А.Хоцей

          Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Не сомневается только тот, кто ничего не думает. У нас есть ещё достаточно много людей, чьи мозговые извилины прямее Невского проспекта, кому всё и вся давно уже ясно до самого донышка — кого стрелять, кого вешать, что ломать и что на развалинах строить. Но чем кривее извилины, чем больше в них понапихано всякого интеллигентского вздора, то бишь знаний, тем заковыристее кажутся вопросы, которые ставит наша жизнь, тем ниже отвисает челюсть и тем рефлексивнее жесты — типа почёсывания в затылке.

          Одно из таких почёсываний я и собираюсь предложить читателю. Авось и у него рука потянется к голове — хотя бы для того, чтобы покрутить пальцем у виска.

          Месяцев пять тому назад в письме товарищу я написал примерно следующее.

          "Сейчас наступило такое время, когда в политику активно вовлекаются массы. И кое-где они уже становятся определяющей силой конкретных политических действий. Но что такое политика? Это искусство возможного. Это точный расчёт, умение учитывать ситуацию и предугадывать чужие решения и поступки на несколько ходов вперед. Перефразируя известное выражение, политика — это война, но только другими средствами. И как во всякой войне, тут тоже побеждает сильнейший. А вовсе не тот, на чьей стороне правда. Конечно, можно отважно выскочить вперёд — и получить по морде. Разумеется, безумству храбрых мы, как водится, поём песню. Чаще всего это похоронный марш. "Гром победы, раздавайся" звучит обычно не в адрес тех, кто порол горячку, демонстрируя миру свою лихость и удальство, а в честь изворотливых, терпеливых, сумевших втихаря накопить силёнки и вдруг явиться перед своим соперником не каким-нибудь зачуханным ванькой, а авторитетным мордоворотом. Вспомните, как шёл к власти методичный интриган Сталин, и чем кончил Троцкий, постоянно в открытую пёрший против течения, вечный участник всевозможных оппозиций, всегда оказывавшийся в организованном меньшинстве. У политики свои законы и заповеди, первая из которых: не высовываться раньше времени. Хочешь победы, хочешь нужного тебе результата — копи силы, используя для этого все имеющиеся возможности, — и не спеши подставляться и кукарекать: а то ведь, не ровен час, и солнце не взойдёт. Ибо политика — занятие рациональное.

          А что такое массы в политике? Это, прежде всего, нетерпение. Ведь массы только тогда и ввязываются в драку, когда их терпение окончательно истощается. А там, где нетерпение — там и отсутствие расчёта. О каком-либо хладнокровии и разумном учёте реальностей, о какой-либо опытности и ловкости масс не может быть и речи. Массы действуют по наитию. И выносят наверх, на роли своих представителей прежде всего тех политических деятелей, которые лучше и громче всех выражают их, масс, радикальные чаяния и чёрно-белое сознание. Деятели такого толка обычно оказываются заложниками толпы, невольниками своих собственных обещаний. Будучи вознесёнными на гребне этих обещаний к вершинам власти, они вынуждены реализовывать обещанное, невзирая на последствия. А последствия эти сплошь и рядом оказываются вовсе не такими, какими их все ожидали увидеть, поскольку на белый свет всплывают те обстоятельства, которые не учитывались разгорячёнными людьми, опьянёнными психозом дружного скандирования лозунгов и видимым всенародным единством и могуществом. И тогда начинается эпоха отрезвления и разочарования. И бывшие лидеры превращаются в изгоев — виновников всех несчастий в глазах отшатывающейся от них публики. Те, кого ещё совсем недавно массы носили на руках, вдруг не чувствуют под собой опоры, и тогда обычно начинаются внутренние дрязги, склока, взаимные обвинения и подозрения лидеров, попытки оживить былой энтузиазм и экзальтацию толпы разными искусственными мерами типа переименования улиц, перемены атрибутики и т.п.

          Иллюстрация тому — события в Прибалтике. Например, в Литве победа "Саюдиса" во многом была обусловлена отражавшим настроения населения муссированием темы независимости. Каковая и была объявлена новым правительством, составленным, с одной стороны, из людей, настроенных решительно, а с другой — связанных по рукам и ногам своими предвыборными обещаниями. Никакой учёт реальной обстановки тут значения не имел. Осторожность в тот момент не была бы понята даже нашими осмотрительными прибалтами. Да и неоткуда было взяться ей, осторожности, поскольку осторожные и осмотрительные с треском провалились на выборах благодаря этим своим похвальным, но неактуальным качествам.

          Однако в жизни всё оказалась сложнее, чем это представлялось народу Литвы поначалу. Слабый, посмевший отстаивать свою правоту перед сильным, был грубо одёрнут и столкнулся с рядом неприятных ответных мер. Воодушевления в народе поубавилось, а паники — прибавилось, в особенности, в новых эшелонах власти. А там, где паника, там не до благонравия в поведении. Как естественные неудачи в политике, так и неприглядность взаимных ссор парламента и правительства тут же сказались на авторитете новых политиков. Сегодня рейтинг "Саюдиса" уже уступает престижу независимой КПЛ, реноме которой связывается именно с осторожностью и с продуманностью действий. При всём при том, что акт от 11 марта сего года всё-таки одобряет большинство жителей Литвы. Людям ещё кажется, что сам этот акт был принят правильно, а вот всё произошедшее ему вослед — результаты неумелой политики. Хотя в реальности-то политика эта была вынужденной и закономерной. Население по-прежнему демонстрирует свою неспособность обнаружить связь популярного, но нерационального в данных условиях политического решения с его неизбежными последствиями. Ища себе козла отпущения в лице Ландсбергиса и его команды. (Впрочем, со временем, когда все текущие неприятности изгладятся из памяти потомков, возможно, что музыкант-политик займёт в истории Литвы место национального героя)."

          Нечто сходное мы имеем сегодня и в рабочем движении. Правдивую иллюстрацию к этому дала "Комсомольская правда" в номере от 1 августа. В рабочем движении также постепенно политизирующаяся, страдающая всеми болезнями толпы масса всю дорогу выдвигает на авансцену тех, кто лучше всего отражает достигнутый ею на конкретный момент уровень понимания своих интересов и нужд. И без снисхождения свергает своих прежних кумиров, как только уровень этих кумиров оказывается превышен, как только обнаруживается ограниченность и недостаточность этого уровня. В наше бурное время всякая практическая политика очень быстро заводит в тупик, и политики-горлопаны уступают место политикам-ловкачам.

          В то же самое время процессы в рабочем движении в сравнении с вышеописанными процессами в Прибалтике осложняются двумя особенностями. Первая из этих особенностей заключается в отсутствие цельности рабочего движения. Если прибалты движимы одной общей целью — борьбой за независимость — то рабочие ещё не доросли в полной мере до осознания общности каких-либо своих основных интересов. Поэтому в своей практике рабочие на деле разобщены. Большинство тех, кто хоть как-то активизировался (а таких вообще меньшинство), заглядывает вперёд не дальше своего профессионального, регионального и т.п. носа. То есть преследует только свои ближайшие и конкретные интересы. Неудивительно, что при таком отсутствии общеклассовой солидарности каждый отряд рабочих старается перетянуть одеяло на себя и привлечь всех остальных к решению своих узкопрофессиональных, местных задач. Примером чего являются действия шахтёров, озабоченных пока вовсе не тем, чтобы, используя свою силу, помочь развитию рабочего движения вообще, но, напротив, старающихся подчинить все местные рабочие движения своим целям. Эгоизм этот пока, увы, перевешивает в сознании и практике рабочих общие интересы и принцип солидарности. Последний понимается именно так, что все прочие должны быть солидарны с местным движением и поддерживать его, но гораздо меньше внимания уделяется размышлению над тем, как самим поспособствовать успеху движения в целом.

          Наглядно это обнаружило себя, в частности, в действиях Конфедерации труда. Решающий голос здесь принадлежит шахтёрам. И Конфедерация пока ещё не сделала ничего для развития рабочего движения в стране. В центре её внимания оказалась только шахтёрская проблема. Совет представителей КТ на первом своём заседании, как известно, прежде всего обсудил вопрос об организации общесоюзной забастовки в поддержку угольных регионов, а вот вопрос о газете — самый важный на сегодня, если исходить из состояния и общих интересов рабочего движения — остался отложенным в долгий ящик.

          Закономерно, что всё это не может вызывать энтузиазма у основной массы рабочих. Солидарность солидарностью, но если она принимает чересчур уж односторонний характер, то не может быть прочной. Тем более, что господствующее настроение, как уже отмечалось, таково, что все больше ждут помощи себе, чем готовы помогать другим. В этой ситуации явный крен в сторону шахтёров может привести Конфедерацию к кризису. Это очень вероятно ещё и потому, что сил у данной организации пока явно недостаточно, чтобы ввязываться в решительный бой, и грамотная её политика должна была бы состоять именно в накоплении сил, то есть как раз в сосредоточении всех имеющихся возможностей на развитии рабочего движения в стране. Однако всё те же местничество и нетерпение основных отрядов шахтёров толкают снизу их лидеров, представленных в Совете КТ, на проведение эгоистической политики, на втягивание КТ в резкую конфронтацию с правительством и на растрату своих сил именно на этом направлении. Тут КТ больше играет на руку нынешним пробуржуазным силам, то есть рабочий класс в который уже раз используется как таран для достижения чужих целей. Нет сомнения, что различие интересов рабочих и сторонников свободного рынка обнаружится довольно быстро и это приведёт к очередной смене лидеров в Конфедерации. По крайней мере, сами представители рыночной ориентации отчётливо осознают, что одной из главных опасностей для рыночных реформ является именно стачечное движение, которое они и предлагают законодательно запретить на переходный период (см. программу ленинградских социологов, опубликованную в журнале "Век ХХ и мир", 1990 г., N 6, сс. 15-20, "Жёстким курсом...").

          Таким образом, основная сила в рабочем движении сегодня решает задачи пока вовсе не стратегического, не общего для всего движения характера, а всего лишь местные, узкопрофессиональные проблемы, — придерживаясь, к тому же, такой ориентации, которая в ближайшее же время станет непопулярной среди большинства рабочих.

          Вот с этим-то последним обстоятельством и связана вторая из двух вышеупомянутых особенностей рабочего движения. Эта вторая особенность заключается в неопределённости самих целей рабочего движения. Мало того что многие люди в рабочем движении понимают данные цели по-разному, но даже и сами-то эти "многие люди" составляют крайне незначительную часть в общей массе общества. Подавляющее же большинство политически активных рабочих вообще не имеет представления о том, к чему им надо стремиться. Горизонт сего подавляющего большинства ограничен кругом самых утилитарных проблем. Однако расширение этого круга — когда вдруг на практике обнаруживается, что данная утилитарная проблема не решается данным примитивным способом — ведёт к развитию сознания и смене старых лидеров с их старой политикой. Всё это вроде бы внушает надежду, что когда-нибудь придёт и подлинно классовое осознание интересов. Но тут есть одна загвоздка, которая состоит в том, что предел этого осознания интересов положен ещё и чрезвычайно низкой ныне культурой, необразованностью рабочего класса. В своём развитии рабочий класс упирается именно в этот потолок, сдвигать который вверх уже гораздо труднее, чем двигаться к нему в свободном пространстве, поскольку здесь рабочим надо ломать уже не просто те или иные заблуждения и иллюзии, но и самих себя, свою лень, приспособленчество, привычки, мировоззрение. Тут необходим не просто количественный, но именно качественный сдвиг сознания. Перешагнуть через эгоизм нынешнего понимания солидарности может только цивилизованный, сознательный рабочий. А таковые у нас пока в большом дефиците.

          И вот когда нынешнее рабочее движение упирается в потолок своего кругозора и культуры, — оно стопорится, теряет ясную цель. Рабочие просто не видят выхода, убедившись в том, что всё, казавшееся целью, на самом деле — тупик. Пытаясь выбраться из нынешнего тупика феодальной экономики, они, в основном, сворачивают сегодня в соседний капиталистический тупик. Нетрудно предугадать, какой кризис разразится в рабочем движении, когда оно убедится в том, что и этот путь ведёт производителей тоже вовсе не в светлое будущее. Тут у рабочего движения появятся закономерные метания, апатия, экстремизм, известное движение назад, а также стремление законсервироваться и развиваться не ввысь, а вширь. Прямым следствием чего будут отход от политики и превращение в чисто профсоюзное движение, занимающее круговую оборону от атакующих со всех сторон жизненных тягот. Впрочем, чисто профсоюзным рабочее движение может быть только в относительно благополучную эпоху; в жёсткие же периоды, которые нам, несомненно, ещё предстоит пережить, одной защиты будет мало — придётся ещё и огрызаться, и волей-неволей колесо политики будет затягивать рабочих в свои спицы. В какую сторону, однако, рабочие будут толкать это колесо? Двинется ли оно, благодаря их усилиям, к социализму?

          В № 9 журнала за прошлый год в полемике с Н.Средним я отстаивал ту мысль, что социалистическая ориентация для нашего общества наиболее вероятна. Аргументы мои были таковы: во-первых, расстановка классовых сил в нашем обществе совершенно неблагоприятна для становления капитализма, ибо у нас налицо лишь два развитых класса — бюрократия и пролетариат, а во-вторых, по характеру средств производства мы дозрели уже до общественного регулирования основных сфер экономики. Так вот: оба эти мои аргументы остаются в силе и сегодня.

          Однако теперь у меня всё более и более отчётливо формируется понимание того, что общество — это всё-таки вовсе не средства производства — пусть даже самые прогрессивные и требующие поэтому соответствующих прогрессивных общественных перемен. Нет, общество — это именно сами люди плюс весь комплекс их отношений. И люди эти вполне могут до поры до времени не осознавать требования, предъявляемые к организации производства со стороны используемых орудий. Поэтому характер общественной организации вовсе не напрямую зависит от наличия тех или иных классов. То есть он зависит не от потенциальной расстановки сил, а только от актуальной, от реально имеющейся расстановки этих сил. Если класс не стал ещё классом для себя, если он не осознал ещё своих кровных интересов, если он не научился их отстаивать, не овладел ещё средствами борьбы, находящимися в его естественном распоряжении, то проку от его потенциальной, свёрнутой до поры мощи — мало. Данный класс обречён стать игрушкой в руках тех, кто будет понуждать его таскать для себя каштаны из огня.

          Каким же силам предрешено манипулировать нашим потенциально очень мощным, но так и не овладевшим пока этой своей мощью пролетариатом? В первую очередь речь идёт, конечно, о тех понятливых и грамотных классах, которые способны в силу особенностей конкретной исторической ситуации навязать рабочим свои собственные идеалы общественного устройства. Ведь в истории всегда так и бывает, что, например, совершая буржуазную революцию, сама буржуазия — и, в особенности, крупная — на баррикады больно-то не лезет. Она обычно предпочитает дождаться, пока старую систему разрушат те трудящиеся, которым от этой системы больше всего и доставалось. А потом уж подбирает из рук этих трудящихся власть, которую они не в состоянии удержать, да и просто не знают, что с нею делать.

          Кроме того, часто эту власть подбирают пришедшие на гребне народного движения к её вершинам вожди, выдвинувшиеся из низов, но в ходе борьбы переставшие быть их представителями и потому закономерно изменившие прежним идеалам и целям. Обюрокрачивание демократических поначалу организаций и выступлений — чрезвычайно распространённое явление. Каждый очередной лидер в соответствующих условиях кончает тем, что осёдлывает движение, направляя его уже не на защиту интересов низов, а на защиту своих шкурных выгод. Главные причины этого — отсутствие демократической культуры и политической грамотности масс, а также закономерное отсутствие в стихийном и тёмном движении демократических организационных структур и институтов. Второе, понятно, напрямую вытекает из первого. Но разделить их на два разных фактора не мешает, поскольку даже случайное наличие демократической организованности, то есть соответствующих порядков и принципов построения организаций и их деятельности, ещё не застраховывает от бюрократизации, от отчуждения власти низов в пользу вождей. Мало иметь возможность — надо ещё уметь ею пользоваться. И если этого умения нет, то тогда данная возможность остаётся нереализованной, что на практике приводит всё к тому же неизменному результату — к узурпации власти верхами.

          Что же у нас имеется в этом плане сегодня? Каково состояние умов в стране? Каждому непредубеждённому человеку, хоть немного потолкавшемуся на митингах, среди рабочих, да и в других слоях общества, должно быть ясно, что меньше всего шансов на овладение умами имеет ныне как раз социалистическая идея. В общественном сознании сегодня господствуют два течения: феодально-бюрократическое (или, как его ещё называют, сталинистское — в различных его вариантах, вплоть до отрицания на словах сталинизма, его практики, но признания, в основном, соответствующих теорий) и буржуазное. Характерные черты первого — вождизм, ставка на героя, на доброго царя, который всё сделает за нас и для нас, отрицание демократии на деле (и даже на словах), а чаще всего простое пренебрежение к ней, неумение пользоваться ею, как положено цивилизованному человеку. То есть для этого течения характерны превращение демократии в фикцию и разрушительный фактор, неуважение к личности, отрицательное отношение к ней, комплекс маленького человека, агрессивность, стремление все вопросы решать силой, нетерпимость к чужому мнению и т.д. и т.п. Признаки второго течения — индивидуализм и его воспевание, гипертрофированная свобода личности, фактическое оправдание эксплуатации человека человеком, пренебрежение к социальной справедливости, приписывание частной собственности исключительных черт — например того, что лишь она одна, дескать, и может способствовать развитию и успешному функционированию экономики — и т.п. Наше общество, в основном, скроено именно из этих двух кусков материи.

          Причём скроено весьма своеобразно. Не так, что одна часть общества последовательно разделяет одни взгляды, а другая — другие. Такая чистота очень редка и характерна она прежде всего для тех, кто придерживается бюрократической идеологии. У этой части представления о наилучшем устройстве общества и экономики вполне гармонируют с внутренними принципами созданных ими организаций (иерархичность, авторитарность и т.п.) и направленностью и характером их политической практики (ставка на насилие, отрицание плюрализма и др.). Куда сложнее обстоит дело у тех, кто придерживается буржуазных взглядов. Тут очень мало людей придерживается последовательно тех принципов, за которые они якобы готовы пойти на плаху. Массовое, преобладающее в обществе сознание таково, что, исповедуя буржуазные ценности, в основе своей оно катастрофически заражено впитанными с молоком матери феодальными предрассудками и стереотипами.

          Конкретно это выглядит так, что большинство наших соотечественников требует буржуазных преобразований и даже, бывает, борется за эти буржуазные преобразования — но борется именно феодальными способами и приёмами, организуясь иерархически. Ну а в основном большинство наших современников лишь ожидает данных преобразований сверху, то есть полагается тут не на собственные усилия, не на действия гражданского общества (которого при таком состоянии умов, конечно, и нет), а на милость доброго царя. Эти надежды на освобождение благодаря пришествию некоего доброго вождя накладываются у большинства представителей нашего народа на психологию крепостных, которым надоело их рабство, но которые не способны быть свободными людьми. Все замашки у наших людей ещё типично рабские: покричать да разбежаться — вот и вся политика, вся деятельность. Это типичная идеология бонапартизма. И совершенно не случайно, что в данной ситуации на успех может рассчитывать только та политическая сила, которая по провозглашаемым целям будет пробуржуазной, а по структуре, по повседневной практике — бюрократической. То есть это должна быть нормальная бонапартистская партия, образчик которой мы имеем, например, в лице ДПР (партии Травкина). Люди стремятся к буржуазным преобразованиям, но не могут бороться за них адекватными средствами. Буржуазные цели им, в общем-то, понятны (правда, только на уровне ощущений, а не разума, поскольку действительность быстро покажет, что многие не знают того, к чему ныне стремятся; но они, по крайней мере, знают, от чего бегут), но по-демократически достигать их они не умеют, не приучены. Им понятны — опять-таки всё на том же уровне ощущений — как раз только бюрократические средства и пути. Поэтому удовлетворить большинство политических активистов по всем своим параметрам сможет только партия именно гибридного, буржуазно-бюрократического толка. Тут стоит обратить внимание как раз на это неприятное противоречие целей и средств. Оно очень остро даст о себе знать, когда поставленные цели будут достигнуты. Ибо тут-то и окажется, что навыки действий у нас совершенно бандитские, феодальные. Именно по-феодальному будет продолжать себя вести большинство нашего населения в условиях буржуазного рынка. Что, несомненно, в значительной степени парализует грядущий рынок и сделает его вместо созидательного фактора (как все ожидают) фактором, скорее, разрушительным. Это всё та же самая проблема: мало иметь систему, надо ещё и уметь ею пользоваться. На огне можно приготовить обед, но этим же огнём можно и спалить избу. Опасность сего второго события для нас чрезвычайно велика.

          Такое совмещение буржуазной, поверхностно воспринимаемой идеологии с феодальными традициями на практике типично и для Конфедерации труда. На словах её вожди — за буржуазные преобразования, но то-то и замечательно, что рупором организации являются не её массы, а лишь сами вожди. Рабочее движение страдает вождизмом, наверное, даже больше, чем любые другие течения в нынешней политической жизни — в силу понятной неграмотности, политической отсталости и забитости рабочих. Пока борьба рабочих в целом не носит постоянного организованного характера. Поэтому в пене данной стихии может родиться только нечто самое примитивное и простое — типа стачкомов. Руководители большинства стачкомов никак не контролируются снизу через какие-либо демократические процедуры и институты. Единственное средство контроля тут — напор масс или же, обратным образом, утрата их поддержки. Напор толпы или отсутствие такового ставит руководителей стачкомов в определённую зависимость от массы — ведь у них просто нет другой опоры (вроде армии или КГБ), чтобы стать окончательно независимыми (хотя умные и ловкие лидеры уже научились политиканству, аппаратной игре, манипулированию мнением толпы и натравливанию одной части массы на другую, а также и обычным средствам такого рода политиков — типа разжигания тех инстинктов, которые, собственно, и вынесли данных их выразителей наверх).

          Та же самая болезнь свойственна сегодня и тем течениям в рабочем движении, которые придерживаются "социалистической" идеологии, то есть на самом деле сталинистской, ортодоксально-большевистской, бюрократической. В этих течениях при внешнем, декларативном отказе от сталинизма (причём далеко не всегда ещё и имеющем место), по сути, возрождаются сталинские идейки, сталинские трактовки тех или иных теоретических положений. И очень естественно, что здесь процветает лидерская грызня, авторитаризм, догматизм и вождизм. Тут эти явления органично соотносятся с общими идейными установками, с холопскими представлениями о "справедливом обществе" в виде очередной казармы. Где сильные и добрые вожди (или партия) будут заботливо подкармливать с ложечки рабочий класс, одновременно железной рукой подавляя все поползновения иных социальных сил. Можно предсказать, что это направление в рабочей среде будет иметь даже большую силу, поскольку на деле к нему (по методам, навыкам, культуре) присоединяется вообще большинство; а кроме того, сдвиги в сторону рынка закономерно активизируют и поднимут к выступлениям самые тёмные слои, причём поднимут их как раз в антирыночном направлении. Нет сомнения, что это направление будет вовсе не социалистическим, а именно реакционным, феодальным.

          Маленький нюанс. В уже упоминавшемся девятом номере журнала, соглашаясь с Н.Средним, что мировоззрение нашего общества сегодня, в основном, пробуржуазно, я настаивал на том, что это явление навязанное и легко преодолимое. "...Дайте, — писал я, — нам доступ к средствам массовой информации, дайте нам равенство в полемике — и через полгода мы распропагандируем народ прокоммунистически". И сие действительно так и было бы на самом деле.

          В чём же тогда проблема? А в том, что убеждения людей — это вовсе не главное. В самом деле — нетрудно умелой агитацией склонить массы на ту или иную сторону, привить им те или иные идеи и взгляды. В особенности, если эти идеи отвечают интересам самих масс, как, например, интересам рабочих отвечают идеи социализма. Но всё дело в том, что вовсе не убеждения правят миром. Можно, например, прекрасно знать, что такое хорошо и что такое плохо, но вести себя, тем не менее, вполне по-свински. Можно блестяще теоретически представлять себе преимущества социалистического производства, но быть на деле разгильдяем и лодырем. Увы, одними убеждениями и знаниями сыт не будешь. Нужны ещё желание и умение эти знания применять на практике. Нужна соответствующая общественная, политическая и производственная культура. А это уже не убеждения, это характер. Этого никакой пропагандой не привьёшь. Это достигается только долгим процессом воспитания. И, опять же, воспитания не словесного, а воспитания самой жизнью, обстановкой в обществе, устоявшимися традициями и правилами поведения и т.п. Одними теоретическими спорами нельзя добиться изменения личности работника. Нового человека, гражданина может породить и вышколить лишь сама повседневная практика, условия которой должны быть такими, чтобы постоянно требовать определённого поведения, развития определённых черт характера, социальных рефлексов, стереотипов. Вне этих условий сформировать иного человека не удастся.

          И вот главная наша беда сегодня заключается в том, что человека мы имеем старого, с феодальными привычками и психологией, со всем развращённым и отсталым его нутром. Именно сквозь эту призму своего характера он и пропускает все новые идеи — хоть буржуазные, хоть социалистические, неминуемо опошляя и извращая их, придавая им самый уродливый и примитивный вид. В особенности же это делается очевидным тогда, когда дело доходит до практики. И изменить это нутро нельзя, не изменив внешние условия бытия. Нам нельзя не пройти через данное тяжкое чистилище. Прохождение же сие не будет мгновенным, а займёт, как минимум, одно поколение. Причём, лишь при условии помощи извне, то есть со стороны более цивилизованных — и, естественно, капиталистических — стран. А иначе и переход-то сомнителен, под большим вопросом. И вообще: как бы не случиться в такой гнилой ситуации переходу в мир иной.

          Поставьте сегодня социалиста против рыночника. Я уверен, что первому не составит большого труда в теоретическом споре положить на лопатки второго. Но на практике, при естественном развитии, скорее всего, не победит ни тот и ни другой. Победит третий: политикан, подыгрывающий невежеству толпы и её бонапартистским настроениям.

          Почему же, однако, мы находимся ныне в таком тупике? Потому, что этот тупик является закономерным следствием революции, осуществляемой сверху. Инициатива перемен исходит у нас от бюрократии, от её высших эшелонов. В обществе почти вообще нет сил, самостоятельно выступающих за буржуазные преобразования — выступающих по своему собственному желанию, по своему собственному экономическому положению и связанным с ним интересам. Пробуржуазная пропаганда инспирирована и разрешена бюрократическими властными структурами. При нормальном, естественном ходе событий за рыночные реформы, за демократию и её свободы выступает соответствующий класс частных собственников. В его среде уже в силу самого характера экономических взаимоотношений естественным образом развивается индивидуализм, демократические традиции и культура. И борется данный класс на деле именно за то, чтобы эти демократические традиции и порядки стали господствующими во всём обществе. То есть реформы и революционные сдвиги тут не спускаются сверху, а идут сами собой, имея могучую опору в массах, прорастая из естественной почвы.

          В нашем же случае этой почвы и опоры нет. А есть лишь глобальный кризис и неопределённое ощущение необходимости каких-то перемен. Есть зреющий гнев народа, чреватый бунтом, бессмысленным и беспощадным. И ещё есть отчаянные попытки наиболее умных чиновников хоть как-то в этих условиях смягчить наше падение в пропасть путём перевода страны на рыночные и полудемократические рельсы. Но все эти семена падают на тощую почву и дают хилые и уродливые ростки. Поскольку почва эта десятилетиями вытравливалась и перелопачивалась как раз с целью насаждения ублюдочной феодально-рабской психологии и культуры. Легче всего тут нынешним реформаторам удалось снять самый верхний тонкий слой убеждений и заменить его гумусом буржуазного мировоззрения. Но под этими миллиметрами — вековая толща, отравляющая своими миазмами всё, что удаётся привить на поверхности. Реальность сопротивляется каким-либо преобразованиям, потому как само наше общество по своему состоянию к ним не готово и в большинстве своём тормозит их на деле, поддерживая на одних лишь словах. Демократия, внедрённая силой, превращается у нас в политический экстремизм и анархию, в войну всех против всех; а рынок — в откровенный грабёж и безумное стяжательство, замешанное на насилии. Наше общество по уровню своей цивилизованности не способно воспринять современную рыночную культуру отношений и культуру демократии, не распространяясь уже о социалистическом планировании и самоуправлении. Это печально, но это факт. И потому ситуация запуталась у нас в такой тугой узел, что его уже не развяжешь деликатными и мирными усилиями. По всей видимости, узел этот можно только разрубить.

          Особенности нашей революции сверху порождают и своеобразие отношения интеллигенции к рабочему движению.

          Когда революции совершаются снизу, то инициаторами перемен и их движущими силами выступают массы производителей. Они-то и являются здесь единственной надеждой и опорой общества, им-то закономерно и отданы симпатии всех прогрессивно настроенных людей. К примеру, в Польше крушение нынешнего режима явилось результатом именно рабочего движения. Именно солидарность рабочих была тем основным рычагом, который расшатал власть бюрократии. В Польше ведь не было каких-либо иных мощных антибюрократических рычагов — например, буржуазного характера. Закономерно, что в этих условиях польская интеллигенция примкнула к пролетариату, встала на его защиту, оказала посильную помощь. То есть между рабочим движением и передовой интеллигенцией тут не было антагонизма.

          Совершенно иная ситуация имеет место при революции сверху. Тут инициатором и основным рычагом преобразований выступают верхи бюрократии, её наиболее дальновидные слои. А вот массовое народное движение включается в борьбу как раз в самую последнюю очередь, да ещё и неизвестно на чьей стороне. Поэтому закономерно, что интеллигенция тут группируется вокруг реформаторов, делает ставку именно на них, именно в них видит воплощение своих надежд. К рабочим же она относится, скорее, с подозрением и недоброжелательством. Ибо опасается с их стороны подвоха, сопротивления реформам, тем более, что эти опасения, в общем-то, небезосновательны, раз перемены носят буржуазный характер. Сказывается, конечно, и многолетнее оболванивание населения на тот счёт, что нынешний режим как раз, мол, и воплощает власть рабочих, а КПСС — это партия, отражающая интересы рабочих.

          В результате такого противостояния положение ещё больше ухудшается. С одной стороны, ослабляется лагерь объективных противников существующего бюрократического режима. С другой — агитация интеллигенции развивает в рабочих чувство собственной неполноценности и ущербности, чувство моральной придавленности, отвращающее их от участия в политике. Кроме того, эта агитация провоцирует ещё и ответный рост неприязни и агрессивности самого рабочего класса в отношении интеллигенции. Ощутимая враждебность и недоверие не могут не вызывать ответной реакции. Интеллигенция желала бы, во-первых, видеть рабочих исключительно в рамках создаваемых ею организаций, а во-вторых, хотела бы использовать рабочих исключительно для своих собственных целей. Но такое использование никак не может принять массового характера, тем более, как устойчивое явление. Самоорганизации же рабочих интеллигенция не столько помогает, сколько мешает. Тем самым тормозя становление той единственной современной силы, которая может у нас покончить со всевластием бюрократии. Самой интеллигенции с этим делом никак не справиться. Поэтому она так и будет привязана в своей практической деятельности (при всех полётах духа) к действиям реформаторских кругов бюрократии. Ведь добиться чего-либо можно только некоей политической силой, а интеллигенция действительной силой не является. Поэтому она и обречена, если хочет что-то реально переменить, идти в кильватере тех социальных сил, которые весомы. При её боязни рабочего движения она у нас становится на сторону чиновничества, правда, передового (относительно своих консервативных слоёв). Или же на сторону нарождающейся буржуазии, которая как таковая ещё очень слаба, которая сильна лишь иллюзиями масс. Для этого последнего направления возможен, конечно, некоторый временный успех, однако у данного успеха есть слишком много шансов стать пирровой победой. Ведь всякие иллюзии рассеиваются при попытке воплощения их в жизнь. Что чревато в рассматриваемом случае потерей поддержки населения.

          Так что реальных путей у интеллигенции всего два: либо с рабочими — либо же с передовыми слоями бюрократии. В первом случае задача интеллигенции будет заключаться, разумеется, не в том, чтобы просто присоединиться к имеющемуся рабочему движению и повторять все его заблуждения и ошибки, а в том, чтобы помочь ему как можно скорее стать цивилизованным, мощным, сознающим свои глобальные цели и интересы. Во втором же случае интеллигенции неминуемо придётся поступиться частью милых её сердцу "общечеловеческих ценностей" в пользу утилитарных ценностей бюрократии. Но в большинстве своём сегодня интеллигенция идёт всё же по третьему пути: пути борьбы за буржуазные порядки и свободы. И здесь она обязательно потерпит фиаско.

          Каков может быть примерный сценарий нашего ближайшего будущего? Прежде всего, тут ясно, что оставаться в нынешнем состоянии страна не может. Какие-то перемены в экономическом строе совершенно необходимы, иначе — быстрая гибель. Какие же перемены тут возможны и кто способен их осуществить?

          В нашем обществе есть две реальные силы: пролетариат и бюрократия. Пролетариат заинтересован в социалистических преобразованиях, но осуществить их не может — как чисто технически, в силу своей отсталости и феодальной развращённости, так и по степени своей нынешней активности и сплочённости. То есть, во-первых, рабочие не знают, что такое социализм, принимая за него что-то страшно примитивное и казарменное. Во-вторых, даже если тут и было бы достигнуто какое-то просветление умов, то рабочие всё равно не смогли бы наладить дело по причине своей низкой производственной культуры. И в-третьих, для того чтобы вообще взяться за что-либо, они должны были бы прежде взять в свои руки власть, — а для этого им не хватает уже просто самой политической культуры, навыков организованной борьбы и т.п. Власть в таких условиях неминуемо ускользнёт из их рук, да и вообще даже в их руки не попадёт: рабочие могут стать лишь орудием в чужих руках, а не самостоятельной политической силой, преследующей собственные интересы. И хорошо ещё, если рабочие станут орудием буржуазии, как это произошло в Польше. Как бы они не стали, напротив, орудием новых бюрократов, а то даже и старых. Во всяком случае, очень вероятно, что в отношении господства рынка рабочие довольно быстро окажутся в оппозиции, каких бы иллюзий на сей счёт они сегодня ни разделяли. Таким образом, к социалистическим преобразованиям рабочие пока не способны, к буржуазным — потенциально враждебны. Рабочее движение находится в ловушке, подстроенной ему историей. Стать прогрессивной силой оно не может, потому что ближайшее направление исторического прогресса неумолимо склоняется в антирабочую сторону. И рабочим, дабы превратиться в орудие цивилизации, придётся, видимо, пройти суровую школу капиталистической выучки. Поступлению в которую они, однако, будут усиленно сопротивляться.

          Вторая сила — бюрократия — в социализме, разумеется, вообще не заинтересована. Не заинтересована она также и в буржуазных реформах, но тут уж её принуждают обстоятельства. У бюрократии есть та особенность, что она разнородна и стратифицирована — как иерархически, так и функционально. Это, с одной стороны, даёт её высшим слоям немалую власть в отношении низших, а с другой — отдельные её слои теряют от буржуазных реформ меньше, чем другие. И потому тут возможна некая внутренняя борьба. Возможна на известный период такая ситуация, что при сохранении диктатуры аппарата в области политики, в области экономики этот аппарат будет проводить буржуазные преобразования. Это вытекает как раз из того факта, что организация экономики напрямую ещё не решает вопроса о власти и, тем самым, об организации политической жизни. Чему примерами являются Южная Корея, Чили и прочие подобные режимы. И вот в такой ситуации, когда положение бюрократии становится уже критическим и она может потерять всё, у неё остаётся единственный выход — потерять контроль над экономикой во имя сохранения ещё на какое-то время контроля над обществом.

          Тут следует обратить внимание на то, какие слои бюрократии менее всего заинтересованы в сохранении контроля над экономикой. Ну, какие? Разумеется, те, которые к управлению экономикой и кормлению с этого управления имеет самое отдалённое отношение. То есть это чисто политическое чиновничество плюс военные. А где концентрация власти на верхних этажах иерархической структуры бюрократии выше всего? Опять же, в армии — уже согласно самому её внутреннему устройству. Армия — это тот отряд бюрократии, который наиболее толерантен к приватизации производства. В то же время этот отряд и наиболее способен, во-первых, к тем конкретным силовым мерам, которые могут потребоваться для проведению этой приватизации (ведь в наших условиях сопротивление рыночным преобразованиям будет сильнейшим), во-вторых, к подавлению как недовольства низов своей собственной армейской бюрократии, так и бюрократии вообще (в силу наибольшей концентрации власти в верхних эшелонах), ну, а в-третьих — к мобилизации всех сил для решения труднейших задач переходного периода (тут ведь нужен железно организованный аппарат — с твёрдой дисциплиной). Совершенно не случайно рыночные преобразования в тех же Чили и Южной Корее осуществили именно военные. Никакой другой отряд бюрократии данных стран просто не был к этому способен (ни с точки зрения своих возможностей, ни по материальным интересам). Объективные обстоятельства выдвигали тут на первый план именно военных — как наиболее отмобилизованный и невосприимчивый к рынку слой аппарата.

          Стоит, видимо, сделать и ещё одно небольшое пояснение. В мировой истории почти во всех тех случаях, когда в конкретных обществах имел место переход от феодальных структур к господству демократии и рынка, этот переход не был мгновенным и прямым. В древней Греции, например, между господством феодалов, знати, эвпатридов, и господством демоса, богатых имел место период тирании. И это просто-напросто закономерно, что естественное накопление силы заинтересованных в прогрессивных преобразованиях слоёв идёт постепенно, а не скачкообразно. Всё то же самое касается и накопления навыков, способностей взять и удержать власть. Таким образом, рано или поздно в обществе всегда возникало такое соотношение сил старых и новых классов, когда феодалы уже были не в состоянии прочно удерживать власть, а демос, буржуа — ещё не в состоянии её прочно взять. И вот здесь-то, в этот смутный момент, спасением оказывался некий компромисс: новый класс выдвигал взамен демократии как своего идеала личное господство какого-либо политикана, который приходил к власти на гребне народного движения, провозглашал и проводил в жизнь те идеи, которые двигали массами. Такая же точно природа была и у позднейших бонапартизма, кромвелизма и т.п. Политическая власть тут сосредоточивалась в руках нового бюрократического аппарата, но лишь за счёт компромисса с небюрократическими общественными слоями и только в той степени, в какой этот новый класс бюрократии проводил в экономике буржуазную политику. Опорой таких режимов были, в основном, буржуа.

          Однако наш случай — куда сложнее. Сложнее уже хотя бы из-за одного того, что движение к рынку и демократии у нас идёт не снизу, а инспирировано сверху. Ведь у нас нет класса буржуазии как развитого и мощного, нет соответствующей культуры населения. А значит, нет и соответствующей опоры в населении для данных преобразований (не распространяясь уже о крайне неблагоприятной ситуации собственно в экономике). У нас имеется потенция, как отмечалось выше, только к чему-то наподобие древнегреческой тирании; наш феодализированный народ ждёт хорошего вождя, но этот вождь, помимо сворачивания голов старой знати, будет вынужден проводить ещё и крайне болезненные и непопулярные реформы. И опереться в этом он должен будет вовсе уже не на население, а на внешнюю ему силу, то есть опять же на бюрократию, на военных. Другой опоры для единственно возможных ныне реформ нет. Вот почему чисто военная диктатура, независимо от того, кто станет диктатором, — бывший ли народный вождь или ставленник бюрократии, — на сегодня для нас неизбежна.

          История знает, правда, и другой способ выхода из подобного кризиса (хотя всё же гораздо меньшего по своему размаху и более благоприятного по исходным условиям). Я имею в виду восстановление послевоенной Японии. Там диктатуру установила не местная бюрократия, а демократическая Америка. В силу оккупационного военного правления США, в силу того, что сами США — страна демократическая, в Японии преобразования шли в такой благоприятной обстановке, что применяемая сила при ломке старых экономических и общественных порядков вела вовсе не к консервации бюрократического режима. Напротив, внешнее насилие было направлено как раз на внедрение демократии и на приучение населения к ней. Немалое значение имела, конечно, и материальная поддержка на переходный период.

          Безусловно, если бы Япония выходила из кризиса собственными средствами, если бы неизбежная диктатура осуществлялась в ней силами её же собственного военного аппарата, то место имела бы консервация бюрократического режима, господство касты военных (как в Южной Корее). Последние, разумеется, не выпустили бы власть из своих рук без борьбы и давления со стороны общества.

          Однако мы-то вряд ли можем рассчитывать на вмешательство внешней силы: этого не допустят хотя бы наши генералы. Значит, мы пойдём по чилийско-южнокорейскому варианту. Это, по-видимому, единственно возможный сегодня выход из того тупика, в который нас завела история.

          Что можно противопоставить такому развитию событий? Внутри страны, пожалуй, ничего. Остаётся надеяться только на помощь Запада, который мог бы материально поддержать тенденцию к бонапартизму как наиболее мягкому варианту диктатуры, и мог бы, тем самым, подстелить соломки на дно той пропасти, куда мы неизбежно начнём падать с разворачиванием рыночных реформ.

          Ситуация невесёлая, не правда ли? Кое-кто, наверное, даже может обвинить меня в сгущении красок и клевете на наш замечательный рабочий класс. Хорошо бы, конечно, чтобы обвинители оказались правы. Но пока, увы, вопреки всем эмоциям, наблюдение за тенденциями изменения нашего общества и рабочего движения, за их современным состоянием, вынуждает делать очень неприятные выводы и прогнозы. И ввиду этого приходится многое переоценивать и очень глубоко и скорбно задумываться о судьбах и задачах социалистов в столь неблагоприятной обстановке.

          Что мы реально можем тут сделать? Помешать становлению диктатуры и, тем более, буржуазного строя? Очевидно, что нет. Ведь вся наша социалистическая агитация, которая будет иметь успех с той самой поры, как рыночная экономика станет реальностью, по всей вероятности, даст в нашем обществе самый отрицательный результат. Феодальная инерция общественной психологии и культуры придаст социалистическим — по видимости — мерам самый реакционный характер. Народ будет истолковывать все наши лозунги и призывы лишь в меру своего понимания и привычек. А они — известно, каковы.

          Пора признать, что потенции к реальному социализму (а не к казарменной подделке под него) отброшены в нашей стране далеко назад даже от тех позиций, на которых они находились в начале века. Правда, это касается состояния только самого общества, но никак не его производства. Следовательно, в принципе, предстоящий нам путь к социализму может быть намного короче. Тем не менее, реально нам сегодня придётся начинать с нуля. С точки зрения реабилитации социалистической идеи, формирования убеждений людей. Но это дело ещё даже относительно простое.

          Куда сложнее пойдёт формирование социалистической культуры труда, производства, гражданства. Эти важнейшие факторы могут сформироваться сегодня только в условиях капитализма. Сегодня, увы, всякое подобие культуры в вышеупомянутых областях напрочь утрачено, и прямой переход от феодального бескультурья к социалистической культуре вряд ли возможен. В этой области социалисты, пожалуй, бессильны чем-либо поспособствовать ускорению процесса такого перехода. Единственным утешением является, впрочем, то, что капитализм сегодня у нас может быть только современным, соответствующим используемым средствам производства (если, конечно, Россия не превратится в полуколонию и сырьевой придаток мировой экономики), а значит, становление высокой производственной и пр. культуры должно тут идти ускоренными темпами — иначе у нас и капитализм-то не стабилизируется в современном его виде.

          Поясню ещё раз эту неприятную, мягко выражаясь, мысль. Социалисты во все времена традиционно считали своей задачей нести сознание в массы. Но никогда мы не учитывали при этом того, что помимо сознания массами руководит и ещё кое-что. А если конкретно, то людьми руководят исторически складывающиеся привычки, навыки, черты характера, стереотипы поведения. И всё это формируется не сверху, не благодаря какой-либо пропаганде, а снизу, как требование и результат воздействия практической жизни, диктующей свои правила игры. Революция в сознании не способна преобразовать эту глубинную структуру исторической формы личности. Тут необходимы глубокие изменения в самом образе жизни. Эти изменения совершаются подспудно и постепенно, деформируя производство и общество, а с ними изменяя и систему ценностей, морали, взаимоотношений людей. Старания идеологов нового строя всегда всего лишь раскачивают этот монолит и подтачивают его. Но ведь и он со своей стороны тоже влияет на восприятие новых идей, подстраивая их под себя, приспосабливая к своему образу мышления. И сколь же часто творцы, бросавшие в массы святые и благие мысли, вдруг обнаруживали, что, переварившись в котле народного сознания, эти мысли получали уже совершенно иное, уродливое и отталкивающее толкование...

          Вот и сегодня картина такова, что в обществе господствует феодальная мораль и бюрократическая психология, а также соответствующие традиции и стиль поведения. Семидесятилетние старания КПСС (плюс вся предыдущая историческая практика) не прошли для нас даром. Они сильно затормозили и даже вообще прервали естественное развитие событий, смену идеологий и образа жизни. Конечно, производственное и социальное развитие продолжалось и в эти годы, но, во-первых, современные средства оболванивания людей слишком значительны по своей мощи, и тотальная ложь при тотальной же выбраковке свободомыслящих привела к сокрушительному результату, а во-вторых, этому застою в развитии общества помогло то обстоятельство, что современное производство переросло буржуазный уровень и, следовательно, отрицает его с его моралью, психологией и т.п. Между социалистической и феодальной идеологией имеется известное сходство: например — в отрицании эгоизма, индивидуализма, обособленности личности. Правда, социализм отрицает их как бы сверху, сохраняя положительное содержание гуманизма, а феодализм отрицает личностное начало снизу и начисто. Но, тем не менее, правящей бюрократии удалось довольно легко подменить одно другим и направить развитие естественного процесса социализации общественной психологии и культуры в ложное русло. Ведь всё в мире развивается по спирали и в каждом третьем звене повторяются некоторые черты первого. Вот на этом-то повторении и сыграли наши феодалы. Тем самым мы потеряли то положительное начало, которое содержалось в буржуазном образе жизни, мышления, поведения. Не знаю, как скоро нам удастся восполнить этот пробел, но то, что без смены поколения для перехода к новым отношениям нашей стране не обойтись, — это, видимо, факт. Сегодня и на ближайший сложнейший период господство бюрократических традиций в психологии и поведении советских людей будет, видимо, налицо.

          Это обстоятельство ставит перед социалистами два важнейших вопроса. Первый — чисто теоретический: возможно ли перейти к социалистическому стилю общественной психологии, минуя чистилище буржуазного строя? Способно ли развиться личностное начало без гипертрофированно личностной среды? Не получится ли так, что без укоренения в обществе индивидуализма, как прочного фактора, всякий шаг в сторону коллективизации общественных отношений станет не преодолением, не подчинением, не облагораживанием этого индивидуального стиля, а опять же, удушением, отрицанием его, то есть возвратом к тому же феодальному образу жизни? Похоже, что всё как раз так и получится — просто уже в силу одного того, что без обособленного гражданина нет демократии, а есть лишь чистое подавление личности со стороны общества, которое тут неминуемо бюрократизируется.

          Так подскажет ли нам кто-нибудь путь, по которому можно проскользнуть между Сциллой феодализма и Харибдой капитализма, не попав при этом в пасти ни той, ни другой? Решение данной проблемы многое прояснило бы в ответе на второй важнейший вопрос: что, собственно, нужно делать сегодня нам, социалистам? Если имеется этот обходной вышеуказанный путь, то тогда всё просто и ясно — нам надо идти по нему и агитировать за него. Если же этого пути нет, то мы оказываемся в положении тех, кто родился раньше своего срока. Наши идеи пришлись не ко времени — и не только потому, что они непонятны людям и не будут восприняты ими, но, что ещё хуже — потому что они как раз будут восприняты, но извращенно, по-феодальному, в силу отмеченной выше спиралевидности развития. И мы, стремясь к прогрессу, на самом деле будем способствовать реакции. Как это, собственно, уже и случилось однажды с большевиками.

          Вот над чем стоит задуматься, вот от чего болит душа. Признаюсь честно: я не знаю пока ответов на эти вопросы, хотя подозреваю — они не из тех, с которыми могут смириться деятельные и жаждущие немедленной справедливости люди. У коих я и прошу прощения за этот камень, подброшенный на их ровную и прямую дорогу. Но пусть уж они хотя бы раз споткнутся о сомнение: можно ли построить небоскрёб из глины?

          Но в то же время я отнюдь не хочу , чтобы всем вышеизложенным кто-нибудь оправдывал собственную бездеятельность и равнодушие. Нужно в меру отпущенных возможностей способствовать прогрессу, развитию рабочего движения и искоренению в нём примитивизма и вождизма, которые пока там процветают. И с обочины истории, куда подлинные социалисты ныне будут неизбежно отброшены (а точнее, куда они, наконец, смогут выйти из того небытия, в которое их поверг нынешний феодальный режим), надо подавать свой голос, готовя будущее возрождение. Но только проповедь наша должна быть правдивой и опирающейся на разум, а не на эмоции. И ещё, конечно, надо соблюдать главную заповедь всякого врача, в том числе и берущегося за исцеление общественных болезней: не навреди!

          Ну и, наконец, последние и отчаянные мысли.

          Как это уже отмечалось чуть выше, в Японии американское правление установило и поддерживало сразу два режима: в экономике — господство рынка, в политике же — демократию. В результате новое поколение японцев росло в определённых данным американским правлением условиях и постепенно усваивало новые привычки и стиль жизни. Спустя поколение стиль этот стал господствующим уже и без посторонней помощи, то есть демократия смогла опереться на само японское общество, на воспитанные в нём гражданские чувства и навыки. Сходный пример даёт нам также и ФРГ.

          А вот в Южной Корее экономические преобразования проводились под присмотром её собственных генералов, то есть с опорой на собственные силы. Единственной силой тут и были сами эти генералы — как пока и у нас. И понятно, что эта сила по самой своей природе не могла установить демократический режим. В итоге становление демократии здесь подзадержалось — и потому, что сопротивлялись и сопротивляются сами военные (хотя, будучи сателлитами США, они вынуждены умерять свою диктаторскую прыть), но, главное, потому что и в самом обществе не было необходимых навыков для самоуправления. Ведь обществу просто неоткуда было приобрести эти навыки. Конечно, экономическое развитие привело к тому, что стали острее ощущаться те обручи, которыми сдавило страну правление военщины, и появился напор снизу, толкающий последнюю к либерализации. Но, тем не менее, процесс этот был достаточно долог и сложен. Демократии всё ещё не на что как следует опереться в самом тамошнем обществе.

          СССР, должен повториться, склоняется именно к ультракорейскому варианту. У нас точно так же, как и в Корее, нет почвы для демократии. И вообще, и в особенности в преддверии рыночных реформ, которые в нынешних наших условиях будут резко непопулярны на другой же день, как только обнаружатся те лишения, через которые рынок вынудит нас пройти по пути к себе, к нормализации экономики. Без насилия над народом, без отрицания демократии тут не обойтись. Этот путь будет мучительным и нескорым. И закрадывается весьма непатриотическая мысль (если, конечно, понимать патриотизм не как заботу о благе своего народа, а как раздувание его гордыни): раз внутри общества нет сил, способных обеспечить и реформы, и демократию, то есть способных стать опорой последней, — то не поискать ли нам эти силы извне? Надоела, знаете ли, всяческая азиатчина! Ведь она может очень дорого обойтись людям, причём, в первую очередь, лучшим из лучших. Ну что, янки: гоу к нам хоум?

          Янки янками, а вот, допустим, вмешательство войск ООН, как гаранта демократических преобразований в СССР, было бы, пожалуй, наиболее благоприятным вариантом. Самим нам уже точно не удастся выйти из тупика без помочей, без поддержки и поводыря, — как бы иные из нас ни храбрились. Неминуемы большие потрясения и тяжелейшие последствия реформ. Лишь мировому сообществу будет под силу ввести и поддержать в стране демократические порядки, развивая соответствующие традиции и культуру. Разумеется, одновременно необходима будет и материальная помощь — чтобы предотвратить голодные бунты и сопротивление масс любым реформам. Вот только жаль, что на практике шансы этого наилучшего варианта, по существу, равны нулю.

          Более вероятен, видимо, некий промежуточный путь — путь поддержки Западом какого-нибудь очередного нашего "бонапарта", который возьмётся за экономические реформы и радикально ускорит ход корабля нашей экономики в сторону рынка, гася возникающие при этом волны народных бедствий и недовольства маслом, поступающим за счёт кредитов и безвозмездной помощи мирового сообщества. В этом случае политический кризис будет, конечно, ослаблен, и потребность в военной диктатуре станет уже менее настоятельной. Понятно, что наше бонапартистское правительство при этом варианте превратится, по существу, в сателлита, зависимого от воли Запада, злокозненность которой, однако, не стоит преувеличивать. То есть это, собственно, и будет южнокорейский вариант, и к тому же даже несколько смягчённый, ибо здесь вполне возможно будет известное сохранение и культивирование демократических порядков (надо полагать, что помощь Запада и будет в значительной степени заключаться в этом самом культивировании, поскольку западные политики всё-таки в немалой степени считаются с общественным мнением своих стран). Демократия у нас будет вынужденно свернута тут лишь в той степени, в которой наша антидемократическая культура будет придавать ей разрушительное содержание.

          Без серьёзной же и радикальной помощи извне, будучи предоставленными лишь самим себе, мы сможем выбраться из кризиса (что, впрочем, повторюсь, маловероятно) только через жёсткую военную диктатуру. Характер её сегодня непредсказуем, поскольку соотношение сил в обществе ещё довольно неопредёленно. Ударной силой диктатуры может быть пока только регулярная армия: иных вооружённых формирований равного значения нет и они вряд ли появятся. Но, к сожалению, сегодня состояние нашей армии таково, что поведение её не поддаётся прогнозированию. Может быть, отчасти именно поэтому дело с переворотом и тормозится. Армия у нас в таком же кризисе и разброде, как и само общество. В ней нет силы, способной уверенно взять верх и использовать собственную мощь для своих целей.

          Реакционная военщина пока формально контролирует армию и даже, по всей видимости, всё-таки доминирует в ней — хотя и не безраздельно. Что, однако, играет против наших генералов? Первое обстоятельство: сохраняющийся отчасти легитимный контроль за ними со стороны верхов КПСС. Средства этого контроля отработаны за десятилетия очень неплохо, хотя ныне и подрасшатаны. Второе обстоятельство: уже упоминавшаяся неопределённость положения, при котором взамен явного успеха можно получить раскол армии и борьбу двух её крыльев друг против друга с неясным исходом. Третье: явные пока настроения значительных слоёв населения против возможной диктатуры. Тут генералам ещё надо подождать, пока народ окончательно выдохнется и разочаруется в играх в демократию и сам же пожелает твёрдой руки. Правда, в той же мере, в какой время играет тут на генералов, оно играет против них в другом — в разложении самой армии и росте в ней влияния оппозиции. Четвёртое обстоятельство — бесперспективность реакционного переворота. У сегодняшних наших генералов нет и не может быть позитивной программы, а негативная — давно исчерпала себя, ибо для грабежа у нас уже исчерпаны все ресурсы, в том числе и ресурсы народного терпения. Крах реакционного режима будет скорым и решительным, если режим этот не перекуётся в прогрессивный.

          Пробуржуазные силы в армии ещё слишком слабы и не могут взять в свои руки контроль над страной. Конечно, за ними будущее, но достаточно отдалённое, а потребность в диктатуре растёт опережающими темпами. В какой-то мере оттянуть развязку, а может быть, даже (чем чёрт не шутит?) и миновать кавдиево ущелье гражданской войны, позволила бы, наверное, совместная конструктивная политика различных общественных объединений. Но всё же сегодня у нас несравненно больше шансов в пользу того, что растущее недовольство населения сделает необходимым ужесточение порядка и привлечение армии к решению конкретных политических и экономических задач, что спровоцирует её на самостоятельные действия, на всё тот же внутренний раскол и вооружённую борьбу. У нас ведь всё ещё очень много охотников половить рыбку в мутной воде. А соблазнов для этого грядущее смутное время предоставит в изобилии.

          Таким образом, без помощи извне мы, в итоге развития протекающих ныне у нас процессов, вероятнее всего, полным ходом вкатимся в кровопролитную гражданскую войну.

          Впрочем, у нас ещё остался наш родной "авось". Будем надеяться на то, что судьба всё же найдёт какой-нибудь выход и убережёт Россию от кровавого чистилища.