Второй номер журнала был полностью посвящён изложению политэкономического содержания всеобщей истории. К началу приводимого отрывка это изложение доходит до момента появления у средств производства, имевших ранее натуральный, а затем товарный характер, принципиально нового качества.

А.Хоцей

            ...Новое качество орудий

          Тем не менее производительные силы развиваются всё быстрее и наконец приобретают уже совершенно новое качество, а именно: становятся общественными по своему характеру. (Конечно, в какой-то мере общественными являлись уже и орудия товарного производства: ведь они изначально создавались не для индивидуального, а для массового выпуска продуктов. Но тут всё дело, однако, в степени общественности.) В середине XIX века промышленность впервые поразил кризис перепроизводства. Это стало свидетельством того, что общественный характер средств производства перерос систему частнособственнических производственных отношений. А значит, это стало и первым свидетельством построения материальной базы новой формации — коммунизма. Через какие же факторы выражается общественный характер орудий труда?

            Первый фактор

          Он проявляется в том, что общество впадает в зависимость от владельцев средств производства. Эта зависимость прочно устанавливается только тогда, когда средства производства приобретают определяющий общественную жизнь характер. То есть когда всё общество становится зависимо от них, а через них — и от их владельцев.

          Вообще-то, характер общества всегда зависит от характера тех средств производства, которые оно использует. Но здесь имеется в виду совсем другое. А именно то, что владение средствами производства, машинами, становится основным фактором влияния в обществе. Если раньше дела одного крестьянина были безразличны другому, то теперь от работы одного крупного предприятия начинает зависеть потребление миллионов. Разумно ли, что это предприятие находится в руках одного лица и общество зависит от его капризов?

            Второй фактор

          Средства производства стали общественными и по производительности. То есть теперь уже каждый отдельный их элемент начал влиять на жизнеобеспечение сразу всего общества, а не отдельных лиц или малых их групп. И эта ситуация зависимости людей от эффективной работы каждого элемента средств производства предъявляет к обществу, к производителям новые, повышенные требования. Теперь для нормального обеспечения общества своей продукцией средства производства должны работать безостановочно, а значит, и слаженно — ведь сбой даже одного звена приведёт к остановке всего механизма. Кроме того, это просто нелепо — вытачивать на сверхсовременном станке всего лишь одну деталь в сутки, в то время как данный станок способен делать их тысячами. Стоит ли вообще изготавливать такой станок, если он будет простаивать?

            Третий фактор

          Общественным стал и сам процесс использования отдельных орудий труда. Многие из них теперь оказалось уже просто невозможно привести в действие одному человеку. Для того чтобы работал хотя бы отдельный станок, мало токаря — нужны ещё и электрики, и наладчики, и другой обслуживающий персонал. (Не буду распространяться уже о чисто коллективных орудиях типа атомных электростанций, которые вообще нельзя обслужить одному работнику.) То есть теперь не только каждый элемент средств производства влияет на жизнь целого общества, но ещё и всё общество влияет на функционирование этого элемента.

            Четвёртый фактор

          Кроме того, средства производства начали носить общественный характер и с точки зрения своего изготовления. Они стали продуктом уже не кустаря-одиночки или ремесленника, а продуктом труда миллионов людей. Следовательно, эти миллионы людей и должны быть реальными их владельцами. Не по праву собственности, конечно, — но ведь это право в масштабах истории мимолетно и переменчиво, — а по вложенному в них труду, по праву изготовления, порождения их. Притязания отдельных, частных лиц с этой точки зрения, по большому, по общечеловеческому счёту тут не совсем обоснованы.

            Пятый фактор

          Средства производства стали общественными и по своему итоговому результату. То есть теперь в производстве почти любого конечного продукта потребления начало участвовать практически всё общество. В связи с этим производственный процесс расщепился на профессионально разделённые технологические акты. Промежуточные операции стали теперь выполняться на узкоспециализированных машинах профессионально специализирующимися на этих промежуточных операциях работниками. Разделение труда проникло уже не только на производство в целом, но и почти в каждое отдельное подразделение предприятий. Конечный продукт теперь появляется в результате работы длинной технологической цепочки, становится итогом труда миллионов. Это та же самая ситуация, что и с производством самих орудий, но касающаяся уже производства продуктов потребления.

          Какой же реорганизации производства требует сложившееся положение дел?

            Характер реорганизации

          На основании анализа нового характера производительных сил классики марксизма заключили, что пришло время их обобществления. То есть передачи в руки общества. Производство должно приобрести обобществлённый характер (просим обобществлённый характер не путать с общественным; всякое производство всегда носит "общественный" характер — именно в том смысле, что вне общества оно просто не существует). Это значит, что пришла пора ликвидировать частную собственность, частное распоряжение. Пришла пора изъять средства производства из частных рук.

          Ведь если средства производства обслуживают теперь уже целиком всё общество, если общество теперь просто жизненно заинтересовано в данных средствах производства, то последние должны находиться в распоряжении всего общества целиком, а не отдельных его членов. Которые, естественно, практически всегда будут использовать принадлежащие им средства производства в своих узкокорыстных интересах, забывая или даже ущемляя при этом интересы самого общества. Итак, должна быть установлена система общественного распоряжения производством, орудиями труда. А это будет возможно только при совмещении функций распределения и производства в одних руках.

          Отсутствие такого совмещения, то есть существование распределения отдельно от производства, связано только с силой, которой на данном историческом этапе обладают владельцы средств производства. Передача средств производства в руки всего общества — это и есть обобществление функции распределения, то есть приведение этой функции в соответствие с интересами производства как главными общественными интересами.

          К чему же приведёт ликвидация частной собственности? К ликвидации обособленности тех или иных секторов производства, к налаживанию его рациональной организации. Частные интересы раздирают экономику на отдельные, слабо связанные, а то даже и конфликтующие друг с другом куски, отдавая её тем самым на откуп стихии. Уничтожить стихийность, мозаичность производства возможно лишь путем централизации его единым интересом, единой целью. Всякий рачительный хозяин ведёт своё хозяйство экономно, целенаправленно, рационально. И таким же точно рачительным хозяином должно будет стать всё общество, соответствующим образом организованное, объединённое. Рациональное же ведение хозяйства предполагает выполнение таких целенаправленных операций, как, например, оценка исходной ситуации, постановка целей, распределение сил и ресурсов и т.д. То есть рациональное ведение хозяйства требует толкового планирования всего производственного процесса. Без этого рациональности не достичь.

          При частной собственности у производства хозяев много, и каждый из них преследует свою выгоду, превращая народное хозяйство в лоскутное одеяло, дезорганизуя его. Но в идеале у производства должен быть всего лишь один хозяин — само общество, особым образом организованное, дабы оно было подлинно единым в главных своих устремлениях. Этого не так уж и сложно достичь. Известно, что дезорганизация общества, то есть наличие в нём противоречивых действий, связана с наличием противоречивых интересов, а их наличие, в свою очередь, связано с существованием частного производства и эксплуатации. Уничтожить последние — значит добиться существенно большего единства основных интересов. Такое единство хозяина-общества и есть централизация производства, управляемого сообща и в общих интересах. Управляемого централизованно, планово, ибо без плана, без программы — управления не бывает в принципе. Управлять — значит предвидеть, что и как производить, куда направлять средства, людей и т.п. Общественное управление и планирование — это, собственно, и есть содержание экономической стратегии коммунизма, от которого никуда не деться. Потому что это содержание вытекает просто из самого характера современных производительных сил. Даже капиталисты давно уже пришли к тому, что в меру своих сил занимаются планированием, используя для этого государство.

            Об изменении характера орудий труда

          Изменятся ли орудия труда в дальнейшем? Да, конечно. Но в каком аспекте? Сегодня вдруг появились такие теоретики, которые возражают против централизации и планирования. Одним из их аргументов является указание на изменение характера производительных сил. А конкретнее, на тот факт, что в силу начинающейся сегодня роботизации и автоматизации производства управление им становится уже делом одиночек. То есть сейчас, как кажется этим возражающим против централизации и планирования теоретикам, идёт индивидуализация орудий. И значит, мол, исчезает сам общественный характер средств производства.

          Сия "антиплановая" концепция неверна. И вот почему.

          Во-первых, в данном вопросе исходить нужно прежде всего из сегодняшней реальности. Ведь жить-то нам надо именно сегодня, завтра, через год, — а не через сто лет. Нам хочется нормально, благополучно жить уже сегодня, не прозябая в ожидании тех благословенных времён, когда тенденция, подмеченная нашими возражающими против планирования теоретиками, перевернёт наконец всё производство. Нынешнее же производство, как известно, ещё далеко не полностью роботизировано. А ведь характер производства определяется не отдельными производственными оазисами, а его основным массивом. Основной же массив в этом отношении пока не изменился, да и вряд ли быстро изменится — уже хотя бы потому, что далеко не все отрасли допускают указанную тотальную автоматизацию и роботизацию.

          А во-вторых, не это даже главное. Главное то, что наши возражающие против планирования и централизации теоретики совершенно не возражают по существу дела. То есть они не приводят настоящих аргументов против общественного характера производительных сил. Они просто указывают на то, что кое-где отмирает третий фактор — из тех пяти, которыми определяется общественный характер средств производства. Но наши теоретики забывают, что отмирание это происходит за счёт усиления влияний первого и второго факторов. А ведь именно данные два фактора и являются основными. То есть из-за усиления значений этих двух факторов орудия труда приобретают ещё большую общественную мощь. Ещё сильнее делается потребность в их централизации в руках всего общества, а не отдельных его частей. И вообще, раз Рубикон перейдён, то пути назад уже нет. Характер производительных сил уже никогда не станет вновь индивидуальным, натуральным. Производство будет играть всё большую и большую роль в жизни общества, а значит и средства этого производства тоже. Данную тенденцию не отменить уже никакими изменениями в орудиях труда (разве что какие-то разрушительные факторы вызовут простое их уничтожение).

          Впрочем, есть и другое возражение — диаметрально противоположное по своей сути. Дескать, средства производства в массе своей ещё вовсе не приобрели общественного характера. Что ж, какая-то их часть, действительно, ещё не требует обобществления. Но нелепо утверждать, что эта часть — решающая. Сегодня частное по характеру производство уже не определяет лица общества, давно уступив своё место такому производству, которое носит общественный характер.

            Характер рынка

          Нынешние возражения против централизации и планирования неизменно и закономерно заканчиваются призывами к ставке на рыночные отношения, то есть на стихию. И альтернативы тут, мол, и быть не может. Выдвигаются стандартные предложения раздать предприятия в собственность трудовым коллективам, прекратить вмешиваться в производственные дела из центра и т.п. То есть, фактически, ставится вопрос об уничтожении управления, о передаче его функций рынку. Эта модель кое-чем отличается от обычной капиталистической. Отличается в лучшую сторону с социальной точки зрения: фабрики и заводы будут хотя бы первое время принадлежать трудовым коллективам (правда, это очень сомнительно, что данную модель вообще возможно реализовать). И отличается в худшую сторону — с точки зрения экономической. Потому как при реализации этой модели в действие вступит коллективный эгоизм, который является даже ещё более сильным препятствием для развития производства, чем частный эгоизм единоличного владельца.

          Ведь беда в том, что при раздаче средств производства в руки трудовых коллективов помимо массы общих недостатков сохраняется коренной старый недостаток — частное относительно общества использование средств производства, то есть господство рынка со всеми вытекающими последствиями. Какая разница с точки зрения интересов общества: отдельный ли владелец управляет предприятием или же обособленный коллектив трудящихся? Ведь все они в любом случае будут преследовать только свою частную выгоду, нисколько не обращая внимания на интересы общества.

          Надо заметить, что такое устройство экономики является идеалом анархо-синдикализма. Однако, как можно видеть, оно явно несовершенно. И к тому же, как показывает простейший анализ, оно неосуществимо чисто практически.

          Анархистами тут ведь забываются два важных обстоятельства: во-первых, то обстоятельство, что рынок может быть средством связи лишь в таком обществе и в такой экономике, в которых государство этим средством связи не является, поскольку, занимая подчинённое положение, само принадлежит частным собственникам — тем же, например, трудовым коллективам. Это, таким образом, вопрос политический, вопрос о власти. Иначе частная собственность просто не будет обеспечена (см. главу о буржуазии). (Эта глава осталась в непубликуемой части текста журнала. — Сост.) И во-вторых, анархистами тут игнорируется то обстоятельство, что рынок, в стихию которого предлагается бросить трудовые коллективы, одних своих субъектов неизбежно обогащает, а других — разоряет, раскалывая, расслаивая тем самым общество на владельцев средств производства и неимущих. Причём это расслоение происходит далеко не в соответствии с величиной трудового вклада. Тут часто значимее, например, игра случая. И даже более того, факты доказывают, что на рынке вообще обычно побеждает не тот, кто всех трудолюбивее, а тот, кто всех изворотливее и безнравственнее. То есть тот, кто руководствуется духом наживы, а не творчества. К примеру, плоды труда учёных и изобретателей всегда пожинают бизнесмены.

          И вот это второе обстоятельство мешает первому. Другими словами, проблема заключается в том, что овладевшие государством производители, будучи разбитыми на противостоящие друг другу трудовые коллективы, то есть, попросту говоря, на частные лавочки, не смогут устойчиво поддерживать между собой экономические связи. Потому что неизбежно будет происходить дифференциация этих лавочек на богатые и бедные. А затем одни трудовые коллективы неизбежно начнут эксплуатировать другие трудовые коллективы через вкладывание своих средств в чужие акции, под проценты и проч. Тем самым вместо устойчивых отношений обмена произойдёт нормальное капиталистическое поглощение бедных предприятий богатыми. Раньше или позже, так или иначе, но в этой ситуации всё равно обязательно пробьются обычные капиталистические отношения. Уж таков, увы, закон рынка. И государство должно будет закономерно перейти в руки богатых коллективов (которые, впрочем, тоже со временем неизбежно разложатся на кучки рантье). Ведь государство не может одновременно принадлежать как эксплуататорам, так и эксплуатируемым. Потому что между ними неизбежна политическая борьба. Орудием которой является как раз само государство.

            О трудностях планирования

          Как довод в пользу рынка сегодня приводятся и соображения о сложности планирования — оно, дескать, вообще невозможно из-за чрезвычайной хитроумности нынешнего производства. То есть как раз то, что порождает потребность в планировании, объявляется основным препятствием для его введения. Это, выражаясь мягко, довольно странная аргументация.

          Данная аргументация исходит прежде всего из неправильных представлений о планировании. Не из нормальных, не из научных, а именно из бюрократических представлений. Бюрократическое, механическое, жёсткое планирование, действительно, малореально и неэффективно. Но нормальное, то есть научное планирование, конечно же, непременно должно учитывать то, что имеет дело с живым и развивающимся производственным организмом. Изучение систем и учёт закономерностей их самоорганизации — вот что должно лежать в основе планирования как научного акта. Глупо планировать до мельчайших деталей. Тут нужна гибкость, предусмотрительность, резервные фонды. Нужна планируемая самостоятельность в решении частных вопросов. Но всё это отнюдь не какие-нибудь заумные, а обычные технические вопросы. И они, в общем-то, не так существенны, как это представляется нашим теоретикам. Наши не слишком искушенные в научном подходе к общественным проблемам теоретики считают, что трудности нынешнего планирования связаны именно с вышеуказанными техническими моментами. Согласиться с этим их мнением, кстати, особенно старательно сегодня убеждает нас наша бюрократия, постоянно и занимавшаяся у нас планированием. Но дело в том, что это именно её планирование всегда и демонстрировало свои вопиющие противоречия с практикой и с требованиями научности. О каких технических тонкостях и трудностях прогнозирования могла идти речь, когда не выполнялись даже самые элементарные нормы, когда не соблюдалась даже ориентация на потребности общества? А ведь именно она, эта ориентация, и должна лежать в основе всякого планирования производства. В СССР же всегда игнорировалась азбучная истина экономики — истина, гласящая, что производство обязано обслуживать в конечном счёте именно потребление. А не всевозможные мистические задачи, из-за которых наше производство ныне на 60% является производством во имя производства.

          В нашем обществе — как и вообще в любом обществе, расколотом на антагонистические классы, — все сложности проведения тех или иных мероприятий связаны не только и не столько с техническими проблемами, сколько с проблемами чисто политэкономическими. То есть с проблемами интересов господствующих классов. Если для этих классов решение какой-то задачи вредно, то данная задача никогда и не будет решена. И даже не будет поставлена. А если всё же вдруг окажется поставлена благодаря случайным обстоятельствам, то обязательно будет бойкотирована или извращена так, что её и родная мать не узнает. И в итоге все официальные теоретики станут хором утверждать, что данная задача вообще неразрешима. И приводить в доказательство массу примеров из имеющейся извращённой реальности.

          Если же, напротив, господствующий класс окажется заинтересованным в решении какой-то проблемы, то он костьми ляжет и всех других положит, поставит на ноги всю науку, но своего добьётся. Можно быть твёрдо уверенным, что решение будет найдено. В кратчайшие сроки и максимально эффективное.

          Что же касается противоречий между планированием и рынком, то они существуют лишь в тех аспектах, которые относятся к производству средств производства. Здесь нужен именно план, а не рынок. А вот зато на уровне удовлетворения спроса на предметы непосредственного потребления вполне можно ориентироваться как раз на рынок, на потребности общества и затем, узнав спрос на ту или иную продукцию, планово его удовлетворять. Система маркетинга на Западе уже давно работает в этом направлении и ныне даже формирует спрос населения. Капиталисты сегодня активно интересуются делами друг друга и состоянием рынка, стараясь предотвратить кризисы перепроизводства. И это им в немалой мере удаётся. Но в какой мере ограничивается частное распоряжение производством, в той же самой мере отменяется на деле и частная собственность на средства производства.

          Наши отечественные теоретики выступают против плановости и централизма, как правило, на чисто обывательском уровне. Убеждения этих теоретиков сложились на основе их наблюдений за нашей тоталитарной действительностью. Но наблюдали ли они когда-нибудь подлинное обобществление производства, подлинную научную плановость, направленную на обеспечение интересов общества? Не приняли ли они по незнанию за такую плановость нечто совершенно другое?

            Монополии

          Переорганизация производства обычно не дожидается, когда превратности политической борьбы принесут победу классу, который установит порядки, соответствующие потребностям производительных сил. Она, эта переорганизация, идёт своим ходом. При капитализме централизация происходит в рамках господства частной собственности как концентрация сил и средств в руках немногих. Рано или поздно средства производства развиваются до такой степени, что централизация охватывает целые отрасли. Одни руки, один хозяин, одно управление — это и есть централизация. При полной монополизации становится возможным жёсткое планирование отраслевой стратегии с отстаиванием интересов её хозяев. Тут уничтожается конкуренция и воцаряется монополия. "Монополия" в переводе с греческого означает "один продаю". Поскольку один и произвожу. Один владелец средств производства данной отрасли представляет собой, персонифицирует её всю. И нет никого, кто бы конкурировал с ним, мешал бы ему проводить свои планы на рынке. (Кстати, возвращаясь к концу предыдущей главы, можно заметить, что это очень естественно и закономерно, что на рынке всегда реализуются именно планы, мириады чьих-то планов.)

            Сложности монополизации

          До полной монополизации какой-либо отрасли не дошли ещё нигде в капиталистическом мире. Почему? Потому, что это довольно трудно — устранить соперников рыночным, конкурентным путём. Вероятно, монополия и не будет никогда окончательно установлена естественным, то есть чисто экономическим путём, экономической централизацией. Гораздо вероятнее то, что на каком-то этапе развития событий накопившие силу капиталисты смогут отменить конкуренцию насильственно, то есть совершат политический переворот и установят систему распределения к своей выгоде. Тем самым будет радикально покончено с традиционной раздробленностью частной собственности на средства производства. И тогда эта собственность вся станет правом одних монополистов. (Если прежде, конечно, самих потенциальных монополистов вместе с остальными капиталистами не отменит рабочий класс.)

          Но почему трудно уничтожить конкуренцию естественным путём? Потому, что она многолика и всемирна. Можно монополизировать отрасль в рамках одной страны, но тогда вмешаются конкуренты из зарубежных фирм, таких же национальных монополий. Защититься от которых можно только протекционистскими мерами: таможенными пошлинами, закрытием внутреннего рынка и т.д. Или же необходима такая степень концентрации производства, чтобы она охватывала весь мир. Это уже будут транснациональные, межгосударственные монополии, которые, по сути, потребуют отмены самостоятельных государств и станут основой формирования общего рынка и общей политической системы. Что сегодня уже и происходит в Европе. Однако пока международная конкуренция — налицо.

          Ещё сложнее обстоит дело с монополией капиталов. Можно монополизировать отрасль, но если сохранится сам институт частной собственности, если сохранится свобода капиталов и их движения, если денежные средства можно будет перебрасывать из отрасли в отрасль, то конкуренция тоже сохранится. В этих условиях, конечно, невозможно будет проводить монополистическую политику в чистом её виде. Поэтому, к примеру, сегодня на Западе настоящих монополий нигде нет. Даже крупные концерны находятся там в условиях конкуренции и потому вынуждены соответственно строить свою работу, её организацию. То есть они иногда, например, даже стимулируют соперничество между своими крупными подразделениями, провоцируя внутреннюю конкуренцию как средство противостояния конкуренции внешней, как механизм для стимулирования собственного развития. Это ведёт к искусственному разукрупнению глобальных корпораций — и даёт повод нашим антицентралистам в очередной раз посокрушаться насчёт потребности нынешних производительных сил в рынке. Дело, однако, совсем не в том, что современное производство требует рынка и конкуренции, а в том, что крупные концерны, в принципе уже почти готовые стать монополиями, вынуждены бороться с бюрократизацией собственных внутренних структур и, дабы выжить, должны пока подстраиваться к ещё господствующей системе конкурентных производственных отношений.

            Монополистическая организация производства

          Но представим себе, однако, что где-то на свете в силу естественного процесса побед в конкуренции или в силу политического переворота монополизм всё же победил. Как будет организована в этом случае экономика?

          Она будет организована как совокупность отраслей с централизованным управлением в каждой из них. Каждая из отраслей будет представлять собой отдельный экономический организм, какой прежде представляло собой отдельное предприятие — со своим управлением, централизацией, планированием. Каждая отрасль будет проводить в жизнь свою, выгодную ей политику. Естественно, будет уничтожена конкуренция, то есть возможность одной отрасли совать свой нос в дела другой (и, в частности, более или менее свободно манипулировать в этом смысле собственными финансами). Каждая монополия-отрасль должна будет знать свой шесток, свой удел. Эти взаимные права и обязанности монополисты легко смогут координировать, обеспечив друг другу монополистическое положение. (Как это делают все другие эксплуататоры, которые кулуарно регулируют свои взаимоотношения, чтобы сообща грабить большинство остальных трудящихся.) Это, впрочем, не отменит их внутренней борьбы за перераспределение благ, однако поставит данную борьбу в рамки, охраняющие главные эксплуататорские принципы — например, принцип частной собственности.

            Монополистическое государство

          Известные изменения должно будет претерпеть и само государство монополистов. Так как монополистов будет значительно меньше, чем обычных капиталистов, то, стало быть, им уже не составит большого труда слиться с аппаратом государства, стать им. То есть это будет не обязательно класс вне государства. Впрочем, управление производством легко сможет стать функцией государственных чиновников ещё и потому, что в условиях развитого производства управление им уже изначально является важнейшей сферой общественной жизни, близкой другим сферам государственного управления. Кроме того, монополизация отраслей ещё и сама по себе всё подготавливает для слияния монополистов с госаппаратом. Ведь всякое предприятие, как управляемая единица, всегда изначально уже имеет свою администрацию и внутреннюю иерархию. Монополизация лишь доводит масштабы этого управления до размеров целой отрасли. То есть формирует централизованный аппарат руководства промышленностью. Монополия — это административное целое, это своего рода страна в стране. Соответственно, данный монополистический аппарат ничего не стоит сделать ветвью аппарата государственного.

          Принципом действия монополий, как это будет показано ниже, является почти открытое ограбление населения. Без каких-либо особых оправданий величины монопольных цен в виде россказней о затратах на развитие производства. Здесь сама суть эксплуатации состоит в нарушении равноправных отношений продавца и покупателя на рынке. Продавец-производитель изначально оказывается в привилегированном положении. Кстати, дело, конечно, не будет ограничиваться привилегиями монополиста в сфере экономики. Экономические привилегии монополиста закономерно будут основываться на его привилегиях в сфере политики. Поэтому для него неизбежным будет стремление сблизиться и даже слиться непосредственно с самим аппаратом подавления, с государством. В этом смысле монополисты должны будут во многом напоминать феодалов. Сходной должна быть и их идеология чинопочитания, неприкрытость насилия в их управлении, иерархичность структуры власти. Политическое лицо общества начнёт определять административный аппарат монополий — со своей типично аппаратной моралью, своими интересами и склонностями. Государство закономерно изменится, деформируется в антидемократическую сторону, в сторону своей независимости от народа. Ибо это является основным условием господства монополистов. Причём, раз не будет демократии, то восстановится самодостаточный и всепоглощающий характер государства, то есть его тоталитарный характер.

            Пути достижения основного интереса

          Как же монополисты добывают блага? А вот как.

          Уничтожение конкуренции ставит их в очень удобное положение. Обычный, немонопольный капиталист получает прибыль сверх средней нормы только в условиях повышенного спроса. Но это, как правило, всегда спорадическое и временное явление. Монополист же в состоянии установить такую ситуацию надолго. Ведь производство того или иного товара оказывается целиком в его руках. Ему тут достаточно будет просто производить продукции меньше, чем это требуется обществу — вот и появится повышенный спрос, то есть дефицит. При этом монополисту можно как угодно повышать цены, срывая тем самым сверхприбыль. Кстати, всё это ему выгодно даже вдвойне, потому что уменьшение производства приводит у него к экономии материальных средств и вложений труда. А прибыли ему при этом можно в итоге получить больше, чем при нормальной работе.

          Закономерно поэтому, что вся деятельность монополий должна быть сосредоточена на создании обстановки дефицита в экономике, ибо в этой обстановке им будет очень удобно наживаться. Дефицит можно организовать разными путями: и прямым сокращением производства, и снижением качества продукции, отчего на удовлетворение тех же потребностей её нужно больше, и раздуванием инфляции, повышающей платёжеспособный спрос населения. Вот такими должны быть естественные результаты экономической деятельности монополий, деятельности, которая служит не развитию производства, а ограблению потребителей.

            Технический застой

          Всякий, кто живёт с грабежа, равнодушен к развитию производства. Монополистам даже лучше, когда производство сокращается и разваливается. Ведь при этом растёт дефицит, цены и прибыль. Поэтому интересы монополистов заключаются отнюдь не в повышении производительности труда и совершенствовании средств производства, при которых продукции должно быть больше, а дефицита меньше. Это как раз противоречит интересам монополий. Монополиям выгодно именно тормозить развитие орудий и провоцировать тем самым стагнацию и развал промышленности. Их девиз, вытекающий из их методов обогащения, гласит: чем хуже, тем лучше. При такой экономической системе общество, конечно, ускоренно гибнет, ибо разваливается его база — производство. В этом слабость монополистического уклада.

            Отношение к централизму

          Ясно, что монополизм не имеет никакого отношения к обобществлению средств производства. То есть к выгодному для общества централизму, к управлению народным хозяйством в общих интересах. Кстати, в отношении общественных интересов монополизм — это вообще децентрализация, но только имеющая особую форму. Потому что это централизация лишь в масштабах отраслей и к тому же бюрократическая по своему характеру. При монополизме администраторски централизованы только части общественного производства, а не всё оно в целом. И эти части выступают со своими эгоистическими интересами друг против друга и общества в целом. О коммунистическом же обобществлении средств производства, которое требуется сообразно характеру производительных сил, тут и речи нет.

          Кто же в состоянии обобществить производство? Какой общественный слой способен стать социальным лидером в деле такого обобществления? Выдвижение этого социального лидера обусловлено самим его развитием. Данный лидер возник из класса наёмных работников в ходе эволюции трудящихся в соответствии с эволюцией средств производства. Общественный характер, который постепенно приобретало производство, постепенно формировал и общественный же, в узком значении этого слова, по своему характеру класс производителей. Этот класс — промышленный пролетариат. Его способ соединения с орудиями труда есть консолидация в единого совокупного работника. Рабочие жёстко связаны друг с другом в процессе производства. Однако связаны они совсем не так, как буржуа, чья форма связи — рынок — одновременно является и формой их экономического разъединения, конкуренции. Рабочие, в отличие от буржуа, не противостоят друг другу экономически. Их форма связи заключена в самом производственном процессе, в его связанности, а не в противопоставлении труда в рыночном обмене. Пооперационно производя конечные продукты, они просто вынуждены опираться друг на друга. Каждый промышленный рабочий напрямую зависит от труда своих технологических предшественников и вносит в общее дело производства свою лепту. Отсюда у рабочих формируются такие качества, как взаимопомощь, коллективизм, сотрудничество. Конечно, в отношения между отдельными рабочими коллективами можно внести и раздор. Для этого надо только организовать распределение произведённых ими продуктов через рынок, который автоматически вызовет у рабочих такие экономические интересы и связи, которые будут противостоять всяким иным — производственным, классовым и т.д. — их интересам и связям. То есть нужно просто ввести частную собственность трудовых коллективов на средства производства. Но это, конечно же, не в интересах самих рабочих. Рабочим выгоднее всего будет рационально наладить общественное ведение хозяйства, уничтожив господство частных интересов как угрозу возникновения эксплуатации, угрозу расслоения общества на имущих и неимущих, а значит, и угрозу неэффективного использования всех общественных ресурсов.

          Таким образом, как эксплуатируемый класс, пролетарии заинтересованы в уничтожении эксплуатации и всего, что её порождает. А как особого рода трудящиеся, коллективизированные и организованные самим процессом производства, они в состоянии провести обобществление этого производства, довести свои взаимоотношения до логического конца. Это с точки зрения экономики. А как с точки зрения политики?

            Организованность

          Мало иметь интерес, надо ещё иметь возможность провести его в жизнь. То есть надо обладать достаточной силой. Всем этим требованиям пролетариат как раз вполне удовлетворяет, и потому он первым среди всех других слоёв производителей способен взять политическую власть в свои руки. Почему?

          Потому, что, во-первых, он представляет собой организованную, сплочённую процессом производства силу. Дисциплина воспитывается в нём самим его специфическим трудом, она воспитывается у пролетариата как в армии, и даже эффективнее, чем в армии: ведь в армии — дисциплина палочная, насаждаемая сверху волей всевозможных командиров, а в промышленном производстве — объективно вынужденная постоянным участием в разделении труда, взаимосогласованностью, чувством локтя.

          Сюда же можно отнести и общность интересов всех пролетариев, их классовую солидарность, которая может объединить их против общего социального антагониста. У самих же пролетариев нет ничего, что бы объективно разделяло их на группы и противопоставляло друг другу.

            Нечего терять, кроме цепей

          Революции совершаются массами обычно при резком ухудшении материальных условий жизни. Пролетариату проще всех других классов оказаться именно в таких условиях, так как особых богатств у него нет, да и, в общем-то, быть не может. У пролетариата нет никаких иных источников существования, кроме его собственных рук. Это разрушает собственнические тормоза, которые, например, удерживают от акций социального переустройства крестьянство.

            Место в производстве

          Важное значение имеет ещё и место пролетариата в системе производства. Он фактически один и приводит в движение производство, в том числе и производство вооружений. При условии организованности и единства действий пролетариат может парализовать своих классовых противников, всё общество, его госаппарат путём забастовок — и тем самым в значительной степени лишить эксплуататоров преимуществ обладания средствами производства. Ведь последние сами по себе ничто, если не приводить их в действие.

            Образованность

          Надо отметить и уровень образования, который сообщает пролетариату его контакт с современными средствами производства. Ведь сегодняшний пролетариат — это уже не та тёмная масса, которую можно легко обмануть и трудно сагитировать, которая не доросла до осознания того, как устроено общество, каково в этом обществе её место, и, наконец, каковы её подлинные интересы.

            Место в армии

          Помимо того что в руках пролетариата находятся средства обеспечения армии вооружениями, немаловажно ещё и то, что выходцы из его рядов составляют сегодня самую значительную долю армейских кадров. Особенно при всеобщей воинской повинности. Пролетаризованная армия может оказаться не такой уж и послушной эксплуататорам при условии высокой сознательности и распропагандированности эксплуатируемых классов.

            Симпатии общества

          Наконец, интересы пролетариата фактически совпадают с интересами почти всего общества, его многочисленных неэксплуататорских слоёв. Пролетариат как основная организованная и организующая сила может повести их все за собой на слом эксплуататорской системы распределения. Пролетариату это сделать тем легче, что у него нет никаких камней за пазухой, нет тайных корыстных целей, вроде тех, что были у буржуа в моменты буржуазных революций.

          Таким образом, пролетариат оказывается той самой силой, которая не только заинтересована в обобществлении производства, но и в состоянии это фактически (то есть сперва насильственно, политически, а затем и экономически) сделать.

            Возможности других групп

          Но, может быть, иные общественные слои способны сделать всё то же самое? О потенциях буржуазии, кончающихся монополизмом, уже писалось выше. Остаются ещё крестьянство и интеллигенция.

          Крестьянство? Его возможности продемонстрированы тысячелетней эксплуатацией крестьян бюрократией. Это разобщённый, атомизированный класс, интересы каждого представителя которого, к тому же, вертятся вокруг того, чтобы самому стать обособленным хозяйчиком и в конце концов — буржуа. Это класс прошлого, единственный путь которого — или в рабочие, или в эксплуататоры.

          Интеллигенция? Но она атомизирована точно так же, как и крестьянство. В процессе умственного труда каждый интеллигент обособлен. Поэтому неудивительно, что и психология, и поведение интеллигенции во многом перекликаются с крестьянскими и вообще с мелкобуржуазными. Интеллигенции имманентен индивидуализм. Это нормальное следствие индивидуального процесса труда. Поэтому-то ей и трудно организоваться на борьбу. Нет у неё и определённых экономических интересов, а тем более интересов в обобществлении производства, к которому она имеет лишь косвенное отношение. Как и у крестьянства, её положение двойственно. Будучи трудовой, она сочувствует пролетариату. Будучи же индивидуализированной, она стоит за частную собственность, за буржуазные идеалы и мораль. Крестьянство, кстати, колеблется тоже именно по этой линии, выступая частично за программу пролетариев, частично же — за программу буржуазии. Всё то же самое характерно, повторяем, и для интеллигенции. И далеко не случайно, что сегодня в первую очередь именно в её среде находят себе поддержку и обоснование идеи о свободе, о самостоятельности трудовых коллективов, о развитии рыночных отношений и т.д. Причём тут ведь даже не ставится вопрос: от кого или от чего именно будут свободны трудовые коллективы? От государства? Или же друг от друга? Это ведь принципиально разные виды свободы, самостоятельности. Интеллигенция, естественно, выступает за самостоятельность в принципе, за свободу вообще от всего на свете. В том числе и от рабочей власти. Пролетарии как члены коллективов предприятий должны, получается, стать экономически свободными от самих себя, политических гегемонов, управляющих обществом. (Кстати, в такой области, как политика, им уж никак нельзя быть разобщёнными, иначе их власть перехватят более организованные силы. Да и разве можно позволить себе быть разобщёнными в политике, если постоянно сталкиваешься в экономике? Ведь политика — это лишь арена борьбы за экономические интересы, которые при анархо-синдикалистском варианте, милом сердцу нашей интеллигенции, у рабочих окажутся противопоставленными друг другу.)

          Итак, интеллигенция по самому своему непосредственному положению равнодушна к делам производства и не может обеспечить его обобществление в силу особенностей своего социального характера. Кроме того, она вообще не в состоянии взять в руки власть в обществе, потому что не располагает ни способностью к самоорганизации, ни прямыми интересами на производстве. Единственной силой в обществе, способной провести обобществление производства, является, таким образом, пролетариат.

            Необходимость организации

          Главная сила пролетариата — в организованности. Организованность, как отмечалось, порождается в среде пролетариата уже самим процессом производства. Но в основном только в виде потенции, если это касается рабочих соперничающих предприятий. Если предприятия станут существовать раздельно, самостоятельно друг от друга, то это будет противодействовать появлению активной, действенной политической организованности рабочих. Пролетариат лишь предрасположен к совместным действиям, к солидарности. То есть в него надо ещё внести сознание их необходимости, внести реальную организованность в общественном масштабе. Совместные усилия предполагают управление, управление же предполагает аппарат. Пролетариату не обойтись без своей организации с её аппаратом — то есть не обойтись без своей партии. Партия — это костяк, вокруг которого должны, видимо, будут объединиться действия рабочего класса в достижении им своих целей. Причём целей общеклассовых, политических, а не групповых и экономических, отражением которых является объединение в профсоюзы. Хотя, в принципе, профсоюзы иногда всё же бывают в состоянии объединяться в союз, защищающий интересы всего пролетариата в целом — как это случилось, например, в Англии в середине прошлого века. Но это уже было сближение профсоюзов по признаку своих целей с рабочей партией, главная задача которой — захват власти пролетариатом.

            Партии при феодализме

          Чтобы проблема стала яснее, расскажем коротко об истории партийности. При феодализме партий как таковых не бывает. Иерархическая структура господствующего класса, класса феодалов, обстановка тотальной зарегламентированности и контроля, отсутствие большинства общечеловеческих свобод отрицают легальное противоборство внутри этого господствующего класса как постоянное явление. Подобное политическое противоборство возникает только в условиях развала класса-государства.

            Партии при капитализме

          Совсем по-другому обстоит дело при гегемонии буржуазии. Здесь правящий класс находится вне государства, здесь господствует демократия. Здесь становится возможным постоянное политическое противоборство, легальная борьба за преимущественное обладание госаппаратом. Разные слои буржуазии имеют разные частные интересы: промышленники — одни, финансисты — другие. Рынок сталкивает их, заставляя бороться за привилегии, за средство их обеспечения — госаппарат. На этой почве отдельные группы сближаются. То есть идёт как размежевание на группы, так и образование каких-то союзов. Все данные манёвры обретают организационные формы. Групповая борьба за влияние на государство в рамках класса буржуазии приводит, таким образом, к созданию различных буржуазных партий.

            Формы буржуазных партий

          Партия — это средство борьбы за власть. Организованность придаёт партии силу. Но тут хочется обратить внимание читателя на то, что при буржуазном строе партийная борьба за власть происходит внутри всего лишь одного класса — господствующего. Поэтому данная борьба никогда не носит столь же ожесточённого характера, как борьба межклассовая. Ведь для межклассовой борьбы в обществе сформирована уже совсем другая организация, особая жёсткая структура — государство. Ибо в межклассовой борьбе жёсткость уместна. А вот для решения внутренних, внутриклассовых споров государство слишком уж опасно. Ведь междоусобица, принимающая острые формы, может чрезмерно ослабить внутриклассовых соперников, ослабить тем самым весь класс эксплуататоров в целом, а это для них глупо и непростительно, учитывая необходимость их противостояния эксплуатируемым. Сохранение, охрана системы эксплуатации — жизненно важны для капиталистов. И, разумеется, все прочие свои интересы и мелкие распри они соразмеряют с решением этой основной задачи. Между собой эксплуататорам лучше разбираться полюбовно. Организованно, без эксцессов.

          Поэтому понятно, что партии буржуазии представляют собой довольно аморфные организации. Они не сражаются за власть в глобальном смысле. Они борются лишь за место возле пирога.

            Партия пролетариата

          Но вот на арену политической борьбы вступает пролетариат и начинает схватку за свою власть. С кем он сражается? С партиями буржуазии? Отнюдь нет. Он воюет вовсе не с партиями буржуазии, он борется со всей буржуазией в целом, с её государством. Ну а каков противник, такова и потребность в силе, в организованности. Ошибку допускали те пролетарии, которые создавали свои организации на таких же вальяжных основах, что и буржуа. Рабочим нужен жёсткий кулак, чтобы сокрушить господство эксплуататоров, сломать государство как централизованный насильственный орган. Централизации можно противопоставить только такую же централизацию, организованности — такую же организованность. Рабочим нужна партия с высокой дисциплиной, мобильностью и организованностью.

          Однако здесь проблема состоит в том, что всего этого надо достичь, не поступаясь демократическими принципами формирования партийного аппарата. Иначе можно очень легко получить вместо партии пролетариата — партию над пролетариатом. Из чего обычно и произрастают объективные корни всяческого оппортунизма. Тенденция к обюрокрачиванию характерна для любого аппарата, в том числе и партийного. От угрозы обюрокрачивания может спасти только полная демократия, только реальный демократический, а не бюрократический централизм как принцип формирования центральных партийных органов.

            Отношение к государству после захвата власти

          Но вот представим себе, что пролетариат добился своего — захватил власть. Что ему теперь делать с государством? В идеале — взять и отменить. Ибо оно ему ни к чему. Ведь государство — это органы насилия, которые нужны эксплуататорам. Зачем производителям армия, внутренние войска и прочее? Политический интерес пролетариата состоит именно в том, чтобы как можно скорее выбросить всё это на помойку истории. Потому что госаппарат — это его враг, враг всех производителей, который при удобном случае может повернуться против них и стать эксплуататором, как он это сделал ещё при становлении феодализма. После ликвидации частной собственности и, соответственно, буржуазии как класса только аппарат подавления останется в обществе той единственной силой, которая ещё будет угрожать власти производителей. Сила аппарата подавления — в армии, в органах принуждения. Их надо распустить.

            Государство и управление

          Упразднение государства вовсе не означает, однако, упразднения управления вообще. Последнее просто лишится унизительной принудительности. Вообще же без управления обойтись, конечно, нельзя — тем более, если перед обществом ставится цель обобществления производства. Но без армии и т.п. управленческий аппарат окажется кастратом, евнухом, который не сможет даже покуситься на власть и привилегии. Единственной его опорой станет население, в котором ведущая роль объективно уже и сегодня принадлежит производителям и их передовой и наиболее организованной части — пролетариату. (Правда, добившись господства, пролетариат превратится уже в рабочий класс.) В этих условиях будут поддержаны и реализованы только те управленческие решения, которые окажутся в интересах производителей. Никаких других мер — к собственному благополучию в ущерб населению — аппарату провести не удастся.

            Необходимость временного сохранения государства

          Но это, конечно, идеальная ситуация. Это принципиальная теоретическая постановка вопроса, стратегическая цель. Практика же всегда богаче и сложнее теории. Маркс, например, рассчитывал, что в большинстве развитых стран, экономически и политически связанных друг с другом, пролетарские революции победят именно одновременно. В этой ситуации вместе с исчезновением мировой буржуазии возможно было бы и повсеместное уничтожение государства. Жизнь, однако, внесла свои поправки в эти расчёты. Оказалось, что неравномерное развитие разных стран исключило возможность одновременного осуществления революций. Встал вопрос о захвате власти пролетариатом только одной страны. В этих особых условиях изменилось, естественно, и отношение рабочих к государству. В этих особых условиях государство стало уже необходимым как орудие защиты от поползновений внешних агрессоров.

          Ещё одним фактором в пользу сохранения государства стало и то, что победа восстания в России имела место при решающем преобладании среди населения крестьянства, то есть мелкой буржуазии. Всей организованности пролетариата, составлявшего островок в этом крестьянском море, было явно недостаточно для проведения в жизнь своих политэкономических интересов. Не говоря уже о деклассированности, слабости самого российского пролетариата после трёх лет гражданской войны. Как можно было обеспечить интересы рабочих, как можно было удержать страну от капиталистического пути, на который её закономерно толкали интересы многих миллионов мелких буржуа? Только сохраняя власть пролетариата через захват государства, органов принуждения. И то, как известно, под давлением крестьянства большевикам приходилось лавировать, идти на разрешение свободой торговли, на НЭП и прочие уступки требованиям подавляющего большинства населения. По мысли Ленина, власть в этих условиях должна была остаться за рабочими, которые целенаправленными мерами должны были объединять, кооперировать крестьянские хозяйства, преодолевать засилье частных интересов. Разумеется, экономическими средствами рынка, доступными и понятными крестьянам — конкуренцией, льготами и проч., а не политическими акциями.

          Таким образом, наличие в обществе помимо пролетариата влиятельного мелкобуржуазного класса вынуждало рабочих сохранять государство и его аппарат в качестве гарантов от реставрации капитализма. Как видим, государство оказывалось необходимым для защиты рабочего класса и от внешней, и от внутренней буржуазии, отменить которую в земледелии нельзя было волевым образом из-за индивидуального характера орудий труда земледельцев. Ведь уже сами эти орудия порождали соответствующий класс мелких буржуа, а сие требовало и соответствующей организации производства. Лишь техническая революция в земледелии решила бы эту проблему. А до той поры государство было необходимо рабочим — не для эксплуатации, а для защиты себя от возможной эксплуатации.

            Контроль за государством

          Но государство — это, увы, не просто защитник. Государство само может стать куда опаснее, чем тот противник, от которого вроде бы и предусматривается защита. Ведь государство — это сила намного большая, чем, например, те же крестьяне. То есть тут можно попасть из огня да в полымя. Поэтому рабочим нужно такое государство, которое было бы им подконтрольно, которое было бы органом их диктатуры, а не самостоятельной силой, рвущейся к диктатуре. Как же всего этого достичь?

          Пролетариат, равно как и буржуазия, находится вне государства. Единственным средством, единственным орудием обуздания аппарата в этих условиях является демократия. Поэтому задача состоит в том, чтобы жёстко контролировать государственный аппарат, дабы он был органом проведения не собственной воли, а воли рабочих. Ведь хотя в обществе и не останется крупной и средней буржуазии, но определённая опасность будет таиться ещё в том, что часть госаппарата продолжит принимать участие в управлении экономикой. И поскольку госаппарат будет, тем самым, усилен реальным распоряжением средствами производства, то, значит, средства политического контроля за ним тоже нужно будет соответственно усилить.

          Можно, впрочем, попробовать раздать заводы в собственность трудовым коллективам, то есть попробовать сохранить частную собственность в этой её особой, коллективной форме. Выше уже упоминалось, к чему должна будет привести эта мера. Кстати, подобная мера вовсе не приведёт к решению вопроса о политической власти. Собственность ведь не бывает гарантирована, если власть не находится в руках самих собственников. Буржуа это прекрасно прочувствовали когда-то на своей шкуре — и оттого вынуждены были бороться с феодалами за власть. То есть частная собственность отнюдь не снимет вопроса контроля за государством, а также потребует разрешения его — как своего основания. Когда же этот контроль окажется достигнут, — разумеется, средствами, имеющими именно политические формы, потому что иных форм контроля политической организации просто и быть не может, — то нелепость частной собственности коллективов сделается очевидной. Потому что она породит взаимную борьбу этих коллективов за власть и за эксплуататорское положение в обществе. Поэтому, повторим, корень дела — именно в средствах эффективного политического контроля.

            Полная демократия

          Здесь возможны два варианта. Первый — государство нужно только для отпора внешней буржуазии. То есть это та ситуация, при которой в обществе нет класса, способного противопоставить свои интересы и силу классу рабочих. Таким противостоящим классом может быть разве что индивидуально трудящееся крестьянство при отсутствии частной собственности в промышленности. Впрочем, крестьянства как класса в большинстве развитых стран, в том числе и у нас, уже давно нет.

          В подобных условиях наиболее правильным путём для пролетариата будет, видимо, установление максимально полной демократии. Как это уже отмечалось, чем полнее демократия, тем слабее бюрократы, госаппарат как самостоятельная сила. Особенно важна тут решительная демократизация армии. Необходимо уничтожение внутренних органов профессионального насилия с передачей функций контроля за порядком общественности, то есть тем же рабочим в конце концов. Ведь органы насилия и их аппарат окажутся в данном обществе единственными серьёзными соперниками пролетариата в борьбе за власть. Самое верное оружие против них, раз уж совсем без них нельзя — демократия.

          То есть свободная выборность всех и вся, повсеместная сменяемость чиновников, максимальное разделение властных функций между не зависящими друг от друга выборными органами, сокращение срока должностных полномочий, передача максимально возможного числа функций общественности, уничтожение вообще массового низового аппарата, чья задача состоит сегодня только в дублировании и доведении до масс решений вышестоящих органов. Всю низовую организаторскую работу должны взять на себя массы, причём без отрыва от производства — разве что с сокращением рабочего времени для тех, кто выполняет в данный период общественную работу. То есть речь идёт практически всё о том же уничтожении государства внутри общества, о переходе общества к самоуправлению. И коли уж в этой ситуации возможный противник общества будет всё же существовать, то существовать он будет только вовне страны, и, значит, аппарат насилия нацелен будет только за рубеж.

          В этой ситуации аппарат потеряет в огромной степени самостоятельное значение. Общество сомнёт его, заставит выполнять свою волю. А поскольку решающее слово в обществе будет объективно за рабочими, за крупными промышленными коллективами, которым в такой ситуации окажется, естественно, легче, чем другим социальным слоям, провести своих представителей на выборные должности, то власть окажется фактически в руках рабочих.

            О диктатуре рабочего класса

          Таким образом, самая полная демократия в условиях отсутствия частной собственности — это просто форма диктатуры рабочих. Сейчас наши советские люди в большинстве своём любят толковать о демократии, но испытывают нервное потрясение при слове "диктатура". В особенности же они пугаются диктатуры рабочего класса, связывая её со сталинизмом, то есть на самом деле с диктатурой бюрократии. Это у людей, конечно, от незнания. Ведь всякая демократия всегда одновременно является и чьей-то диктатурой (но, конечно, вовсе не военной диктатурой, не диктатурой бюрократии), потому что политическое равенство, которое предоставляет демократия, ничуть не отменяет многих объективно существующих неравенств. Неравенств, из-за которых при общих равных по закону правах одни группы людей могут воспользоваться этими своими правами более эффективно, чем другие. И демократия тогда оказывается формой именно их диктатуры.

          Ещё раз объясним, почему эти группы могут пользоваться демократией к своей выгоде: потому что они, например, владеют средствами производства, как буржуазия, или же более организованны, как, например, пролетариат. Благодаря этой своей организованности пролетариат, уничтоживший господство частных собственников, оказывается самым могущественным в обществе классом (естественно, при политическом ограничении госаппарата).

          Диктатура и демократия — феномены, на первый взгляд, вроде бы полярные. Но на самом деле демократия и диктатура довольно родственны: вторая бывает формой первой. Если есть политическая власть и государство как орган принуждения, то и сама демократия — как форма государственного устройства — представляет собой политический, насильственный институт. Таким образом, если есть демократия, то, значит, тем самым есть и чья-то диктатура. И тот, кто выступает против диктатуры рабочих, тот, сам того не осознавая, выступает на деле против неограниченной демократии. Тот же, кто ратует за неограниченную демократию — в современных условиях борется фактически за диктатуру рабочего класса. А вот тот, кто выступает за доминирование частной собственности в любом её виде — тот объективно стоит за диктатуру буржуазии, которая обязательно народится на этой почве.

            Демократия для рабочих

          Однако возможна и иная ситуация, при которой, как отмечалось, полная демократия в интересах сохранения власти пролетариата должна быть ущемлена. Именно такая ситуация как раз и наличествовала у нас в первые послереволюционные годы. Что же следовало делать в такой обстановке? Полная демократия отдала бы власть крестьянству, а точнее — выражавшим его интересы более сознательным и организованным слоям буржуазии. Пролетариат был обессилен, деклассирован, тёмен. А отсутствие демократии оказывалось на руку формирующемуся чиновничеству. Каков же был выход? В этой ситуации надо было взять пример с буржуазии. То есть ввести особым образом ограниченную демократию — демократию только для себя, для рабочих. Буржуазия использовала в своё время для себя имущественный ценз. В данном нашем случае рабочим подошёл бы ценз социальный. То есть ограничение права выбирать (а для верности — и избираться) социальным положением. При этом госаппарат оказался бы составленным исключительно из бывших рабочих, буквально ещё вчера стоявших у станков. При сокращении срока полномочий в значительной степени исключалась бы опасность перерождения почти любого бывшего рабочего в матёрого чиновника, в аппаратчика — согласно его новому временному положению в обществе. Кроме того, при выборности только из рабочих ни один чиновник не смог бы оказаться избранным на свой пост и любой другой пост вторично, потому что он уже переставал бы быть рабочим и не имел бы прав ни выбирать, ни выдвигаться. Он должен был бы вернуться в свой коллектив, к станку. При таком положении дел государство, само собой, стало бы защищать и проводить в жизнь интересы, в первую очередь, именно рабочего класса.

            Экскурс в историю

          О необходимости таких мер и задумывался в конце своей жизни Ленин, озабоченный засильем бюрократии. Он настоятельно предлагал изменить социальный состав руководящих органов государства и партии путём введения в них рабочих и крестьян, не испорченных ещё службой в советских и прочих органах, то есть не ставших ещё чиновниками. Причём рабочие и крестьяне должны были, по мысли Ленина, составлять большинство в правительстве и ЦК. Но данные предложения реализованы не были. Аппарат во главе со Сталиным воспользовался теоретической неразработанностью вопроса, дезориентацией выдержанных и преданных пролетариату партийцев, слабостью и темнотой рабочего класса, трудностями эпохи, связанными с наличием класса мелкой буржуазии. Под этим соусом была ограничена демократия, но не в пользу пролетариата, а вообще, в принципе. Определённую роль тут сыграли и бюрократические традиции в кадровой политике большевиков. Ведь в самой партии выборность всегда была на вторых ролях; в партийном централизме РСДРП бюрократические черты всегда преобладали над демократическими. В дореволюционную эпоху это не имело ещё катастрофических последствий, но с захватом власти проявилось во всей своей ядовитой красе. Назначенчество полностью исключило выборность как в партийном аппарате, так и в аппарате государства, подконтрольном партии. Не удивительно, что в этих условиях в конечном счёте у руля правления оказался верховный кадровик и бюрократ — Сталин. В итоге бюрократический аппарат вышел из-под контроля общества и партии, попутно раздавил своего нарождавшегося соперника — буржуазию, обескровил партию и террором довершил полное установление своей диктатуры. Демократия осталась лишь на словах, а на деле всячески преследовалась — как реальная угроза всевластию чиновников. Всячески подавлялся и рынок — как угроза с другой, с буржуазной стороны. Таким образом, аппарат вёл свою борьбу за власть сразу на два фронта: во-первых, с частной собственностью, с опасностью утраты экономической мощи, а во-вторых, с демократией, с опасностью утерять политическое владычество.

            О роли партии

          Каково же будет место партии пролетариата после ликвидации власти буржуазии? Будучи орудием свержения буржуазии, партия со сломом буржуазного государства станет просто ненужной. Раз задача решена, зачем сохранять средство её решения? После захвата власти, после сокрушения своего противника у рабочих уже не будет надобности в какой-либо организации сверх собственно управленческой — той же, положим, государственной — коли уж её нельзя сразу отменить. То есть они смогут вполне нормально осуществлять свою диктатуру напрямую через своё государство. Впрочем, бывший партийный аппарат тоже можно при необходимости превратить в государственный, естественно, ещё увеличив демократическую составляющую в его строении. Или же можно просто распустить партию как выполнившую свою задачу, а её заслуженных деятелей поставить на техническую управленческую работу, не связанную с властью (если вводится демократия для пролетариата). Иначе неизбежно получится нелепая ситуация: существуют два дублирующих друг друга аппарата диктатуры рабочих, и оба, конечно, просят кушать. Кроме того, один из них неизбежно станет фиктивной властной структурой, а другой — реальной. Причём понятно, что такая двойственность будет возможна лишь в том случае, если фиктивной окажется власть именно госаппарата. Партия у власти будет нуждаться в его сохранении только для формального прикрытия власти своего собственного аппарата. Госаппарат же у власти ни в каких декорациях нуждаться не будет. В этом случае партия просто исчезнет.

          Итак, сохранение двойного аппарата диктатуры рабочим абсолютно ни к чему. Это будет выгодно только самим аппаратчикам — для самосохранения.

          Но, может быть, партия будет нужна рабочим для борьбы за госаппарат в условиях неограниченной демократии при наличии класса мелкой буржуазии? Тут-то вроде бы действительно появляется нужда в особой организованности рабочих — для противостояния натиску крестьян. Итак, пусть будет полная демократия — и диктатура рабочих пусть осуществляется в условиях политического полноправия буржуазии и крестьян за счёт особой организованности рабочих в виде партии. Но полная демократия есть полная демократия. Что в этом случае помешает буржуа сплотиться в свою партию? В этой ситуации сохранение партии рабочих отнюдь не даст гарантии от перехода власти в руки буржуа. Таким образом, видимо, нужно остановиться всё-таки именно на варианте с демократией только для рабочих — без всяких партий. Тем более, что рабочим стесняться тут особенно нечего: у них нет эксплуататорских целей.

          Кроме того, представим себе, что партия будет сохранена для какой-то, положим, неизвестной, но достаточно полезной цели. Это будет значить реально, что власть останется у нее — иначе партия не сохранится. Партия окажется как бы аппаратом над государством. Через неё рабочий класс будет осуществлять свой контроль над госаппаратом, а через него и в обществе в конечном счёте. Пусть так. Но тогда встаёт всё та же проблема: как рабочим контролировать сам аппарат партии? Здесь, конечно, напрашивается то же самое решение: через демократию. Таким образом, и с этим вариантом ясно, что в партии демократия должна быть только для рабочих. Раз уж они оказались в обществе в меньшинстве. Кстати, предложения Ленина о пролетарском социальном составе касались в первую очередь именно ЦК, то есть он думал как раз об установлении в партии демократии для рабочих. Однако эта мера, к сожалению, так и не была осуществлена. И по сей день профессиональные рабочие составляют в ЦК лишь 2% членов, зато профессиональные аппаратчики — все 90%.

            Суть управления

          Раз уж речь зашла о диктатуре рабочего класса, о его управлении обществом, то правомерно задаться вопросом: а по плечу ли рабочим эта задача? В теоретических дискуссиях пока ещё нередко приходится сталкиваться с сомнениями именно такого рода. Однако сомнения эти, несомненно, проистекают из неверного понимания сути управления. Многим теоретикам кажется, что управление — это профессия. Но тогда получается, что никакая демократия вообще невозможна, даже демократия буржуазная — ведь буржуа не сидят в органах госуправления, не являются профессиональными управленцами. Так что управление — это на самом деле не специальность. Это просто определённого рода деятельность, в большей или меньшей степени связанная с властью. И речь мы собираемся вести именно об этой властной стороне управления как о центральной. Её, как известно, запросто осуществляют и наши не шибко образованные партократы, и даже "ихние" бывшие голливудские актёры. (Редакция намекнула на Рональда Рейгана, достаточно известного в своё время голливудского киноактёра, к моменту написания данного материала только что сложившего с себя полномочия президента США. — Сост.)

          Управление представляют обычно как выполнение трёх основных функций. Первой из этих функций является выработка и принятие решений различного уровня, то есть законодательство. Второй функцией является проведение этих принятых решений в жизнь, то есть исполнение их. И, наконец, третьей функцией является контроль за соответствием проведённого в жизнь самому изначальному решению. Без постановки целей, понятно, управлять нельзя. Без их реализации — тем более, ибо это будет фикция, а не управление.

          Рассмотрим все эти отдельные составляющие управления в их отношении к рабочему классу.

            Выбор цели

          Рабочий класс, естественно, не в состоянии сам вырабатывать проекты решений по сложным политическим и экономическим вопросам. Сие, безусловно, есть компетенция только учёных, только специалистов. Это ясно. Рабочие тут сядут в калошу.

          Но ведь разве они одни там будут сидеть? Где и когда власть имущие были компетентны в вопросах науки? Зачем власть имущим вообще нужна эта компетентность? Разве знания имеют отношение к власти? Знания можно просто купить, поставить себе на службу. Буржуазия, например, это делает вполне успешно. Суть власти заключается ведь совсем не в том, чтобы выработать проект решения, а в том, чтобы принять это решение, сделать его обязательным для всех. То есть сделать определённый выбор в соответствии со своими интересами. Разработкой же проектов должны заниматься экономисты, юристы, дипломаты и прочие специалисты. Это их задача, их хлеб. А функция власть имущего состоит только в том, чтобы из энного числа представленных ему проектов решений после разъяснений специалистов, всевозможных независимых экспертов и т.д. выбрать тот проект, реализация которого максимально ему, власть имущему, выгодна. Так что цель и задача властителя в первую, во вторую, и в третью очередь заключается только в том, чтобы соблюсти свой интерес. И это гарантируется его правом выбора одного из проектов. (Ну и, естественно, правом принятия по поводу этого проекта обязательного для всех решения.) Именно такое право выбора и должен обеспечить себе рабочий класс при выработке направлений политики, при принятии тех или иных решений и законопроектов — дабы обеспечить соответствие их своим классовым интересам.

            Когда минус есть плюс

          Но как же обеспечить это соответствие? Как принять верное решение? Для этого, разумеется, нужно прежде всего иметь сам выбор. Выбор разных вариантов решений. А последнее возможно только тогда, когда в науке и прочих областях деятельности интеллигенции ни у кого нет монополии на истину. То есть когда в обществе есть свобода печати, слова, научного поиска. Ограничь их — и кто даст гарантию, что кастрированная наука не заведёт рабочих в тупик, что отсутствие свободы критики не дезориентирует их? Рабочим надо знать самые разные точки зрения, знать даже оттенки мнений, чтобы в горниле конкуренции идей найти истину. Она для наблюдателя дискуссии рождается всё-таки именно в споре, а не в монопольном изложении своих взглядов одной стороной. Полная свобода критики, творчества — это одно из главных условий эффективного господства рабочего класса, проведение им классово выдержанной политики. Поэтому у интеллигенции, если она действительно интеллигенция, а не мыльный пузырь с дипломом, есть полный резон делать ставку на рабочих. Ведь основной интерес настоящего интеллигента — свобода творчества. В этом интересы пролетариев и интеллигенции полностью совпадают.

          Собственно, почти так же обстоит дело и при господстве буржуазии. С той лишь разницей, что буржуазия как эксплуататор не очень дружественна науке, в особенности, общественной. Буржуазия частенько покровительствует идеализму, а это неизбежно тормозит развитие знаний. Что же касается именно общественных наук, то творчество тут ущемляется буржуазией для того, чтобы случайно не приоткрыть тайну эксплуатации, не прочистить мозги производителям. Рабочим же бояться нечего: они не делают ничего дурного и им нечего скрывать. Поэтому у них есть полная заинтересованность в максимальной свободе научного творчества.

          Таким образом, это не так уж и страшно, что рабочие некомпетентны в науках. Потому что господство рабочего класса всё равно обеспечит процветание всем наукам.

            Интеллигенция у власти

          А что произойдёт в том случае, если у власти окажется какой-нибудь специалист? А вот что.

          Всякий интеллигент привержен в науке какой-то школе. Дорвавшись до власти, то есть превратившись в бюрократа, хотя бы и образованного, он, конечно же, начнёт стараться провести в жизнь собственные идеи. Ведь это, можно сказать, его любимые детища — а как не порадеть своему детищу? И какая тут может быть допущена критика? Закономерно поэтому, что интеллигент у власти скорее всего и не допустит критики в свой адрес, тем более если критика эта окажется убедительной. Будет ли он выбирать во имя истины и интересов общества, когда у него есть свои любимые идеи, когда его интерес и состоит в их реализации?

          Конечно, интеллигент непременно станет защищать именно свои взгляды, причём не аргументацией, а используя власть. То есть он введёт свою монополию в науке (что, кстати, делается сплошь и рядом даже без всякой власти), будет защищать своё место в ней. И не только в ней, но и вообще в обществе. Ведь его идеи — это его хлеб. Это продукты его труда, за которые ему платят, за которые его ценят. Крушение идей — это для интеллигента крушение буквально всего.

          Рабочий же здесь в совершенно ином положении. Он может пересматривать свои взгляды и решения, потому что кормится не с них, а с их приложения к практике. И аргументы этой практики для него важнее тысячи красивых, но ложных идей.

          А ошибка — не беда. Пускай рабочие иной раз даже и ошибутся. Пускай сделают неверный с точки зрения их интересов выбор. Практика ведь скоро им это покажет. В конце концов они и сами поймут, что ошиблись. И поскольку будут у власти, то смогут всё исправить.

          А кто, собственно, не ошибается? Буржуазия? Специалисты? Да сколько угодно. Тем более с их предвзятым отношением к науке. Рабочий же класс как раз сможет существенно сократить число ошибок в управлении, создав все необходимые для учёных условия.

          Так что ошибки в действительности не так уж и страшны. Тут главное — господство интереса. Ни один класс не будет упорствовать в решении, если обнаружится вред его интересам. Упорствовать тут будут только сами авторы проекта.

          Что же касается интеллигенции, то в её среде всегда найдутся те, кто встанет на сторону рабочих. Это, кстати, не так уж и трудно — достаточно только быть преданным своей науке. В этом качестве, то есть в научности, а не в паразитировании на дипломе, и заинтересованы рабочие. Поэтому подлинный учёный, независимо от его политических симпатий, всегда будет трудиться на рабочий класс, на передовой отряд производителей.

            Реализация решений

          Вторая управленческая функция, помимо принятия решений — проведение решений в жизнь. Эта процедура тоже не требует никаких специальных знаний. Здесь нужны лишь простые организационные способности. Ими, надо полагать, все слои населения располагают примерно в равной мере, ибо способности эти развиваются в процессе именно воспитания, а не образования. Рабочие имеют тут даже преимущество, поскольку вся их производственная деятельность связана как раз с дисциплиной и самоорганизованностью.

          Тем не менее, нынешняя теория управления претендует на то чтобы быть именно наукой. Она изучает то, как лучше всего манипулировать людьми, как эффективнее влиять на их психику, сознание, как направлять их устремления на выполнение воли руководителя — ну, и ещё некоторые другие тонкости. Которых, конечно, не знают рабочие (как, впрочем, и большинство наших отечественных профессиональных управленцев). Но суть дела состоит в том, что все эти тонкости и рассчитаны-то как раз на тот случай, когда людей заставляют действовать против их собственных интересов и воли. Вопрос ведь стоит именно так: как заставить людей, как мобилизовать их на то, что само по себе отнюдь не вдохновляет? А вот господство рабочих переводит подходы к управлению в совершенно другую плоскость: как лучше самоорганизоваться? Заставлять тут никого не надо, потому что ничто и не делается против естественных интересов людей. Личный естественный интерес — это лучший организатор. Если массам что-либо будет выгодно, то они сами побегут впереди паровоза и в самом лучшем виде сделают всё, что нужно. Организационные проблемы сложны ведь лишь в том обществе, в котором проводятся антиобщественные решения. Только в таком обществе управленцам и приходится исхитряться, дабы незаметно для людей заставить их работать с максимальной отдачей. А вот при господстве рабочих с их целями, идентичными целям всех других неэксплуататорских слоёв, задачи управления с точки зрения его организации чрезвычайно упростятся. Общество перейдёт к самоорганизации. Особенно легко самоорганизоваться, кстати, самим же рабочим — что, в общем-то, чрезвычайно существенно, потому что самоорганизация рабочих в масштабах страны и есть организация производства, есть управление им и обобществление его.

          При господстве рабочих исполнительские функции возьмут на себя широкие массы. Ведь поработать на себя готовы все. Задача центральных органов сведётся только к информированию населения о путях реализации принятых решений. Управление со стороны центральных органов поэтому ограничится лишь принятием решений по мелким текущим вопросам, а роль аппарата исполнения возьмёт на себя само общество.

          В то же время, если порой возникнет нужда в проведении специфических управленческих мероприятий, мероприятий технически сложного характера, то ничто не помешает трудящимся набрать для этих целей специалистов. То есть решить тем самым кадровый вопрос: кому заниматься тем или иным делом. Собственно, в этом и состоит, например, процесс формирования госаппарата. Хотя у нас здесь речь идёт всё же не о властных, а лишь о технических функциях, которые должны будут выполнять выборные чиновники. Такие выборные чиновники будут зависеть от выборщиков и выполнять именно их волю. (Всё это, к примеру, может касаться выборов военачальников.)

            Что главное?

          Теперь пришло время написать о тех средствах, благодаря которым рабочие смогут удовлетворять свои материальные интересы — собственно, и являющиеся целью взятия власти. Разумеется, сами материальные интересы рабочих ничем не отличаются от интересов буржуазии и любых других классов и групп. Разница состоит тут лишь в средствах, в путях достижения этих интересов. И вот здесь важнейшим является то, что рабочие не могут жить за счёт чьей-либо эксплуатации. Им просто некого эксплуатировать, кроме самих себя как главных производителей материальных благ.

          Но почему рабочие не могут никого эксплуатировать? Ведь рядом с ними есть ещё и крестьяне, и интеллигенция. Прикинем: может ли пролетариат поживиться за их счёт?

          Крестьянство

          Вообще-то, в тех странах, где крестьянство как таковое отсутствует, вопрос о его эксплуатации не стоит. Однако вопрос этот можно рассмотреть и чисто теоретически.

          В принципе, крестьян, как производителей материальных благ, эксплуатировать, конечно, можно. Но смотря кому. Каковы тут возможности рабочих? А возможности у рабочих тут минимальны, но зато здесь у них есть масса сложностей. Дело в том, что рабочим, дабы стать эксплуататорским классом, нужно оградить себя от остальных социальных слоёв — а иначе все побегут в рабочие. Значит, тут необходимо вводить кастовость, наследуемость профессий, то есть тут необходимо переходить к прямой, к феодальной системе эксплуатации. Это ведь лишь буржуазия отгораживается от эксплуатируемых классов естественным образом — но с отменой частной собственности прибегнуть можно будет уже только к сословности и связанной с ней насильственной форме отчуждения продуктов, то бишь к некоей "феодальноподобной" системе. Однако современные производительные силы совершенно не позволяют вводить такого рода отношения. Потому что это неизбежно приведёт к их деградации и, соответственно, к резкому падению жизненного уровня всего общества. Феодалы в силу их относительной малочисленности ещё могут идти на это. Но для рабочего класса, на порядок более многочисленного, феодальный путь начисто закрыт как невыгодный. А иного пути для эксплуатации здесь просто нет.

          Теперь рассмотрим проблему эксплуатации крестьян рабочими с политической стороны. Итак, раз нужно ввести эксплуатацию, то, соответственно, необходим будет и аппарат принуждения. Иначе как же можно отнимать у крестьян их продукты? Без отрыва от производства аппарат не создашь, эффективное насилие не организуешь. А с отрывом — это уже будут не рабочие, а непосредственно сам аппарат насилия. То есть это будет такая штука, которая окажется опасной прежде всего для самих же рабочих, которая может и их самих загнать в ярмо, тем более что грабёж рабочих наверняка будет куда прибыльнее, чем грабёж очень немногочисленного ныне крестьянства. Поэтому эксплуатация вредна пролетариату и чисто политически. Не говоря уже о необходимости содержания аппарата, который может запросто проесть весь доход от эксплуатации.

          А теперь возвратимся к экономической стороне проблемы: раз есть эксплуатация, то нужно удерживать крестьян на их земле, чтобы они не бежали в города, в рабочие. Нужно вводить прикрепление их к земле. Таким образом, необходимо вводить что-то вроде крепостного права, как в средневековье. При этом, разумеется, от крепостных нельзя будет ждать высокой производительности и эффективного использования современной техники. То есть отдача тут будет низкой. Кроме того, современные средства производства предполагают и требуют для себя совершенно другого работника, а именно — хозяина. Хозяина либо частного, либо коллективного, либо (и это лучше всего) общественного. Эксплуатация тут может существовать лишь в случае частного хозяйствования — как эксплуатация наёмного труда. И причём не крестьянского, а именно рабочего. Феодальная же эксплуатация приведёт только к нехватке продовольствия и сырья для нужд промышленности. Рабочие, видимо, будут вынуждены сами взяться за сельское хозяйство, чтобы удовлетворить свои потребности.

          Но допустим, что рабочие введут в деревне капиталистическую эксплуатацию. Здесь возможны два варианта: или грабёж через рынок, то есть грабёж путём завышения цен на товары промышленности, или же превращение крестьян в тех же сельскохозяйственных рабочих при особом совокупном хозяине — пролетариате. Оба эти случая опять же требуют крепостного права. Иначе крестьяне побегут в рабочие, в город. Всё это, выходит, совершенно нереально. Нельзя представить себе ситуации, в которой рабочим, сохраняя себя в качестве рабочих, удалось бы наладить эксплуатацию крестьянства, не развалив при этом сельское хозяйство. Думается, что наш семидесятилетний опыт подобного разваливания вряд ли вызовет у кого-либо энтузиазм.

          Таким образом, при господстве рабочих между работниками разных отраслей должно будет установиться сотрудничество и справедливый обмен результатами труда. Крестьянство при этом, видимо, даже будет получать какую-то компенсацию за неудобства своего образа жизни — чтобы не перекочёвывало в города и бесперебойно обеспечивало продовольствием рабочих.

          Интеллигенция

          Возможность же эксплуатации интеллигенции ещё нереальнее. Мало того, что эксплуатировать удобнее всего тех работников, которые производят материальные блага, а у интеллигенции и отнять-то в этом отношении нечего, — так у неё есть ещё ряд очень неудобных для эксплуататора свойств.

          Первое: интеллигентами не рождаются, ими становятся. Пройдя длительную стадию учёбы. Если у крестьянина есть место жительства и он привязан им к профессии земледельца, то интеллигент в этом смысле неуловим. Кто же пойдёт учиться в вуз, если выпускникам этого вуза светит попасть только в эксплуатируемое сословие? Очевидно, что со школьной скамьи все рванут на завод — в эксплуататоры. Тем более, что у рабочих тут будет ещё и социальный престиж гегемонов.

          Что же тогда останется делать рабочим? Вводить кастовость? Но тогда развитие производства окажется привязанным к демографическим тенденциям. А современные тенденции в развитии производства как раз таковы, что требуется всё меньше и меньше рабочих и всё больше и больше служащих и учёных. Кастовое общество должно будет ставить тут искусственные преграды и потому окажется обречено на стагнацию. Это будет всё тот же феодализм в условиях коммунистических по своему характеру производительных сил.

          Закрывать дорогу в рабочие глупо ещё и потому, что реальное благосостояние рабочих зависит непосредственно от производства материальных благ, а не от умственного труда интеллигентов. То есть чем меньше людей будет трудиться в материальной сфере при одинаковой для всех работников производительности труда, тем меньше будет произведено материальных благ, тем больше рабочего времени придётся на одного рабочего. То есть рабочим выгодно, чтобы их, рабочих, было как раз побольше. И значит, им нужно содержать интеллигенцию в объёме, определяемом не рождаемостью в её среде, а в нужном для рабочих, в рентабельном объёме. Чтобы все лишние люди шли на производство. А если вдруг окажется, что от интеллигенции, наоборот, доход выше, чем от материального труженика, то чтобы больше было именно интеллигентов. Эти потребности никак не вяжутся с кастовостью, наследуемостью профессий.

          Третья причина, по которой кастовость невозможна — сам характер труда интеллигенции. Интеллигентами ведь хотя и становятся в процессе образования, но в некотором смысле ими всё-таки и рождаются. Потому что тут нужны определённые способности. Не всякий сын врача годится во врачи. А сын академика — в академики. Успешно администрировать в этой области просто невозможно. Учёный по принуждению — это не самый лучший вариант учёного. Хотелось бы, к примеру, посмотреть на того отважного человека, который рискнёт лечь на стол к хирургу, падающего в обморок при виде крови.

          Таким образом, наследуемость интеллигентских профессий невыгодна обществу и её вряд ли стоит вводить. Но в таком случае, если интеллигенция вдруг обнаружит в один прекрасный день, что её эксплуатируют рабочие, то она переквалифицируется в управдомы, в слесарей. Кому же охота быть эксплуатируемым? На врачей и педагогов возникнет дефицит. Они станут пользоваться этим и начнут качать свои права перед рабочими, которые, несомненно, будут продолжать нуждаться в их услугах. То есть вместо эксплуатации получатся привилегии, ведущие к повышению благосостояния. И в конце концов всё сбалансируется на нормальном уровне общественной потребности в труде того или иного отряда интеллигенции. Интеллигенции будут платить согласно стоимости её общественно необходимого труда. И, вероятно, оценка этого труда, как сложного, будет всё-таки выше, чем оценка труда токаря или фрезеровщика. Но рабочие не окажутся в накладе, потому что тем самым будут удовлетворены их нужды.

            Условия эксплуатации интеллигенции

          Вообще говоря, интеллигенцию можно эксплуатировать лишь в том случае, если эксплуатируются производители материальных благ. Если интеллигенту просто некуда податься. Если у школьника выбор таков: либо в рабочие, которых эксплуатируют, либо же в интеллигенты, которых тоже грабят. Но кого грабят меньше? Того, кого труднее. То есть интеллигентов. Вот тут-то школьник и идёт в вуз, выбирая из двух зол меньшее.

          Почему буржуа могут эксплуатировать интеллигенцию? Потому, что она оказывается в сходном с рабочими положении. Ввиду безработицы. При господстве же рабочих безработицы быть не может, потому что она им ни к чему. Она нужна только буржуазии, чтобы загонять пролетариев в кабалу, заставлять их соглашаться на неэквивалентную оплату труда. Поэтому при социализме всех работников, высвобождающихся в результате, допустим, автоматизации, вполне можно будет опять использовать для производства каких-либо жизненных благ — например, просто сокращая продолжительность среднего рабочего дня и распределяя необходимое рабочее время на имеющуюся рабочую силу. Безработицы в рабочем государстве быть не может — потому что она является средством экономического принуждения к заниженной оплате труда, средством, используемым буржуазией против наёмных работников. (См. подробнее "Марксист" № 5, "Исключает ли социализм безработицу?" — Сост.)

          Таким образом, эксплуатация интеллигентов может существовать только в условиях эксплуатации рабочих. При господстве же рабочих эксплуатация интеллигентов становится очень трудновыполнимой задачей. Рабочий класс будет просто вынужден содержать интеллигенцию на условиях справедливой, эквивалентной оплаты труда для обслуживания своих потребностей. Разумеется, в тех масштабах, которые для этого необходимы.

          Развитие производства

            Итак, пролетариату невыгодно кого-либо эксплуатировать. Его материальное благополучие, следовательно, может повышаться только за счёт развития производства. И в этой ситуации в действие вступит такой классовый интерес к совершенствованию производства, какого ещё не знала история. Ведь это будет интерес господствующего класса, работающего непосредственно на производстве. Производители не только сами примут активное участие в рационализации и изобретательстве, но и будут максимально заинтересованы во всяческом поощрении эффективного труда инженеров и учёных. Потому что технический прогресс на 90% зависит от интеллигенции. То есть рабочие нуждаются в интеллигенции во всех отношениях — и в области политических, и в области технических решений. И, соответственно, заинтересованы в том, чтобы создать интеллигенции все условия для плодотворного труда. Ибо это окупится сторицей.

            Отмирание рабочего класса

          Совершенствование производства ведёт не только к повышению производительности труда, то есть к сокращению рабочего времени, необходимого для содержания общества. Оно ведёт ещё и к уничтожению физического труда. Это прямой интерес рабочих — улучшить условия своей деятельности, избавить себя от монотонной, грязной, тяжёлой работы. В эволюционном смысле (в смысле эволюции производства) рабочие стремятся к тому, чтобы стать работниками умственного труда. То есть к тому, чтобы исчезнуть как класс собственно рабочих и слиться в итоге с технической интеллигенцией.

          Переход производителей и технической интеллигенции на положение работников умственного труда приведёт к уничтожению классовой структуры общества, к становлению его социальной однородности.

            Объективность интересов

          Важно подчеркнуть, что всё рассматривавшееся выше — это именно объективные интересы пролетариата. Которые вполне совпадают с интересами большинства населения. Сегодня кое у кого вызывают опасения антиинтеллигентские настроения рабочих и прочие характерные ныне для них предрассудки. Но это как раз только субъективные их настроения, это следствия того, что рабочий класс ещё не стал классом для себя, не осознал ещё своего места в жизни и своих классовых интересов. Он ещё прислушивается к тому, что вещает ему пропаганда бюрократии. Но рабочие у власти быстро поймут, какие именно вещи им выгодны — и отбросят свои идеологические пережитки. В том числе и свою насторожённость по отношению к интеллигенции.

            Нелепость левизны

          В этом отношении заслуживает критики имеющее определённое хождение мнение о необходимости для рабочих ликвидировать интеллигенцию, насильственно ввести однородность общества. У наших левых это просто какое-то навязчивое желание — заставить всех интеллигентов трудиться на производстве в качестве рабочих. Мы думаем, что всё это вряд ли будет выгодно рабочим. Потому что необходимость обслуживания многочисленных общественных нужд требует именно отдельного существования интеллигенции. Тут уж ничего не попишешь.

          Да и зачем рабочим вредить себе? Ведь они без науки никуда. Разве не глупо использовать Эйнштейна в качестве дворника? Умный дворник лучше сам поработает за двоих, чтобы создать для учёного все условия для изобретения такой машины, которая этого дворника заменит. Нет сомнения, что рабочие в целом не дураки, нет сомнения, что именно такое рациональное отношение к интеллигенции в итоге и победит среди рабочих, если они будут определять общественные порядки к своей пользе.

            Критерий передового класса

          Ещё несколько замечаний. Сейчас время от времени возникают дискуссии о передовом классе современности. Все дискутирующие ищут этот класс, но многие при этом уже отказались от ставки на пролетариат на том основании, что, мол, его "диктатура" в 30-х годах "себя показала". Этот несколько непродуманный вывод вызван, скорее всего, излишним доверием к пропаганде КПСС, которая, как известно, многие годы назойливо твердила всем нам, что у нас в стране осуществлена диктатура пролетариата, построено наиболее справедливое общество, да и вообще у людей самая счастливая на свете жизнь.

          Кроме того, кое-кто утверждает, что нынешнее производство выдвигает на первый план уже иные классы, более прогрессивные, чем пролетариат. Правда, при этом у утверждающих частенько обнаруживается довольно слабое представление о том, что же такое классы вообще. За новый класс выдаются, к примеру, интеллигенция или работники умственного труда, производящие материальные блага. Из них действительное отношение к производству имеют лишь последние. Но они, кстати, являются продуктом эволюции уже самого рабочего класса и, к сожалению, пока ещё очень немногочисленны и слабы, а потому почти не влияют на жизнь общества.

          Ведя речь о передовом классе, следовало бы сразу составить себе чёткое представление о критериях нашей оценки. Что значит "передовой" класс? По каким признакам он передовой? По количеству? То есть кого больше, тот и передовой? Это "демократический" взгляд, ориентирующийся на большинство. Как будто большинство имеет в данном случае какое-то значение. Ведь господствующие классы никогда и не составляли большинства в обществе. Однако они всегда, тем не менее, создавали единственно возможные, то есть передовые для своего времени общественные системы. Только в их рамках и могло существовать общество. Поэтому количество не имеет никакого отношения к понятию "передовой".

          Тогда, может быть, стоит взять за критерий "передовитости" занятость в передовой сфере производства? Но это уже не тот признак, по которому различаются классы. Перед нами будет просто передовой отряд пролетариата, чьи классовые интересы в их главных параметрах сходны с интересами основной массы рабочих.

          А может, стоит сделать ставку на интеллект и на образованность? Ведь разве образование не показатель культуры, сиречь прогрессивности? Но это тоже заблуждение. Потому что ни мощный интеллект, ни высокое образование, как это ни печально, не спасают от приверженности самым реакционным интересам. Как это обычно и характерно для интеллигенции — бросаться в объятия своего эксплуататора, использовать свои знания вовсе не на благо человечества, а во имя своего личного блага, то есть отдавать эти знания тому, кто больше платит...

          Поэтому нет никакого другого критерия оценки прогрессивности класса, кроме прогрессивности его истинных, объективных интересов. Если эти интересы соответствуют потребностям развития производства, требованиям производительных сил, то, значит, они реально и являются наиболее передовыми. А следовательно, и сам класс как носитель этих объективных интересов тоже передовой, потому что действует в русле общественного развития. Сегодня наиболее прогрессивными являются объективные интересы именно пролетариата. Это интересы, направленные на обобществление производства, на уничтожение эксплуатации производителей, на развитие орудий, на решение экологических и прочих стоящих перед обществом проблем. Ничего более передового и выдумать нельзя. Именно поэтому рабочий класс был и остаётся пока самым передовым классом.