностно единым на всём протяжении этого развития. Ведь они определяют характер организации взаимодействий частей целого, тем самым являясь конституирующим фактором бытия последнего.

          Единство и существенность оснований классификаций     Впрочем, всё это — абстрактные философские рассуждения, которые здесь, в общем-то, ни к чему. Ибо исследуемая в данном разделе проблема — преимущественно классификационная. Мне предстоит выяснить лишь следующее: имелась ли в истории человечества рабовладельческая формация и, в частности, может ли быть отнесён к таковой античный тип общества? При решении классификационных задач необходимо, разумеется, придерживаться не столько общефилософской, сколько собственно классификационной методологии (хотя последняя на деле всегда самым непосредственным образом перекликается с первой).

          В рамках любой классификации главной является проблема выявления тех признаков, по которым определяются искомые классы объектов — например, формации. При этом выставляются два основных требования: во-первых, данные признаки должны быть едиными для всех рассматриваемых объектов (причём не только с точки зрения их "натурального" содержания, но и в плане их истолкования); во-вторых, признаки должны быть существенными для объектов (в обоих правилах прослеживается связь классификационных признаков с вышеуказанными предпосылками).

          Требование единства основания классификации очевидно само по себе: без его выполнения классифицировать что-либо попросту невозможно. Как ещё объединять объекты в классы, если не по неким их сходствам, то есть не по общим, единым для всех них признакам? Там, где не обеспечивается единство основания, там фактически нет и классификации, хотя, конечно, формально вполне вероятно произвольное и ошибочное обозначение разных по существу объектов одним и тем же термином.

          Разумеется, единство основания в каком-то фундаментальном значении не отрицает его вторичных внутренних делений и различий, на базе которых определяются уже подклассы, отряды, роды, виды и т.д. данного класса. Допустим, если мы почему-то решим, что формации следует классифицировать по способу производства, то, с одной стороны, формации от неформаций мы обязаны будем отличать именно по их отношению к этому признаку, а с другой — разные типы формаций должны будут у нас соответствовать разным типам указанных способов.

          Вместе с тем понятно, что правильная классификация не может опираться на случайные, поверхностные, то есть не имеющие отношения к делу сходства. Разных сходств у объектов можно обнаружить немало. Задача классификатора состоит, однако, в том, чтобы выделить из их числа лишь существенные признаки, действительно определяющие рассматриваемые объекты. При этом данное выделение зависит от целей познания. Если изучается, например, приспособленность животных к плаванию в воде, то следует различать, конечно, именно те или иные пути приспособления к нему: за счёт формы и расположения плавников, обтекаемости тела и пр. При подходе к классификации с такой стороны акулы окажутся в одной группе с дельфинами. Если же целью является познание собственно сущности объектов, то классификационными будут признаки из ряда отражающих коренные особенности их внутреннего бытия. Понятно, что формационное различение и отождествление обществ представляет собой как раз тип их сущностной классификации.

          Наконец, поскольку стадиальное деление есть следствие развития, а последнее присуще только целому, в котором всё взаимосвязано и обусловливает друг друга, то гносеологически критерием стадий тут должен выступать фактор, который и онтологически исходно детерминирует данное развитие и конкретное устройство системы на указанных разных стадиях её бытия, а определяющими признаками стадий в их различиях между собой должны выступать особенности этого фактора. Тем самым последний должен не только играть роль внешнего определителя, но и служить начальным пунктом логического построения теории объекта, то есть заключать в себе относительно данного объекта решающий объяснительный потенциал.

          Разумеется, я заостряю внимание читателя на перечисленных методологических требованиях не из горячей любви к пересказу общеизвестного. Меня вынуждает к этому лишь удручающе частое пренебрежение к их выполнению со стороны очень многих теоретизирующих обществоведов.

          Как надо аргументировать, рассуждая об обществе     Другим недостатком большинства имеющих хождение теорий является их замшелый схематизм. Я имею в виду характерное для советской науки злоупотребление различными социологическими формулами, в которых основными действующими лицами на исторической сцене выступают какие-то маловразумительные и не обеспечивающие действительного понимания происходящих процессов абстракции — прогресс, потребности развития, производительные силы, производственные отношения, способ производства, надстройка и пр. В результате затушевывается, а порою и совсем ускользает из поля зрения учёных тот факт, что реально в истории действуют лишь люди, подгоняемые своими интересами. Чтобы сделать действительно понятными все рассуждения об общественных процессах, их необходимо в конце концов выводить на уровень именно данной деятельности, человеческой мотивации. При этом, увы, мы нередко рискуем обнаружить, что многие кажущиеся ныне содержательными и убедительными теории на самом деле надуманны и бессмысленны, а весь их авторитет есть лишь авторитет ложной многозначительности, то бишь является заслугой используемой в них "солидной" терминологии; реально же они ничего в истории не объясняют, а только ещё больше всё запутывают.

          Принцип причинности в объяснении     В качестве иллюстрации тут можно указать, например, на характерную манеру аргументации ряда советских учёных, имеющих обыкновение "объяснять" те или иные феномены не выявлением их конкретной необходимости, а подчёркиванием их исторического значения. То же античное рабовладение объявляется иными теоретиками обязательным этапом в развитии человечества на том основании, что без него якобы был бы невозможен общественный прогресс и, в частности, позднейший европейский феодализм. Не вдаваясь в детальное выяснение завлекательного вопроса о том, что было бы, если бы чего-то не было (тем более, что для всякого нормального советского человека ответ тут лежит на поверхности: разумеется, очередь), отмечу лишь принципиальную неверность самой логики данного подхода, претендующего на объяснение феномена рабства.

          В нём фактически спутываются две весьма различные обязательности: обязательность самого явления как следствия каких-то причин и обязательность его, явления, в качестве причины для некоторых новых следствий. То, что в обоих случаях имеет место некая обязательность, создаёт иллюзию, будто достаточно сослаться на необходимость явления с точки зрения происхождения последующих событий, чтобы доказать и объяснить его необходимость вообще. Однако понятно, что реальные генезис и бытие конкретного явления обосновываются и объясняются только его собственными детерминациями, но не его следствиями, то есть не из будущего, а из прошлого. То же, что оно (явление) само в свою очередь порождает этим своим бытиём какие-то дальнейшие "круги на воде", в отношении него самого не содержит никакого объяснительного потенциала. Тут оно выступает лишь в роли аргумента, но не вывода. Моё появление на свет божий и существование на этом "свету" обусловлено только действиями моих родителей, но вовсе не тем, что я и сам имею какое-то потомство.

          Принцип опоры на собственные силы     Наконец, стоит подчеркнуть ещё раз и то, что всякая теория объекта должна отражать лишь закономерное в нём.

          Теория оперирует только законами и никак не может включать в себя ссылки на какие-то случайные события и влияния. Иначе это будет уже не теория, а кофейная гуща для гаданий. Кофе, конечно, тоже очень полезный продукт, и для объяснения каких-то конкретных особенностей истории без него, то бишь без апелляции к случаю, не обойтись. Но теоретическое — это не уникальное и случайное, а всеобщее и обязательное.

          При такой ориентации на закономерное, как понятно, внимание теоретизирующих исследователей должно сосредоточиваться исключительно на внутренней жизни объекта, на его автономном функционировании и развитии. Ибо всё внешнее тут как раз и является случайным, не обязательным для данного конкретного бытия. Учёт влияний со стороны возможен и необходим, повторяю, лишь при объяснении различных отклонений от нормы или просто конкретных особенностей форм абстрактного общего содержания.

          Всё сие относится, разумеется, и к теории общества, в том числе и к той её части, которая трактует о формациях. Формация есть теоретическое понятие и, следовательно, при формационном определении тех или иных обществ следует строго придерживаться общих для всех теорий правил: нацеленности лишь на закономерное и тем самым на изолированное от внешней среды бытие обществ, на их собственную природу, сущность, то есть на их внутренний определяющий функционирование и развитие потенциал. Обнаружение же неимманентного характера какого-то общественного явления, то бишь его обусловленности внешними обстоятельствами, является свидетельством его нетеоретичности и, стало быть, неформационности.

          2. Проблема формационного критерия

          Что признаётся критерием     Таким образом, первым делом нам необходимо определиться с тем основным признаком, по которому все формационные состояния обществ отличаются от неформационных вообще. В марксизме эта проблема решена давно и однозначно.

          "Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда. Средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд" (41, с. 191). "Приобретая новые производительные силы, люди изменяют свой способ производства, способ обеспечения своей жизни, — они изменяют все свои общественные отношения" (40, с. 133). Так писал некогда К.Маркс.

          То же самое повторяют и советские учёные, подчёркивающие, что

"Маркс и Энгельс открыли и обосновали общесоциологический закон соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил, который даёт ключ к объяснению коренных социальных изменений, смены общественно-экономических формаций.

          Определяющим фактором в системе общественного производства являются производительные силы, а внутри них — средства труда и прежде всего — орудия труда. Последние выступают как начало развития производства и общества в целом, как главная основа всего социального прогресса. Их изменение определяет все другие факторы производства... Качественные изменения в производственном процессе, и прежде всего в развитии производительных сил, делают исторически неизбежным переход к новым производственным отношениям, а вместе с ними к новому типу общества и соответствующей надстройке" (10, с. 153). "Способ производства представляет собой органическое единство производительных сил и соответствующих им производственных отношений. Производительные силы — наиболее динамичный компонент этих взаимосвязей, от изменения которого зависит в конечном счёте историческое движение" (30, с. 62).

          Из данных суждений легко сделать вывод, что бытие тех или иных общественных формаций связано с характером используемых обществами производительных сил, а ещё точнее — орудий труда. С чем я, разумеется, полностью согласен. Именно основанность на определённом типе применяемых орудий и является тем главным признаком, по которому формационные состояния обществ отличаются от неформационных. А собственные различия формаций разных типов отражают не что иное, как особенности вышеуказанных типов орудий.

          Общества развиваются, перескакивая с этапа на этап (от формации к формации), то бишь принципиально меняя свой социальный состав и тип организации, в соответствии с развитием своей материальной базы — производства, каковое развитие в свою очередь детерминируется прежде всего совершенствованием используемых производителями орудий труда. Именно конкретные орудия труда задают некую особую форму производственного процесса, для обслуживания которого и выстраивается специфическая структура, складываются соответствующие взаимодействия её элементов и характер организации общества как системы вообще. Следовательно, в истории человечества можно обнаружить столько формаций, сколько на её протяжении сменилось качественных состояний средств производства.

          Реально используемые критерии     Всеобщее согласие с тем, что курить — здоровью вредить, почему-то вовсе не ведёт, однако, к краху табачной промышленности. Из того, что тирады о соответствии общественного устройства характеру производительных сил стали в советской науке чуть ли не ритуальными, увы, никак не следует напрямую обязательное использование данного критерия при практическом определении формаций. Сплошь и рядом, отбарабанив положенные заклинания, как "Отче наш", учёные тут же забывают о них и грешат напропалую, манипулируя в своей повседневной классификационной деятельности совсем иными признаками.

          Например, утверждая, что "рабовладение и феодализм являются двумя различными историческими формациями", академик С.Д.Сказкин аргументирует это тем, что

"Каждой из них присущи своя особая господствующая форма собственности, свой способ соединения средств производства с рабочей силой, своя специфическая форма производства и присвоения прибавочного продукта. Нельзя не отметить также различных условий воспроизводства производительных классов — рабов и крепостных" (64, с. 285).

          Словом, основных признаков обнаруживается масса. Одновременно данное перечисление якобы формационных различий парадоксальным образом дополняется и суждением о том, что

"при всём различии рабовладельческой и феодальной формаций они имеют ряд важных общих черт: 1. Состояние производительных сил характеризуется мелкими, ограниченными, пригодными лишь для индивидуального употребления орудиями труда" (64, с. 286).

          То бишь указанные формации по критерию используемых орудий, оказывается, сходны. Тут сразу же рождается множество недоумённых вопросов и одно восклицание, представляющее собою непереводимую игру слов.

          Подобные шутки с официальной теорией вызваны, по-видимому, несколькими причинами. Во-первых, теми затруднениями, которые испытывают учёные в своих попытках использовать для различения рабовладения и феодализма критерий орудий труда (о чём подробно будет рассказано ниже). Поскольку по этому параметру развести их не удаётся, то придумываются многие другие: надо же как-то оправдывать господствующую пятичленную формационную схему. Во-вторых, большинству специалистов-историков вообще мало понятен сугубо теоретический формационный подход (в особенности, при его слабой научной разработанности), в то время как простейшие классификационные методы доступны и младенцу. Отчего одно постоянно и подменяется другим. В своих отождествлениях обществ учёные отталкиваются в основном от бросающихся в глаза внешних сходств-признаков оных и считают (отдавая формальную дань историческому материализму) формационными уже те признаки, которые обнаруживаются не в идеологии и культуре, а в сфере экономической и социальной жизни.

          Форма эксплуатации     При этом советская наука, идеологически ангажированная большевизмом с его к месту и не к месту поминаемой классовой борьбой, также акцентирует своё внимание преимущественно не на экономических, а на чисто социальных факторах. Основным формационным критерием в ней как-то сам собой признаётся характер эксплуатации непосредственных производителей или, другими словами, способ соединения работника со средствами производства.

          Долгое время формации напрямую определялись по господствующему типу эксплуатации. Таковых в истории поначалу обнаруживалось три: рабовладение, крепостничество и наёмный труд. История делилась на эпохи по чёрно-белым признакам якобы характерных для них классовых противостояний: рабов и рабовладельцев, крестьян и феодалов, рабочих и капиталистов. Однако накопление новых фактов со временем сильно подмочило репутацию данного подхода.

          Во-первых, возникли различные осложнения с порядком исторической соотнесённости упомянутых форм эксплуатации: какая из них имелась раньше, а какая позже; во-вторых, были открыты и новые формы, причём в качестве господствующих в тех или иных обществах в те или иные периоды. При безоговорочном сохранении указанного критерия число докапиталистических классовых формаций по логике вещей должно ныне зашкаливать за установленные некогда пределы.

          Впрочем, с точки зрения теории все эти затруднения не имеют никакого значения: они воспламеняют воображение лишь тех, кто некритически выдвигает способ соединения работника со средствами производства на положение ведущего формационного критерия. В то время как сам данный подход и следует подвергнуть сомнению прежде всего. На каком основании форму эксплуатации сочли формационным признаком? Кто и когда доказал, что историю человечества следует подразделять на этапы именно по ней? То есть указанный подход при всей его популярности, к сожалению, никак не обоснован теоретически.

          Более того, если в его суть хорошенько вдуматься, то сталкиваешься с массой проблем — как вышеупомянутого практического, так и чисто логического толка. Для начала смущение вызывает, например, отношение данным образом определяемых формаций к прогрессу. Последний состоит тут, видимо, не в чём ином, как в пресловутом поэтапном освобождении труда: ничего большего из сравнения форм эксплуатации выудить нельзя. Сие, конечно, очень симпатично и гуманистично, но слегка сомнительно с точки зрения материализма. Для последнего надо бы, как кажется, чтобы прогресс человечества выражался в чём-то более объективном и существенном. Ведь формации суть стадии в развитии общества, и считать, что эти стадии-состояния отличаются друг от друга главным образом степенью свободы личности — значит придерживаться весьма поверхностных и идеалистических взглядов на историю.

          Столь же неудовлетворительным является данный критерий и по своему объяснительному потенциалу. Познание тех или иных способов соединения работников со средствами производства мало что даёт нам для понимания исторического процесса; напротив, их конкретные формы сами прежде всего нуждаются в объяснении. То есть тут необходимо обращение к чему-то более фундаментальному, первичному, детерминантному для бытия общества, относительно чего форма эксплуатации выступает лишь вторичным и частным следствием. Но раз так, то не правильнее ли принять за критерий не производный, а исходный, то бишь более основательный и сущностный для объекта фактор?

          Правда, тут возникает обратный вопрос: если форма эксплуатации как-то связана с указанным фактором, то нельзя ли тогда уже по самому её характеру определить и характер последнего? То есть не способна ли всё-таки форма хотя бы таким отражённым образом проливать свет на детерминирующее её содержание? Отчасти — да, отчасти — нет. Любая форма по большому счёту, конечно, должна быть адекватна содержанию, но, тем не менее, в рамках несущественных параметров содержание может выражаться в весьма различных формах — в зависимости от тех условий, в которых оно реализуется. Соответственно, проблема тут заключается в том, чтобы отличить существенные различия форм от несущественных — чего нельзя сделать, не обращаясь к анализу самого содержания и его требований в отношении форм. Если же ориентироваться прямиком на последние, то велик риск того, что поверхностное будет принято за сущностное, не распространяясь уже о том, что без теоретического обоснования даже интуитивно сделанный правильный выбор всё равно останется гипотетическим и неавторитетным. Так что для теории при любом раскладе необходимо обращаться к корням, а не к кроне.

          Например, нам уже известно, что форма эксплуатации производителей обусловливается, с одной стороны, характером используемых орудий труда, а с другой — целью производства (в том случае, когда эта цель сама определена не всё тем же характером орудий, а стечением случайных обстоятельств) и прочими внешними условиями. Примитивные орудия, адекватные лишь натуральному производству, всегда требуют установления какой-то формы личной связи между производителем и эксплуататором, то есть определённой неэкономической зависимости первого от второго. Это — существенный признак. Вместе с тем при разных внешних условиях бытия социумов указанная зависимость может быть весьма различной по форме и степени. Сии различия, будучи вызванными к жизни именно внешними обстоятельствами, не являются закономерными порождениями собственной природы обществ (детерминируемой используемыми ими орудиями труда) и, тем самым, не могут считаться свидетельствами особых формационных состояний последних.

          Характер производства     Более авторитетным, чем форма эксплуатации, формационным признаком можно счесть характер производства. Ведь именно им и определяется, как известно, устройство общества. Ему, стало быть, и карты в руки?

          Но что это такое — характер производства? От чего он сам зависит? Его можно рассматривать с двух основных сторон: с точки зрения цели и с точки зрения организации. По своей цели известные нам ныне производства подразделяются на натуральное и товарное, то есть на производство продуктов для собственных нужд труженика и производство товаров на продажу. Стабильную основу той или иной ориентации при этом задаёт характер применяемых орудий труда, но порой товарное производство может временно порождаться и благоприятным стечением внешних обстоятельств (причём тут более возможно общественное производство товаров примитивными орудиями, чем продуктов для исключительно личного потребления производителя — сложными орудиями. Отсюда видно, что роль внешних условий в определении цели производства с совершенствованием орудий как внутренней основы состояния целого постепенно падает).

          Организация производства также детерминируется, с одной стороны, типом используемых орудий труда, а с другой — его целью со всеми её потрохами, то бишь вышеуказанным двойственным происхождением. При этом орудия присутствуют здесь всегда, ибо без них вообще не может быть производства и оно в своей организации непременно так или иначе отражает их требования. Тут имеется уже чисто технологическая зависимость: определённые орудия можно использовать только определённым образом, то есть соответственно организуя производственный процесс и необходимые для его протекания условия. Влияния же со стороны цели — в той части, в какой она обусловливается не орудиями, а стечением внешних обстоятельств, — напротив, столь же случайны и неустойчивы, как и сами эти обстоятельства.

          Таким образом, в обоих случаях имеются два влияющих фактора: орудия труда и какие-то внешние обстоятельства. Причём последние представляют собою нечто случайное и не могут служить основанием какой-либо теории (напоминаю: теоретическому рассмотрению доступна и подлежит лишь имманентная природа объекта, лишь то, что характерно для всех обществ как таковых, а не те или иные особенности отдельных из них, сообщённые им обитанием в специфической среде). Но тем самым и вероятное следствие указанных обстоятельств, то есть сам характер производства, не может быть формационным признаком. Ведь для того, чтобы использовать этот характер в таком качестве, необходимо прежде выяснить: закономерен он или случаен, устойчив или преходящ, обусловлен ли особенностями используемых орудий труда или сообщён производству лишь посторонними внешними влияниями? В итоге получается, что действительным критерием оказывается вовсе не тип производства сам по себе, а тип применяемых в нём орудий. Всё возвращается на круги своя.

          Способ производства     Понятие "характер или тип производства" во многом синонимично понятию "способ производства". Поскольку производство есть процесс, то способ осуществления этого процесса буквально есть его организация, в которой выражается и характер. Однако в термин "способ производства" вкладывается несколько иное содержание: под ним понимается

"единство производительных сил и производственных отношений" (72, с. 649).

          Не буду спорить о правомерности такого словоупотребления, хотя меня оно немного смущает. Но тут важны не терминологические тонкости, а то, что способ производства в указанном своём (отличном от характера производства) понимании является ещё одним кандидатом на почётное звание формационного критерия.

          "Каждому новому способу производства соответствует новая общественно-экономическая формация, которая основывается на этом способе производства" (21, с. 116).

          Каковы же шансы этого кандидата на победу в первом туре?

          Единство производительных сил и производственных отношений в рамках оного способа расшифровывается обычно как простое соответствие вторых первым (напоминаю, что я в данном контексте считаю необходимым вести речь о соотношениях не двух, а трёх факторов: орудий труда, социально-экономических и социально-политических отношений; однако здесь я буду стараться, насколько это возможно, придерживаться общепринятой концепции). Единство, стало быть, и есть только тогда, когда такое соответствие налицо. И лишь в этом идеальном случае способ производства выступает в качестве теоретического формационного критерия, годного для практического употребления.

          Беда, однако, в том, что такие идеальные случаи, увы, не всегда реальны. Нерушимое, как СССР, единство-соответствие производительных сил и производственных отношений порой спотыкается о свою Беловежскую пущу. Соотношение этих факторов не жёсткое и однозначное, а плавающее. Причём я имею в виду не только тот тривиальный факт, что развитие производственных отношений периодически отстаёт (в своей социально-политической части) от развития производительных сил.

"...любая система производственных отношений представляет собой определённую целостность и, следовательно, имеет тенденцию к несовпадению с движением производительных сил, к отставанию" (30, с. 40).

          Это отставание не создаёт больших затруднений для формационного определения. Куда важнее то, что производственные отношения и сами могут забегать вперёд паровоза (всеми своими частями). Ведь они теснейшим образом связаны с характером производства и, тем самым, могут обусловливаться не только типом производительных сил, но и случайными стечениями обстоятельств. Например, рыночные порядки могут развиваться до известных пределов и на базе примитивных орудий. Конечно, в этих условиях товарное производство и соответствующие производственные отношения, во-первых, приобретают уродливые формы, а во-вторых, нестабильны (ибо сплошь и рядом разрушающе влияют на те факторы, которым обязаны самим своим существованием) и в конце концов гибнут. Но тем не менее факт остаётся фактом: какое-то время эти производственные отношения способны существовать за счёт побочных ресурсов в более прогрессивной форме, чем это позволяется уровнем развития производительных сил (при этом ещё частично подтягивая последние за собой).

          Вот эти несовпадения характеров орудий и отношений людей губят их брак, то бишь способ производства как некий единый, комплексный, пригодный на все случаи жизни формационный критерий. При полном соответствии производительных сил и производственных отношений никакой проблемы, конечно, нет. Но при их расхождении, когда лебедь тянет воз в одну сторону, а щука — в другую (притом, что рак ушёл в пивную), встаёт вопрос: на что ориентироваться? Исходя из чего определять формационную принадлежность конкретных обществ: из характера используемых ими производительных сил или из характера господствующих в них производственных отношений?

          Тут я могу предложить практическое общее правило: ориентироваться нужно по отстающему звену. Теоретически это вытекает из следующего. Всякое формационное определение, вообще-то, должно опираться только на характер преобладающих в общественном производстве орудий труда. В том случае, когда производственные отношения уходят в отрыв, подстёгиваемые благоприятными побочными обстоятельствами, на этом основании нельзя, тем не менее, делать вывод о переходе к какой-то новой стадии-состоянии в развитии общества, ибо тут нет самого развития как такового, а имеются лишь поверхностные деформации целого под давлением среды. Если это давление исчезает, то отмирают и деформации, обнажая подлинное стадиальное состояние вещи. Подобное отмирание немыслимо для того, что приобретено в процессе развития. То есть при данном раскладе стадиальности нет уже чисто практически: нет как феномена, не совместимого с деградацией. Тем более нельзя вести о ней речь с теоретической точки зрения. Ведь любая теория объекта должна принципиально игнорировать все внешние влияния среды вместе с их результатами, какими бы они ни были.

          Когда же производственные отношения отстают от производительных сил, то это их отставание носит весьма относительный и крайне недолговечный характер, не распространяясь уже о том, что оно касается лишь социально-политической их части. Конкретные производственные отношения обычно господствуют лишь постольку, поскольку организация общественного производства определяется характером соответствующих им производительных сил, то есть покуда использование последних является доминирующим. Сдача этих доминирующих позиций, переступание некоторой критической черты, разделяющей, с одной стороны, главенствующее, обществообразующее, а с другой стороны, подчинённое, второстепенное положение орудий труда конкретного типа, в исторически краткие сроки влечёт за собой смену режимов и систем. Тем самым, определение формационной принадлежности по характеру господствующих производственных отношений в данном случае фактически равнозначно определению по характеру орудий труда.

          Таким образом, попытки использования в качестве формационного критерия способа производства на практике ставят перед нами проблему выбора между производительными силами и производственными отношениями, в рамках решения которой приоритет приходится отдавать первым.

          Производственные отношения     В то же время надо отметить, что советская наука не имеет представления о варианте опережающего развития производственных отношений (ибо сущность протекавших в античном мире процессов оценивается ею иначе), особенно отчётливо показывающего неверность ориентации на них при определении формаций. Поэтому у советских учёных нет и тени сомнения в том, что именно

"производственные отношения дают объективный критерий для отграничения одной ступени общественного развития от другой, для выделения общего, повторяющегося в истории разных стран и народов, находящихся на одной ступени общественного развития, то есть для выделения конкретно-исторических типов общества — общественно-экономических формаций" (72, с. 537). "Так как производственные отношения являются определяющими, то все единичные общества, имеющие своим базисом одну и ту же систему социально-экономических отношений, несмотря на все другие различия (в том числе и в характере средств труда? — А.Х.), в сущности относятся к одному и тому же типу общества" (21, с. 76).

          Вместе с тем, современный марксизм утверждает и то, что

"производственные отношения являются социальной формой производительных сил" (72, с. 537), соответствующей характеру и уровню их развития. Но раз первые детерминируются вторыми, а не существуют сами по себе, и "отрицание зависимости производственных отношений от уровня развития производительных сил ведёт к идеализму в теории" (там же),

то одного этого уже достаточно для того, чтобы признать критерием формаций именно производительные силы, а не производственные отношения. Ведь если для определения формационной принадлежности общества по типу господствующих в нём производственных отношений оказывается необходимым ещё и предварительное определение самого этого типа отношений через их отношение к характеру производительных сил, то на деле лишь этот последний тут и выступает в роли подлинного конечного признака.

          Форма собственности     То же самое можно утверждать и по поводу определения формаций по признакам форм собственности на средства производства. С одной стороны, официальный марксизм объявляет эти формы квинтэссенцией производственных отношений, которые якобы и

"выражают отношения людей через их отношения к средствам производства, то есть отношения собственности" (72, с. 537). "По Марксу... типы производственных отношений разнятся между собою и определяются по господствующим типам собственности на средства и условия производства" (13, с. 56).

          Тем самым к отношениям собственности можно применить все те соображения, которые приведены выше по поводу производственных отношений как таковых.

          С другой стороны, и сами по себе формы собственности как нормальные правовые отношения (хотя на них и навешивают всех собак, пытаясь изобразить их невесть чем) не играют в обществе роли чего-то исходного и всё объясняющего, а наравне с прочими общественными институтами определяются характером производительных сил со всеми вытекающими отсюда последствиями для использования их в качестве критерия формаций.

          Наконец, как я уже отмечал и к чему ещё вернусь далее, собственность на средства производства вообще не играла в докапиталистической истории той брутальной роли, какую ей приписывает марксистская наука.

          Немного критики     Кстати, из того, что советские учёные никак не могут представить себе такой нелепости, как производственные отношения, бегущие впереди паровоза, то бишь впереди производительных сил, проистекает подчас и заниженная оценка ими, учёными, степени развития товарно-денежных отношений в античности. Реально античная экономика основывалась на натуральных по типу орудиях труда при товарном характере производства, во всяком случае в тех его отраслях, где применялось классическое рабство. Такое совмещение выглядит невозможным с точки зрения традиционного марксизма. Поэтому некоторые верные ему исследователи, придерживающиеся (и вполне справедливо) мысли о том, что производительные силы рабовладения и феодализма принципиально идентичны, логически вынуждены отождествлять также производственные отношения античности и, например, средневековой Европы. А ведь они очевидно несхожи.

          "Исследователи, в частности Л.В.Данилова и Ю.М.Манин... отмечают, что те и другие общества (рабовладельческие и феодальные. — А.Х.) базировались на природообусловленной, натуральной системе производительных сил, для которой были характерны: рутинное сельское хозяйство (основанное на ручном труде и очень несложной инструментальной технике) в качестве основного занятия подавляющей массы населения, преобладание живого труда над овеществлённым в средствах производства, недостаточное развитие товарно-денежных отношений, преобладание обмена между обществом и природой над обменом в обществе, естественного разделения труда по полу и возрасту в производственных ячейках над общественным разделением труда, абсолютное господство таких форм организации труда, которые исключали его кооперацию и комбинирование, преимущественно натуральное и полунатуральное производство, рассчитанное прежде всего на удовлетворение собственных потребностей производителей и т.д." (13, с. 60).

          Разумеется, все эти характеристики логически должны были быть присущи производству и экономике, основанным на натуральных орудиях труда, что реально и обнаруживается в экономическом бытии подавляющего большинства докапиталистических обществ. Но сваливать в ту же кучу также и античность — значит в угоду теории закрывать глаза на факты. Античные экономические порядки никак не вписываются в данную теоретическую схему, и надо не затушевывать их действительное существо, а изменять теорию.

          Оговорки     Отвергая использование всех упомянутых (и многих прочих иже с ними) институтов в качестве самостоятельных критериев при определении формационной принадлежности обществ, я тем не менее, разумеется, не отрицаю их возможной вспомогательной роли в этом процессе. Тут просто надо знать меру и чрезмерно не увлекаться.

          Для начала важно отличать действительно формационные особенности обществ от чисто цивилизационных (например, менталитетных). Это возможно лишь в рамках соответствующей теории, проясняющей, какие вообще особенности характерны для обществ, использующих в своих производствах орудия труда того или иного типа. Все прочие их отличия и сходства, не порождаемые напрямую данными причинами, очевидно, имеют иную природу и тем самым не являются формационными признаками даже вспомогательного уровня.

          Далее надо помнить, что и наличие у обществ каких-то "вторичных половых признаков" вполне формационного характера (например, определённого типа производственных отношений, цели производства и т.п.) вовсе не означает ещё в обязательном порядке их соответствующей формационной ориентации. Указанные особенности могут быть следствиями внешних обстоятельств и не отвечать коренной природе обществ; основанные на них определения всегда являются предварительными, пристрелочными, гипотетическими. При этом чем менее оные особенности адекватны своим классическим, то бишь теоретическим образцам, тем больше оснований предполагать, что своим появлением на свет они обязаны случаю, что их деформированность отражает не что иное, как их несоответствие типу производительных сил.

          Таким образом, окончательно удостовериться в правильности формационного определения обществ можно, лишь обратившись к истокам, к первичным признакам — к характеру используемых людьми орудий труда.

          Дело не в терминах     Для верности повторю кое-что из вышенаписанного. Формации суть соcтояния-стадии в развитии общества. И вопрос тут не в терминах, а в содержании. Можно назвать понятием "формация" всё, что угодно. Можно вообще исключить его из научного оборота, если у части аудитории на него образовалась стойкая аллергия. Однако от этого не исчезнут соответствующие реальные феномены, то есть стадии в развитии общества и соответствующие этим стадиям особые общественные состояния со всеми их аксессуарами и в том числе — критерием определения.

          С другой стороны, в качестве классификационных признаков обществ также можно использовать всё, что душа пожелает. Не характер орудий, а, допустим, формы эксплуатации или вообще верования коренного населения. Пожалуйста, вольному воля. Только это будет классификация, не связанная с теорией стадий развития, то бишь теорией формаций. И не потому, что по чьему-то произволу последнюю насильственно привязали к колышку производительных сил. А оттого, что она и сама по себе пасётся, не отходя от него. Это можно доказать, обнаружив, что развитие и все основные особенности обществ определяются развитием и характером используемых ими орудий. Но можно ли показать, что данные развитие и пр. хоть как-то обусловлены развитием форм эксплуатации или, боже упаси, атеизма? Я в этом сильно сомневаюсь. И пока не представлено таких доказательств, считаю необходимым придерживаться того убеждения, что переход обществ от формации к формации обусловлен развитием общественных производительных сил, которые тем самым, являясь материальным основанием указанных особых состояний и стадий в развитии социума, неизбежно выступают и в роли стадиального критерия.

          3. Проблема качества производительных сил

          Постановка проблемы     Итак, все формации отличаются от неформаций тем, что основаны на определённых производительных силах, соответствуя каким-то качественным ступеням в развитии последних. Между собою же формации различаются именно как соответствующие каждая своему специфическому качественному состоянию данных сил. Как писал Маркс, исторические эпохи следует делить

"сообразно определённому качеству средств производства" (45, с. 393).

          Следовательно, на очереди в повестке дня у нас стоит вопрос о том, каково это особенное качественное состояние производительных сил? Чем одна ступень в развитии последних отличается от другой: по каким параметрам, признакам, свойствам?

          Как понятно, самых разнообразных различий состояний производительных сил можно обнаружить огромное количество — как на исторической вертикали, между эпохами и даже внутри них на меньших временнЫх отрезках, так и по горизонтали — в конкретных обществах с их особенными культурами и, тем более, специфическими природно-географическими условиями сред обитания. Наша задача — выделить в данной каше именно те различия, которые носят формационный характер. Искомое качество, принадлежа производительным силам, вместе с тем не должно являться просто какой-то их собственной автономной характеристикой, а обязано иметь выход на общественное устройство, выражаясь в его характере стадиального уровня. Формационные качественные состояния производительных сил могут быть обнаружены и познаны только в их отношении к обществу, а смена стадиального типа орудий — только через те перемены, которые в результате развития оных происходят в социуме. Сами же по себе идущие метаморфозы орудий труда, не влекущие за собой в обязательном порядке стадиальных деформаций общества (со сменой господствующего класса и общественных порядков), сколь бы значительными они внешне ни выглядели, безусловно не имеют формационного значения и статуса.

          Эта простая мысль, к сожалению, не является всеобщим достоянием и, тем более, практическим исследовательским ориентиром. Все уважающие себя учёные марксисты считают своим долгом начинать теоретические изыскания в отношении тех или иных признаваемых ими формационными исторических эпох с "анализа качественного характера" присущих этим эпохам производительных сил. Но сводится данный "анализ" (отчего я и использую тут кавычки) преимущественно лишь к детальным описаниям того, чем и как работали люди указанных эпох, из какого материала они изготовляли свои орудия и т.п. Каким макаром из определённых таким образом производительных сил вытекали соответствующие отношения людей и устройства обществ, остаётся тайной за семью печатями. Все разъяснения, которые обычно приводятся в советской науке на сей счёт, носят крайне сомнительный, не подтверждаемый фактами и логически неудовлетворительный характер (примеры чему будут приведены ниже). Указанные отношения людей и общественные устройства далее, соответственно, также лишь описываются, а не выводятся и, тем самым, не объясняются учёными. Господствуют описания, а не теории, заклинания, а не развёрнутые воплощения в реальных исследованиях прокламируемых социологических формул.

          "Принято говорить об "азиатском", рабовладельческом и феодальном "общественных способах производства", но никто не знает, какими же ступенями производительных сил, выведенных по единому общему основанию, они характеризуются. Поэтому последние оказываются не более чем произвольными конструкциями" (13, с. 58).

          Технико-технологическая форма процесса и её отношение к содержанию     Что же представляет собой искомое качество производительных сил, по которому следует различать их особые формационные состояния? Сами по себе эти силы являются прежде всего не чем иным, как техникой и технологиями. Их развитие самым непосредственным образом предстаёт как процесс технических и технологических изменений.

          "По Марксу... Каждая основная ступень развития производительных сил резко отличается от других основных ступеней своими технико-технологическими параметрами, характерными средствами труда" (13, с. 56).

          То есть практическая задача состоит в том, чтобы определить такие технико-технологические характеристики производительных сил, которые отличают одни формационные их состояния от других. В технической форме процесса надо выявить его социальное содержание. Что совсем не просто. Ведь для этого выявления необходимо чётко представлять себе, как реализуется зависимость формы общества от характера орудий труда, улавливать глубинное течение исторического процесса. Когда не видишь реальной и логической связи между типом производительных сил и особенным устройством общества, то откуда ж возьмётся представление о том, что чему соответствует, какие параметры техники имеют формационное значение, а какие нет? Тут остаётся только гадать наобум, просто чисто механически привязывая на глазок выявленные различные общественные формы к столь же произвольно, то есть лишь по внешней видимости различаемым техническим состояниям производительных сил. Чем, в сущности, главным образом и занималась советская обществоведческая наука, вдохновляемая неверными теоретическими и методологическими установками. Ею выдвинуто немало вариантов формального различения производительных сил, но ни один из них не обоснован показом связи между выдвигаемыми в качестве формационных техническими параметрами и характерами общественных систем. Рассмотрим эти варианты в порядке возрастания их сложности.

          Ориентация на материал     Самым простым способом определения "качественного" характера орудий труда является их различение по материалу, из которого они изготовлены. Наиболее примитивные теории формаций так и утверждают, что эпохе первобытности соответствовали-де каменные орудия, рабовладению — бронзовые, а феодализму — железные. Тут, очевидно, чтобы не нарушать единства критериального подхода, следует продолжить: капитализму — стальные, социализму — пластмассовые, коммунизму — туалеты из золота. Однако данный ряд почему-то, вопреки требованиям методологии, не продолжается за пределы докапиталистических формаций. Видимо, определение производительных сил капитализма и последующих формаций по материалу орудий труда представляется учёным неправомерным упрощенчеством и нелепостью.

          Но и в указанных пределах данный критерий срабатывает весьма неудовлетворительно. Затруднения возникают уже с самим практическим разнесением эпох по материалам.

          "Так, даже создатели месоамериканских цивилизаций не знали производственного применения металлов, между тем как древние германцы или некоторые племена Тропической Африки, находившиеся на стадии разложения родового строя, освоили плавку железа. Необходимо... учитывать уровень не столько абсолютных, сколько относительных производительных сил, что в конечном счёте повело бы к отказу от монистического принципа периодизации первобытной истории" (1, с. 5).

          Это затруднение сторонники рассматриваемого подхода пытаются разрешить теоретической эквилибристикой. В частности, В.Н.Никифоров высказывает мысль о том, что соответствие производительных сил и производственных отношений не носит жёсткого темпорального характера: отставание вторых от первых в иных условиях может тянуться веками.

          "Между коренными изменениями в производительных силах и возникшими под их воздействием экономическими изменениями, несомненно, должно было пройти, при темпе развития, имевшем место в древности, очень много лет. При таком подходе великий технический переворот, связанный с переходом к металлическим орудиям (начинающийся появлением бронзы почти у всех народов более или менее одновременно с возникновением классового общества и заканчивающийся только полной победой железа), может рассматриваться как база последующего перехода от рабовладельческих отношений к феодальным. Весь переход в сфере орудий труда от камня к железу, т.е. энеолит, бронзовый век, ранний железный век, совпадает тогда хронологически с существованием тех обществ, находящихся между общинным и феодальным строем, которые принято называть рабовладельческими" (50, с. 47). "Цивилизация майя сложилась и пережила свой наивысший расцвет... в условиях господства каменных орудий... Древние цивилизации — египетская, китайская, индийская — с переходом к металлу не начинали, а, видимо, завершали процесс перехода от первобытнообщинного строя к классовому" (50, с. 248).

          То есть рабовладению как бы соответствует камень (первобытности, видать, остались одни кости: как всегда, тех, кто послабее, тех и забижают), а освоение бронзы и железа явилось основанием перехода к феодализму.

          Увы, некоторые теории спасаются только тем, что полностью изгоняют из себя какой-либо смысл. Когда все окончательно перестают хоть что-нибудь в них понимать, их критика становится невозможной. С одной стороны, по логическим соображениям, ибо логике тут делать уже нечего; с другой — по психологическим: кому же охота признаваться в том, что он чего-то там не понимает?

          Итак, В.Н.Никифоров предлагает считать совпадающими во времени явления, имеющие место быть с разрывом в пятьсот-тысячу лет. А почему тогда не в две тысячи? Раз уж понятие "хронологическое совпадение" приобретает столь гуттаперчевую гибкость. Этак хронологически совпадающим можно объявить всё, что угодно. Где та грань, благодаря которой расхождение в тысячу лет следует считать несущественным, а вот нестыковочку в какие-то жалкие две тысячи зим — уже невозможной? Почему бы не счесть, например, что каменные орудия соответствовали вовсе не рабовладению, а как раз, напротив, самому что ни на есть феодализму, а вот бронзовые и железные — уже капитализму? Ну, приотстали малость производственные отношения: с кем не бывает? Древность же всё-таки, средневековье, — темнота!

          Смешно то, что сама теория о соответствии трёх (по официальному гамбургерскому счёту) докапиталистических формаций определённым материалам орудий базировалась изначально не на чём ином, как на представлении об их (формаций и материалов) сосуществовании во времени. Содержание их связи только и сводилось, что к указанному хронологическому совпадению. И вот последнее не просто обнаружило своё отсутствие, но даже и объявлено теоретически не обязательным. Что же тогда осталось вообще в понятии "соответствие"?

          Вот этот вопрос, кстати, как раз и является главным. Все сомнительные попытки оправдать хронологические нестыковки фактов пользования орудиями, изготовленными из тех или иных материалов, и эпох господства определённых общественных отношений сами по себе теоретически ничего не значат. Даже если бы с хронологией тут был полный ажур, что из этого следовало бы? Ведь нужно же не просто показать, что, допустим, все рабовладельческие общества пользовались только каменными орудиями труда, а вот железными — ни-ни, но требуется и объяснить, каким образом данный материал детерминирует именно данный способ производства и конкретное общественное устройство. О решении адептами данной концепции такой задачи, конечно, не приходится и говорить.

          Другие технико-технологические показатели     Помимо материала орудий на роль признака качественного своеобразия производительных сил в науке выдвигаются и более сложные их характеристики. Например, степень энерговооружённости, сложность техники и технологий и т.п. Само собой разумеется, что всё это правильно. Эпохи в развитии производительных сил по форме действительно различаются также и по данным признакам. Вопрос лишь в том, как умудриться отличить по ним одно качественное состояние указанных сил от другого? Какой уровень энерговооружённости следует счесть соответствующим, допустим, рабовладению, а какой — феодализму? Чтобы это не было опять же простым механическим и ничего не объясняющим сопоставлением явлений на основании их сосуществования во времени.

          Нужна теория, а не гадание на кофейной гуще, не поверхностная классификация по произвольно подобранным признакам в целях оправдания априори сформированных представлений. Таких псевдопризнаков "с раскосыми и жадными очами" можно найти тьмы и тьмы. То есть суть дела, повторяю, заключается в том, что для определения формационного качества производительных сил нужен выход за пределы собственно техники и технологии, нужна оценка уровня их развития со стороны самого общества, с точки зрения того, какие формы последнего обусловливаются данным уровнем, а какие нет, какие изменения в технике и технологии являются существенными, то есть влекут за собой изменения общественных форм, а какие носят лишь второстепенный, не качественный в формационном смысле характер.

          Прогулки по периметру     Попытки подобного выхода за узкие рамки технико-технологических характеристик и определения качества производительных сил по результатам их воздействий на различные иные сферы общественной жизни (преимущественно, производственную и экономическую) неоднократно предпринимали и советские учёные. Однако общим недостатком тут оставалось то, что все эти прогулки по периметру методологически и результативно были равнозначны исходному топтанию в центре, ибо точно так же не носили объясняющего что-либо теоретического характера, а сводились лишь к выпячиванию очередных поверхностно устанавливаемых различий, но только теперь уже не в собственно орудиях, а в тех или иных элементах производственного процесса, организации экономики и т.п. — без какого-либо обоснования формационного значения этих вторичных различий, то есть их роли в устройстве общества. Все попытки определить характер производительных сил извне в целом так и остаются по сей день чисто "техническими" по своему существу операциями, не поднимающимися до уровня рассмотрения социальной организации общества.

          Между собой же оные попытки различаются прежде всего теми печками, от которых учёные танцуют.

          Освобождение личности     Простейшими плясками у костра выступают в данном ряду концепции, предлагающие различать эпохи и, соответственно, их материальные базы по степени, так сказать, освобождения личности. Конечно, при этом у всякого неангажированного зрителя возникает масса вопросов. Какое содержание вкладывается в понятие "освобождение"? Свободу от чего следует считать основным критерием: от природной среды, от другой личности, от государства, от общества? Как толковать то, что освобождение от одного фактора обычно происходит лишь за счёт одновременного попадания в зависимость от другого? И не лучше ли тогда заменить термин "освобождение" термином "закабаление"? И в каких единицах измерять степень свободы личности — в литрах или метрах? А как отличать одну историческую эпоху от другой не вообще, а в разрезе единичных обществ (ведь проблема формационного определения всегда стоит конкретно), в которых уровень материального развития и степень внутренней свободы далеко не всегда являются близнецами-братьями? Как относиться к тому факту, что общества расколоты на социальные слои и освобождение одних из них обычно происходит лишь за счёт подавления свободы других? И чью свободу при этом следует ценить выше — трудящихся или угнетателей? И почему именно трудящихся (ответ на предыдущий вопрос для марксистов, понятно, предопределён)? Ну и так далее.

          Впрочем, я не хочу особо вдаваться в специальную критику данного представления о стадиальном развитии человечества (это может быть весело, но расточительно в отношении пространственно-временного континуума). Отмечу лишь, что в его лице имеется подход к проблеме с точки зрения не целого, а части. Термин же "формация" определяет стадию развития именно целого. По состоянию и степени свободы его частей, конечно, тоже можно как-то судить о характере целого, но очень косвенно, поверхностно и гипотетически. При определении формационного качества производительных сил куда целесообразнее и эффективнее ориентироваться прямиком на общество, на его устройство, то бишь на само Солнце, а не на его отражение в покрытой рябью поверхности пруда.

          Характер труда     Ламбадой от печки-"буржуйки" можно назвать подход к определению характера производительных сил по роли человека в процессе производства, по отношению труженика к технике. Тут за основу берутся какие-то особенности процесса труда, тип связи работника с орудиями, обусловленный характером последних. Упор делается

"на поэтапные коренные качественные изменения в процессе труда в связи с развитием техники, технологии и других составных частей системы производительных сил" (13, сс. 66-67).

          В рамках данного подхода в качестве стадий развития указанных сил выделяются, например, ручная, машинная и автоматическая техника. Это тоже технический критерий, но не непосредственный, а с точки зрения того, как человек управляет орудиями. Разумеется, тут так же, как и во всех прочих подобных случаях, легко формально выделить какие-то этапы в развитии и состояниях производительных сил и даже хронологически сопоставить эти этапы с какими-либо столь же поверхностно различаемыми формами общественных институтов. Однако сие ещё не означает обнаружения между ними теоретической связи и, тем самым, определения характера указанных этапов как действительно формационного.

          Производственный подход     Более цивилизованным топтанием у камина является оценка степени развития производительных сил по их разнообразным производственным последствиям. В частности, с точки зрения

"замены трудовых функций работника средствами труда" (13, с. 67),

то есть по изменениям играющего состава участников производственного процесса. Эти изменения можно рассматривать в двух ипостасях: по тому,

"какая именно трудовая функция работника заменяется средствами труда" и — "какие средства труда заменяют в данном случае эту функцию" (13, с. 67).

          Отсюда в древности насчитываются две стадии в развитии производительных сил: во-первых, ступень

"примитивных ручных... орудий труда при использовании лишь мускульной силы человека"; во-вторых, "ручных в своей основе... орудий и средств труда при использовании двигательной силы не только человека, но и домашних животных, ветра и потоков воды" (13, с. 68).

          Аналогично, в производстве это выражается в формах ручного мотыжного и пашенного земледелия и — плужного (сошного) земледелия с использованием

"тяговой силы домашних животных" (13, с. 71).

          На это ещё раз повторяю, что обнаружить различия в производительных силах и иже с ними само по себе труда не составляет. Настрогать их можно сколько угодно и каких угодно. Труд же заключается в том, чтобы выявить детерминацию со стороны отличённых данным образом орудий в отношении форм общественного устройства, то бишь — в доказательстве формационного характера выделенного качественного состояния производительных сил.

          Экономический подход     Наконец, совсем уже глобальным хороводом вокруг русской печки выглядит подход с точки зрения экономического характера производства, при котором звучат призывы опираться не просто на те или иные технические и технологические различия производственных процессов, но и на их цели. Тут даже делаются (вопреки искажающим перспективу реалиям античности) глубоко верные замечания о натуральном характере докапиталистических экономик, о том, что люди в древности трудились "не корысти ради, а токмо исполняя волю пославших их тёщ", то бишь во имя личного пропитания. Как подчёркивает, например, В.П.Илюшечкин,

"истории известны лишь... такие специфические экономические формы, обусловленные каждая соответствующей ступенью развития производительных сил и производства: необходимого продукта, характерная для первобытных обществ; потребительно-стоимостная (вместо термина "стоимость" тут уместнее термин "продукт". — А.Х.), характерная для сословно-классовых обществ" (13, с. 77).

          Но тем самым по данному признаку добуржуазная история распадается всего на два этапа, один из которых — первобытность; и такой вывод вполне справедливо делает сам автор цитаты. Этот вывод надо было бы ещё только подкрепить действительным анализом характера орудий труда, показом зависимости от него, характера, как конкретной цели производства, так и устройства общества. Но на это, то есть на создание соответствующей теории, к сожалению, пороху у В.П.Илюшечкина уже не хватает. И виной тому — общие концептуальные и методологические установки советской науки с её представлениями о классах, о роли собственности на средства производства в истории и т.п. Данные представления, разумеется, сильно запутывают учёных и мешают им достичь подлинного понимания исторического процесса.

          Причины немощи официального марксизма     Советское обществоведение исходно дезориентировано в своих исследовательских приоритетах и именно поэтому слабо в коленках. Его представители считают своим долгом объяснять не то, что в действительности имело место и значение в истории, а то, что они считают значимым в силу своих догматизированных марксистских убеждений (каюсь, отчасти я и сам марксист, но — из тех, что всю жизнь простояли по стойке "вольно" и вне строя). Понятно, что при таком подходе у учёных возникают некоторые затруднения (особенно при построении теорий того, чего вообще не было). Например, происхождение собственности на средства производства, мягко выражаясь, сложновато вывести из натурального характера производительных сил: её, скорее, следует выводить как раз, напротив, из рыночных отношений, из товарности производства. А ведь именно формы этой собственности и признаются в советской науке не чем иным, как формами производственных отношений. Исследование и объяснение собственнических отношений, стало быть, является тут основной теоретической задачей; по ним прямой наводкой должен бить искомый формационный характер производительных сил. Но, увы, из данных орудий в данные цели попасть никак нельзя.

          Оттого-то реальной теории докапиталистических формаций в официальном марксизме как не было, так, увы, до сих пор и нет. На деле она подменяется теми или иными классификациями обществ по произвольно взятым за основания признакам. Эти признаки обнаруживаются учёными фактически на глазок — в сходствах-различиях форм институтов различных обществ, нередко носящих даже чисто цивилизационный характер. Далее обеспечивается уже видимость соответствия полученных представлений требованиям материалистических приличий — путём подвёрстывания к установленным данным манером "формациям" в качестве якобы их материальных баз столь же поверхностно выделяемых "качественных состояний" производительных сил. Поскольку же обе операции носят исключительно внешний формальный характер, то при их осуществлении, естественно, возникает множество равноправных (то бишь равным образом не обоснованных) концептуальных вариантов, в особенности в области определения характера производительных сил, по поводу которых нет чётких специальных указаний начальства.

          Производительность труда     Теории — это объяснения. Как отмечалось, фактор, выполняющий роль формационного критерия, должен заключать в себе, помимо всего прочего, решающий объяснительный потенциал. К осознанию данного требования ощупью подходят и советские учёные. Стремясь не просто классифицировать, а реально объяснять историю, они неизбежно оказываются вынуждены обращаться к каким-то детерминирующим развитие обществ факторам, при этом само собой наталкиваясь и на необходимость использования их в качестве формационных критериев. Как будет видно ниже, в немалой своей части указанные попытки объяснения связываются с выпячиванием роли в жизни обществ прибавочного продукта, появление и увеличение объёма которого является следствием роста производительности труда. Эта последняя в конечном счёте и срывает все аплодисменты по итогам теоретических манипуляций двадцатью пятью предметами с помощью двух пальцев левой ноги.

          Тут просто напрашивается та мысль, что

"Уровень производительных сил характеризуется степенью их развития, технико-экономической эффективностью средств производства и производительностью труда. Чем совершеннее средства труда, выше энерговооружённость производства, больше опыт и знания людей, тем больше материальных благ можно произвести. Производство продукции на душу населения является наиболее точным показателем уровня производительных сил" (39, с. 322). "Именно через более высокую производительность труда новые производительные силы утверждают свою историческую прогрессивность, как и прогрессивность всего нового способа производства, и в конечном итоге новой общественно-экономической формации" (30, с. 67).

          Как видно, качественную определённость производительных сил авторы цитат считают возможным выявить, подсчитав количество произведённых на душу населения продуктов, то есть исходя из производительности труда как показателя экономической эффективности производства. Однако многие теории хороши лишь до той поры, пока их не начнёшь применять на практике.

          "В ходе многочисленных обсуждений выяснились факторы, ограничивающие применение в сравнительном анализе такого важнейшего показателя уровня развития производительных сил, как производительность труда. К числу этих факторов следует отнести, во-первых, отсутствие сколько-нибудь надёжных сопоставимых данных, характеризующих трудовую деятельность непосредственных производителей в древности и в средневековье, и, во-вторых, зависимость результатов труда в сельском хозяйстве — основной отрасли материального производства в докапиталистическую эпоху — не только от затрат труда, уровня развития общественных производительных сил, но и в значительной мере от природных условий хозяйствования на земле, от естественных производительных сил. Известно, например, что урожайность зерновых составляла в раннеклассовых обществах древнего Египта и Средней Азии (I тысячелетие до н.э.) сам-пятнадцать — сам-двадцать, в античной Италии (II-I вв. до н.э.) — сам-четыре — сам-десят, в средневековых Франции и Англии (XIII-XV вв.) — сам-три — сам-четыре, в условиях современного капитализма во Франции (XX в.) — сам-двадцать" (написанное принадлежит Р.М.Нурееву; цит. по 13, с. 65).

          Таким образом оказывается, что производительность труда не годится ни в качестве непосредственного формационного критерия, ни для определения формационного состояния производительных сил (ибо технические характеристики последних тут являются второстепенными в сравнении с продуктивностью природной среды). Если судить по уровню производительности, то в первом случае придётся прямиком согласиться с формационным тождеством современной Франции и древнего Египта, а во втором — с тем же самым, но косвенно, через промежуточное отождествление их производительных сил (собственно последние здесь в качестве критерия уже совершенно ни к чему: упоминание о них остаётся лишь данью марксистским правилам приличия). То есть конкретные факты истории показывают, что формы обществ и характер практикуемых ими производств вовсе не связаны напрямую со степенью эффективности этих производств.

          Кроме практической абсурдности, опора на производительность труда в качестве критерия формаций не выдерживает и методологической критики. Ведь сама по себе производительность является чисто количественным параметром. Определение же характера общества или его материальной базы, равно как и всякое вообще определение, должно быть качественным.

          "Философский уровень рассмотрения степеней производительных сил требует различения их на основе единого критерия по коренным качественным, сущностным характеристикам, в то время как количественные характеристики отображают не более чем эмпирическую видимость поверхности явлений" (13, с. 65).

          Конечно, по количественным следствиям можно как-то судить об их качественных причинах, но тут легко и ошибиться, ибо высшее качество далеко не всегда порождает большее количество. Например, орудия производства качественно выше орудий добычи при том, что производительность животноводства и даже земледелия может быть куда ниже, чем у эффективных охоты и собирательства. Аналогично, равенство производительностей труда, как отмечалось, вовсе не является свидетельством тождества производительных сил и формационных состояний обществ. Качественную однотипность последних следует устанавливать явно каким-то иным способом. Производительность труда тут может выступать только в роли очередного пристрелочного признака, да и то лишь в рамках однотипных в природно-географическом смысле регионов.

          Наконец, сохраняется и проблема отношения указанных количественных параметров к социальным структурам. Ведь мало указать на то, что эпохи различаются по объёму продукции, производимой на душу населения, — надо ещё и как-то определить эти объёмы конкретно. Выяснить, какой из них соответствует одной формации, а какой — другой. И почему вдруг. То есть опять же требуется поставить определённые общественные формы в зависимость от степеней производительности труда, вывести первые из вторых под белы ручки и обратно не пущать. Предпринятые доселе попытки создания подобной теории (о коих пойдёт речь ниже), к сожалению, крайне фрагментарны и неудачны.

          Предварительное резюме     Завершая критический обзор, можно констатировать, что хотя наглядно отличить одни производительные силы от других можно по огромному числу самых разных признаков, но всё же задача определения их формационного характера таким простым способом, увы, не решается. Решить её можно, лишь выйдя за пределы технико-технологического и иже с ним горизонтов в открытый космос социального пространства. Ведь предметом исследования тут является не развитие техники, производства или даже экономики в целом, а развитие общества: важны, стало быть, не собственные, а общественные значения технических различий. Какое усовершенствование производительных сил имеет формационный статус, а какое нет, можно выяснить только путём обращения к социальной практике и установления наличия или отсутствия детерминационных связей между ними и конкретными типами обществ. Там, где между свойствами производительных сил и формами общественных институтов такие связи обнаруживаются, там данные свойства и упомянутые формы носят формационный характер и могут использоваться в качестве признаков формационной принадлежности обществ (правда, вторые, как отмечалось — лишь пристрелочно, ввиду их возможного порождения не типом производительных сил, а благоприятным стечением обстоятельств).

          4. Социальный критерий качества орудий

          Что детерминирует формы общественных институтов     Итак, суду вроде бы ясно, что при определении формационного характера конкретных орудий труда методологически следует сосредоточиваться на выявлении их влияния на общественное устройство. Но как это сделать? С чего начать? За что зацепиться? Легко давать общие руководящие указания, — куда сложнее их выполнять без детальных инструкций, задающих алгоритм действий.

          Составить такой алгоритм можно, только чётко представляя себе, каким образом вообще выстроена вся цепочка социальных детерминаций. Ведь она весьма протяжённа, а вовсе не сводится к двум напрямую связанным звеньям: производительные силы — общественные отношения. Механизм определения вторых первыми намного хитрее и включает в себя множество промежуточных шестерёнок, шарнирных соединений и ремённых передач (я имею в виду не только процесс воспитания подрастающего поколения). Чтобы разобраться в данном механизме, необходимо иметь хотя бы некоторые предварительные знания о "механике", то бишь о принципах его работы. На эту тему я уже распинался в первой части настоящей работы, но читатель наверняка давно уже выбросил рассказанное мной из головы, если вообще сразу же предусмотрительно не пропустил всё мимо ушей; поэтому есть смысл повториться.

          Тут прежде всего важно понять главное: что общество — это не техника, не заводы и станки, а люди, и всё в нём определяется не чем иным, как деятельностью этих людей. Данная же деятельность сама происходит не от фонаря, а от более благородных родителей, обусловливаясь присущими человеку мотивами, вытекающими из его биосоциальной природы. Оная природа наделила нас известными потребностями, к удовлетворению коих каждый хомо, который хоть немножко сапиенс, и стремится всеми фибрами своей трепетной души. При этом не отказывая себе в удовольствии (в ходе борьбы за место под солнцем) при подходящем случае плюнуть в душу (в смысле — в кастрюлю) соседа по коммуналке.

          Но потребности лишь задают необходимые ориентиры, цели; достижение же последних зависит уже от возможностей, которыми располагает каждый индивид. То есть от условий, в которых он находится, от средств, которые имеются в его распоряжении. Вот эти вторые обстоятельства, в отличие от биосоциальной природы, у всех людей разные. Причём по-разному разные: у кого-то обстоятельства разные совсем, а у кого лишь чуть-чуть, то бишь они, напротив, не столько различаются, сколько сходятся. Соответственно, на базе данных сходств-различий члены социумов подразделяются на группы, на так называемые социальные слои, в результате чего индивидуальная конкуренция в обществе дополняется групповой и, более того, вторая даже приобретает решающее общественное значение.

          Каждый из указанных слоёв ввиду особенностей своего положения в социуме может достигать упомянутых всеобщих целей оригинальными путями, идти по которым склоняет по мере возможности и всех окружающих. Причём когда не срабатывают логические аргументы — в ход пускается сила. Аргументы же не срабатывают практически никогда, ибо абсолютно все слои заботятся об обеспечении лишь своих частно-групповых интересов и на удивление плохо (местами даже болезненно) воспринимают агитацию в пользу интересов соседей. Отчего интеллектуальный спор между ними всегда со временем завершается мордобоем, и правым оказывается тот, у кого здоровее кулаки.

          По выгодному именно победителю пути и идёт в конечном счёте всё общество под его чутким руководством. Доминирующий слой устанавливает определённые адекватные ему общественные порядки и формы общественных институтов — государства, права, идеологии и пр., систему распределения производимых обществом материальных благ, а при необходимости, когда этого требует собственная природа доминанта, и соответствующую организацию производства. Всё сие призвано обеспечивать опять же господство и привилегированный доступ сильнейшей группы к общественным закромам.

          Таким образом, верхушечные устройства обществ определяются интересами господствующих в них социальных слоёв. Формы этих обществ таковы, что они, во-первых, выгодны данным слоям, а во-вторых, адекватны им и наличным условиям их бытия (при этом адекватность процентов на семьдесят и следует определять, в принципе, именно как выгодность). Так выглядят общественные детерминации в первом приближении.

          Что определяет структуру общества     Однако откуда же берутся сами вышеописанные социальные слои с их особенностями положений и силовыми потенциалами? Они представляют собой функциональные подразделения, метачасти общества как целого. Понятно, что эти метачасти существуют в обществе не абы как, а формируются в рамках обеспечения его конкретного воспроизводства: недаром они именно функциональны, то есть за каждым из них закреплена своя общественно необходимая (с точки зрения упомянутого воспроизводства) функция.

          Но в чём состоит воспроизводство общества? Решающим образом оно сводится, разумеется, к физиологическому восстановлению самих людей (ведь общество и есть люди), которое обеспечивается потреблением людьми пищи и прочих материальных благ и тем самым опирается на производство этих благ. Данное производство в итоге выступает тут в роли важнейшего базового фактора. Формирование функциональных метачастей, обеспечивающих воспроизводство общества, оказывается напрямую связанным прежде всего с обеспечением производства материальных благ. Следовательно, общественно необходимым является существование таких социальных слоёв, которые требуются для стабильного протекания производственного процесса. Понятно, что конкретные число и характер их при этом вынуждены соответствовать характеру конкретного производства. Последний же может быть разным, что, в свою очередь, обусловливается уже главным образом типом задействованных в данном производстве производительных сил.

          "Если предполагается применение определённого средства труда, то его производство и применение выступают как необходимый объективный фактор, обусловливающий дифференциацию и взаимоотношения видов трудовой деятельности" (21, с. 111),

то есть наличие определённых функциональных слоёв. Таков второй план общественной детерминации, в рамках которого определяется уже не верхушечная форма общества, а его глубинная структура, фундамент всего выстраиваемого сверху здания.

          Первичное определение     Резюмирую вышеизложенное: общественные порядки детерминируются интересами и действиями господствующих социальных групп, господство этих групп — их силовым преобладанием над другими социальными группами, данный силовой и вообще социальный расклад — функциональной структурой общества, сия структура — потребностями конкретного производства, конкретика этого производства с его потребностями — характером используемых производительных сил. Ближайшим выходом для последних на социальный уровень является, таким образом, определение ими функционально-социальной структуры общества.

          Следовательно, согласно предложенной методологии, первичное определение формационного качества орудий труда должно заключаться в логическом выведении из характера этих орудий некоего специфического набора необходимых общественных функций и исполняющих их социальных слоёв. Каждому особому качественному состоянию производительных сил в теории должна соответствовать своя специфическая функционально-частьевая структура общества. Если из анализа свойств одних орудий можно вывести необходимость одной такой структуры, а из анализа свойств других — другой, то различия данных орудий носят формационный характер. На нет же, как понятно, и суда нет.

          При этом надо особо подчеркнуть, что указанное выведение и, тем самым, определение формационного качества производительных сил должно быть именно логическим. Характер орудий труда следует устанавливать из них самих, из их собственного анализа (путём выявления адекватной им организации производства и далее — социальной структуры). То есть тут нельзя заходить с чёрного хода, с обратной стороны — с визуального обнаружения наличных функционально-социальных групп и использования их набора в качестве маркёра как формационной принадлежности общества, так и типа используемых им орудий. Напоминаю, что структура общества не напрямую детерминируется производительными силами, а определяется характером производства, который сам может обусловливаться не только орудиями труда, но и внешними обстоятельствами. Определение формационного качества производительных сил и основанных на них обществ — это дорога с односторонним движением. Ехать по ней под "кирпич" можно, но предварительно убедившись, что пасущееся на обочине безобидное парнокопытное действительно корова, а не замаскированный под неё пост дорожной инспекции.

          Вторичное определение     Однако приведённое выше определение не случайно названо мною первичным. Ибо существование особых общественных форм связано не со всеми подряд особыми функционально-социальными структурами обществ, а лишь с теми из них, которые можно назвать классовыми. Для смены формаций имеет значение появление не любых новых слоёв, а только таких, которые способны добиться господства в обществе и соответствующего изменения его устройства. Ибо далеко не всякое изменение социальной структуры носит именно формационный характер, то есть отражается на общественных порядках кардинальным образом.

          Следовательно, для определения качественных состояний каких-либо производительных сил необходимо логическое выведение из их свойств не просто специфических наборов социальных слоёв, а таких наборов, для которых характерны особые классы-гегемоны. Если общественные структуры, детерминируемые некоторыми состояниями производительных сил, даже различны по своему качественному составу, но различия их не достигают такого уровня, на котором становится возможна и необходима смена господствующего слоя, то, стало быть, данные структуры ещё не различаются формационно, а являются лишь подтипами-этапами в рамках одной формации. Соответственно, тут имеется и единое по большому формационному счёту качественное состояние орудий. Аналогично, при решении вопроса о характере изменений состояния производительных сил необходимо ориентироваться не только на факты появления в результате развития последних новых функционально-социальных слоёв, но и на силовой потенциал данных слоёв (я понимаю, что тем, кто привык к граничащей с пустотой простоте общепризнанных формул, сложность моей концепции может показаться недостатком, но что ж тут поделаешь, если реальность не так примитивна, как нам хочется).

          Общее соображение     Вдумчивый читатель может заметить, что приведённые рассуждения полностью отвечают той провозглашённой мной ранее общей формуле, что развитие целого есть его усложнение; при этом стадии в развитии представляют собою усложнения качественного характера, выражающиеся в появлении в структуре целого новых функций и, соответственно, исполняющих их частей. Понятно, что всё это сопровождается реорганизацией внутреннего функционирования целого, то есть порядка взаимодействий его частей. Именно появление новой функции в лице исполняющей её части я и выдвигаю на роль признака особой формационности обусловившего это появление характера органов (для общества — орудий труда).

          К вопросу о наименовании формаций     Из изложенного также следует, что наиболее правильно называть формации по именам адекватных им господствующих классов. Так и поступает, как известно, советский марксизм, только понимая классы иначе, чем я, не по их действительной функционально-социальной сущности. Однако данного правила, конечно, совершенно не придерживаются многие западные учёные, предпочитающие подразделять эпохи по их чисто внешним и ничего не говорящим ни уму, ни сердцу признакам — на доиндустриальную, индустриальную и постиндустриальную. В этой пошлой и бессодержательной периодизации за основу берётся просто какая-то временнАя последовательность относительно определённой точки отсчёта, в данном случае — периода, определяемого как индустриальный, и не более того. Точно так же можно было бы взять за такую точку вовсе не индустриальное общество, а земледельческое и определять все остальные относительно него посредством приставок "сверх", "суперсверх", "архисупервыперсверх" и т.п. Содержательно же подобная терминология не несёт в себе никакой теоретической информации, никакого объяснительного потенциала и, главное, не имеет никакого собственного определительного смысла. Что такое постиндустриальное общество? А бог его знает. Всё, что тут (при применении указанного понятия) сообщено о данном вроде бы определяемом обществе, так это только то, что оно хронологически и исторически следует за индустриальным, существует после него.

          Такая терминологическая бессодержательность не случайна. Она отражает и общую теоретическую немощь прибегающих к подобными "определениям" "теоретиков". Многие "теории" западных политологов по сути вовсе и не теории, а лишь простые описания попадающихся им на глаза фактов реальности. Равно как и советским бюрократам, западной буржуазии, увы, совсем не нужны наука и подлинное понимание исторического процесса. Куды ж нам, бедным учёным, податься?

          Техническая форма социального содержания     Из того, что формационные качества орудий труда следует определять по их социальным последствиям, разумеется, нельзя делать вывода о том, что данные качества и сообщены этим орудиям обществом. Нет, на деле они суть собственные свойства производительных сил, которые лишь проявляются относительно общества, точно так, например, как свойства магнита обнаруживают себя только во взаимодействиях с определёнными металлами. То есть общество тут выступает как бы в роли некоего волшебного фонаря, в лучах которого высвечиваются те специфические черты орудий, которые сами по себе, при обычном свете, не видны.

          При этом данные черты, то есть указанные собственные свойства производительных сил, реально носят технический характер, из которого уже вытекают особенности организации соответствующего производства, тип экономики и структура общества. Тем самым качественные изменения орудий труда всегда по форме выступают как технологические революции, хотя формационное содержание этих изменений — социальное. Сии революции могут носить самый различный характер — в собственно технологическом смысле; то есть тут вовсе не следует искать и требовать наличия какого-то единого основания, не нужно последовательно ориентироваться только на один технический признак-параметр (допустим, на характер материала, из которого изготовлены орудия) и лишь по нему проводить различения орудий во все эпохи. Методологически необходимое единство основания должно быть обнаруживаемо не в техническом, а именно в указанном социальном подходе к оценке изменений производительных сил. Появление новых значимых социальных слоёв может быть вызвано каждый очередной раз совершенно разными по типу техническими модернизациями, но с точки зрения указанных общественных последствий все эти модернизации равноценны и должны определяться одинаково — как изменения формационного качественного состояния орудий труда.

          Мой алгоритм     Для наглядности сошлюсь на логику моего изложения теории бюрократической формации. Я начал тут как раз с анализа характера наличных орудий. Однако не чисто технического, а в том разрезе, в котором их особенности сказывались на организации производства и на экономических порядках древности. Но и эти последние я рассматривал также не сами по себе, не вообще, не как собственно производственный и экономический феномены, а лишь с той их стороны, которая мне понадобилась в дальнейшем для установления порождаемой ими функционально-социальной структуры общества.

          Затем моё исследование протекало по руслу выяснения соотношения сил социальных слоёв, адекватных имеющейся экономической ситуации, определения класса-доминанта (в данном случае — бюрократии) и анализа его функционального характера. Далее из особенностей этого характера были выведены особенности социального поведения его представителей (преследующих подручными средствами и способами обычные для всех цели личного воспроизводства): как вообще, так и отдельных их подотрядов, как в отношении других социальных групп и классов, так и в их внутренних взаимодействиях. Эта моя опора на классовые интересы, объективно обусловленные функциональным положением бюрократов и их отдельных страт, позволила мне объяснить устройство бюрократического общества, то бишь формы его различных общественных институтов, порядок распределения в нём материальных благ и т.д.

          Конечно, в нарисованную общую картину свои штрихи внесли и некоторые цивилизационные особенности различных обществ; глобальное формационное содержание в каждом конкретном случае выразилось в своей особой форме, чему мне тоже пришлось уделить некоторое внимание.

          Nota bene     При этом обращаю внимание на то, что для объяснения особенностей различных цивилизаций — египетской, китайской, античной, западноевропейской и пр. (см. второй том данной работы) — мне вовсе не потребовалось специальное обращение к анализу качественных различий их производительных сил. Во всех случаях достаточным тут оказалось указание лишь на общий натурально-индивидуальный характер орудий труда; центр же тяжести исследования был смещён на выяснение особенностей внешних условий становления соответствующих обществ. И опоры на эти особенности вполне хватило для того чтобы вывести из них все существенные черты, характерные для этих обществ в их отличиях друг от друга.

          Но тем самым следует признать, что данные черты имеют вовсе не формационный статус — раз они вытекают не из характера производительных сил, а обусловлены лишь поверхностными случайными обстоятельствами. Это именно чисто цивилизационные особенности. Причём тут важно то, что в том же ряду находится и античность с её классическим рабством и прочими радикальными отличиями. Следовательно, она представляет собой не что иное, как просто особую цивилизацию, а не формацию.

          Ещё раз повторяю: для объяснения особенностей античных обществ (равно как и прочих им подобных) мне не понадобились апелляции к особому характеру их производительных сил. Достаточными оказались анализы элементов и причин-целей скоплений. А ведь только необходимое для объяснения и входит в конкретную теорию. Всё остальное находится за её пределами. Тот факт, что качество производительных сил оказалось возможно проигнорировать при объяснении тех особенностей античности, которые считаются признаками её формационного статуса, означает, что эти особенности на деле не формационны. Они — объект теории не формаций, а цивилизаций.

* * *

          Во-первых, указанная критика мне здесь просто без надобности. Ведь вопросом о характере производственных отношений интересуются только те, кто считает именно их основным формационным критерием. Мне же в рамках решаемой в данном разделе задачи достаточно было уже показать, что ориентация на них ошибочна вообще — без вникания в детали более частных заблуждений при определении их характера.

          Во-вторых, критика этих вторичных заблуждений и сама по себе невозможна без предварительного разъяснения некоторых дополнительных обстоятельств. Современная марксистская теория формаций создана на материале реалий капитализма и в основном представляет собой обобщения его частных особенностей. Критиковать данную общую теорию — значит выявлять частность этих особенностей, их типичность только для капиталистических обществ и не более. Но дабы показать, что некое свойство напрасно считается всеобщим, надо сначала растолковать его суть как именно частного феномена, возникающего и способного существовать в той роли, которую ему приписывают всегда и везде, только в определённых условиях. Для этого в нашем случае необходимо прежде исследовать капитализм.

          5. Теория общества-целого и марксизм

          Первая особенность моего метода     Не знаю, как вы, читатель, а я помаленьку начинаю понимать то, о чём пишу. В частности, мне становится всё яснее суть моих принципиальных расхождений с марксизмом. Эта суть, как и следовало ожидать, заключается в различиях соответствующих философских и методологических подходов к познанию общества.

          Я рассматриваю последнее прежде всего как объект, принадлежащий к классу вещей-целых и, соответственно, подчиняющийся всем тем закономерностям, которые характерны для любого целого вообще. Любое же целое представляет собой определённую материальную структуру, совокупность частей-вещей, каждая из которых выполняет в нём особую функцию в ходе их совместного воспроизводства. Развитие данного объекта состоит в количественно-качественном усложнении указанной структуры, причём наиболее значительными (формационными) сдвигами в этом усложнении являются такие, которые связаны с возникновением в целом новых функций, то есть с появлением выполняющих эти функции специализированных частей.

          Следовательно, мой общефилософский подход к исследованию общества можно назвать структурно-функциональным, хотя и совсем не в том смысле, какой сему определению придаётся современной наукой. Чтобы прояснить это, приведу два примера.

          Структурно-функциональный подход Т.Парсонса     Структурно-функциональное направление в западной социологии связывается прежде всего с именем Т.Парсонса.

          Научная концепция последнего, однако, только косвенно соприкасается с моей. Различия тут обнаруживаются уже исходно — в разности самих объектов исследования. Меня интересует общество как таковое, как материальный организм. Я представляю его в качестве особой вещи-целостности, частями которой являются люди, выполняющие определённые функции, то есть производящие специфические действия в рамках кооперированного разделения труда во имя совместного воспроизводства. Всё моё внимание обращено именно на эти части с их специфическими положениями и интересами.

          У Парсонса же главными объектами выступают не люди-части, а просто функции, взятые сами по себе. Если у меня общество — совокупность частей, то у него — совокупность функций. При этом обнаруживается то хитрое обстоятельство, о котором я писал ещё в первом томе настоящего сочинения, а именно, что между функциями и частями в целом не обязательно полное соответствие. Первые — инвариантны, то есть должны быть присущи целому в полном наборе на любом этапе его развития, в то время как вторых может и не доставать. Ведь функция далеко не всегда нуждается в специализации своих исполнителей и выделении их на положение частей. Например, управление осуществлялось и в классическом роде, не будучи при этом делом особого слоя управленцев. Акцент на функции качественно уравнивает все общества (и вообще целые) между собой. Невнимание к их материальной частьевой структуре исключает познание социальной природы людей-частей и всех вытекающих отсюда фундаментальных для бытия обществ последствий.

          Помимо того Парсонс различает общественные функции не детально-конкретно, а абстрактно, обеспечивая их максимальную инвариантность.

          "Одной из главных составляющих концепции Парсонса является так называемый инвариантный набор функциональных проблем: адаптации, целедостижения, интеграции, воспроизводства структуры и снятия напряжений, решение которых обеспечивается специализированными подсистемами" (72, с. 480).

          Подобные "функции" можно обнаружить, разумеется, в любом социуме. Аналогично, им подыскиваются и столь же инвариантные "материальные" воплощения: ведь функции функциями, но должно же за ними хоть что-то стоять. Поскольку части тут явно ни при чём, то на их роль приглашаются иные общественные феномены.

          "Так, внутри социальной системы функцию адаптации обеспечивает экономическая подсистема, функцию целедостижения — политическая подсистема, функцию интеграции — правовые институты и обычаи, функцию воспроизводства структуры — система верований, мораль и органы социализации" (72, с. 480).

          Эти "подсистемы" у Парсонса на деле и оказываются элементами общества. Не люди и их группы, а институты и сферы деятельности.

          Повторяю: описанный набор институтов и функций присущ любому социуму вообще и в этом смысле внеисторичен (инвариантен) — в отличие от наборов функциональных слоёв-метачастей, различающихся между собой от эпохи к эпохе и усложняющихся по мере развития общества. Вследствие этого у Парсонса преобладает чисто абстрактный подход к вопросу: экономика, политика, право и мораль исследуются им лишь содержательно, а не в их конкретных исторических формах. Ведь эти формы сообщаются данным институтам не чем иным, как специфическими интересами тех или иных господствующих функционально-социальных слоёв, но последние как раз остаются за пределами концепции Парсонса. Он рассматривает лишь элементы системы воспроизводства объекта, а не элементы самого объекта, который, собственно, и воспроизводится.

          Структурно-функциональный анализ в советской науке     Другие варианты структурно-функционального подхода предлагает советский марксизм. Эти варианты отличаются от того, что выдвинут Т.Парсонсом, но тоже не носят целостно-частьевого характера. Как можно догадаться, и здесь всё дело упирается в своеобразие выбранных объектов исследования. Если у Парсонса структурно-функционально изучается система общественных институтов, а у меня — общество как целое, то у советских учёных изучается прежде всего не что иное, как их собственные обществоведческие теоретические конструкции. С помощью указанного подхода они считают нужным исследовать в первую очередь структуру своей теории и функциональные соотношения различных её суждений и понятий.

          "В марксистской социологии структурными образованиями общества выступают общественно-экономическая формация; материальное и духовное производство; базис и надстройка; экономические, социальные, политические отношения; социально-экономические, политические и культурные институты и т.д." (72, с. 658).

          Каким образом общественно-экономическая формация, то есть, буквально, особое состояние общества, может быть его структурным образованием, то бишь частью, элементом, я, конечно, понять не в силах (похоже, советские учёные настолько уверовали в материалистичность своей теории, что напрямую отождествляют её категории с материальными объектами). Но то, что понятие "формация", наряду с понятиями "базис", "надстройка" и пр., является элементом известной теоретической системы представлений об обществе — это факт. Данная система, разумеется, обладает особой структурой и некоторыми функциональными соотношениями своих элементов. При этом закономерно, что оная функциональность советскими учёными толкуется специфически: не столько как особенность проявлений-действий указанных элементов (понятия не могут действовать, как вещи), сколько, если можно так выразиться, математически, как

"зависимость в рамках данной системы, при которой изменения в одной части (? — А.Х.) оказываются производными (функцией) от изменений в другой её части" (72, с. 658).

          Абстрактные конструкты как элементы теоретической системы, вестимо, могут быть функциональны только в смысле взаимной логической соподчинённости (как математические функции), а не так, как функциональны вещи-части в целом и вообще элементы с особой ролью (функцией) в какой-либо практической системе.

          Впрочем, во вторую очередь, советский марксизм не обходит вниманием и факт реальной системности общества. Однако эта системность понимается им опять же вовсе не в целостно-частьевом смысле. Характерна уже сама принятая терминология, оперирующая понятиями "система" и "элемент", а не "целое" и "часть". Взгляд на общество как на целостный организм, состоящий из людей-частей, по большому счёту чужд советским учёным. За элементы общественной системы ими, подобно Парсонсу, принимаются различные общественные институты (государство, право, идеология, мораль), сферы деятельности людей (экономика, политика, культура), формы организации их жизни (семья, община) и т.д. То есть всё что угодно, но только не функциональные метачасти-слои.

          Парадокс     Сие, между прочим, представляет собой парадокс. Ведь марксизм как учение особо акцентирует своё внимание как раз на феномене классового, то бишь суперсоциального деления общества, а таковое деление является содержательно не чем иным, как функционально-частьевой дифференциацией последнего. Марксистский классовый подход, на первый взгляд, прямо перекликается с моим. Основными элементами общественной системы советские учёные, казалось бы, и должны провозглашать именно классы, то есть социальные слои. Однако этого не происходит. Почему?

          Загвоздка в том, что марксизм связывает происхождение социальных страт не с функциональным, а с имущественным расслоением общества, социальное неравенство производит от экономического неравенства (отчего, кстати, в центре внимания данного учения и оказывается феномен неравенства вообще — просто в разных своих формах, — то есть чисто социальное, а не функциональное явление). Соответственно, марксисты понимают классы не как функциональные, а как имущественные группы, определяют их не по общественной функции, а по отношениям собственности на средства производства. Это и мешает им представить общественную систему в виде системы классов (не распространяясь уже о том, что классовым делением функциональное деление общества не исчерпывается). Ведь система как феномен (не в физическом, а в философском смысле — как целостность) имеется лишь там, где есть хоть какая-то внутренняя связь и зависимость составляющих её элементов. Данные элементы тут обязательно должны быть функциональными, если даже не в реальном, то хотя бы в математическом смысле — как элементы теоретической системы. Классы же, сутью которых в марксизме считается лишь их имущественное положение, никак не отвечают этому требованию. Из них, при таком их толковании, просто нельзя составить систему. Критерий определения классов тут таков, что по нему они не столько соединяются, сколько противопоставляются друг другу. Недаром для марксистов характерны речи о классовом антагонизме, классовой борьбе и т.п., но вовсе не о классовом сотрудничестве, кооперации и пр. Классы в марксизме — вовсе не дополняющие друг друга части единого организма, а некоторым внешним образом разделённые, враждебные друг другу социальные силы и только. Соответственно, марксистский классовый метод исследования общества оказывается вовсе не целостно-частьевым. Марксизм бродит в окрестностях той дороги, по которой иду я, но никак не может выйти на неё, ибо пользуется ошибочной картой местности.

          Таким образом, и в советской науке структурно-функциональный подход к изучению общества фактически расходится с тем методом, которого придерживаюсь я.

         Вторая особенность моего метода     Вместе с тем между моей концепцией и марксизмом действительно есть много общего. Хоть я и трактую классы по-своему, но тем не менее признаю, во-первых, само их существование, а во-вторых, правомерность классового подхода к анализу социальной действительности и исторического процесса. Это проистекает не только из того, что я не могу позволить себе отрицать очевидные факты, но и из самой моей общефилософской позиции.

          Целостно-частьевой структурно-функциональный подход вовсе не исчерпывает всего содержания моей методологии. Этот подход позволяет заострить внимание лишь на тех фундаментальных чертах общества, которые характерны для него как для вещи-целого и роднят его со всеми целыми вообще. Но любое абстрактное всегда обнаруживает себя на практике через конкретное с его специфическими формами. Общество есть не просто целое в ряду других целых, а некоторая особая разновидность данного класса объектов.

          Все целые как целые тождественны друг другу, но как реальные вещи — различаются между собой. Наибольшее значение при этом имеют их уровневые особенности. Целые различаются как вещи элементарно-физического, химического, биологического, социального и прочих уровней Универсума. Для вещей каждого из данных уровней, помимо всеобщих, атрибутивных свойств (например, целостности и всего, что с нею связано), характерны также свои частные (физические, химические, биологические и т.д.) свойства-закономерности, которые нельзя не учитывать при их конкретном исследовании. Соответственно, и к обществу необходимо подходить не только с той его философско-парадной стороны, с какой оно предстает нашему взору как целое вообще, но и с заднего двора, на котором обнаруживается его особая уровневая специфика. Чем она обусловлена и в чём заключается?

          Свойства общества как вещи-целого социального уровня, разумеется, решающим образом связаны со свойствами людей как его частей. Ведь именно организованные взаимодействия этих людей-частей и образуют общество как целостно функционирующий организм. Особенности данных взаимодействий, отличающие их от взаимодействий клеток, молекул, элементарных частиц и т.п. и проистекающие из природы людей, безусловно, сказываются на порядке функционирования самого общества, на характере его организации и пр., то есть как раз и определяют собой те специфические формы, в которых реализуются в данном случае вышеуказанные общие закономерности бытия всех целостных объектов вообще.

          Важнейшей особенностью действий (поведения) людей при этом является то, что они субъективно мотивированы и, тем самым, выступают как эгоистические действия, то есть имеющие своей целью прежде всего индивидуальное выживание-благополучие. На этой почве через ряд посредствующих звеньев в итоге складывается такая ситуация, при которой функционально-структурные метачасти общества одновременно оказываются и особыми социальными слоями и даже классами, то есть группами, не просто выполняющими в ходе совместного воспроизводства те или иные общественные функции, но ещё и преследующими при этом свои специфические интересы, а также различающимися между собой как господствующие и подчинённые, как обладающие разными правами и обязанностями. Функциональные взаимоотношения, партнёрство и сотрудничество частей-людей дополняются одновременно и их борьбой за доминирование и привилегированное положение в обществе.

          Всё это вносит существенные коррективы в общий целостно-частьевой подход к познанию данного объекта. Тут оказывается необходимым обращать внимание не только на функциональное, то есть обеспечивающее общественное воспроизводство содержание деятельности (а тем более, происхождение) метачастей, но также и на их социальное поведение, преследующее чисто эгоистические цели. Классовая борьба выступает столь же важным для понимания общественных процессов явлением, как и частьевая кооперация. Просто всему надлежит отводить своё время и место в цепочке детерминаций в рамках единой теории общества. (То, что указанные, именуемые тут социальными, характеристики общественных слоёв не равнозначны функциональным, видно, например, уже из того, что бюрократы не тождественны управленцам вообще, а суть управленцы особого рода: их социальное положение не совпадает полностью с функциональным).

          Односторонность современной науки     Таким образом, моя обществоведческая концепция стоит на двух слонах — на признании как функциональности, так и социальности (в вышеописанном узком смысле) бытия людей. К исследованию устройств конкретных обществ я считаю нужным подходить с обеих данных сторон. Но для современной науки сие, увы, не характерно. В ней практикуются по преимуществу однобокие подходы: либо чисто функциональный, толкующий лишь о взаимной полезности и сотрудничестве общественных групп (кстати, утопии Мора, Кампанеллы и иже с ними потому и были утопиями, что представляли собою как раз функциональные идиллии, игнорирующие социальную природу людей), либо, напротив, чисто социальный, поднимающий на щит противостояние классов, их антагонизм и борьбу. Последний перегиб, понятно, типичен для марксистов.

          Повторяю и поясняю: социальный подход в общем можно представить так, как если бы те особенности, которые отличают бюрократию от управленцев вообще, были бы признаны за её единственные сущностные характеристики — при полном игнорировании функционального фундамента данного класса. Марксисты, теряя из виду этот "базис", ко всему прочему и указанную социальную "надстройку" закономерно интерпретируют не как бюрократическую ("надуправленческую") по её сути, а иным образом — как собственнически-имущественную, то есть как производную не от функции, а от неравенства, являющегося само по себе также социальным феноменом. В силу этого социальные мотивы в марксизме приобретают тотальное значение.

          Откуда уши растут     Итак, марксизм видит в классах не функциональные части общества, а только социальные феномены. Сие обусловлено тем, что свои представления о классах основатели данного учения и их последователи сформировали главным образом на материале капиталистического общества. При этом их внимание, разумеется, прежде всего привлекли резко выраженные "вторичные половые признаки" последнего, то бишь внешние отличительные черты капиталистов и наёмных рабочих, состоящие в полярном отношении данных классов к средствам производства, в их противостоянии как имущих и неимущих. Своё влияние на взгляды Маркса и Энгельса оказала также господствовавшая идеология тогдашней эпохи: шум, поднятый буржуазией по поводу священного принципа частной собственности, волей-неволей понудил и её критиков к преувеличению исторической роли данного института. Наконец, масла в огонь подлила и сама исходная субъективная настроенность основоположников на срывание всех и всяческих масок, то бишь на разоблачение тайны капиталистической эксплуатации, отчего феномен эксплуатации как таковой также приобрёл в их глазах самодовлеющее значение. Что же касается функционального содержания классового деления той эпохи, то оно оказалось как-то не в фокусе, а то и вовсе за кадром научных интересов основоположников марксизма (целостно-частьевой подход к обществу, увы, и сегодня чужд официальной науке: что же можно требовать от мыслителей прошлого века? Вообще, надо отметить, что за недостатки марксизма упрекать следует не его основоположников, а их последователей. Марксу же с Энгельсом как раз только в заслугу можно поставить акцентирование ими внимания на изучении социального (повторяю: в узком смысле) характера отношений людей: по существу они открыли для обществоведения феномен социальности (то есть расхождения интересов и борьбы общественных слоёв), при этом, естественно, абсолютизировав его, как это всегда бывает у учёных; точно такую же ошибку наверняка совершаю сегодня в чём-то и я). В результате формальные признаки классов буржуазного периода были приняты классиками за содержательные и даже выдвинулись в марксистской теории на роль сущностных определений данных феноменов вообще.

          Общие последствия     Что же из всего этого следует? Прежде всего, то, что марксистское обществоведение руководствуется неверными ориентирами. Классы в их марксистском понимании не являются структурными элементами общества как целостного организма, то есть его частями, поскольку определяются совсем не так, как должны определяться части: не по функции, а просто как имущие и неимущие; функциональное же и имущественное положения далеко не всегда совпадают. Вместе с тем эти классы-нечасти выдвигаются марксизмом на роль основных общественных групп. Утверждается, что процессы функционирования и развития общества могут быть адекватно познаны только методом соответствующего классового анализа, то есть исходя из противостояния бедных и богатых. Учёные-марксисты повсюду в истории ищут и выдвигают в качестве якобы основополагающего деление людей на собственников и несобственников средств производства (даже там, где феномен собственности начисто отсутствует). Сие, конечно, полностью искажает реальную историческую перспективу. На данном фоне советская наука, в частности, абсолютно упускает из виду действительно ведущее в докапиталистический период функционально-социальное расслоение общества на управленцев-бюрократов и производителей-подданных. Таким образом, марксистское определение классов, с одной стороны, затушёвывает сущностное функциональное содержание классового деления собственно капиталистической эпохи, а с другой — объявляет главными группами бюрократического общества вовсе не его структурообразующие, а какие-то побочные, незначимые, а то и вообще фиктивные слои.

          Кроме того, различение людей по их отношению к средствам производства своей имманентной полярностью представляет классы не просто различными, но диаметрально противоположными друг другу социальными группами. Тут особо акцентируется именно факт их противостояния. В результате классовые отношения закономерно понимаются марксистами прежде всего как антагонистические, как отношения эксплуатации, а движущей силой развития общества объявляется классовая борьба, и делаются иные подобные теоретические выводы весьма сомнительного толка.

          Наконец, указанная полярность дополнительно препятствует формированию у учёных представлений об обществе как о целом и о его структурных образованиях как о функциональных частях. Мало того что классы в марксизме априори определяются не как части, но выпячивание в качестве их сущностных признаков антагонистических характеристик вообще противоречит их сближению-соединению в рамках какой-либо системы и тем самым мешает исправлению первоначального заблуждения. Зацикленность данного учения на таком понимании классов, которое сообщает им не только нефункциональность по определению, но и антисистемность по их внутренней природе, полностью перекрывает марксистам все пути к овладению системным, а тем более целостно-частьевым структурно-функциональным методом исследования общества.

          Упор на эксплуатацию     Итак, методология марксизма является сугубо социальной. Подтверждений этому можно привести немало. Возьмём, к примеру, проблему становления классов. Выше я исследовал её с помощью целостно-частьевого подхода, уделяя основное внимание перипетиям возникновения скоплений людей и их функциональному расслоению. Советские же учёные сосредоточиваются тут прежде всего на проблеме становления эксплуатации. Классы явным образом рассматриваются ими не как части целого-общества, а как непримиримо противостоящие друг другу социальные группы, сущность которых заключается именно в том, что одни из них — эксплуататоры, а другие — эксплуатируемые. Само общество при этом, естественно, изображается не внутренне целостным организмом, а простым насильственным соединением, цель которого не совместное воспроизводство его членов, а ограбление одними из них других. Общественная организация и её институты (государство, право и пр.) объявляются моментами самоорганизации эксплуататоров в целях подавления эксплуатируемых. (Тут, безусловно, есть своя доля истины. Однако недостатком данного подхода помимо всего прочего является то, что с его помощью невозможно объяснить конкретные формы указанных институтов и самоорганизации; при целостно-частьевом подходе, напоминаю, эти формы объясняются как раз функциональной природой господ).

          Отсюда же проистекают попытки определения формаций по признаку форм эксплуатации и убеждённость в том, что сущность и разность этих форм заключаются не в их экономическом содержании, а просто в степени угнетённости эксплуатируемых, которую и считают тут основным объектом, подлежащим объяснению. Всё это, наконец, имеет своим закономерным итогом симпатичные, но пустопорожние рассуждения о том, что смысл исторического развития человечества состоит якобы не в чём ином, как в освобождении труда. (На самом деле "смысл" тут, естественно, заключается лишь в повышении степени выживаемости обществ и, соответственно, составляющих их людей — любыми путями и за счёт чего угодно, вплоть до самых крайних преступлений против человечности. Выживают отнюдь не самые гуманные общества, а самые устойчивые как внутри себя, так и в противостоянии с внешней средой; степень же гуманизма возрастает в истории лишь в той мере, в какой она необходима для обеспечения этой лучшей устойчивости).

          Отождествление процесса становления классов с процессом становления эксплуатации автоматически влечёт за собой и повышенное внимание марксистов к тем факторам, которые обусловливают эксплуатацию и, в частности, к феномену прибавочного продукта. Без появления оного эксплуатация, разумеется, невозможна (для того чтобы продукт можно было стабильно отнимать, необходимо наличие некоторого его излишка), отчего указанное появление и считается начальным пунктом процесса классообразования.

          "На определённой стадии развития производительных сил становится возможным получение прибавочного продукта, происходит раскол общества на антагонистические, противостоящие друг другу классы" (21, с. 191).

          Последний процесс обычно изображается так, что с появлением возможности эксплуатации люди тут же стремятся её реализовать, то есть конкретно: или от грабежей соседей переходят к стабильному изъятию у них излишков, облагая их данью, или же, в другом варианте, перестают убивать военнопленных, а сохраняют им жизнь и заставляют работать на себя, превращая в так называемых рабов.

          Всё это вполне логично и действительно когда-то имело место — но лишь в качестве побочных и вторичных процессов. Стержневым же направлением исторического развития являлось становление обществ как целых в результате внутренней функциональной дифференциации скоплений людей. Главной задачей последних при этом была вовсе не эксплуатация одних другими, а обеспечение совместного гарантированного воспроизводства. Социальное расслоение на эксплуататоров и эксплуатируемых стало лишь следствием и одной из существенных, но далеко не единственной и не определяющей стороной процесса классообразования.

          Акцент на собственность     Отождествление процесса классообразования с процессом становления эксплуатации есть отражение общей позиции советских учёных, связанной с пониманием классов как противостоящих друг другу социальных групп. Но этим марксистское определение классов, как известно, не исчерпывается. Классы определяются данным учением ещё и как собственники и несобственники средств производства.

          "Отношения собственности образуют главный признак социальных классов, основной критерий классовой дифференциации" (21, с. 178).

          Взятый абстрактно, антагонизм классов, вообще-то, может выступать в самых разных формах. Только что я упомянул о двух предлагаемых учёными вариантах: данническом и рабовладельческом. Как легко заметить, эти варианты не очень-то стыкуются с имущественной трактовкой классов, поскольку эксплуатация и классовое расслоение оказываются тут результатами прямого насилия, а вовсе не богатства одних и бедности других. Советские учёные, рассуждающие то о том, то о другом, толком не знают, к чему им лучше склониться, и потому просто делают вид, что между насильственными и собственнической версиями нет никаких различий. Сие, кстати, показывает, что подлинно сущностное, содержательное определение классов в советской науке связывается фактически именно с различением их как эксплуататоров и эксплуатируемых, а все остальные определения по более мелким, в том числе и имущественным признакам являются уже вторичными, формальными.

          Тем не менее, в согласии со своими официальными формулами марксисты вынуждены утверждать, что их антагонистические эксплуататорско-эксплуатируемые классы являются ко всему прочему ещё и такими,

"из которых один класс владеет средствами производства, а другой лишён их" (21, с. 191).

          Соответственно, советским учёным приходится изображать процесс классообразования также и как процесс имущественного расслоения. При этом, подчёркиваю, важно не то, что сие есть уже третий претендующий на статус сущностного вариант определения процесса (а всякая теория, конечно же, должна быть однозначной, против чего советские учёные тут грешат; но их грех исправляется тем, что требуемая однозначность реально достигается ими, как отмечалось, на том более высоком уровне обобщения, где классы различаются просто по их отношению к эксплуатации), — важно то, что и собственническая версия классообразования носит чисто социальный, а не функциональный характер.

          Для марксистов очевидно, что

"родовой строй был основан на общинной собственности на средства производства, что обусловило в тот период отсутствие классов. Когда же развитие производительных сил в этом обществе привело к возникновению способа производства, основанного на частной собственности на средства производства, это повлекло за собой изменение всей социальной структуры (не в функциональном, а лишь в эксплуататорском смысле. — А.Х.): общество разделилось на антагонистические классы (имущих и неимущих, а не управленцев и производителей, то есть на социальные слои, а не на части. — А.Х.)" (21, с. 310).

          Роль классовой борьбы     При антагонистическом понимании сущности классов главным и практически единственным их занятием закономерно оказывается лишь взаимная борьба. Больше им просто нечего делать. Эксплуатируемые тут, понятно, не столько работают, сколько бастуют и бунтуют, а у эксплуататоров так и вообще все заботы сводятся исключительно к подавлению данных выступлений трудящихся.

          "Экономическое неравенство ведёт к появлению противоположных классовых интересов, к классовой борьбе", которая "является движущей силой истории" (21, с. 191).

          При функционально-социальном подходе классы, разумеется, не столько дерутся между собой, сколько обмениваются деятельностью в совместном процессе жизнеобеспечения. Соответственно, движущей силой развития общества выступает не романтическая классовая борьба, а куда более прозаические стремления людей: по максимуму — к расширенному воспроизводству, а по минимуму — хотя бы к выживанию в изменяющихся к худшему условиях внешнего существования. (Понятно, что изменения среды к лучшему не могут быть стимулом к развитию вообще: тут просто нет нужды в какой-либо адаптивной активности, а, напротив, можно позволить себе расслабиться). Это-то и понуждает нас постоянно совершенствовать средства приспособления к среде, то есть в первую очередь орудия сопротивления ей, воздействия на неё, а вслед за тем по цепочке — и всю систему производственных и социальных отношений и общественное устройство.

          Понимание базовых отношений     В моей концепции общества-целого базовыми общественными отношениями являются функциональные отношения людей-частей, обеспечивающие их совместное воспроизводство. В основании последнего лежит прежде всего, разумеется, производство материальных благ, но только к нему всё дело отнюдь не сводится. Процесс воспроизводства людей и общества более сложен, включая в себя, например, ещё и деторождение, воспитание подрастающих поколений, их социализацию и пр. Впрочем, даже при сведЕнии общественного воспроизводства к материальному производству как его базе, сами отношения людей в рамках этого производства благ понимаются мной также функционально, причём в широком общественном смысле, — то есть производство рассматривается мной именно как момент общественного воспроизводства, а вовсе не со стороны его чисто технологической организации. Классы в данных отношениях соотносятся у меня вовсе не как эксплуататоры и эксплуатируемые или как собственники и несобственники средств производства (и уж тем более — не как профессиональные группы в рамках чисто технического разделения труда), а как специфические части единого "кооператива", сообща обеспечивающие нормальное протекание исторически конкретного (обусловленного характером используемых орудий) производственного процесса.

          В марксизме же базовыми считаются так называемые

"производственные отношения", которые "выражают отношения людей через их отношения к средствам производства, т.е. отношения собственности" с вытекающими из них (при частном характере этой собственности) отношениями "эксплуатации человека человеком" (72, с. 537).

          То есть характер этих производственных отношений здесь всё тот же — социальный.

          Тандем и триада     Отсюда становится понятным, почему советские учёные в своей теории развития общества придерживаются схемы-тандема (производительные силы — производственные отношения), а я выдвигаю концепцию триадического характера (орудия труда — производственная система — распределительная система общества: см. первый том). Это обусловлено именно тем, что для марксизма существуют только социальные отношения людей, а я помимо того считаю нужным учитывать ещё и их функциональные связи. В моей концепции производственная общественная система и есть не что иное, как функциональная структура общества, а распределительная система — система социальных отношений людей, то есть система распределения между ними материальных и политических прав и привилегий.

          Отказ от термина "производственные отношения"     Тем самым термин "производственные отношения" в моей концепции излишен и даже инороден. Он чужд ей прежде всего по своему конкретному содержанию, сводимому марксизмом к отношениям собственности. Кроме того, данный термин совершенно не годится для определения собственно социальных порядков, ибо последние у меня суть вовсе не производственные, а представляют собою больше отношения господства-подчинения. Наконец, его неразумно использовать и в качестве обозначения связей метачастей в рамках функциональной структуры общества, хотя оная как раз уже является непосредственным следствием характера производства. Зачем нужны эвфемизмы, когда возможны прямые определения? Лучше пользоваться словами, которые имеют очевидный смысл.

          Резюме     Таким образом, главное отличие моих взглядов от марксистских заключается в том, что я рассматриваю общество как целое социального уровня, то есть как функционально-социальный организм, а марксизм — как чисто социальный. В ещё более глубоком смысле сие отражает установки на, если можно так выразиться, положительный и отрицательный подходы к познанию феноменов Мира. Философская интуиция подсказывает мне, что адекватно познать нечто можно, только исследуя прежде всего его положительное содержание; многие же учёные почему-то ищут для всего причины лишь отрицательного свойства. Отсюда проистекает различие методологий и конкретных выводов.

          Одним из таких выводов в советской науке является, в частности, концепция рабовладельческого способа производства. Она "сработана" целиком в духе антагонистически-собственнического понимания классов, при котором в качестве основных "структурных" единиц общества выдвигаются группы, различающиеся именно по месту в системе эксплуатации и отношению к средствам производства, а вовсе не по своей общественной функции. Гипотетическая рабовладельческая формация определяется учёными лишь по форме соединения работника со средствами производства, по форме эксплуатации, но не по особому набору характерных только для этой формации функциональных слоёв, как того требует целостно-частьевой методологический подход (по своей функциональной структуре так называемые рабовладельческие общества как раз ничем не отличаются от так называемых феодальных).

          6. Иерархия элементов производительных сил

          Неудачность термина "производительные силы"     Вслед за поэтом "я хочу быть понят моей страной" и поэтому выше использовал повсеместно любимый миллионами термин "производительные силы". Но я хочу быть не только понят, но ещё и сам понимать, что к чему. В данном плане указанный термин меня совершенно не удовлетворяет. Его неудачность, на мой капризный взгляд, заключается в его слишком расширенном содержании. Понятие "производительные силы" обнимает собою и буквально душит в объятиях целый комплекс разнородных факторов: непосредственные орудия, вспомогательные средства труда, предмет труда и сам труд, то есть человека с его интересами, знаниями, навыками и т.д. Конечно, и такое комплексное понятие имеет право на существование. Но применять его следует лишь там, где оно уместно по характеру решаемых проблем. Например, при определении производительного потенциала тех или иных регионов. Ведь сам по себе термин "силы" акцентирует внимание именно на мощи, на способностях данного фактора выдать на-гора некое количество результата.

          В нашем же случае основным является вопрос: что обусловливает развитие и формационный тип обществ, то бишь становление и бытие их особых функционально-социальных структур? В этом плане сослаться на производительные силы — значит апеллировать ко всем вышеупомянутым их элементам сразу. Насколько сие правильно? Все ли данные элементы равнозначны в качестве детерминирующих тип производства и общества факторов? С этим надо разобраться. Иначе не понятно, на что нужно обращать первоочередное внимание в конкретном исследовании.

          При употреблении объединяющего термина, в котором всё свалено в кучу, это "всё" получает и равную значимость. Более того, в данной неразберихе становится возможным смещение центра тяжести с действительно важных факторов на второстепенные. Например, определение характера производительных сил не по типу орудий труда, а по качествам работника, состоянию вспомогательных средств и т.п. Что и делается советскими учёными в отношении производительных сил докапиталистических обществ, для которых установить формационные различия орудийной базы (как рабовладельческой или феодальной) никак не удаётся.

          "В свете современных подходов к проблеме средств производства признаётся уже совершенно неоправданной гипертрофированная оценка роли орудий труда" (30, с. 63).

          Теория при этом исправляется в угоду не практике, а во имя поддержания на плаву определённой концепции (конкретно, рабовладения), то есть верные теоретические положения пересматриваются ради сохранения ошибочных.

          Таким образом, необходимо выяснить, на какой элемент в составе производительных сил прежде всего следует ориентироваться как на формационный критерий. Или, другими словами, какой из элементов играет роль ведущего фактора, детерминирующего развитие и организацию производства, социальной структуры и устройства общества.

          Орудия труда     Кажется очевидным, что лучше всего на эту роль подходят орудия труда. Они представляют собою то, чем люди непосредственно работают на производстве. Понятно, что процесс использования орудий, то есть, по сути, организацию производственной деятельности, люди вынуждены так или иначе приспосабливать к их характеру. Решающим образом этот характер сказывается также и на цели производства. Какова бы ни была роль иных факторов производительных сил и как бы относительно них ни гипертрофировалось или ни преуменьшалось значение орудий, но отрицать наличие указанной связи последних с характером производства и основанной на нём социальной структуры невозможно. Аналогично, и развитие данных характера производства и социальной структуры определяется развитием орудий труда, которое тем самым имеет прямое отношение к смене стадиальных состояний общества. В силу такой тесной зависимости по типу орудий смело можно судить о типе производства и иже с ним (хотя и не наоборот), используя первый тип в качестве критерия второго.

          Вспомогательные средства труда     Вспомогательные средства труда — это транспорт, дороги, здания, хранилища и прочие элементы инфраструктуры, которые непосредственно не участвуют в процессе производства, а обеспечивают внешние технологические и экономические условия его протекания. Условия (разрешительные и благоприятствующие), как известно, определяют возможность явления, но не его необходимость: последнюю определяют причины (в роли которых относительно характера производства и т.д. выступает тип орудий труда). Таким образом, становление и развитие условий могут протекать сами по себе, не сопровождаясь становлением и развитием явления. С другой стороны, эти последние процессы не могут происходить без того, чтобы, предваряя их, параллельно им, вслед за ними не развивались соответствующие условия. Следовательно, в плане детерминации не столько развитие вспомогательных средств труда влечёт за собой развитие производства, сколько — наоборот.

          Но тем самым степень развития указанных средств выступает не прямым, а лишь косвенным признаком степени развития производства. В теории производство тут первично. И на практике, определяя характеры производства и общества по характеру вспомогательных средств труда (если у последних вообще может быть какой-то специфический формационный характер), очень легко ошибиться, приняв условие за следствие. Следствие, конечно, не бывает без причины и свидетельствует о её наличии, но вот возможность нередко прекрасно обходится без действительности. Например, коммуникационные средства могут обслуживать как экономические, так и чисто политические связи. Здания и хранилища равным образом нужны как при товарном, так и при натуральном хозяйствах, отражая прежде всего масштабы хозяйствующих ячеек, а не цель производства. Таким образом, развитая инфраструктура сама по себе вовсе не является признаком господства конкретного типа производства. В отличие от орудий труда она может использоваться и так, и эдак, или даже вообще эксплуатироваться за пределами экономики.

          В связи с этим надо ещё раз подчеркнуть, что решаемая здесь проблема — это проблема формационного критерия, а не какой-то абстрактной развитости или примитивности производительных сил самих по себе. Нам важно установить, какой их элемент можно использовать в качестве указанного критерия. Для этого абсолютно бесполезны суждения типа:

          "Опираясь на исследование орудий труда и отмечая их относительно примитивное состояние, абстрагируясь от других компонентов средств производства, антиковеды 30-50-х годов делали вывод о низком уровне развития производительных сил как коренной особенности рабовладельческого способа производства. Если принять во внимание другие компоненты средств производства, такие, как благоустроенная дорожная сеть Римской империи, сложные ирригационные и мелиоративные системы древности... то вывод о низком уровне производительных сил в рабовладельческом обществе окажется подорванным в своих наиболее глубоких основаниях" (30, сс. 63-64).

          В приведённой цитате, во-первых, речь идёт ни о чём. Такие понятия, как "низкий" или "высокий", сами по себе совершенно бессодержательны. Тут необходима конкретная точка отсчёта: выше или ниже чего? В нашем случае её роль должен выполнять некоторый формационный качественный уровень развития производительных сил, адекватный, например, первобытным, рабовладельческим или феодальным производственным отношениям.

          Во-вторых, при решении уже проблемы этой адекватности, при определении точки отсчёта надо ориентироваться на степень развития не просто производительных сил вообще, а именно тех их элементов, которые имеют отношение к делу, то есть действительно выступают в роли формационных критериев. Надо прежде теоретически разобраться — как, по каким составляющим и показателям следует сравнивать между собой указанные силы. При этом легко убедиться, что, хотя по развитию вспомогательных средств труда вполне можно судить о большей или меньшей развитости производительных сил, но сие совсем не та развитость, которая носит формационный характер. Конечно, жираф выше человека, но лишь ростом, а вовсе не занимаемой ступенью на лестнице эволюции.

          Предмет труда     Ещё проще ситуация с предметом труда. Таковым для нас исходно является природная среда и прежде всего земля.

          "В качестве одной из важнейших частей производительных сил... в настоящее время рассматривается земля (земельная площадь как таковая, как арсенал полезных ископаемых и сырья, как основной источник сельскохозяйственного производства и т.д.)" (30, с. 63).

          Особенности предмета труда, конечно, определяют характер конкретного производства, но эта детерминация является чисто технологической и никак не связана с процессом социально-экономического развития общества и сменой его формационных состояний (функционально-социальных структур). В своей основной массе изменения природной среды представляют собою биологические, геологические, климатические и т.п. процессы. Отчасти на них сказывается и собственная воспроизводственная деятельность человека. Но во всех случаях данные изменения вовсе не лежат в основании развития общественного производства и не соответствуют каким-либо его определённым стадиям, а суть лишь тот фон, на котором оное развитие происходит.

          Разумеется, на протяжении истории человечества наблюдается постепенное усложнение отношений людей к природной сфере. Предметами труда становятся всё новые и новые её сегменты как в количественном, так и в качественном смыслах. Однако это отражает развитие вовсе не самой природы, а людских возможностей по её освоению, то есть, другими словами, всё тех же орудий, вспомогательных средств труда и науки. Если орудия являются тут активным преобразующим материальным началом, то предмет труда — преимущественно пассивным и преобразуемым.

          Наука     Другим важным элементом производительных сил считается наука.

          "При разработке проблемы средств производства всё большее значение приобретает положение о науке как производительной силе" (30, с. 64).

          Наука, как известно, предстаёт перед нами в двух ипостасях: как свод знаний и как особая деятельность по их приобретению. К производительным силам относится, очевидно, только первая ипостась, ибо в их лице мы имеем собрание именно сил и факторов, производящих или каким-то образом определяющих действия, но отнюдь не сами действия (деятельности) как таковые: последние суть элементы процессов, к которым производительные силы причислить никак нельзя. Следовательно, наука входит в последние в виде знаний, аккумулированных в обществе, заключённых в головах составляющих оное людей.

          Какое же отношение эти знания имеют к материальной организации производства, от которой только и зависит столь же реальная социальная структура общества? Тут сразу можно отметить, что знания определяют организацию производства двойственно. Во-первых, путём своей материализации в таких факторах, как орудия, средства, предмет труда и работник. Во-вторых, сами по себе, в качестве неких теорий организации конкретных объектов в конкретных условиях.

          В первом случае, как понятно, значение науки таково, каково собственное значение перечисленных факторов, то есть она не выступает в качестве самостоятельной силы. Её бытие является тут лишь потенциально значимым, ибо без воплощения знаний "в пароходы, строчки и другие долгие дела" они никак актуально не влияют на характер производства и структуру общества.

          Во втором случае наука непосредственно определяет организацию производственного процесса. Но каким образом? Из чего исходит при этом теория данной организации? Из задач наиболее эффективного использования имеющихся в наличии материальных факторов производства, то есть всё тех же орудий труда, земли, работника и пр. Понятно, что порядок данного использования при этом определяется прежде всего вовсе не наукой как таковой, а именно природой самих указанных факторов. Всё, на что тут способна наука — это лишь обеспечить более эффективную реализацию заложенного в них потенциала. Ничего иного, нового в качественном плане она к этому не добавляет. То есть характер реального производства и в данном аспекте определяется вовсе не ею.

          Организация     Кстати, некоторые учёные и, в частности, В.И.Кузищин, как раз выдвигают на роль очередного элемента производительных сил ещё и организацию труда. То есть, по сути — воплощение на практике упомянутой организационной науки.

          "Третьим "китом" общего комплекса производительных сил является организация производственного процесса, т.е. определённый механизм взаимодействия между материально-вещественным (средства производства) и субъективным компонентами производительных сил" (30, с. 66).

          Как видно, на деле речь здесь идёт не о чём ином, как о технологической организации производства, детерминированной типами орудий и работников. Эта реальная вторичность данного фактора сразу исключает его из числа претендентов на должность формационного критерия.

          Но помимо того сомнения вызывает и вообще отнесённость технологической организации к элементам производительных сил. Конечно, умелая организация труда сказывается на его производительности и общей эффективности производства. Но не является ли сие уже не столько производительной силой, сколько производственным отношением? Ведь тут имеются пусть ещё и не экономические, а чисто технологические, но всё-таки связи людей в процессе производства. Советская наука так часто повторяет тезис о том, что установление производственных отношений, адекватных требованиям производительных сил, ведёт к наиболее полному раскрытию потенциала последних (в том числе и по части повышения производительности труда), что этому пора бы и поверить. И не записывать организацию труда, как раз обеспечивающую лишь максимальное использование возможностей орудий и работников, в элементы собственно производительных сил.

          Сам В.И.Кузищин, видимо, чувствует это, отчего оговаривается, что

"Такие подразделения производительных сил, как человеческий фактор и организация производственного процесса, являются пограничной зоной системы производительных сил как таковых и системы производственных отношений как таковых" (30, с. 68).

          Работник как хомо хабилис     Итак, наука сама по себе никоим образом не играет роли в определении характера производства и общества, витая над оными подобно святому духу. Она приобретает вес, лишь воплощаясь в материальных факторах производства, из числа которых не рассмотренным у нас остался только работник.

          В данном аспекте он предстаёт пред наши очи как человек умелый, то есть как обладающий определёнными знаниями и умениями.

          Этот потенциал человека, конечно, имеет немалое значение, ибо без него просто невозможно использование сложных орудий труда и применение хитрых технологий. Здесь наблюдается весьма прочный тандем работника и орудий. Конечно, диплом экскаваторщика не очень помогает при рытье траншеи лопатой. Но зато без этого диплома наличный экскаватор также превращается лишь в груду бесполезного металла (недаром я повсеместно стараюсь вести речь именно об используемых, а не просто о лежащих на складе орудиях). То есть мастерство работника оказывается по меньшей мере сродни вспомогательным средствам труда, оно выступает в качестве ещё одного важного условия функционирования определённых типов производства.

          Но детерминирует ли оно организацию производственного процесса, необходимость того или иного его типа? Само по себе, увы, нет, а только в связке с орудиями труда, только через их посредничество. Мастерство работника и выражается преимущественно не в чём ином, как в навыках пользования определёнными орудиями; умения в отношении средств и предметов труда вторичны и по объёму, и по влиянию на производство ввиду незначимости в этом плане самих указанных факторов.

          Таким образом, мастерство работника обеспечивает лишь возможность реализации потенциала наличных орудий труда, являясь условием, но не причиной бытия определённых типов производства. Правда, данное условие весьма приближено к причине, ибо разрешает или запрещает само действие причиняющего фактора, то бишь применение соответствующих орудий. Поэтому будем считать работника-мастера существенным элементом производительных сил, но — в зависимости от степени развития последних: для докапиталистической истории с её неспециализированными орудиями и примитивными технологиями, как понятно, этот фактор не мог иметь большого значения.

          Работник как хомо сапиенс     Работник как элемент производительных сил может быть рассмотрен не только в плоскости его умелости, но и с точки зрения степени заинтересованности в собственном труде, выражающейся в старательности либо безалаберности, инициативности либо безразличии, бережливости либо расточительности и пр. Все эти качества тружеников или организаторов трудового процесса, естественно, сказываются на эффективности, то есть на производительности труда, на экономии ресурсов и т.п. Однако сказываются ли они на характере производства?

          Здесь можно обнаружить следующую зависимость. Степень заинтересованности работника выступает разрешительно-ограничительным условием в отношении степени сложности применяемых техники, технологии и организации производства. То есть наличие заинтересованности в труде само по себе не является причиной бытия производства какого-либо определённого типа, но её отсутствие у непосредственных тружеников может выступать в роли тормозящего его развитие фактора, препятствуя применению сложных орудий, технологических процессов и кооперации; правда, во-первых, только при достижении оными достаточно высокого уровня сложности, а во-вторых, лишь при отсутствии компенсирующего влияния деятельности организаторов, возможности которых расширяются как раз с усложнением указанных феноменов и, прежде всего, орудий. В силу чего тормозящий потенциал незаинтересованности работников оказывается переменной, зависящей от характера применяемых орудий величиной, и использовать его в качестве самостоятельного формационного критерия невозможно.

* * *

          Однако прежде чем приступить к рассмотрению последнего, полезно ещё чуток подзадержаться на некоторых проблемах смены формаций.

          1. Алгоритм смены формаций

          Формации как состояния     Как неоднократно отмечалось выше, формации представляют собою стадии в развитии общества (или любой другой вещи, хотя употребление данного термина в таком контексте для нас непривычно). Это верно, но требует некоторого уточнения. Понятия "формация" и "стадия" не могут быть сопоставлены напрямую и использованы как синонимы. Первый термин обозначает некое особое состояние целого, характеризует вещь, вторым же называется соответствующий данному состоянию этап развития этой вещи, этап процесса.

          Таким образом, формации принадлежат к классу состояний. Тут не место для подробного исследования данного феномена. Отмечу лишь, что состояние — это не свойство, не количество, не качество и даже не вклад в швейцарском банке, а вполне особый атрибут Бытия. Состояние есть некоторая специфическая определённость вещи. Эту определённость порой путают с качественной определённостью, но они различны. Сие видно, например, по тому, что у вещи в каждый конкретный момент её актуального существования может быть лишь одно состояние, но множество качеств. Качества в процессе развития вещей накапливаются (новое присоединяется к старым), а состояния сменяются (новое отменяет старое). Качества присущи только вещам-целым, а состояния — любым системам. Качества суть такие особенности внешних проявлений вещи, в которых (проявлениях) она выступает как единая (на что как раз не способны колонии, отчего они и не обладают качествами как таковые: в них имеются лишь качества их элементов как вещей). Состояние же есть определённость (форма) внутреннего порядка в системе (в рамках таких систем как вещи-целые — это формы их организации), опирающаяся на характер её элементов (частей) и характер условий, в которых они взаимодействуют.

          Два процесса     Таким образом, изменения состояний вещей, которые нас здесь и интересуют, представляют собой метаморфозы их организаций. Эти изменения, как уже известно, подразделяются на два особых процесса. Во-первых, в рамках одного и того же типа организации систем (то есть при сохранении определённости состояния) происходит повышение или понижение степени их устойчивости, а во-вторых, при изменениях систем (вещей) вообще происходит смена их определённостей-состояний, то есть форм организации (формаций). Эти два процесса находятся между собой в тесной связи. Смене форм состояний обязательно предшествует накопление в системе сильной неустойчивости, то есть кардинальное изменение её исходного состояния по данному параметру.

          Особенности целостных систем     В простых системах (колониях) все процессы их изменений определяются главным образом влияниями внешней среды и к тому же носят обратимый характер. В вещах-целых гораздо большее значение имеет внутренняя активность — отчасти при инициировании процессов изменений, но в основном в плане их организации. Благодаря последнему обстоятельству данные процессы тут являются необратимыми, то есть имеет место удержание их положительного содержания и развитие-усложнение вещей. Тем самым для целых закономерным оказывается периодическое "устаревание" состояний, то есть накопление их неустойчивости и при достижении критического уровня последней — смена старых форм на новые.

          Понятно при этом, что накопление неустойчивости конкретных состояний вещей вовсе не означает ослабления позиций этих вещей в плане их противостояния внешней среде. Как раз напротив, общая стабильность бытия целых в результате только повышается, а "страдает" одна лишь форма их организации. "Диалектика" тут такова. Целое, вообще-то, как и всякая нормальная система, стремится к абсолютно устойчивому состоянию, то есть к ликвидации любой неустойчивости. Но последняя бывает разного ранга. Например, неустойчивость относительно среды опаснее внутренней несбалансированности системы, ибо угрожает самому существованию данной системы как таковой. Целое в этом плане превосходит колонию ещё и тем, что как единый организм оно способно частично жертвовать своей внутренней устойчивостью, если сие требуется для выживания в окружающей среде, то есть для приспособления к постоянно изменяющимся условиям обитания. Ну а то, что по мере нарастания "массы" жертв необходимыми оказываются и периодические реорганизации самого целого как системы, смены его определённых состояний — это уже неизбежные "издержки" процесса. Развитие является ответом целого на вызовы среды.

          Что происходит в "колониальных системах"     Итак, новое состояние системы выступает не модификацией старого, а его отрицанием. Старое состояние в период подготовки смены состояний приобретает как раз всё большую неустойчивость. Это накопление неустойчивости связано прежде всего с изменением внешних условий бытия системы (я оставляю тут в стороне изменение самого характера системы путём изменения числа и вещной природы её элементов, а рассматриваю именно и только чистые изменения состояний). При таком нарастающем изменении условий обитания используемые в наличной организации системы старые формы связи её элементов постепенно оказываются всё более неэффективными, рвутся и замещаются новыми. То есть элементы вынуждены переходить к новым способам взаимодействий — в рамках того набора свойств, которым они располагают по своей вещной природе.

          Указанный переход, то бишь выдвижение на положение системообразующего какого-то нового типа связи, разумеется, вовсе не означает уничтожения старого типа связи. Элементы системы при любых обстоятельствах сохраняют свою вещную природу, то есть оставляют все свои свойства в целости и сохранности. Неадекватные условиям бытия системы типы взаимодействий её элементов просто оттесняются в тень, нейтрализуются самой обстановкой, выдвигающей на первый план в качестве определяющего организацию системы именно более адекватный данным условиям тип взаимодействий. "Новизна" последнего отнюдь не является действительной новизной: это свойство, равно как и все прочие, проявляющиеся в иных состояниях (при иных условиях — в том их спектре, в котором только и способны существовать данные система и её элементы), присуще элементам от века.

          Таким образом, накопление неустойчивости конкретного состояния системы материально выражается в том, что в её рамках всё большее число элементов меняет тип своих взаимодействий. То есть данное изменение носит, во-первых, качественный характер.

          Во-вторых, указанное накопление неустойчивости выражается и в росте числа и удельного веса в системе подобных сменивших свою ориентацию элементов, а также в вытекающем из сего повышении значения последних в определении порядка организации системы. То есть рассматриваемый процесс, другим боком, одновременно выступает и как количественный.

          Что происходит в целых     В вещах процессы накопления неустойчивости развиваются по сходному сценарию, но в силу единства и внутренней организационной активности этих вещей данные процессы имеют и свои существенные отличия.

          Во-первых, элементами систем тут являются части, которые связываются между собой в целое не просто каким-то особым, но всё же одним в каждом конкретном состоянии взаимодействием, как в простой системе, а посредством функционально специализированных действий. Изменения характера этих действий суть изменения их функции. Материально сие происходит путём появления в целом исполнителей данной новой функции, что выражается или в переориентации ряда прежних частей на новое занятие, или в прямом формировании новых функциональных частей на базе органов.

          Во-вторых, появление в системе внутренних взаимодействий целого новой функции-действия совсем иначе, чем в колонии, оттесняет на задний план все прочие, старые взаимодействия. Они при этом вовсе не нейтрализуются, а сохраняют своё функциональное значение для бытия вещи, по-прежнему участвуя в определении её организации. Ведь целое представляет собой единый организм, все части которого с их особыми действиями жизненно необходимы для его существования. Бытие этого целого и есть функционирование, организованная система указанных дополняющих друг друга функций-действий. Если в колонии все элементы одинаковы в своих проявлениях и основанием конкретного порядка-состояния всегда является лишь взаимодействие какого-то одного типа (адекватное обстановке), а остальные, если можно так выразиться, "отдыхают", то в целом с его специализированными частями сие невозможно. Тут с развитием новой функции идёт не нейтрализация всех прочих функций, а лишь изменение баланса значимости их исполнителей в смысле влияния на общую организацию жизнедеятельности вещи.

          Организация целого как единого, как вещи — это совсем не то, что автоматический единообразный порядок простых систем. При функциональном своеобразии действий частей и необходимости согласования данных действий в процессе общего функционирования нередко (при достижении определённой сложности) обязательным является некое согласующее единое начало, централизованное управление указанным процессом. Это занятие так или иначе берёт на себя одна из частей: или в качестве своей прямой функции, или же как побочное занятие. Тем самым тут всегда имеется преобладающее влияние какой-то одной части, упорядочивающей действия всех остальных частей и поддерживающей единство системы. Таким образом, процесс "оттеснения" старых функций-частей в целом состоит лишь в смене такого лидера.

          В-третьих, изменения состояний вещей так же, как и в простых системах, связаны с изменениями условий их бытия, но сами эти условия и их изменения здесь сугубо специфичны. Существование и появление функций-частей тут детерминируются не столько напрямую влияниями внешней среды, сколько характером и развитием органов воздействия на неё. А эти органы сами суть вовсе не посторонние целому факторы, а плоть от его плоти. Их изменения происходят не так, как изменения среды, то есть не случайно и разнонаправленно, а закономерно, под чутким контролем самого целого. Тут имеется на деле развитие.

          Отсюда, в-четвёртых, новые действия-функции частей возникают в целых как абсолютно новые, как не известные прежде и не присущие сами по себе данным частям по их собственной вещной природе. Всякое развитие порождает новизну. Части в целом не просто актуализируют имеющийся в них исходно потенциал в соответствии с теми или иными условиями (как это происходит у элементов колоний), а сам данный потенциал раскрывается и развивается силами самого целого посредством закономерного развития им условий деятельности частей, то есть — органов. Поэтому целое и может существовать в гораздо более широком спектре внешних условий бытия, чем всегда равная самой себе колония.

          Наконец, в простой системе её состояния обратимы. В целом же каждое последующее состояние более сложно и устойчиво ко всем тем внешним условиям, которым данное целое отвечало своими более простыми состояниями. Возврат этих прежних условий не ведёт тут к попятному сдвигу в состояниях, к отказу целого от достигнутого им высшего уровня устойчивости: сие и невозможно, и незачем. Развитие необратимо.

          Таким образом, в целых накопление неустойчивости состояний связано, с одной стороны, со становлением новых функций (это качественный аспект процесса), а с другой — с ростом числа исполняющих их частей (это количественный аспект). Появление и рост числа новых по типу частей есть изменение функциональной структуры целого, закономерно требующее и некоторого изменения организации его функционирования. Это изменение организации так или иначе тут и происходит. Однако данный процесс, как отмечалось, двойственен, и надо отличать простые метаморфозы-подстройки в рамках одного состояния от смены форм состояний целого.

          Во-первых, смена форм состояний происходит лишь тогда, когда удельный вес и влияние новых частей в целом переступают некую критическую черту. Во-вторых, огромное значение имеет также и характер указанных частей. Иные из них, даже имея численный перевес, просто не способны исполнять роль регулирующего общее функционирование лидера. При становлении таких "непутёвых" новых частей смена форм состояний на деле не происходит, а имеет место лишь некоторая модификация старой формы, учитывающая повышенную сложность новой обстановки. Смена формаций обязательно связана со сменой самих общих принципов организации целого, со сменой типа этой организации, что предполагает смену организующего начала, то есть части-гегемона (например, головной мозг начинает доминировать над спинным или вторая сигнальная система над первой и, естественно, над всеми прочими управляемыми ими частями организма).

          Новая формация — новый слой     Всё вышенаписанное, разумеется, полностью приложимо и к обществу. Переведу некоторые из данных общефилософских рассуждений на язык социума. Первое, что тут следует усвоить, это то, что смена общественных формаций всегда связана со сменой господствующего класса. Второе — то, что этот класс возникает не просто так, а как особая функциональная метачасть общества, развивающаяся по мере развития органов этого общества, то есть орудий, и призванная обеспечивать процесс манипулирования ими в рамках соответствующего производства. Наконец, третьим требующим понимания обстоятельством является то, что упрочение позиций данной метачасти происходит путём её количественного разрастания и накопления ею силы — в противовес силе старого господствующего класса.

          Таким образом, исходно генезис каждой новой формации выражается в вызревании нового функционального слоя, способного захватить господство в обществе. Эпоха подготовки к смене формаций представляет собой

"эпоху формирования новых социальных (функционально-социальных. — А.Х.) классов, укрепления их общественной роли" (30, с. 50).

          Новый слой при этом не приходит со стороны, а вырастает в недрах самого общества в рамках дальнейшей дифференциации-специализации составляющих его людей. Тут выделяется лишь новая функция, но её исполнители суть всё те же старые члены общества, просто меняющие по необходимости род своей деятельности.

          Этап же непосредственной смены формаций, в свою очередь, представляет собой период захвата новым классом политического господства в обществе и переделки им общественных порядков в соответствии со своей природой и к своей выгоде.

          Два момента накопления силы     Итак, формация есть устойчивое состояние общества, особый тип его организации, поддерживаемой силой какого-то функционально-социального слоя. Сила общественных слоёв определяется их характером, то есть функцией и связанными с нею возможностями, а также уровнем их (этих слоёв) фактического (преимущественно, количественного) и субъективного развития. Последнее состоит в осознании представителями конкретного слоя, с одной стороны, характера своих специфических интересов, а с другой — общности данных интересов в пределах группы. Сие ещё называется превращением класса в себе в класс для себя. Оба указанных момента являются важными предпосылками становления практического единства класса. Понятно, что субъективное развитие следует за фактическим; второе лежит в основании всего процесса накопления силы.

          Новый слой и экономика     Появление нового класса-части, повторяю, вызывается изменениями в характере орудий труда и в организации соответствующего этому характеру производства. Однако данная детерминация не означает, что указанный класс возникает как чисто экономический слой, связанный непосредственно с производственным процессом. Как отмечалось, функциональность в обществе носит не производственный, а общественно-воспроизводственный характер. Соответствие потребностям производства состоит при этом не в участии в нём, но в обеспечении условий его осуществления в самом широком смысле. То есть новый слой не должен быть непременно производительным и появляться только вследствие расслоения самого производственного процесса. Он может и не иметь непосредственного отношения к производству.

          Следовательно, становление нового социального типа орудий, производства и экономики совсем не обязательно должно выражаться через становление какой-то новой отрасли рядом со старой — например, скотоводства или ремесла рядом с земледелием. В данном случае следствием и признаком формационной новизны производительных сил выступает становление новой обязательной общественной функции, причём такой, представители которой в состоянии претендовать на власть.

          Существование новых и старых слоёв     Появление нового слоя, конечно, не означает захвата им господства в обществе тут же, не отходя от кассы. Долгое время он живёт и разрастается в условиях господства старого класса: куда ж ему, бедному, деваться? Так что в таком примитивном смысле в истории имеет место сосуществование данных групп-соперников. Но это именно примитивное понимание проблемы. На деле же указанное сосуществование неизбежно в силу куда более важных причин. Ведь данные классы — не просто социальные, но ещё и функциональные слои. Поэтому ни один из них не может быть отменён ходом исторического развития.

          Если у тех учёных, что исповедуют одноплоскостной социальный подход, общественная жизнь сводится к классовой борьбе на уничтожение и поле истории обильно засеяно костьми сгинувших в боях классов-антагонистов, причём почему-то преимущественно эксплуататоров (рабовладельцев, феодалов и капиталистов), то целостно-частьевой взгляд на общество заставляет обращать внимание прежде всего не на социальную, а на функциональную сущность метачастей. Смена формационных состояний при этом выглядит лишь сменой социальных систем, характера господ, но вовсе не прореживанием функциональной структуры. Последняя, наоборот, только всё больше и больше усложняется.

          Разумеется, нельзя отрицать, что в ходе иных кровавых революций личные составы старых классов-доминантов могут порою даже вырезаться под корень. Но это не определяет существа процесса, ибо не отменяет необходимости выполнения кем-то их общественной функции. Данные функциональные слои неизбежно должны возрождаться, если общество хочет существовать, и они всегда возрождаются путём соответствующей переквалификации нужного числа других членов социума. Единственная реально происходящая при смене формаций метаморфоза заключается с точки зрения теории лишь в том, что меняется социальное лицо бывших господ: например, бюрократы при капитализме превращаются в простых чиновников.

* * *

"новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества" (43, с. 7).

          Сие вызывает следующие возражения.

          Во-первых, новые производственные отношения, как нам уже известно, могут появляться, не дожидаясь созревания соответствующих материальных условий, если понимать под этим только развитие производительных сил. Характер последних, конечно, определяет тип первых, но не так, что якобы не даёт им забегать вперёд (тут имеют значение ещё и стечения благоприятных обстоятельств), а лишь так, что не позволяет им отставать от себя. Бежать же некоторое время впереди паровоза никому не возбраняется, что производственные отношения иногда с успехом и делают. Хотя формации при исполнении данного акробатического трюка, конечно, остаются прежними, то есть на деле не меняются.

          Во-вторых, те или иные производственные отношения всегда появляются раньше, чем становятся господствующим типом отношений людей, то есть прежде, чем устанавливается система господства их адептов. Материальные условия существования производственных отношений само собой созревают в лоне старого общества, но вместе с ними, параллельно им зреют и данные отношения, причём поначалу и на всём протяжении периода накопления неустойчивости — вовсе не в качестве господствующих. Зачем я об этом пишу — ведь приведённая цитата как будто бы не противоречит данным рассуждениям? Увы, противоречит.

          Вся загвоздка в том, что, как отмечалось, производственные отношения марксизм отождествляет с социальными, а таковые определяются главным образом как отношения господства-подчинения. Поэтому вызревание конкретных производственных отношений неизбежно понимается данным учением не столько как вызревание их определённости, сколько как становление их в качестве господствующих: вне такого положения наличие оных отношений просто и не мыслится, отрицается. Поэтому приведённая цитата из Маркса фактически должна быть истолкована и толкуется его правоверными сторонниками именно так, что в недрах старого строя, дескать, формируются только материальные условия (производительные силы) нового, а вот сам новый строй, то бишь соответствующие производственные отношения устанавливаются только по итогам победоносной политической революции. Понятие "производственные отношения" при этом резко зауживается до понятия "господствующие социальные отношения", а неизвестно кем обслуживаемые и развиваемые вплоть до достижения нужной кондиции производительные силы зависают в безвоздушном пространстве. Новый строй, оказывается, кроме данных сил не имеет никаких корней в предшествующем бытии общества и образуется практически во всех смыслах с нуля, взрывным способом, да к тому же ещё и усилиями каких-то абстрактных "угнетённых классов", а вовсе не молитвами новых слоёв, само вызревание которых в рамках старого строя, явно связанное с развитием и обслуживанием производства нового типа, вынужденно игнорируется марксизмом как компрометирующее тезис об отсутствии в этих рамках новых производственных отношений явление.

          При функциональном же понимании процесса, дополняемом социальным, проблемы нет. Функциональные отношения как базовые для общества, разумеется, формируются раньше, чем изменяются социальные порядки, то есть прежде, чем происходит смена господ. Созревание материальных условий смены формаций заключается при этом не просто в развитии орудий, но и в попутном изменении характера производства и функционально-структурного состава общества. Появление исполнителей новой функции, рост их числа и силы суть процессы, происходящие в недрах самого старого строя, а установление новых социальных отношений связано с захватом этим подспудно вызревшим новым классом политической власти.

          2. "Эволюция" и "революция"

          Различия процессов-этапов     Итак, как установлено выше, формационное общественное развитие включает в себя два этапа: 1) накопление неустойчивости конкретного состояния общества и 2) разрешение этой неустойчивости сменой состояний (формаций). На первом этапе происходит подспудное изменение функциональной структуры общества и соотношения сил функционально-социальных слоёв. Данный процесс носит постепенный качественно-количественный и протяжённый во времени характер.

          Второй этап — смены формаций — наступает тогда, когда неустойчивость старого состояния достигает критической величины. То бишь когда обнаруживается, что старый класс господ уже не в состоянии поддерживать выгодные ему порядки, ибо силы противостоящих ему слоёв превосходят его собственные. В данных условиях закономерно разгорается ожесточённая борьба за власть.

          При этом общество фактически распадается и перестаёт существовать как таковое. Не бывает вещи без состояния: последнее есть её атрибут. Поэтому исчезновение устойчивого состояния общества в период смены формаций равнозначно исчезновению самого общества. Тут налицо остаются лишь его бывшие части-люди в своём разрозненном и потому весьма ослабленном в смысле противостояния внешней среде бытии, что гибельно для них и не может выдерживаться ими долго. Сие, как известно, выражено в поговорке: "Не дай нам бог родиться и жить в эпоху перемен".

          Разумеется, указанные части-люди стремятся как можно скорее восстановить свои былые единство и обеспеченность личного существования. Вопрос заключается лишь в том, в какой форме они способны это единство восстановить. Ведь именно разногласия по данному поводу и приводят к классовой борьбе и развалу общества. Но как бы то ни было и к чему бы кто ни стремился, а в конце концов тяготение людей к стабильности личного существования перевешивает всё. Период бури и натиска неизбежно носит исторически кратковременный характер, накал страстей сходит на нет, усталость большинства и его недовольство неустроенностью жизни берут своё. Борьба стихает и общество возрождается: или в новой форме — в случае хэппи-энда, или в старой, если смена форм не удалась из-за победы старого гегемона. Таким образом, данный процесс протекает бурно и завершается относительно быстро, то есть является скачкообразным.

          Следовательно, рассматриваемые процессы-этапы изменения состояний общества очевидно различаются по темпам своего протекания, причём как медленный и быстрый, то есть как полные противоположности в этом смысле. Кроме того, они различны также и по своему содержанию, однако уже не как противоположные, отрицательные друг в отношении друга, а просто как разные. Первый процесс представляет собой качественно-количественную структурную деформацию общества, а второй — его властно-организационную деформацию, оформляющую приключившиеся структурные перемены. В рамках подготовительного этапа происходит, по существу, качественное преобразование общества, развитие у него новых свойств в дополнение к старым, а на этапе непосредственной смены формаций — простая смена состояний.

          Реалии и имена     После того как выяснено содержание двух отмеченных этапов процесса изменения формационных состояний обществ, можно наконец подобрать для этих этапов какие-то названия. Я, конечно, не собираюсь тут заниматься подобным названиетворчеством, а пишу сие лишь затем, чтобы акцентировать внимание читателя на правильности именно такого алгоритма любого научного исследования. Необходимо сначала установить наличие каких-то реальных феноменов, затем определить их содержание, а уж только вслед за этим давать им какие-либо имена: или из числа уже имеющих хождение в науке подходящих, то есть обладающих соответствующим содержанием терминов, или, если таковых обнаружить не удаётся, — применяя новые слова. Впрочем, при желании можно воспользоваться и некоторыми старыми и неадекватными определяемым реальностям наименованиями, если они привычны для научной аудитории в качестве их обозначений. Однако в этом случае необходимо исправить понимание данных понятий, то бишь изменить вкладываемое в них содержание. Реальность, безусловно, всегда должна доминировать, а понятия (а также и какие-либо формулы и даже целые теории) должны носить лишь служебный характер, быть на подхвате. Это довольно тривиальная мысль, но, увы, её надо периодически напоминать, ибо многие деятели науки кормятся не изучением реалий, а толкованиями терминов и концепций и нередко придают преувеличенное значение данному почтенному занятию.

          Так как же можно назвать два описанных процесса-этапа? Точнее, какие понятия используются для этого современной наукой и какое содержание в них вкладывается? Тут наиболее широкое хождение имеют термины "эволюция" и "революция". Что они означают?

          Понимание эволюции и революции     Надо сразу оговориться, что в данном случае понятие "эволюция" понимается вовсе не в широком философском смысле, не как обозначение особого процесса изменений в одном ряду с развитием, становлением и пр., а именно как нечто, противостоящее революции, как полярный оной процесс. Это сразу же вызывает сомнения по поводу правомерности использования подобной терминологии для обозначения этапов формационных изменений. Ибо последние содержательно вовсе не противостоят друг другу, а выступают один относительно другого как подготовительный и итоговый. Их противоположность выражается лишь в разности темпов их протекания, но данный параметр не носит сущностного характера. Если с точки зрения темпа протекания первый процесс ещё возможно представить как противоположность второго, то с точки зрения их конкретного содержания — нельзя. Сие просто разные процессы.

          Однако термины "эволюция" и "революция" понимаются учёными именно как полярные и именно в этом качестве прилагаются к определению двух указанных этапов.

          "В узком смысле в понятие эволюция включают лишь постепенные количественные изменения, противопоставляя его развитию как качественному сдвигу, т.е. революции" (72, с. 786). "Революция означает перерыв постепенности, качественный скачок в развитии. Революция отличается от эволюции — постепенного развития какого-либо процесса" (72, с. 574).

          Таким образом, эволюцию и революцию полярно различают не только по их темпам, но и содержательно — как не качественные (количественные) и качественные преобразования. Разумеется, никому не возбраняется придавать данным терминам какое угодно содержание. Только тогда и применять их надо к такой реальности, которой это содержание соответствует. В рассматриваемом же случае требуемого соответствия нет.

          Более того, я вообще сомневаюсь, что в мире реальных систем возможно найти такие изменения, которым подходили бы характеристики: постепенные количественные и скачкообразные качественные. Представления о такого рода метаморфозах формируются в головах учёных под влиянием так называемого "закона диалектики о переходе количества в качество". На самом деле все быстрые преобразования систем неразрушительного толка (а в особенности, для целых — вызванные внутренними причинами: такие преобразования принципиально не могут быть разрушительными), во-первых, представляют собой не изменения их качеств, а смены состояний; во-вторых же, происходят они лишь тогда, когда назрели, подготовлены ситуацией, то есть когда реально в системах уже произошли серьёзные качественно-количественные сдвиги (это касается преимущественно лишь таких систем, как целые, ибо с колониями дело обстоит хитрее: у них нет качеств). Быстрой может быть только ловля блох, только перемена верхушечной организации, но вовсе не качественная деформация.

          Всё дело просто в том, что само наше понимание таких атрибутов Сущего, как "качество" и "состояние", сегодня недостаточно отчётливо, отчего они неправомерно сближаются в сознании многих людей. В результате за качественные преобразования принимаются организационные, то есть смены форм состояний. Не случайно пресловутый закон перехода количества в качество, начиная ещё с Гегеля, обычно иллюстрируется примером превращения воды в пар при нагревании, при том, что мы определяем их именно как жидкое и газообразное состояние одной химической субстанции. Недаром для нашего уха привычным оказывается словосочетание "качественное состояние", ставящее знак равенства между этими двумя феноменами.

          Кстати, указанные противопоставления эволюции и революции — вполне в духе синергетики, которая тоже считает, что новые качества систем возникают одномоментно, вдруг, скачкообразно, а вовсе не в период долгого накопления неустойчивости в рамках прежнего состояния. Этот процесс накопления понимается синергетикой лишь со своей чисто отрицательной, а не положительной стороны, то бишь только как разрушение старого типа отношений элементов системы, а не как замена их отношениями нового типа. Реально же при всякой смене форм состояний вещей (систем), которая единственно только и происходит скачкообразно, имеет место не возникновение (проявление) нового качества (типа взаимодействий), а лишь установление его господствующего положения в системе, торжество основанной на нём новой организации целого. Само же это новое качество развивается (в смысле зарождения, приобретения адекватности и роста числа его носителей) именно постепенно и загодя в рамках процесса накопления неустойчивости прежнего состояния, предшествующего преобразовательному организационному скачку.

          Аналогично, сомнительно существование процессов постепенных количественных преобразований систем из числа подготовляющих смены состояний (а ведь именно такие процессы именуются эволюционными в узком смысле), которые не были бы при этом одновременно и качественными, — в особенности, в рамках таких систем, как целые, где смена состояний обязательно связана с появлением новой функции, то есть качественно новых частей.

          Таким образом, я полагаю, что или понятия "эволюция" и "революция" надо наполнить новым содержанием, или же попросту подыскать им, если удастся, какое-то иное применение, не связанное с обозначением процессов перехода от одной общественной формации к другой; сами же последние процессы в таком случае следует называть иначе.

          Так что же, дело заключается лишь в реформе терминологии? Отнюдь.

          Понимание качества как социальности     Понимание эволюции как чисто количественного процесса, а революции как качественного преобразования в советском марксизме обусловлено, увы, не одной лишь неточностью используемых понятий. Данное понимание отражает саму сущность марксистского учения. Ведь что в нём принимается за качество общества? Исключительно его определённая социальность (феодальная, буржуазная и т.д.). Недаром революции тут приписывается именно социальный характер. Советскими учёными широко используется термин "социальная революция", которым как раз и обозначается скачкообразный процесс смены формаций, то есть эпоха политического и организационного переворота. Тем самым социальная революция одновременно понимается как политическая и наоборот.

          "Под социальной революцией обычно принято понимать относительно кратковременную политическую революцию, сопровождающуюся теми или иными социальными преобразованиями" (13, с. 126).

          Сие вполне справедливо и обусловлено тем, что любая политическая революция, именно как революция, по определению носит социальный характер. Это не простой переворот или восстание, а именно социальный во всех смыслах процесс, ставящий и решающий задачи смены социального строя и возглавляемый новым социальным слоем. (В то время как переворот есть передел власти между различными группировками одного господствующего класса, а восстание — вооружённое выступление угнетённых масс старого типа, способных в случае своей победы сменить лишь личный состав господ, но не социальный порядок). Указанный характер всякой политической революции даёт основание называть её социальной.

          Проблема заключается, однако, в том, что отождествление качества только с социальностью, неизбежное при игнорировании функционального содержания процесса смены формаций, ведёт к тому, что к данной социальности сводится вся качественная составляющая перемен вообще. Но если качественность есть социальность, а социальность явно присуща революции, то для эволюции как противостоящего понятия не остаётся ни социальности, ни, соответственно, качественности. Вот она и определяется советской наукой как процесс лишь чисто количественных изменений.

          Ещё хуже то, что социальность, в свою очередь, понимается марксистами исключительно как господство-подчинение (а не как, например, совокупность специфических интересов класса, обусловленных, с одной стороны, общей биологической, а с другой — функциональной природой его представителей). В результате такого понимания новое качество в марксизме и оказывается рождающимся только в процессе политической революции, скачкообразно, откуда-то вдруг, а вовсе не в ходе длительных предшествующих преобразований общества.

          Смешение становления и смены формации     Свою лепту в описанный набор теоретических заблуждений вносит ещё и то, что процесс становления общества, то есть процесс образования первой общественной формации, также понимается в современном марксизме как процесс смены формаций. На деле же переходы между формациями имеют место лишь в рамках развития уже ставшего объекта. А вот становление этого объекта представляет собой совершенно иной процесс. То, что характерно для становления, никак нельзя путать с тем, что характерно для развития. Однако советская наука, во-первых, отождествляет эти два феномена, а во-вторых, ведёт отсчёт появлению общества и формаций, начиная не с бюрократизма, а с первобытности. В результате закономерности становления общества советские учёные обобщают в качестве якобы закономерностей процесса межформационного перехода, сваливают те и другие в одну кучу и окончательно запутываются в получившейся теоретической паутине.

          "Под социальной революцией обычно принято понимать относительно кратковременную политическую революцию, сопровождающуюся теми или иными социальными преобразованиями. Эти два момента — относительная кратковременность и непременное наличие политической революции — создают... затруднения... Трудно говорить о социальной революции, например, при характеристике очень длительного процесса перехода от первобытности к сословно-классовому обществу, исчислявшегося многими столетиями, если в нём не обнаруживается ни кратковременности, ни политической революции, то есть насильственной замены одной государственной власти другою... Однако всё же несомненно, что процесс перехода от одной формации к другой, более прогрессивной, является во всех случаях революцией — независимо от его длительности и от наличия или отсутствия в нём политической революции" (13, сс. 126-127). "Эпохи социальной революции в ранние периоды всемирной истории (в виду имеется опять же период становления — А.Х.) измерялись столетиями. Это обстоятельство настолько противоречит традиционному представлению о революции как о "разовом" "скачке", что иногда задают вопрос: чем же подобная длительная эпоха социальной революции отличается от эпохи социальной эволюции? Отличие заключается в характере изменений в общественном развитии и их темпе" (28, сс. 47-48).

          То есть оба автора (В.П.Илюшечкин и А.Р.Корсунский), столкнувшись с реалиями процесса становления общества и считая их реалиями эпохи смены формаций, оказались вынуждены отказаться от такого признака революции, как скачкообразность (и даже политичность), чем существенно сблизили её с эволюцией. Правда, А.Р.Корсунский попытался как-то замаскировать этот свой отказ, предлагая считать понятие темпа относительным, то бишь учитывать не абсолютную скорость процесса, а отношение длительности эпохи перемен к общей длительности существования формации. Но это лишь игра словами. Как тут ни оправдывай официальную теорию, а очевидно, что исследуемый процесс носит не взрывной, а постепенный характер.

          Отказ от скачкообразности как критерия революции, повторяю, сближает её с эволюцией. Но они всё же должны быть различены. С этой целью авторы цитат усиленно напирают на другой оставшийся критерий: дескать, отличие революционных преобразований от эволюционных сугубо качественное. Но на данном пути авторов цитат поджидает другая неприятность. В рамках обычной марксистской теории (не спутывающей смену формаций со становлением общества) дело спасает отождествление качества с социальностью, а последней — с господством-подчинением. Отчего всё кажется простым и ясным: новое качество возникает в результате политической революции как господствующая социальность. При исчезновении же такого моментального захвата власти и растянутости эпохи перемен на века отличить, в чём состоит специфическое содержание революции, а в чём — эволюции, оказывается невозможным. Ведь в реальности качественные преобразования теснейшим образом связаны с количественными.

          Всякое развитие нового качества реально выражается не в чём ином, как в его количественном накоплении — как по интенсивности, так и по числу носителей. Со своей стороны, любой количественный рост не может быть абстрактным, а обязательно протекает лишь в какой-то конкретной форме — как рост носителей некоего качества. При этом в случае формационных перемен оное качество не может быть старым, а должно быть новым, ибо накопление носителей старого качества, конечно же, вовсе не означает каких-либо сдвигов в состоянии общества. Тут неминуемо оказывается, что подготовительным этапом смены формаций является некий единый процесс постепенного качественного преобразования общества, как бы его ни называли: хоть эволюцией, хоть революцией.

          Впрочем, как ясно, его приходится называть только революцией. Эволюция, понимаемая как какой-то мистический чисто количественный процесс, на практике вообще исчезает из поля зрения исследователей.

          Различение социальной и политической революции     То, что ниша эволюции в вышеописанном представлении о "процессе перехода" оказывается полностью занятой понятием "революция", подвигает учёных к новым свершениям на ниве теории. Раз формируется идея о социальной революции, растянутой во времени и фактически вытесняющей из употребления понятие "эволюция", то встаёт вопрос о соотношении данной революции с собственно политической. Возникает искус обозначения этих двух явно отличающихся друг от друга феноменов отдельными терминами: "социальная революция" и "политическая революция". В результате вторая неявным образом начинает пониматься как несоциальная, во всяком случае — в том смысле, который приписывается первой (да не сложится у читателя впечатление, что тут данным абстракциям в действительности сообщается какой-то конкретный смысл; оному взяться просто неоткуда и обычно его у теоретиков заменяет лишь простая игра словами). При этом в обоих случаях предполагается происхождение качественных перемен, но в разных областях — социально-экономической и политической. Так сказать, в "базисе" и в "надстройке".

          Впрочем, данная версия подаётся очень робко и вообще путано. Во многих головах все эти эволюции и двуликие революции сплетаются, подобно гадюкам, в один клубок, и шипят, по выражению Макара Нагульнова, как бы злобствуя, друг на друга.

          Механизм революции     При описанном тумане в вопросе о взаимоотношениях указанных пресмыкающихся закономерным является и блуждание в трёх соснах проблематики причин, целей и движущих сил революции. Поскольку эволюционная подготовка последней официальным марксизмом фактически отрицается и все заслуги и достижения исторического процесса приписываются исключительно завершающему его аккорду захвата политической власти, то естественно возникает недоумение: откуда что взялось? Конкретные разъяснения на сей счёт в советской науке найти трудно: тут она по большей части уходит в глухую оборону, прикрываясь абстрактными формулами, "понятными" лишь тем, кто наловчился зарабатывать себе на жизнь именно благодаря своему хорошему их произношению.

          Рассмотрим, например, такое заявление:

          "Экономическая основа революции — углубляющийся конфликт между ростом производительных сил общества и устаревшей, консервативной системой производственных отношений, который проявляется в обострении социальных антагонизмов, в усилении борьбы между господствующим классом, заинтересованным в сохранении существующего строя, и угнетёнными классами" (72, с. 574).

          Первая половина этой формулировки — не более чем абстракция, парафраз известной и столь же абстрактной формулы о соответствии производственных отношений характеру производительных сил.

          Во второй половине цитаты её автор, впрочем, вроде бы пытается пояснить, что имеется в виду. Оказывается, что вышеуказанный конфликт конкретно протекает в форме борьбы между господами и угнетёнными. Заметьте, что борющиеся стороны, естественно, определяются не как старые и новые функциональные части общества, а лишь социально: как эксплуататоры и эксплуатируемые. Максимум, что может позволить себе советский марксизм при характеристике нового класса, это назвать его революционным. Сие, видимо, не случайно, а как раз отражает ту установку, что только революции являются локомотивами истории, а помимо них ничего качественно нового в ней не происходит: жизнь сводится к массовому перекуру. Всё, что имеет место быть в период эволюции — это возрастание классового антагонизма, степени эксплуатации, неспособности низов жить, а верхов управлять по-старому и тому подобных предпосылок (причин) революции. Новое же возникает только после революции, причём опять же вовсе не в виде какого-то действительно нового качества, а лишь в форме смены личного состава властвующих: тот, кто раньше был ничем, становится всем. Угнетаемые меняются местами с угнетателями, и в этом состоит великая сермяжная правда жизни, то бишь искомая её новизна. В русле таких представлений рождаются теории о революциях рабов и других трудящихся.

          Конечно, написанное мной есть отчасти карикатура, утрированное изображение взглядов советских учёных, которые не настолько слепы, чтобы игнорировать реальность появления качественно новых классов в рамках господства старых. Но предложенный гротеск — не просто фантазия, а представляет собой отражение логики советского марксизма, которая так или иначе проскальзывает в его положениях, стоит только ему чуток отвлечься от действительности и перейти на язык абстракций, чистых логических конструкций. Эти логические конструкции прямо противятся учёту показаний практики и насильственно искажают её теорию в самом процессе своего применения.

          Так кто же в действительности борется за власть в период смены формаций? Старые угнётенные классы со своими угнетателями? Конечно, нет. Рост эксплуатации или же сплочение эксплуатируемых, разумеется, способствуют обострению борьбы традиционных классов и создают благоприятные условия для успеха социальных революций (ведь тут старым господам приходится воевать на два фронта). Но сами по себе данные революции связаны именно с появлением и накоплением силы новыми классами. Последних, конечно, тоже можно записать в число угнетённых, ибо при господстве в обществе одного класса все остальные, естественно, так или иначе угнетены. Но это вовсе не те угнетённые, которые традиционны и адекватны данному господству. Не страдальцы старого строя, а представители нового совершают революции. Причём новый класс обычно борется даже не просто против угнетения как такового, а лишь против старой его формы: он сам хочет угнетать. Тут важна именно борьба за установление нового порядка. Угнетённые же классы старого типа, повторяю, способны лишь на бунт, на восстание, а в случае своей победы — только на смену личного состава господ, но вовсе не на смену их классовой (функциональной) сущности и, тем самым, не на смену общественного строя, формации.

          Когда учёные представляют революции в роли монопольных демиургов нового качества, когда учёные не понимают, что революции не делают ничего иного, кроме как упрочают уже сложившееся до того новое в положении господствующего, тогда данное новое, конечно, не имеет почвы в социальной структуре общества и движущими силами революций оказываются только какие-то старые силы. Но какие это могут быть силы? Только заинтересованные в уничтожении старого, то бишь угнетённые классы. Откуда ж при этом берётся новое? Не из простого же уничтожения старого?

          Акцент, безусловно, необходимо переносить на роль каких-то новых классов, причём совсем не обязательно угнетаемых и эксплуатируемых. Однако если признать их главенствующую роль в революции, то встаёт следующий вопрос — откуда взялись указанные новые слои, борцы за новое качество жизни? Выходит, и они, и это качество возникают не в горниле революции, а до неё, в ходе длительного эволюционного процесса.

          Формы революции     Наконец, есть смысл коротко написать и по вопросу о формах социальной революции. Обычно он формулируется марксистами в контексте противопоставления мирной и насильственной революций. Это не совсем правильная постановка. Тут сопоставляются понятия разных родов. Мир как феномен противоположен войне, а не насилию: последнее может осуществляться и вполне мирным путём.

          Любая революция по определению является насильственной. Вопрос о власти всегда решается силой. Проблема реально заключается не в наличии или отсутствии насилия, а в мирной или военной форме разрешения конфликта конкурирующих классов. То есть в том, имеет ли при этом место непосредственное применение оружия и уничтожение личного состава борющихся сторон, или же старый класс сдаёт свои привилегированные позиции в обществе без боя, то есть без вооружённого сопротивления. Разумеется, последнее может происходить только в условиях очевидного силового преобладания нового претендующего на господство класса, когда сопротивление ему не имеет никаких шансов на победу.

          Речь, стало быть, идёт, повторяю, не о противопоставлении мирной и насильственной форм революции, а о реализации насилия мирным или военным путём. Сие же есть вопрос соотношения сил борющихся сторон. Чем прочнее позиции нового класса, тем меньше крови проливается при захвате им власти.

          Реформы     Упрочение позиций нового класса, вызванное его развитием и накоплением им силы, не следует путать с ослаблением позиций старых господ. Последнее может вызываться совсем иными причинами. Например, развитием конкурентной иносоциальной среды и политическим давлением со стороны соседей. История человечества представляет собою не простое развитие изолированных социумов, а одновременно и эволюционный процесс, связанный с "внутривидовой" борьбой за выживание.

          Вот это внешнее давление иносоциальной среды может иногда поощрять старые классы сдавать свои позиции в обществе и без непосредственного напора внутренних противников. Более того, в иных условиях господа могут даже выступать инициаторами самого становления своих социальных оппонентов и потворствовать их развитию. Конкретно сие выражается в соответствующих изменениях социальных порядков в пользу новых классов, в создании благоприятных условий для их возникновения и существования.

          Такие подвижки, метаморфозы строя, носящие на деле качественный характер и осуществляемые силами старых господ при сохранении их господства, называются реформами. (Когда то же самое делают уже новые классы после захвата ими власти, то это называется уже не реформами, а революционными преобразованиями. Понятие "реформа" порою используется просто для обозначения любых мирных преобразований "туда-сюда", но я считаю нужным дать такое наименование именно описываемым реальностям).

          Разумеется, подобные подвижки могут осуществляться не только под прессом внешнего давления, но и под напором самих зреющих новых классов, в результате повышения социальной "температуры" в обществе. Данные феномены определяются не своими источниками, а своим характером. Это изменения именно в социально-экономическом и политическом строе, осуществляемые силами господ, но не в их пользу.

          Впрочем, понятно, что реформы вредны для своих творцов лишь в самом общем социальном смысле, ибо в смысле частном, узком, они осуществляются господами, конечно, не из соображений христианской любви к классовым соперникам и общественному прогрессу, а вынужденно — во имя самосохранения, по принципу: "Лучше потерять палец, чем голову". Реформы суть отступления, "выравнивание фронта" со стороны их авторов в борьбе за сохранение системы своего господства в обществе. Но, тем не менее, такие преобразования облегчают дорогу эволюции, становлению и развитию новых классов и накоплению ими силы. Тем самым, чем больше реформ и чем они радикальнее, тем больше упрочаются позиции прогрессивных социальных сил и тем выше шансы на бескровный характер будущей социальной революции.

          3. Проблема кризиса формации

          Постановка проблемы     Накопление неустойчивости какой-либо формы состояния общества, предшествующее её отмене, естественно, можно представить как некий кризис данной формы. Советская наука довольно широко пользуется этим термином "кризис". Однако вопрос, как понятно, опять же заключается в том, какое содержание в него вкладывается. Учёные обычно рассуждают об общем кризисе формации, изображая дело таким образом, будто упомянутый процесс накопления неустойчивости является процессом экономического, социального и политического, то есть тотального развала общества. Так ли это? Откуда проистекают такие представления?

          Множество типов кризисов     Чтобы разобраться в указанном вопросе, следует прежде всего почётче уяснить себе, какие кризисы реально случаются в истории. Убеждения советских учёных в немалой степени питаются именно тем, что они обобщают сведения о разнообразных кризисных состояниях обществ, плохо различая их между собой и многие из них ошибочно относя к числу формационных. Отчего содержание оных в теории и начинает пониматься комплексно — как тотальное. Такая практика и сформированная на её базе теория вызывает возражения.

          В истории человечества, а точнее, тех или иных конкретных обществ, встречаются самые разные типы кризисов. Не все из них имеют отношение к сменам формаций. Многие носят вообще чисто случайный характер, будучи вызваны войнами, разрушениями, эпидемиями, природными катаклизмами и пр. Таков был, например, общий кризис территорий Западной Римской империи после её завоевания варварами. Есть также и целое семейство кризисов, носящих закономерный характер, но определяемых не закономерностями смены формаций. Речь идёт, например, об экономических кризисах перепроизводства, присущих капитализму, или о циклических кризисах централизма в обществах бюрократического типа, естественно, пагубно отражающихся также на состояниях экономик данных обществ и на социальном бытии их членов. Кстати, сии последние кризисы учёные пытаются порой называть формационными, — когда ищут в древности рубежи между гипотетическими рабовладельческой и феодальной формациями. Например, В.Н.Никифоров с этой целью различает в истории Китая

"два больших цикла (мог бы различить и больше, но больше не требуется, ибо на все циклы формаций не напасёшься. — А.Х.), в начале каждого из которых роль государства (скорее как верховного распределителя, чем верховного собственника средств производства) чрезвычайно велика, но постепенно уменьшается, как бы уступая прогрессирующему давлению частнособственнических отношений (данным эвфемизмом советские учёные, как понятно, именуют упрочение позиций масс бюрократии, раздробление власти. — А.Х.). Потом наступает длительная полоса более или менее явного преобладания частной собственности, сменяющаяся к началу следующего цикла кризисом и новым укреплением государственного сектора" (50, с. 211).

          Однако все такие попытки делаются неуверенно и без достаточного успеха в смысле общепризнанности результатов конкретных изысканий. Поэтому я их здесь рассматривать не буду, а остановлюсь только на собственно формационных кризисах и на тех их подобиях, которые в современной науке устойчиво считаются таковыми.

          Кризис "торопыг"     К числу последних принадлежит уже известный нам казус, когда при благоприятном стечении обстоятельств некоторые общества (конкретно, античные) на базе примитивных производительных сил забегают вперёд в развитии своих производственных отношений, то есть экономических, социальных и политических порядков. Однако положение таких забегающих вперёд обществ, не имеющих под собою прочного материального основания, неустойчиво. Стоит измениться внешним условиям (а они тут неизбежно изменяются под влиянием деятельности самих данных обществ), как этим обществам не остаётся ничего иного, кроме как двигаться назад к состоянию, адекватному характеру используемых ими орудий труда. Такое попятное движение, разумеется, есть не что иное, как отступление по всем линиям фронта: и в области экономики, и в области политики, и в социальной сфере, и в идеологии и вообще менталитете. Тут наблюдается, так сказать, общий кризис прогрессивных форм общественной организации. Этот случай и дал основной материал для формирования представления о якобы неизбежном тотальном развале общества в период смены его состояний (популярное понятие "общий кризис капитализма" всегда носило больше идеологический, чем научный характер). Но сие на деле вовсе не есть кризис формации.

          Ещё два типа кризисов     Формационный кризис также можно спутать с общим кризисом общества. Кризис формации — это кризис определённой организации общества, закат господства определённого класса. Это возрастание неустойчивости именно состояния конкретного общества, но не самого его. Однако в истории встречаются ещё и возрастания неустойчивости другого рода — не форм состояний, а самих обществ — при устойчивости их состояний.

          Ведь неустойчивость сама по себе может быть двоякой: как внутренней, так и в отношении внешней среды. Внутренняя неустойчивость выражается в накоплении противоречий и дисбалансов в рамках самого общества, а внешняя — в повышении его уязвимости к негативным воздействиям со стороны в связи, допустим, с опережающим темпы развития социума ростом силы и частоты этих воздействий.

          В первом случае требуется и рано или поздно происходит реорганизация общества, отражающая характер его новой функционально-социальной структуры и потребности уровня развития производства. Это естественный здоровый процесс, чреватый лишь временным распадом социального организма в родовых конвульсиях нового состояния, но не содержащий в себе никаких угроз для его (общества) существования.

          Во втором случае нет никаких внутренних позывов к какой-либо смене состояний социума. Эта смена тут даже невозможна из-за отсутствия её материальных и прежде всего социальных предпосылок. Но катастрофическое изменение окружающей обстановки ведёт к тому, что общество в старом и единственно реально возможном своём виде, при данном потенциале его сопротивляемости среде, просто не справляется с её ударами и оказывается на грани гибели.

          Кризис формации     Первый случай — классический случай кризиса формации. Тут имеет место именно переход от формации к формации при наличии всех необходимых компонентов этого процесса, то есть соответствующего развития его материальной базы и обслуживающих оную новых функциональных слоёв, которые рано или поздно, достаточно усилившись, перехватывают власть из слабеющих рук старых господ и устанавливают новые, свои порядки. В данном случае отсутствует какой-либо кризис общественной экономики и социальных отношений. Напротив, в указанных областях наблюдается один сплошной прогресс. Неустойчивость состояния системы выражается лишь в неустойчивости положения самого старого класса господ, в крушении механизмов его политической власти и соответствующей формы социальной организации общества.

          Кризис общества как кризис отстающих     Второй случай, то есть кризис общества, может быть результатом какой-либо природной катастрофы. Так, вулканический взрыв прекратил в своё время существование Критского государства. Но подобные происшествия случаются редко и никто не путает их с формационным кризисом. Более сложной оказывается ситуация протяжённого во времени экологического катаклизма, подобного тому, который вызвал в первобытности распад классических родов. Однако и в этом случае наука не связывает кризис данной формы социума с кризисом формации — просто уже потому, что не имеет об указанном роде адекватного представления.

          Куда резче бросаются в глаза учёным и сказываются на их формационных теориях факты иного толка, — когда общества испытывают негативные влияния со стороны иносоциальной внешней среды, взаимоотношения с которой носят характер "внутривидовой" конкуренции. Тут развивается по сути совершенно особый кризис: не роста и развития, как при смене формаций, а эволюционного типа.

          В рамках эволюции особое значение всегда имеет конкуренция не столько с другими видами, сколько внутривидовая — в рамках одной ниши обитания. Не распространяясь уже о том, что для вещей, вышедших на более высокий уровень бытия (а таковыми являются общества в отношении природы), прежний уровень вообще не конкурент. Человечество, таким образом, представляет собой, с одной стороны, популяцию одного "вида", а с другой — единственное сообщество представителей этого "вида" на Земле. Конкуренция и связанные с нею эволюционные процессы развиваются здесь (то есть в рамках человечества как популяции) только на социальном уровне — между обществами. Воздействия иносоциальной среды со временем, при достаточном увеличении числа контактов и повышении степени их конкурентности, становятся самыми значимыми в качестве мотивов к изменениям социумов.

          Однако мотивы мотивами, а важно не только их наличие, но и способность изменяться. Серьёзные, то бишь формационные деформации происходят не от того, что у кого-то появляется соответствующее желание, а лишь в том случае, если они обеспечены необходимыми ресурсами, то есть в нашем случае — при наличии определённой функционально-социальной структуры социума. Если такая структура отсутствует, то стремление общества видоизмениться в целях приспособления к окружающей обстановке не соответствует его возможностям. В данном случае ему просто нечем ответить на вызов среды, и оно, пытаясь как-то адаптироваться к её давлению, лишь истощает свои силы в борьбе за выживание. Эволюционный кризис общества — это именно кризис его истощения и соответствующей разбалансировки всей общественной системы не в сторону перехода к новому состоянию, а в плане простого развала, ступора и тремора. В положении такого эволюционного кризиса, например, сегодня находится Россия.

          Формационный прогресс     Итак, возвращаясь к основной теме параграфа, можно заключить, что подлинно формационный общественный кризис не носит характера общего кризиса всего и вся. Он касается лишь надстройки, а не базиса общества, поражая систему политического господства старого класса и его организационные порядки, но не области экономики и социального развития. В последних сферах кризиса тут просто принципиально быть не может, а как раз, напротив, должен иметь место подъём, благодаря которому только и происходит необходимое накопление сил новыми функционально-социальными слоями. Смена формаций есть момент развития, а последнее предполагает прогресс и усложнение и напрочь отрицает деградацию.

          Так что в этом контексте целесообразно вести речь, скорее, не о формационном кризисе, а о формационном прогрессе. В тех же случаях, когда в обществе обнаруживается спад в экономике и откат в социальном развитии, то бишь не что иное, как ослабление новых слоёв, тогда имеет место как раз упрочение старых порядков, старого строя, то есть повышение устойчивости старой формы состояния общества. Социально-экономический кризис ведёт именно к такому упрочению консервативных форм. Только возросший, а не кризисный уровень социально-экономического развития может иметь следствием социально-политический кризис и его апофеоз — революцию.

          Становление новой формы общества, разумеется, есть кризис старой его формы. Но это кризис именно формы, а не содержания. Точнее, сие является кризисом старой формы под напором нового содержания. Содержательный прогресс тут обязателен, чтобы старая форма стала помехой. Становление нового производства и структуры общества есть кризис лишь старого класса, лишь его системы господства.

          "Становление новой, прогрессивной формации в конечном счёте обязательно предполагает достижение качественно более высокой ступени материально-технической базы общества, новой системы хозяйства, социального строя" (72, с. 747).

          В приведённой цитате под становлением в виду имеется, конечно, победа нового строя. Ведь у советских учёных все прогрессивные перемены в обществе происходят лишь в результате революции, благодаря деятельности победителей, глубоко озабоченных тем, чтобы обеспечить производительным силам наилучшие условия для развития (тут я издеваюсь, если кто не понял). Но данный текст можно и следует понимать именно так, что становление указанной прогрессивной базы и системы хозяйства должно прямиком предшествовать захвату власти новым классом и изменению строя. Последнее возможно только на фоне достижения обществом экономического и функционально-социального прогресса.

          Закономерно, что при переходе от "феодализма" к буржуазному строю (а это пока единственный реально имевший место в истории пример смены формаций) не отмечено никакого экономического кризиса.

          "Для советских специалистов по истории античности и капитализма общий кризис соответствующих формаций — установившееся понятие, а в работах медиевистов общий кризис феодализма отсутствует" (28, с. 32).

          Позиция советской науки     Итак, в полном расхождении с реальностью, для советской формационной теории обычными являются рассуждения о социально-экономических ухудшениях как обязательных моментах процесса перехода от формации к формации. Фактически это представление основано на наблюдениях за процессами в позднем античном обществе, идентифицируемыми как кризис рабовладельческого строя. Теоретически же оно проистекает, видимо, из известного тезиса о том, что

"Эпоха социальной революции наступает с возникновением противоречий между производительными силами и производственными отношениями" (21, с. 199).

          При таком "противоречивом" подходе дело обычно толкуется так, что устаревшие производственные отношения, под которыми понимается система социального господства, препятствуют дальнейшему развитию производительных сил, вызывают застой на производстве, что якобы и ведёт к загниванию экономики. Тут представляется нечто подобное ноге в тесном ботинке со всеми её потертостями, мозолями, хромотой и пр. Абстрактные формулы, как всегда, дают необыкновенный простор для безудержного полёта фантазии.

          В частности, на этой почве порой делается любопытный вывод о том, что в эпоху смены формаций якобы всегда происходит падение производительности труда. Данный вывод особенно впечатляет тем, что парадоксальным образом сочетается с диаметрально противоположным утверждением. Ведь смена формаций является не только кризисом старой формации, но и становлением новой. Когда учёные рассуждают об этом последнем, то в качестве его предпосылок, естественно, указывают на прогрессивные сдвиги в экономической сфере и в том числе толкуют о росте производительности труда. Однако поскольку кризис старого есть не что иное, как становление нового, то характеризующие их процессы и показатели должны бы быть одними и теми же. Так что позиция советской науки в данном вопросе и в целом в концепции общего кризиса формации выглядит весьма уязвимой и далёкой от истины.

          4. Корни и сущность цивилизационного подхода

          Что определяет содержание науки     Представление о множественности форм кризисов обществ, различение этих форм и понимание сущности каждой из них даёт ключ к разгадке "тайны" того уклона в цивилизационизм, который наблюдается сегодня в отечественной и мировой науке. Суть дела тут заключается в следующем.

          В силу прагматичности нашего познания наука — в особенности обществоведческая — в каждую конкретную эпоху существования человечества решает прежде всего актуальные для последнего задачи. В центре внимания учёных всегда находится конкретная общественная практика, некий специфический материал, содержание которого исследуется ими особенно интенсивно и служит основанием для создания соответствующих господствующих в данный период обобщений, то есть научных теорий. При этом многими исследователями указанный материал нередко понимается не как исторически преходящий и локальный, а как всеобще значимый и определяющий сущность общественного бытия вообще, отчего выводы из него ими абсолютизируются, то есть оцениваются в качестве полного и исчерпывающего знания об обществе. Увы, учёные — тоже люди. Над ними довлеет, во-первых, мировоззрение их эпохи; носители же любого конкретного мировоззрения, естественно, считают его единственно правильным и непогрешимым: иначе они его просто и не придерживались бы. Убеждения людей науки определяются, во-вторых, их профессиональными занятиями и интересами: нет такого учёного, который не был бы увлечён предметом своего исследования и не придавал бы связанным с ним обобщениям-теориям фундаментального значения. Мало кто из представителей научного мира способен критически отнестись к собственным открытиям. Обычно лишь время да критика со стороны расставляют тут всё по своим местам.

          Таким образом, содержание философии и обществоведческих представлений любой эпохи определяется содержанием соответствующей общественной практики. Это вполне тривиальная мысль, являющаяся не чем иным, как простым парафразом известной формулы: "Бытие определяет сознание". Следовательно, исследователям, желающим понять происхождение и суть конкретных мировоззрений и в том числе тех или иных преобладающих научных концепций, необходимо прежде всего обращаться к анализу состояний обществ, в которых данные мировоззрения и концепции являются господствующими.

          Практические основания теории формаций     При таком подходе, если взять, например, XVII-XIX века, то легко заключить, что их главными событиями явились буржуазные революции, то есть что в истории человечества сие было время перехода от бюрократической к капиталистической формации, эпоха формационного кризиса. Закономерно, что в этот исторический период в поле зрения большинства учёных в качестве важнейшего требующего своего осмысления факта находился феномен последовательной смены состояний общества. На почве изучения данного феномена в науке сформировались представления о прогрессе, о поступательном развитии человечества, о единстве и всеобщности основных закономерностей бытия всех обществ и т.п. В конечном счёте все указанные концептуальные разработки суммировались и были обобщены философией в теории развития, а обществоведением — в теории формаций.

          Повторяю: сама господствующая общественная практика рассматриваемой эпохи спровоцировала концентрацию внимания и исследовательских усилий учёных именно на данном направлении научного поиска и обеспечила выработку и авторитетность соответствующего методологического подхода. Мы всегда изучаем главным образом лишь то, что является для нас важным сегодня, и при этом почти всегда абсолютизируем полученные результаты-знания в качестве неких истин, имеющих тотальное значение. Для периода, преобладающим содержанием которого являлся формационный кризис обществ, закономерным было смещение центра тяжести научного мировоззрения, то есть понимания учёными общественного бытия в сторону формационного подхода.

          Практические основания цивилизационизма     XX век поменял ориентиры познания. На всём его протяжении ведущей проблемой бытия человечества являлась проблема отставания большинства составлявших его (человечество) обществ от ряда ушедших вперёд в своём развитии государств. Завершающийся век по основному содержанию определявших его историю процессов есть век кризиса не формаций, а именно отстающих социумов. В начале столетия к числу последних относились Германия, Италия, Испания, Япония, Россия, ну и все прочие азиатские, африканские и южноамериканские общества (поименно я перечисляю лишь те страны, события в которых оказали решающее влияние на мировую историю первой половины века). Сегодня этот список чуть уменьшился, поскольку ряд наиболее развитых его фигурантов, опираясь на собственные силы или с посторонней помощью, всё-таки вышли из указанного кризиса и примкнули к когорте лидирующих государств. Однако в числе отстающих обществ по сей день остаются Россия, Китай и множество других стран так называемого "третьего мира". Как для учёных этих стран, так и для всей мировой науки вообще, исследование проблем кризиса отставания, происхождения отставания и его преодоления является сегодня ключевой, наиболее актуальной задачей, а соответствующие факты — основным материалом для теоретических обобщений (которые, напоминаю, их авторы всегда склонны абсолютизировать, ибо слаб человек и, в особенности, тот, что напрягает мозги, а не мускулы).

          Проблемы отстающих обществ     Но каковы же указанные факты? В чём заключаются реалии и актуальные проблемы отстающих обществ?

          Как понятно, их непосредственной задачей является догнать и перегнать тех, кто ушёл в отрыв, чьё конкурентное давление угрожает самому существованию аутсайдеров. Для решения данной задачи последним необходимо модернизировать свои экономики, что в чисто техническом смысле требует привлечения необходимых средств и ресурсов, создания соответствующей материальной базы, новых производств, освоения современных технологий и пр. Однако, как известно, одними лишь техническими проблемами дело тут отнюдь не исчерпывается. Всякие серьёзные прогрессивные экономические преобразования в обществе теснейшим образом связаны с усложнением его функционально-социальной структуры, а следовательно, с соответствующим изменением всей системы общественных отношений, порядка взаимодействий людей, стереотипов их трудового, экономического и социального поведений и т.п. Отстающие общества в этом отношении, разумеется, недоразвиты и ни к чему перечисленному не способны по определению: в этом-то и состоит, этим-то и обусловливается их отставание.

          Положение обществ-аутсайдеров весьма сложно. Перед ними реально в качестве главной стоит задача именно сознательного, целенаправленного изменения своего социального состава. Но эта операция подобна той, что проделал некогда барон Мюнхгаузен, сам выдернувший себя за волосы из болота. Достаточно отметить, что ведущими силами преобразований в данных обществах естественным образом выступают не кто иные, как господствующие в них классы (больше просто некому), которые отнюдь не заинтересованы в каких-либо серьёзных социальных переменах: ведь оные угрожают их власти. Сие противостояние целей и средств, задач и решающих сил, необходимых мероприятий и интересов их исполнителей придаёт процессам соответствующих преобразований, то есть политике господ-преобразователей крайне противоречивый и сложный характер.

          С другой стороны, реформирование структур обществ-аутсайдеров затруднено не только ввиду естественной уклончивости, половинчатости и саботажа самих властвующих реформаторов, но и в силу сопротивления этому процессу реформируемого материала, то бишь всех остальных социальных слоёв, широких общественных масс. Ведь в чём должна состоять требуемая модернизация? Формально — в овладении людьми новыми профессиями, в смене рода их занятий, но по существу — в изменении традиций народного общежития, стереотипов трудового, социального и пр. поведения индивидов, то есть в смене общественного менталитета. А сия штука, как известно, так просто не меняется. Ведь костяк любого общества, определяющий бытие и лицо последнего, составляют его зрелые члены, то есть взрослые люди. Общественным менталитетом является именно их менталитет, который носит полуинстинктивный, "убежденческий" характер. Реформирование ментальности реально может происходить только в головах молодых людей, а в обществе она, ментальность, сменяется лишь со сменой поколений. Взрослые члены социума, как правило, не способны отказаться от своих традиций и привычек, ибо последние с возрастом переходят у них на биологический уровень детерминации. (Внешне эта неспособность выглядит и осознаётся, конечно, как нежелание, как верность убеждениям: человеку в рамках инстинкта самоутверждения, толкающего каждого к завышению самооценки, свойственно преувеличивать свободу своей воли, произвольность своего выбора линий поведения, поэтому своё реальное "не могу" он обычно предпочитает трактовать как "не хочу").

          Вот это свойство неизменности, устойчивости менталитета зрелых поколений оказывается важным препятствием на пути любых искусственных общественных модернизаций. Оно и обнаруживается сегодня в качестве серьёзного фактора и факта, например, современными российскими политиками и исследователями, в частности, порождая у последних уклон, с одной стороны, в идеализм, а с другой — в цивилизационизм. Какова же логика скатывания учёных в сии овраги?

          Общее понимание факта     Итак, феномен общественного менталитета, стоящий шлагбаумом на пути реформ и устойчивый к дусту, мышьяку и прочим средствам политического и идеологического воздействия, сегодня всё больше попадает в поле зрения науки и осознаётся ею прежде всего в качестве некоего факта, как определённого рода данность. На первых порах при столкновении с неизвестной нам прежде реальностью все мы ведём себя, аки акыны: что видим, о том и поём. Соответственно, в рамках первичной "обнаруживающей" идентификации указанного феномена он и понимается учёными именно как некий неизменный и неизменяемый образ жизни и мысли народа, устойчивый к экономическим, политическим и идеологическим вмешательствам со стороны и даже определяющий собой форму и содержание самих экономики, политики и идеологии. Делается вывод о том, что

"индустриальное, промышленное и экономическое развитие в гораздо большей степени опирается на культурные и социокультурные институты, чем на технические нововведения" (79).

          Данные неизменность и социальное "первородство" в итоге признаются ведущими характеристиками менталитета, его определительными признаками (разумеется, при определении не тех или иных отличных друг от друга конкретных менталитетов, а любого менталитета как феномена вообще).

          Подчёркиваю, что обе эти характеристики вполне правильны и обнаруживаются на практике уже простым наблюдением. Менталитет, действительно, устойчив и определяет собой организацию экономики, политику и идеологию, но лишь как господствующий в конкретном историческом обществе, то бишь как менталитет взрослых членов последнего, старших поколений составляющих его людей. Однако эти поколения не вечны и со временем неизбежно сменяются новыми. Новые же поколения формируют свои убеждения и поведенческие стереотипы отнюдь не только по лекалам отцов и дедов, но и в соответствии с требованиями окружающей обстановки, то есть тех же экономических, политических и идеологических условий. Если последние изменяются, то мировоззрение молодых формируется отличным от мировоззрения старших, отчего со сменой поколений неизбежно меняется и содержание общественной ментальности. Так происходит развитие данного феномена в исторической ретроспективе. Следовательно, неизменность и "первородство" менталитета в организации народной жизни являются вовсе не абсолютными, а относительными его характеристиками. Так можно определять только ментальность взрослых членов общества.

          Однако если не понимать этих тонких обстоятельств, если не разбираться в хитром социально-биологическом механизме развития общественного менталитета, то, разумеется, легко принять его относительные свойства за абсолютные. Сие благополучно и делают многие современные российские историки, социологи, философы и прочие обществоведы, обобщающие в своих теориях практические наблюдения за локальной ситуацией последнего десятилетия отечественной истории. Будучи глубоко озадаченными и эпатированными несгибаемостью и антиреформистским характером господствующего ныне в России менталитета (то есть менталитета взрослых россиян), данные учёные комплексуют по поводу сего обстоятельства, преувеличивая его общественное значение. В результате образ жизни и мысли российского и, соответственно, любого другого народа признаётся ими за некий базовый фактор, присущий этим народам в своём конкретном виде на всём протяжении их истории и играющий в их бытии системообразующую роль. Подобный взгляд на вещи откровенно выражается , в частности, в том, что даже сам обществоведческий термин "менталитет" в науке ныне зачастую подменяется психологическим термином "архетип", обозначающим врождённость, неистребимость и фундаментальность каких-то черт личности.

          Уклон в идеализм     Из указанного понимания менталитета как архетипа следуют разнообразные логические выводы. Одним из них является, например, неизбежное переворачивание формулы "Бытие определяет сознание" кверху ногами. Это вытекает, во-первых, из того, что менталитет в рассмотренном выше узком смысле (ограниченности которого многие учёные не улавливают) действительно определяет конкретное бытие любого общества (в период кризиса отставания данный факт просто резче осознаётся людьми, ибо превращается в проблему), а во-вторых, из того, что он (менталитет) превратно трактуется наукой именно как сознание масс, как рационально, а не инстинктивно обусловленный феномен (обратите внимание, что и указанная трактовка, и абсолютизация диктаторской роли ментальности — одного корня, то бишь они суть следствия общего непонимания социально-биологической сущности менталитета и механизмов его изменения).

          Ведь что такое образ жизни и мысли людей? Что такое менталитет? Он выражается не в чём ином, как в форме субъективной мотивации поведения человека, в форме его убеждений. Эти убеждения для тех, кто не понимает их биологической полуинстинктивной природы, предстают как чистые продукты сознания, как знания и идеи, порождаемые и поддерживаемые только разумом. Присущая убеждениям директивность инстинкта в определении действий людей при этом выглядит и трактуется как директивность собственно разума, идей, идеального вообще, довлеющая над материальным, над условиями реальной жизни. На такой почве и произрастают суждения типа:

          "Человеческое общество представляет собой рефлексивную полисистему, в которой идеи и представления, которыми пользуются люди для осмысления своего прошлого и проектирования будущего, реальнее, чем фактическое положение дел. Представления есть реальность, а знания суть идеи-силы, влияющие на способы самоопределения и взаимодействия людей. В конечном счёте именно технологии мышления и понимания человеком самого себя (своего места в мире) и закрепляющие их идеологии, получившие массовое распространение, становятся ведущим фактором исторического взлёта и падения обществ и государств" (79).

          Процитированное формально есть чистый идеализм, но при всём при том — констатация реального положения дел в обществе, если только перевести данную мысль с языка разума на язык инстинкта, если на место идей подставить убеждения в их подлинной биосоциальной сущности, ну и, естественно, если исключить абсолютизацию их устойчивости и тем самым заключить их в те рамки, в которых они действительно имеют важное значение для общественного бытия. То есть на деле тут имеется просто ошибочная интерпретация действительного факта. Сам факт "верен" (не подтасован, не выдуман), но понимание его ложно, отчего и построенная обобщением этого факта теория оказывается заблуждением. У идеализма, смею заметить, вообще все корни — такие.

          Уклон в цивилизационизм     Другим логическим выводом из абсолютизации локальной устойчивости и доминантности менталитета является также и уклон в цивилизационизм. Этот уклон тут просто неизбежен и естественен. Сам факт указанной абсолютизации, собственно, и означает не что иное, как признание архетипических особенностей образа жизни и мысли отдельных народов ведущими характеристиками последних. Раз данные архетипы мыслятся в качестве существеннейших факторов, определяющих организацию и историю конкретных обществ, то бишь как нечто имманентное членам этих обществ и императивно направляющее их поведение, то появляется полный резон различать общества именно по этим архетипам, а вовсе не по формационному критерию или ещё каким-либо иным образом.

          Таковое различение тут неизбежно должно признаваться, во-первых, основным, фундаментальным (раз именно архетип определяет организацию экономики, политики и пр.), а во-вторых, вечным, данным этносам от природы, то есть, по сути, биологическим феноменом, близким к расовому различию людей. До последнего заключения большинство учёных, конечно, старается не доходить, уклоняясь от того, чтобы расставить все точки над "ё", но это лишь увёртки "деликатного" мышления: архетип в конечном счёте логически обязательно должен пониматься как фенотип, определяемый соответствующим генотипом. Иначе природу его вечности и устойчивости объяснить просто невозможно. При архетипическом толковании ментальности неизбежен вывод о биологической природе менталитетных различий и, тем самым, о наличии неких особых пород людей.

          Всё сие и является глубинным фактическим и теоретическим основанием современного цивилизационизма. Именно благодаря данным основаниям цивилизационный подход завоевал себе господствующее место в нынешнем отечественном обществоведении, оттеснив на задний план формационную теорию. Раз ментальности признаны вечно присущими членам конкретных обществ поведенческими стереотипами, да к тому же ещё и детерминирующими собою все прочие стороны общественного бытия, то, стало быть, для оных обществ не характерны одинаковые и всеобщие законы (закономерности) функционирования и развития. Во всяком случае, при таком понимании действительности эти законы (закономерности) функционирования и развития представляются куда менее значимыми, чем закономерность цивилизационных отличий. Логика тут железная и она прямо вытекает именно из абсолютизации устойчивости и "первородства" менталитета. Соответственно, внимание современного научного сообщества смещается в сторону исследования особенностей конкретных цивилизаций, идеи развития и тождества всех обществ оттесняются на задний план идеями многоканальной эволюции и торжествующей уникальности, а теория формаций — цивилизационным подходом.

          Таким образом, содержательно цивилизационизм опирается на ложное понимание природы менталитета, а экспансия данного учения в современной науке объясняется тем, что наша эпоха есть эпоха кризиса отстающих, в рамках которого проблема менталитета выдвигается в качестве наиболее актуальной для познания.

* * *