А.Хоцей

          На передовую в № 17 "Реальности и перспективы" пришло пока два отклика. Учитывая важность затронутой темы, я решил вновь вернуться к ней — тем более, что у меня создалось впечатление о недостаточно чётком понимании читателями соображений, изложенных в указанной статье.

          В первом отклике, пришедшем от М.Б. из Владимира, автор пишет следующее:

          "Уныние передовой статьи № 17 заставляет заподозрить, что у редакции отказывает память: прогноз перехода к открытой военной диктатуре — не новинка, он был изложен ещё в №№ 6-7.

          Давно уже видно, что "демократам", руководствующимся принесёнными с выборов анархическими концепциями общественного устройства, не удастся удовлетворить потребности населения. Их попытки упорядочить общество на свой "демократический" лад (заключающийся, если выражаться кратко, в узаконении приоритета личного над общим) приводят только к эпидемии объявлений "суверенитетов" и "автономий" и борьбе на этой основе между разными структурами управления — борьбе, переходящей порой в вооружённые конфликты. К усилению хаоса вдобавок прикладывают руку энтузиасты из ушедшей пока в тень — но не на покой — бюрократии.

          Тотальная пустота в магазинах, полулегальность (или полунелегальность) почти любой экономической деятельности, безнаказанность преступников и пр. давно уже требуют жёсткой власти для установления хоть какого-то порядка. Но так как твёрдую, последовательную демократию установить не удалось и в ближайшее время вряд ли удастся, и так как общество не терпит хаоса, то для наведения порядка необходимая по жёсткости власть будет установлена, видимо, наиболее сплочённой частью общества, то есть нашей бюрократией. Только вовсе не обязательно в форме военного переворота — это может быть и простым ужесточением, делиберализацией нашего и без того военного режима".

          В связи с такой реакцией читателя мне, наверное, нужно поглубже оттенить различия между содержанием передовых в №№ 6-7 и в № 17. Их разделяют почти полтора года. Полтора года эволюции нашего общества и, соответственно, моих научных о нём представлений. В №№ 6-7 предсказывался военный переворот через год-полтора после весенних выборов 1990 года. Сегодня же, во-первых, видно, что в реальности события развиваются быстрее, чем даже в воображении самых шустрых пророков. Во-вторых, совершенно изменились уже сами основания оценки переворота — что, собственно, отмечено и в цитированном письме — а также прогноз дальнейшего хода событий.

          Неизбежность переворота выводилась в №№ 6-7 из соотношения классовых сил. В 1989 году я полагал, что и полтора-два года спустя бюрократия в нашем обществе будет оставаться самым мощным классом, контролирующим армию и прочие средства насилия, и что данный класс, законодательно оттесняемый от власти, не потерпит такого оттеснения и силой остановит развивающийся процесс, законсервирует общество ещё на пять-десять лет. В этом моём представлении кое-что оказалось ложным. А именно то, что уже через месяц после публикации этого прогноза прошли первые волнения шахтёров; то есть, с одной стороны, общество обнаружило ускоренные темпы политизации, а с другой — армия, КГБ и пр. оказались вовсе не столь уж монолитными и приверженными идеалам тоталитаризма. Благодаря этим новым факторам соотношение сил "демократов" и "консерваторов" стало в какой-то момент неопредёленным.

          Но в то же время проявились и иные, куда более важные обстоятельства. Простой "силовой" подход был, как выяснилось, чрезмерно механистичен и оптимистичен. Он учитывал только соотношение сил и тенденции изменения этого соотношения, но он вовсе не принимал во внимание вектор, направленность этих сил. А ведь силы эти могут быть не только созидательными, но и разрушительными. Одного, пусть и такого мощного фактора, как, например, сила рабочего класса, даже ещё и при одновременной слабости бюрократии может оказаться совершенно недостаточно, — нужно ещё, чтобы рабочие были способны применить свою силу с пользой, на благо общества, а не только на простое свержение господства бюрократов.

          И вот в этой ситуации вдруг обнаружилось, что нам без бюрократов — никуда. Что общество просто неспособно переварить демократические порядки, что у него тут же приключаются конвульсии и оно идёт вразнос от избытка распирающих его изнутри разнонаправленных и крайне нецивилизованных, некультурных сил. Вдруг выяснилось, что мы насквозь пропитаны бюрократической моралью, идеологией, манерой поведения — даже если и отрекаемся от них на словах. Что же, собственно, послужило мне основанием для таких выводов?

          Во-первых, наблюдения за становлением рабочего движения в стране. Оно, увы, шатается из стороны в сторону, оно не знает своих конечных и даже более-менее близких целей, оно падко на всяческую демагогию и с остервенением в духе сталинских времён затыкает глотку оппонентам, оно с упоением выдвигает из своей среды очередных вождей-политиканов, калифов на час и с равнодушием отворачивается от них, как только переменчивый ветер политической моды подует в новую сторону. Низкая демократическая культура рабочих — налицо, и нет никаких надежд на то, что тут что-то кардинально поправится в течении ближайшего десятилетия. Во всяком случае, очевидно, что культуры этой не достичь одними лишь просвещением и убеждением: её может привить только постоянная тренировка, воспитание, давление практики. А для этого нужна уже соответствующая обстановка, практика, господство демократических порядков в обществе. Ну не могут отравленные бескультурием и бюрократизмом люди завести вдруг культурную и демократическую атмосферу общежития. Нужна, по-видимому, как минимум, смена поколений.

          Во-вторых, основанием для этих выводов мне послужило само бесплодие нашей демократии. Даже там, где "демократы" пришли к власти, они не могут ничего сделать. И не только из-за сопротивления старых структур. Но ещё и из-за того, что им просто не на что опереться вообще. А также из-за того, что сами "демократы" подлинной демократии привержены только на словах и понимают её всяк на свой вкус, как справедливо отмечает М.Б. Конечно, среди ряда выдвинувшихся в последнее время политических деятелей есть несколько высококультурных, грамотных и порядочных людей, — но что они, находясь практически в одиночестве, в состоянии противопоставить напору толпы — как в лице своих коллег, представителей власти, так и в лице "демократов" улицы? Сегодня мы ещё раз убеждаемся, что вовсе не политики движут событиями, а события — политиками. Умнейшие идеи и программы могут проваливаться из-за глупого их исполнения, а ведь нынешние демократические программы исполняет-то кто? Увы, мы сами — дикие и тоталитарные.

          Чем дальше, тем больше жизнь показывает, что наше общество до демократии ещё не доросло и потому неизбежно превращает её в разрушительный фактор. Ему всё ещё нужны скрепы бюрократического режима, ему нужна смирительная рубашка насилия, без которой оно, будучи не приученным к правилам поведения и общежития в условиях свободы и ответственности, такого натворит, что ахнешь.

          В-третьих, помимо внешних наблюдений меня убеждает ещё и личный опыт практической работы. Наши попытки хоть как-то расшевелить рабочих все без исключения оканчиваются неудачей. Беседы с рабочими, а также с широкими слоями обывателей в периоды выборных компаний обнаруживают очень низкий уровень понимания проблем нашего общества, обнаруживают отсутствие гражданских чувств и убеждений, преобладание всё тех же вождистских иллюзий и т.п. Всё это — отдельные части общей картины. Которая подталкивает к однозначному выводу: мы к демократии не готовы, не созрели, и ввести её сегодня — значит просто опорочить вслед за социализмом ещё и эту идею. Как заметил в начале нашего века философ И.Ильин:

          "Есть степень народного невежества, при которой вводить демократию можно только для того, чтобы надругаться над нею".

          Мы сегодня находимся в той же самой ситуации, что и большевики в 1917 году: желаем учинить то, для чего нет почти никаких оснований. Значит, есть все основания ждать жесточайшей реакции. Чем дальше мы забежим вперёд событий, чем дальше мы забежим за ту черту, которую нам поставили пределом обстоятельства, тем больше бед натворим, тем больше насилия породим, тем сильнее отвратим от себя народ и тем круче и кровавее будет откат назад.

          Таким образом, видно, что свёртывание демократии и свобод сегодня есть не просто результат соотношения сил в классовом противостоянии, — нет, это ещё и необходимость, общественное благо. Это всё равно что отнять у малого дитяти бритву, которой он рвётся поиграть, не умея ещё как следует пользоваться. В №№ 6-7 предсказывавшийся переворот расценивался как явно реакционный, как последняя конвульсия бюрократии, как чисто силовой акт, вредный для общества, но неизбежный именно из-за соотношения классовых сил. В № 17 же оценки полярные: переворот тут рассматривается как необходимость, как благо для общества, не умеющего пока стабильно существовать в иной форме — независимо даже от современной расстановки сил. Какова бы ни была эта расстановка, итогом действия любой силы, пришедшей к власти, будет бюрократизация. Ибо до иного мы пока не доросли. Важно лишь, чтобы политика новых чиновников была направлена на развитие экономики, а следовательно, и общества, на подготовку тех факторов, которые впоследствии, в перспективе, приведут к возможности и неизбежности отмены бюрократических порядков в пользу порядков демократических.

          Смену позиций редакции можно пояснить ещё и на следующем историческом примере. Мы сегодня как политики стоим перед определённым выбором. Предположим, что мы руководствуемся здесь благом общества, озабочены его прогрессивным развитием (хотя, конечно, 90% политиков обычно озабочены только личной карьерой). Причём, в отличие от простых обывателей, мы подходим к делу осознанно. Понятно, что обычные люди никакого выбора на деле не совершают: они просто живут, руководствуясь не научным анализом общества, учитывающим все тенденции и возможности его развития, а лишь своими чисто сиюминутными целями и убеждениями. Они плывут туда, куда их несёт течение, и поэтому нередко заплывают за буйки. Нам же надо постараться заранее обнаружить все ямы и водовороты, дабы избежать их. То есть наш политический выбор должен опираться на верное знание и понимание исторической ситуации, имеющихся обстоятельств и возможностей.

          При этом мы должны понимать, что история — вовсе не добрая тётка, которая предлагает нам для выбора ассортимент западных магазинов. Тут далеко не всегда можно выбирать между плохим и хорошим, — тут зачастую приходиться выбирать из двух зол меньшее. К примеру, система феодализма для крестьян средневековья была заведомо плоха — ведь это была система их эксплуатации, — но разве была у крестьян возможность улучшить свою жизнь? Был ли у них какой-либо лучший вариант существования? Нет — только худшие. Феодальная система — это система организованного грабежа крестьян, то есть феодал, отбирая у земледельцев продукты их труда, делал это именно организованно, систематически, в определённые периоды, в определённом размере и даже — при опредёленных личных взаимоотношениях, которые старался не нарушать. Мало этого — он ещё и отстаивал своё право грабежа данных крестьян перед другими феодалами, перед другими потенциальными грабителями — и всё это потому, что он был заинтересован в том, чтобы ему лично всегда было, что грабить. И тем самым обеспечивалась общая предсказуемость и стабильность бытия, производства, общественных отношений, то есть обеспечивался некий порядок, из которого извлекали определённую выгоду и сами производители. Ведь при отсутствии стабильности внешних условий их воспроизводство становилось невозможным в принципе. То есть без феодальных порядков не было бы, выходит, и самого крестьянства. Был бы хаос, всеобщее запустение и гибель. Сами крестьяне из-за специфики своей деятельности, из-за поглощённости ею и пр., не были способны обеспечить себе стабильные внешние условия. Тут необходимо было соответствующее разделение труда на того, кто производит, и на того, кто обороняет, одновременно, правда, грабя того, кого обороняет, но грабя всё же упорядоченно, оставляя что-то на дальнейшее воспроизводство. У крестьян в таком порядке была жизненная, экономическая необходимость. Потому что тут у них не было иного выхода, кроме выбора из двух зол: или согласиться на упорядоченный грабеж, или же подвергаться грабежу неупорядоченному, полностью дестабилизирующему, уничтожающему их производство.

          История ранней Европы демонстрирует нам массу фактов того, как свободные земледельцы добровольно отдавали себя под покровительство монастырей или светской знати. Общинники шли в кабалу к сеньорам, обязуясь им оброком и теряя свободу, — но получая при этом в обмен защиту от посторонних грабежей, обеспечение известной стабильности своего существования. Кстати, нечто подобное мы наблюдаем и сегодня в сговоре кооператоров и рэкетиров: последние защищают первых от стихии грабежа, устанавливая с ними личные "оброчные" отношения и в то же время деля с другими такими же рэкетирами зоны влияния — не хуже заправских феодалов.

          А перед каким выбором находимся сейчас мы? Есть ли у нас возможность "светлого пути" или же рассчитывать нам можно только на меньшее из зол? Во времена написания передовой к №№ 6-7 я был полон надежд на "светлый путь" — лишь бы ночь простоять да день продержаться, то бишь перетерпеть агонию бюрократического режима. В № 17 же речь идёт уже только о меньшем из зол, ибо для меня стало очевидно, что на лучшее пока рассчитывать не приходится. Не до жиру, как говорится, быть бы живу.

          Второй отклик пришел из Магнитогорска, от И.Зимина. Он признаёт опасения, изложенные в № 17, очень серьёзными, отмечая, что уже давно

          "...туманно представлял себе, что прыжок из феодализма в социализм без длительного капиталистического этапа малореален". "Но я и тогда, и сейчас, — продолжает И.Зимин, — не могу внушить себе стоического спокойствия и смирения перед неумолимым ходом медлительной истории. В то же время ясно, что её и палкой не заставишь бегать порезвей. Нужен какой-то третий путь. В меру сил я пытался искать в этом направлении. Понятно, что шансов почти никаких. Понятно, что, выбирая из двух зол, нужно выбирать меньшее — капитализм. Но мы всё же просто обязаны попытаться отыскать и использовать шансы третьего пути".

          Ближайшей задачей при этом автор отклика видит разработку некоей программы действий.

          "Необходим длительный переходный период, во время которого рабочий сектор экономики сосуществовал бы и соревновался с совершенно равноправным частным сектором. И хотя победа рабочего сектора в силу известных причин проблематична — это всё же шанс. Механизм сосуществования и соревнования двух секторов предусматривает и определённое политическое устройство... Конечно, этот шанс очень сложно воплотить в реальность. Во-первых, для этого воплощения необходима зрелость активистов рабочего движения. Её пока нет. Во-вторых, необходимо сделать ставку на передовую часть интеллигенции, на здравомыслящих учёных большого калибра. Соединение двух этих факторов с силой массового рабочего движения, в принципе, может дать надежду на становление рынка мягким, мирным способом, может дать товарно-денежным отношениям время цивилизовать рабочих в рамках политической системы, позволяющей осуществить мирный и плавный переход к социалистическим отношениям. Но завоевать политические формы переходного периода (который призван заменить капиталистический этап развития), сформировать его экономику — задача тяжелейшая. И, кроме того, становящаяся всё менее и менее разрешимой. Сегодня в рабочем движении — амбиции и безграмотность лидеров. Попыток привлечь на свою сторону интеллигенцию нет, зато действий с обратным прицелом и результатом — сколько угодно. Шансов всё меньше, но они, на мой взгляд, всё-таки ещё есть. Впрочем, в стране не делается ничего, чтобы не упустить их окончательно.

          Во-первых, в обществе нет целостной концепции по реконструкции общества и комплекса проработанных мероприятий по воплощению этой концепции в жизнь. Это самое главное. Потому что такой концепции, которая учитывала бы и максимально примиряла интересы значительного большинства нашего общества, нет ни у одной из политически оформленных социальных сил. Постепенно это становится очевидным почти для всех. Шараханье и ошибки нынешних политиков, а самое главное — последствия этих ошибок для общества дадут имеющим такую примирительную концепцию партиям и движениям значительное преимущество перед другими. Недостаток идей по переустройству общества у всех классов и сил делает их нерешительными и вялыми в проведении своей политики, заставляет тянуть время. Такое состояние может продолжаться, видимо, довольно долгое время (это будет хаос, перманентно перемежающийся с попытками навести порядок). Время есть, но трудно предсказать, сколько его нам отпущено. А использовать его нужно максимально эффективно. Нужна идея, которая была бы способна завоевать прежде всего лучшие умы интеллигенции. Если мы сумеем проработать этот вопрос — то у рабочих появится шанс приобрести союзников, агитаторов и учителей.

          Во-вторых, необходима тщательно обдуманная тактика и стратегия по реализации идей на практике...

          В-третьих, верно отмеченная в № 17 отстранённость армии и её бюрократии от коренных интересов остального аппарата указывает на необходимость обратить особо пристальное внимание на эту решающую силу. Как бы вот найти подходы к армии, как бы учесть её особые интересы таким образом, чтобы армия сплотилась в поддержке не аппарата, а именно рабочего движения? (Ведь вряд ли большинство наших офицеров прельщает перспектива в той или иной форме, в тех или иных масштабах участвовать в кровавом решении вопроса о власти в нашем обществе)

          Не претендуя на бесспорность, я всё же считаю, что идея гражданского мира и смешанной экономики (с выделением в ней рабочего сектора) достаточно плодотворна и при радикальной доработке до уровня развёрнутой программы вполне может послужить теоретической основой для борьбы за построение общества и государства переходного периода. (Причём переход принципиально может произойти как в сторону победы рабочего сектора экономики, так и в сторону победы капитала). Перспективы меньшей крови и большего экономического эффекта могут отдать этому варианту симпатии всех заинтересованных сторон (кроме аппарата, разумеется)".

          ...Допечатав эти соображения И.Зимина, я вышел на улицу прогуляться. И навстречу мне тут же попались два строителя социализма (или переходного к нему периода). Разумеется, для двух широких русско-татарских душ тротуары были узки, и они крутыми галсами упрямо продвигались вперёд по проезжей части...

          Я не собираюсь обобщать, но мне кажется, что ахиллесовой пятой рассуждений И.Зимина является недоучёт им качества нашего общества. Этот недоучёт наметился уже в письме М.Б., — а состоит он в том, что причиной краха наших "демократов" М.Б. видит практически одну лишь анархичность их концепций. Однако на самом-то деле проблема не только и не столько в этой анархичности. Конечно, наши "демократы", как плоть от плоти нашего населения, понимают демократию весьма своеобразно: все для себя лишь "хочут" воли, как тонко заметил А.С.Пушкин. Это, кстати, всё тот же рецидив феодальной идеологии, которая рассматривает свободу именно как свободу для одного, для сильного, утвердившегося за счёт многих слабых. Для носителей такой идеологии, таких взглядов, не может существовать свободы сразу для всех, равенства уровней свободы, то есть равенства прав личностей. В представлениях носителей подобной идеологии может быть лишь безраздельная свобода, неограниченные права для одних, и лишение этой свободы и прав — для других. Ну что, разве не к этому ведут дело многие наши "демократы" в своей практической деятельности?

          Впрочем, главная наша беда заключается всё же не в этом, а в первую очередь в том, что совершенно аналогичные убеждения имеют именно сами наши массы. Анархия порождается действиями не одних лишь политиков: иные из их действий могут быть и абсолютно правильными, то есть вполне демократическими, но вот восприятие их толпой, использование демократических свобод и прав нашим диким населением таково, что всё сводится к анархии.

          Мы ведь, как и всегда, забываем о том, что сложности политики заключаются не в одной лишь выработке абстрактно верных идей. Политика имеет дело с массами и не может не учитывать состояние этих масс: то есть способны ли они, например, понимать и воспринимать оные абстрактно верные идеи? А тем более — способны ли данные массы практически воплощать эти идеи в жизнь?

          Ведь что, в целом, нужно для понимания идеи? Конечно же, известный уровень образования, навыки правильного мышления, да и вообще — само мышление как самостоятельный и достаточно привычный процесс. Всего этого большинство нашего населения начисто лишено. Мало того, что мы — страшно невежественная в политическом и экономическом отношении страна, так мы, к тому же, ещё и люди с подавленной индивидуальностью и с развитыми стадными инстинктами — наследием нашего феодализма. А без личностного начала нет мышления, а есть лишь простое запоминание каких-то догм, то есть, по сути, сплошное внушение содержания мозга извне. Недавно в "Комсомолке" были приведены такие данные: люди повышенной внушаемости обычно составляют в обществе 5-6%, а у нас сегодня — 30%. Всё это есть результат целенаправленного отбора, давления, воспитания. О такой же некритичности и зависимости нашего сознания свидетельствуют и наши постоянные метания из крайности в крайность — вслед за шатаниями официальной линии. Массовый психоз — вот нормальное состояние советского общества. Кстати, наша интеллигенция подвержена этому даже ещё в большей степени, чем рабочие — впрочем, видимо, просто в силу инертности и пассивности последних, в силу того, что рабочие сейчас вообще мало задумываются над общими и достаточно абстрактными вопросами.

          И.Зимин надеется, что можно найти такую идею, которая объединила бы массы, как спасительная цель. Мне же кажется, что любая верная идея (а неверная, понятно, не спасёт) будет достаточно сложна для понимания. Конечно, её можно внушить в качестве лейтмотива очередного массового психоза через средства массовой информации. Но где тут будут гарантии верности следованию этой идее? И вообще: чем всё это будет отличаться от традиционного нашего оболванивания толпы? Не распространяясь уже о том, что понимания тут не будет, а значит и исполнение замысла пойдёт наперекосяк. Вот сегодня, например, под влиянием пропаганды все выступают за рынок. Но мало кто представляет себе, что это такое и как к этому прийти. В нашем невежественном обществе понимание подменяется модой, следованием стадным инстинктам.

          Важной предпосылкой понимания является ещё и восприятие идеи. Между пониманием и восприятием есть та разница, что первое имеет своим инструментом разум, второе же опирается на симпатии. Таким образом, те или иные предубеждения сильно сказываются на способности человека искать истину. И чем менее человек способен мыслить критически, чем более он руководствуется эмоциями, не имея твёрдой опоры в знаниях и навыке мышления (что как раз, увы, и характерно для нашего общества), тем труднее преодолеть барьер его предубеждений логикой, фактами. На толпу эффективнее всего воздействует именно истерика — типа гитлеровской. Что-либо иное толпа воспринять почти и не в состоянии. Так что ставка И.Зимина на мобилизующую роль продуманных концепций проигрышна ещё и по этим причинам. Народ не оценит продуманность — ему больше по душе кликушество играющих на его настроениях демагогов. Миллионы слышат лишь то, что хотят слышать, слышат лишь то, что им кажется верным. Такова уж избирательность нашего восприятия. Каждый человек подсознательно считает своё сиюминутное мнение истиной в последней инстанции. (И это, кстати, вполне оправдано: ведь не может же человек полагаться на чужие мозги больше, чем на свои; сие значило бы для него отказ от нормальной ориентации в жизни — что просто физиологически нецелесообразно.) Человек должен доверять себе, своим органам чувств и разуму, чтобы жить. Чем неразвитее человек, тем сильнее, как это ни странно на первый взгляд, его некритичное отношение к самому себе. Ибо преодоление инстинкта уверенности в своей правоте есть, как правило, плод долгих размышлений, интеллектуальных усилий, плод рефлексии, которые обычный человек шибко-то не практикует. Неуверенность, сомнение — они, как правило, свойственны именно интеллигенции, а не рабочему или крестьянину. Кстати, рука об руку с самоуверенностью ходят и нетерпимость с непримиримостью. Сомневающийся в своей правоте, естественно, терпим к чужим мнениям и старается понять их, чтобы проверить свои собственные убеждения на прочность, на соответствие истине. А несомневающемуся это ни к чему: он просто отбрасывает и даже подавляет инакомыслие как нечто чуждое, вредное и враждебное (я, конечно, не имею тут в виду подавление инакомыслия как политический акт, который, естественно, преследует совсем другие цели — я веду речь именно о характере восприятия, о психологии).

          Нельзя не заметить, что наше общество крайне нетерпимо (то к антикоммунистам, то к коммунистам — и здесь важен не объект, здесь важен именно сам стиль поведения и мышления), крайне предубеждено (опять же то к одной, то к диаметрально противоположной идеологии), некультурно и предвзято. Самоуверенность так и прёт отовсюду. Толпы людей, не удосужившихся в своей жизни прочитать даже паршивенького учебника по политэкономии и не разбирающихся в её азах, берутся рассуждать о сложнейших проблемах обществоведения и изрекают свои часто совершенно непродуманные выводы с шокирующим апломбом. Разве можно ожидать от такого контингента — весьма ограниченного, хотя и не в афганском смысле (советские войска во время боевых действий 1979-1989 гг. в Афганистане назывались "ограниченным контингентом" — Сост.) — серьёзного и взвешенного отношения к любым чужим идеям, а тем более, рассудочного усвоения их? Люди не ждут нового мессию, который придёт и откроет дорогу к истине. Люди ждут того, кто вскарабкается по их головам и громче всех выкрикнет то, что люди уже и сами думают. Вот за кем готова шарахнуться толпа. Вот кого она будет считать правым. А не того, кто ей непонятен и тем самым неприятен. Каждый жаждет услышать от других прежде всего подтверждения собственным мыслям — ведь это реальная возможность самоутвердиться, вырасти в собственных глазах. Тот же Лех Валенса (который, как известно, тем и силён, что он в глазах рабочих — свой), говорит то и так, что думает и как говорит простой электрик — ну разве что чуть поскладнее. Хитрый Валенса на этом ловко спекулирует. И метит, между прочим, в президенты. (Лидер "Солидарности" бывший электрик гданьских судоверфей Лех Валенса метил весьма прицельно, поскольку вскоре и в самом деле попал в президенты Польши. — Сост.) А ведь это — фашистские методы, это чистой воды политиканство.

          Наше советское общество является ещё более отсталым, чем польское. И на успех у нас, соответственно, может рассчитывать только политик популистского толка и идея соответствующего характера.

          Ну и, наконец, если даже наши массы каким-то чудом всё-таки поймут и воспримут что-нибудь путное — то это всё равно будет ещё только полдела. Потому что это понятое надо будет воплощать в жизнь. И тогда в свои права вступят привычки, стереотипы поведения, практические навыки. И неизвестно ещё, хватит ли у общества воли, чтобы подчинить свои действия разуму. Не получится ли так, что, даже понимая, что и как надо делать, большинство будет полагаться на то, что это "что и как" будут делать другие? Пассивность, апатия, надежды на "авось" и на доброго царя — разве всё это не наши характерные черты? Ведь сколько раз всем нам приходилось уже это слышать: "Молодцы, ребята! Боритесь, а мы вас поддержим. Морально". Спасибо, конечно, но...

          Впрочем, всё может быть ещё хуже. Это когда апатия титаническим усилием преодолевается и неумехи всё же берутся за дело. Ух, чего они тут могут наворочать! Родная мама (то есть авторы идеи) не узнает. Зато папа, то есть сами творцы-массы, будут узнаваемы вполне, ибо создать они могут только такое общество, такие отношения между собой, до которых доросли. В чём нас убеждает опыт большевиков и теория Маркса.

          Исходя из всего этого, я и считаю бесплодными все попытки разработать какую-либо программу, а уж тем более я не надеюсь на то, что ею может соблазниться наше общество. Наиболее же реальным я считаю вот что.

          Прежде всего: сегодня мне кажется несомненным то, что демократическая система у нас пока невозможна. А потому неизбежен будет возврат к бюрократизации власти. Из чего следуют два вывода. Первый — нет надежд на то, что данная, пусть даже новоиспечённая бюрократия будет поддерживать рабочую демократию на производстве (тем более, что к этой демократии не готовы ещё и сами рабочие). Хорошо было бы уже если бы она вообще пошла по пути прогресса, хотя бы в сторону капитализма.

          Впрочем, это второе она будет всё-таки вынуждена сделать. Ибо иначе общество погибнет — вместе со своими господами-чиновниками. И задача состоит в том, чтобы хоть как-то обеспечить это движение. Я думаю, более-менее неплохими гарантиями тут могла бы быть частичная дебюрократизация режима. Переход, например, от чистой монархии к ограниченной, к президентскому правлению — с широким кругом полномочий президента, урезанных, тем не менее, в одном — в его выборном положении. Всеобщие выборы президента вкупе с его сильной властью были бы возможным компромиссом на пути от тоталитаризма к демократии. Резко отпустить поводья нельзя — кони понесут. Но нельзя и слишком их натягивать: кони или сдохнут, или начнут пятиться. Это своеобразный "де голлизм", только у нас он должен будет, видимо, принять более жёсткие формы.

          На такие перспективы заставляет нацеливаться сама нынешняя обстановка. Очень хочу ошибиться в прогнозах и оценках, но пока притекающие отовсюду новости только утверждают меня в вышеприведённых выводах. Кстати, и сам И.Зимин отмечает эту же сторону реального развития событий: амбициозность и безграмотность рабочих лидеров и т.п.

          Так что, не претендуя на бесспорность, я всё же считаю, что идея гражданского мира не может овладеть нашим населением: уж слишком оно далеко и от миролюбия, и от подлинно гражданских чувств и навыков. Мир у нас ныне может установиться и поддерживаться только силой, подавляющей раздоры и охраняющей людей от разгула их же собственных страстей и ненависти друг к другу.

          Мне кажется, что надежды И.Зимина подпитываются ещё и тем, что перед его умственным взором маячит немного не тот субъект исторического действия. Мне приходилось уже встречаться с людьми, которые в своих политических расчётах принимают во внимание только те партии, течения, движения, которые будто бы представляют народ. И дело, как кажется этим людям, встаёт лишь за тем, чтобы данные партии, течения, движения смогли между собой договориться. И.Зимин пишет, конечно, не о партиях, но, тем не менее, — о каких-то политических силах. Но наше общество в подавляющем своём большинстве деполитизировано, политически не самоорганизовано, аморфно. У нас отсутствует именно гражданское общество, сколько-нибудь значительная самоорганизация населения. Всё последнее, понятно, долгое время подавлялось и извращалось — и вот вам результат. Никакие партии не имеют реального веса и не смогут в случае чего управлять народом. Потому что мы имеем не народ, а толпу. А толпа — она почти неуправляема. Её можно использовать только в каких-то мимолётных целях — причём только в разрушительных — но она никак не может быть орудием серьёзной, а тем более сознательной и созидательной политики. Толпа опасна ещё и тем, что, развязав в политиканских целях её инстинкты, освободив её тёмную энергию, потом очень трудно бывает остановить разгул, вернуть реку в берега: для этого приходится применять уже удвоенное насилие. Толпа не знает цели и не видит дальше, чем на шаг, её легко обмануть, но почти невозможно вразумить. Она, как дитя, не ответственна за свои действия и опьяняется сама собой, руководствуясь одними лишь эмоциями. Апофеоз толпы — погром. Признак — случайность связей, бесхребетность.

          Поэтому сегодня просто нет никого, кому можно было бы предложить какие-либо серьёзные программы и концепции. Ибо те силы, которые присвоили себе право говорить от имени народа — самозванцы: их никто при нужде не поддержит. В особенности же, когда речь пойдёт о позитивных деловых усилиях, а не о том, чтобы покричать на площади, исполнив любезный сердцу толпы зевак ритуал. Наши прославленные москвичи всегда готовы отдать голоса на выборах демократам — жалко, что ли? — но им наплевать на призывы новых властей к тому, чтобы воздержаться от ажиотажного опустошения магазинов. Эгоизм перевешивает; перевешивает также и врождённое неверие в способность (и желание) власти навести порядок. Тем самым, своим поведением население только дестабилизирует ситуацию. И вот эта реально малоуправляемая сила является сегодня главным субъектом политики. Опереться на неё невозможно, ей можно только противопоставить некую внешнюю силу, придать бесформенной, разваливающейся массе какую-то жёсткую форму извне. С этим-то мы и имеем сегодня дело, и именно из этого должны сегодня исходить.

          Продолжая тему, стоит особо подчеркнуть ещё один аспект вышеотмеченного обстоятельства. Проблема современной политики имеет две грани. Первая касается сиюминутных действий. Что, собственно, мы можем и должны предпринять сейчас? Тут видно, что состояние общества делает неизбежным применение известных жёстких мер. Можно быть демократом в душе, но, если ты реальный политик и честный человек, то ты просто вынужден будешь согласиться на плохое во избежание худшего, которое иначе неминуемо наступит.

          Вторая грань у данной проблемы такова. Бюрократ в душе выступает за бюрократизацию не по необходимости, а по личному интересу. Она для него — конечная цель. Для нас же — только средство на пути к иной цели. Поэтому мы и бюрократизм хотим смягчить, насколько позволяют обстоятельства, и размышляем о том, как бы нам поскорее от него вообще отказаться. Вот перспективы именно этого последнего и обсуждались в № 17.

          На что же мы можем рассчитывать в будущем? Реально ли нам перескочить через капитализм, хотя бы посредством некоего переходного периода компромиссного толка? Я полагаю, что при опоре на собственные силы — нет. Нельзя вытащить самих себя за волосы из болота. За волосы нас может вытащить лишь кто-то другой, внешний, имеющий, в отличие от нас, точку опоры. В принципе, я не отвергаю возможность ускорения развития и перепрыгивания через формацию, но лишь при поддержке и помощи извне. Сами же по себе мы имеем человеческий материал, совершенно не способный к отношениям и стилю поведения, отличающимся от тех, к которым он привычен. Привычка же эта может измениться естественным образом лишь с течением времени и под воздействием изменяющихся условий жизни. То есть эта привычка может измениться лишь постепенно, поскольку резкое изменение условий просто невозможно: к этому не способно само общество, ведь в нём не выработаны соответствующие навыки. Резко изменить внешние условия и поддерживать их достаточно долгое время (пока они не станут привычными и соответствующее поведение не станет стереотипным) могут лишь внешние силы. Социалистических сил в мире на сегодня пока нигде нет. И, значит, тащить нас за волосы в социализм — некому. Так что было бы уже очень хорошо, если нашёлся бы такой благодетель, который более или менее безболезненно вытащил бы нас хотя бы в капитализм.

          Ибо и тут у нас тоже загвоздка. Много шума слышалось и слышится в последнее время насчёт того, что в стране, мол, происходит революция, или что, мол, в ней зреет революционная ситуация. Но это, к сожалению, не так. Революционная ситуация созревает тогда, когда созревает определённый класс, способный и желающий изменить общественный строй. Революция и есть акт такого силового изменения. У нас же имеется, скорее, кризис общества, из которого вообще нет выхода (при опоре на собственные силы). Ибо до социализма мы ещё не дозрели, не пройдя цивилизующего чистилища рынка, личной свободы, демократии. Но беда в том, что мы не можем перейти и к капитализму, потому как нет классов, заинтересованных в нём по самой своей природе. А следовательно, нет и сил, которые могли бы, с одной стороны, последовательно добиваться рыночных отношений, а с другой — своей деятельностью наполнить эти отношения реальным содержанием. И это при всём при том, что терпение общества сильнейшим образом истощено.

          Революционная ситуация наличествует тогда, когда общество не хочет и не может жить по-старому, но хочет и может — по-новому. Кризис же — когда общество не может и не хочет ни того, ни другого. Видимо, в истории регрессивные ходы и тупики так же возможны, как и в химическом, физическом, биологическом мире. Революция есть шаг вперёд, есть преодоление кризиса старого общества за счёт перехода к новому обществу. Абсолютный же кризис может разрешиться только развалом, великой смутой, но никак не гражданской войной. Последняя ведь есть всё-таки война именно граждан, война классов за ясно осознаваемые цели. Кризисное же общество вообще теряет цели и ориентиры. Посмотрите на наше население: ни о каком социализме оно и не помышляет, а если и помышляет — то о таком, который, по сути, не отличается от "социализма" тов. Сталина. И оно также без всякого восторга, а напротив, с опаской относится к введению рынка. Ибо к нему не приучено, кровно в нём не заинтересовано. Ведь кровная заинтересованность в рынке имеется лишь у представителей частного сектора, у предпринимателей, которых у нас почти нет. Лицо общества они явно не определяют. Подавляющее большинство людей не может ожидать от рыночных порядков какого-либо облегчения для себя: ведь люди эти вынуждены будут ломать свой образ жизни, привычки, устоявшиеся моральные нормы — и это не распространяясь уже о весьма вероятной перспективе снижения жизненного уровня на длительный срок. Понятно, что ни старые, ни новые идеалы основную массу общества не вдохновляют.

          Отсутствующие классовые ориентиры и цели закономерно заменяются всякого рода ерундой: расцветают мистицизм, религиозная истерия и пр. Ведь свято место пусто быть не может, людям действительно нужна хоть какая-то надежда и вера. И это, кстати, является ещё одним признаком того, что сегодня мы имеем вовсе не революционную ситуацию, которая характеризуется как раз диаметрально противоположным состоянием умов: расцветом материализма, прояснением целей для миллионов, укреплением их решимости и оптимизма. У нас же господствующее настроение — неуверенность и пессимизм, апатия и подавленность. Народ с такими настроениями невозможно поднять на осознанную борьбу, на организованные действия, ибо основание организованности — цель организации. У нас же люди махнули рукой на всё и ни во что путное не верят: даже явная угроза безработицы не может вывести рабочих из транса и равнодушия. Все надеются на "авось". Но понятно, что на "авось" не выйдет, и когда припрёт окончательно — будет бунт. В таком состоянии народ есть толпа и способен только на стихийные разрушительные действия.

          Другой стороной отсутствия классовых целей, единственно позитивных и созидательных (ведь только классовые интересы касаются устройства общества и экономики, касаются того переустройства их, в котором мы сегодня, собственно, и нуждаемся), является широкое распространение групповщины, то есть объединения людей на основе целей совершенно неклассового толка. Мы повсеместно наблюдаем, как наше общество раскалывается и размежёвывается по самым различным, но при этом всегда второстепенным в социально-экономическом отношении признакам: национальному, профессиональному, религиозному, возрастному и т.д. Как в идеологии мистика вытесняет сегодня классовое сознание, так и в организационных принципах классовую цель вытесняют сегодня любые другие цели. И это понятно: ведь люди не могут жить сами по себе, тем более, в период дестабилизации общества. Им нужна хоть какая-то опора, хоть какая-то цель — национальная ли, религиозная ли, — но наполняющая их существование смыслом и надеждой. Однако наш кризис является вовсе не национальным или религиозным — нет, наш кризис носит именно социально-экономический характер. Общество базируется вообще всегда именно на экономике как основе жизнеобеспечения. И потому общественное внимание, по идее, должно было бы быть сосредоточено на том, как поправить саму нашу экономику. Однако беда в том, что у этой проблемы тут могут быть только классовые решения, на которые мы, увы, неспособны, ибо у нас нет классов, могущих предложить и отстоять своё решение, то решение, которое на сегодня единственно возможно — хотя бы чисто логически: по прогрессивности и доступности. Практически же, как отмечалось, сегодня у нас невозможно почти вообще никакое решение — именно из-за отсутствия соответствующего класса, из-за неготовности общества.

          И вот в этих условиях социально-экономического кризиса население вдруг начинает тратить свою энергию на решение абсолютно посторонних проблем, ставя на первое место не классовые, а совершенно иные цели. Ясно, что достижение этих целей не способно привести к преодолению кризиса, а может лишь усугубить его, поскольку данные цели носят не конструктивный, а разрушительный характер. Они лишь дезориентируют людей, заводят общество в тупик.

          Всё это является конкретным проявлением абсолютного кризиса, в котором мы оказались. Как в цепной реакции, тут одна за другой пачками плодятся всё более и более трудноразрешимые проблемы и противоречия. То есть общий социально-экономический тупик растекается на массу различных мелких тупиков и внешне выражается именно через них.

          Что опять же легко наблюдать на примере наших национальных политиков. Ведь далеко не случайно национальная идея стала ныне главным козырем во многих регионах. Потому что нет никаких других идей, никаких других предлогов, способных хоть как-то сплотить массы. Так или иначе отвергаются все социально-экономические предложения, ибо на них себе политического капитала не сделаешь и население не увлечёшь — правда, не только в силу низкого уровня сознания и грамотности населения, но ещё и потому, что в природе вообще нет такой идеи, которая отвечала бы интересам большинства нашего народа. И.Зимин напрасно рассчитывает что-то такое тут придумать. Обывателя не сдвинешь ничем, хотя и на месте стоять мы уже не можем. Эта невозможность вкупе с нежеланием двигаться и ведут нас к смуте, к раздражению, ко всеобщей взаимной озлобленности и войне всех против всех, в которой, словно кочки на болоте, выделяются ещё и дополнительные группки и группочки, ведущие войну уже между собой — национальную, религиозную и т.п.

          Закономерно и то, что общество, находящееся в таком кризисе, лишённое возможности прогрессивного самоизменения, развития естественного толка, направлялось и по сей день направляется только извне — со стороны центральной бюрократической власти. Именно осознание того, что советское общество движется к распаду и бунту, собственно, и толкнуло наше чиновничество на перестройку. Характерно, что само общество потенции к этой перестройке не проявляло (движение диссидентствующей интеллигенции никакой серьёзной роли у нас не играло, а классового позитивного движения не было). Так что инициатива перестройки в этом — действенном — смысле и впрямь принадлежала именно верхам нашей бюрократии. Никто иной к действию был не способен (имеется в виду исторически значимое, то есть массовое действие, способное влиять на ситуацию). Предыдущими усилиями той же самой бюрократии население было доведено до такого состояния, что оказалось заведено в классовый тупик: в нём не осталось классов, способных к поступательному движению вперёд. И вот тогда уже сама бюрократия была вынуждена, дабы не погибнуть в общей сваре, начать тянуть всех за уши к новому светлому будущему. Но тут, помимо инерции человеческого материала, помимо инерции всего нашего общества, обнаружилась, разумеется, ещё и конкретная инерция самой бюрократии в виде классовой ограниченности её интересов и потенций. То есть тут обнаружилась неспособность уже самой нашей бюрократии идти дальше чисто декоративных реформ. И теперь всё захлёбывается: как уже отмечалось, у нас нет внутренних сил для того, чтобы вытянуть себя из болота за волосы. Нам нужен кто-то другой, кто-то тянущий нас с определённого берега. В обществе у нас таких субъектов нет — нет, в частности, достаточно сильной буржуазии, которая могла бы вытащить нас на свой капиталистический берег. А берег социализма — тот вообще за горизонтом и до него не дотянуться ничем.

          Конечно, всё это может показаться сомнительным. Ну что ж — надежды юношей питают. Но, наверное, нельзя не согласиться с тем, что вот конкретно сейчас, сегодня, если оглянуться по сторонам, — мы не обнаружим никаких цивилизованных и идейно, культурно и пр. готовых сил, способных обеспечить движение нашего общества к социализму (и даже к капитализму). Зато деструктивных, дестабилизирующих, разрушительных сил — вокруг сколько угодно. И это неизбежно определяет текущую политику. Ну а политика, как понятно, будет определять грядущее развитие общества, соотношение в нём социальных сил и т.п. Ведь будущее заложено в сегодняшнем дне как в зерне. И по этому зерну уже сегодня можно определить, в какую сторону оно будет расти — неизбежно, как необходимость. Гипотетический разрыв между вынужденной нынешней политикой и политикой завтрашней невелик, ибо исходные условия завтрашней политики создаются сегодня. А условия — они диктуют всё. Ведь именно в них и заложены те возможности, которые дано реализовать. И суть правильной политики состоит не в том, что она в состоянии выскочить за пределы возможного, а в полной реализации этого возможного (имеется в виду, конечно, прогрессивная потенция). Глуп политик, не умеющий воспользоваться всеми теми шансами, которые предоставляют ему существующие условия. Но уж совсем исторически опасна деятельность тех, кто пытается сделать больше, чем допускает реальность: на этом ломают шею или себе, или же обществу, отбрасывая его на деле далеко назад. Или даже загоняя в тупик, как это случилось с нами. (Правда, у нас не в одной глупости дело — было бы идеализмом считать так; в тупик нас загнала, конечно же, вся наша тысячелетняя история, которая нам диктовала как необходимость определённые политические действия, разрешавшие конфликты конкретной ситуации, но в итоге ведшие ко всё большему затягиванию петли на шее, — увы, бывает, к сожалению, и так. Сегодня все дальнейшие шевеления ведут нас к гибели; снять же петлю с нашего горла может лишь кто-то посторонний).

          Пока писался настоящий текст, пришло ещё одно письмо на ту же тему — от В.Поплавского из Владимира. Его соображения таковы:

          "Да, обстановка у нас в стране намного хуже и кризис глубже, чем казалось, но я не думаю, что стоит так уж резко открещиваться от идеалов и обдуманного.

          То, что народ пустой агитацией без опоры на нужду не раскачаешь и не сорганизуешь, то, что пока народ живёт относительно сносно и нет ещё особого расслоения и неуверенности, его, народ, никуда не увлечёшь — видимо, подтверждённая практикой истина. Но совсем уж стоять в стороне, не мешая "демократам" переходить к капитализму — это, думаю, тоже слишком пассивная позиция. Я согласен с тем, что нашему народу пойдёт на пользу жёсткая капиталистическая действительность, которая под большим страхом заставит его поляризоваться в организации. Но считаю, что не стоит так быстро примиряться с тем, что капитализма не избежать. И потому, конечно, для меня сомнительна уже сама мысль, что капитализму надо ещё даже как-то помогать, дабы сократить наш путь к действительному социализму.

          Практика показывает, что капитализм очень силён в плане адаптации к новым условиям, и что близкая перспектива гибели его как системы довольно проблематична. Отгородившись стеной вместе со своими пролетариями от третьего, четвёртого и т.д. мира, элита капитализма может ещё очень долго высасывать из мусульман, арабов и африканцев прибавочную стоимость, умиротворяя тем самым свои народы и преподнося всё это как достижения цивилизации. Можно, конечно, стать и на другую позицию и утверждать, что весь прогресс капиталистических стран есть результат усердия и ума самих этих стран, и нечего, мол, на других пенять. Ну что же, каждый человек вправе придерживаться любого из двух этих объяснений благополучия капстран. Но лично я придерживаюсь первого варианта объяснения. И потому считаю, что если капитализму сегодня ничем не мешать, то потом избавиться от него будет очень трудно. А поэтому я вижу необходимость прямо сейчас выступать с его критикой и с пропагандой лозунга: "Предприятия — трудовым коллективам!" У этого пути, как мне кажется, есть неплохие шансы на успех. Быстрое введение капиталистических отношений наши люди положительно не примут: ведь эти отношения быстро приведут к расслоению, а значит и к росту вражды на базе привычек к феодальной уравнительности. Отсюда, несомненно, пойдут постоянные погромы, бунты, вредительство, стремление "насолить". Сдержать всё это можно будет, естественно, лишь жёсткой властью диктатора.

          Да, без диктата мы вряд ли сможем обойтись. Но вот какого и с какой целью? Нужен диктат, ведущий к демократии, а не просто диктат как цель удержания у власти одного человека или же группы лиц в их узко личных целях.

          Но почему же при такой диктатуре ратовать нужно обязательно за капитализм, а не за собственность трудовых коллективов? Именно здесь-то и проходит моё принципиальное расхождение с автором статьи "Реальности и перспективы": нужно не вставать на позиции фатализма и, в лучшем случае, лишь облегчать жизнь рабочих, плетясь в хвосте событий и выполняя роль утирателя слёз. Нужно активно сегодня же вести агитацию против капиталистических порядков. И тут уж, как говорится, надежда на "бога", на стечение обстоятельств и умелость организации.

          К тому же, как показывает практика, вероятными нашими Морганами, Рокфеллерами и Фордами должны будут стать всевозможные Рыжковы, Полозковы и Лукьяновы, а такое положение дел народ вряд ли примет с восторгом. Вот почему тот путь, за который я выступаю, имеет достаточно весомые шансы на успех".

          Итак, я в очередной раз убеждаюсь в том, что читателям остались непонятыми некоторые ключевые мысли передовой № 17. Разве речь в ней шла о трудностях агитации? Разве я исхожу из слабой реакции населения и, в частности, рабочих на социалистическую пропаганду? Вовсе нет. Не в том беда, что массы равнодушны, пока их жареный петух не клюнул, а в том, на что они способны, когда терпение их лопнет. Я ведь опасаюсь как раз их неравнодушия, утверждая, что при том, каковы они есть, это неравнодушие может отлиться только в реакционные, в разрушительные формы. И социалистическая пропаганда тут как раз всего опаснее, поскольку рабочие, да и вообще все наши люди, воспримут её лишь в меру своей нынешней развитости, воспримут её не на наш, а именно на свой лад — всё в том же духе казарменного уравнительного рая с добрым царём во главе.

          Год назад основным моим аргументом в пользу социалистического пути для нашего общества (разумеется, помимо чисто морального, эмоционального неприятия эксплуатации и т.п.) было то, что для капитализма у нас просто нет базы, то есть мощной социальной силы, способной навязать капитализм обществу и наполнить его содержанием реальных отношений (ведь мало просто продекларировать, разрешить рынок, — надо же ещё и иметь тех, кто способен на нём адекватно функционировать: иначе рыночные отношения выродятся в нечто уродливое, нежизнеспособное. Нельзя бросать на глубоководье не умеющих плавать: тут ведь результат будет непредсказуем, а точнее, тут много шансов на то, что массы вместо того, чтобы учиться держаться на плаву и получать от этого удовольствие, начнут пачками тонуть и лихорадочно, топя друг друга, выбираться на берег). Путь к капитализму для нас чрезвычайно труден, почти невозможен — этого мнения я придерживаюсь и сейчас. Но за минувший год мне пришлось убедиться в том, что ещё более невозможен для нас путь к социализму: ввиду полной неготовности общества к данному типу отношений между людьми. Наше общество — оно феодальное по своей идеологии, психологии, стереотипам поведения; и это сразу же даёт о себе знать в любых действиях массы. Она просто спонтанно порождает из себя феодальные отношения, окарикатуривая демократию, а потому социалистические меры и лозунги, и даже капиталистические преобразования у нас быстро оказываются ряженым феодализмом. Эту инерцию громадного раскрученного маховика народной традиционной жизни нельзя не учитывать. И пока этот момент инерции не будет исчерпан (со сменой поколений и др.), пока противодействие инерции не станет сильнее её и маховик не начнёт раскручиваться в иную сторону, рассчитывать на то, что какие-то социалистические или буржуазные палки в колесах не будут сломаны, увлечены и переделаны на феодальный лад, нельзя. Идеология социализма тут даже ещё опаснее буржуазной, ибо она более похожа на феодальную и может быть легко спутана с нею неграмотной толпой. Буржуазный строй — это непосредственное отрицание феодального, а социалистический — это отрицание буржуазного и, следовательно — известное возвращение к тому, что некогда было отринуто капитализмом. Социалистические по форме меры легко могут быть на деле наполнены феодальным содержанием при известной коррекции. Вот чего я боюсь, а точнее, я боюсь всего того, что сегодня повсеместно вижу вокруг в движениях сторонников "социалистических" идей, а тем более — в массах их тёмных последователей. Народ в своём восприятии извращает самые благие идеи силой своего традиционного и доступного ему их понимания. Вообще, следует заметить, что нельзя рассчитывать на сознание людей и на понимание ими сложных вопросов политэкономической теории. Люди в массе своей не могут видеть дальше, чем на шаг. И социализм становится им понятен как система отношений лишь тогда, когда до него остаётся действительно только один шаг. Не бывает так, что, вращаясь в адском круге феодальных привычек, порядков и манер, все люди вдруг усилием мозга осознают что-то теоретическое и соответственно переделывают самих себя и общество. Для подавляющего большинства такое просто недоступно, а ведь именно это подавляющее большинство и есть решающая сила истории. И это большинство движется по пути естественного своего развития, именно перешагивая со ступеньки на ступеньку, а вовсе не перепрыгивая через них, поскольку ясным для него является лишь очередной шаг, а всякий прыжок вперёд — невозможен, непонятен как акция. Впрочем, он может быть понят, — но лишь извращённо: в привычных для данного уровня стереотипах мышления.

          Преодолеть эти стереотипы нельзя иначе, как только путём постепенного естественного вытеснения, смены одного образа жизни другим. Сия постепенность смены возможна только в силу незаметности преодоления границ между разными образами жизни, — границ, стираемых и намечаемых каждый раз чуть-чуть дальше, чем прежде. Это не шокирует, не дезориентирует массы в жизни. На такой мелкий шаг они ещё могут пойти. Тут мы имеем ту интересную особенность изменения, что потеря одного волоса ещё не лишает человека привычки причёсываться по утрам. Но незаметно для себя самого он постепенно становится уже совершенно иным — лысым человеком. Соответственно, со временем он меняется и в своих повседневных привычках. Если же вчера вы были кучерявым, а сегодня вдруг облысели, то гарантирую, что рука ваша, тем не менее, непроизвольно потянется поутру к расчёске. Ибо старые привычки будут давать о себе знать ещё некоторое время, мешая вашему новому вынужденному поведению. Точно так же всё обстоит и в общественной жизни. Понимание есть привычка. Лишь привычное мы считаем понятным, понятым. Это давно установленная истина. Причём очень глубокая истина: если вы дадите себе труд задуматься над тем, почему у вас имеется то или иное убеждение в понятности какого-либо явления или факта, то убедитесь, что понятным, само собой разумеющимся вам кажется просто-напросто привычное. Мы привыкли, например, что материальные тела притягивают друг друга, мы выяснили для себя в этой сфере разнообразные количественные показатели и потому уже считаем, что нами понята сама суть тяготения. Но это не что иное, как иллюзия. Идеального понимания как такового вообще нет, ибо это было бы чем-то сверхъестественным. Есть только привычка, заставляющая нас относиться к чему-то как к само собой разумеющемуся и не требующему поэтому какого-то особого понимания.

          Вот и в общественной жизни появление привычек есть появление "понимания" большинством людей оправданности соответствующего поведения и общественных порядков. Люди понимают общественные институты и теоретиков лишь в меру своего стандарта привычного, и этот стандарт не прейдеши. Стандарт может быть сломан и заменён другим только насильственно и внешними усилиями. Само же по себе никакое общество на замену своих стандартов не способно. Всякий социальный переворот изнутри возможен лишь тогда, когда соответствующие новые стереотипы поведения в обществе уже сложились и даже стали господствующими.

          В нашем обществе налицо привычка к феодализму. Буржуазный стиль у нас не сложился — и неизвестно, когда сложится. Социализмом же не пахнет вообще; все попытки подтолкнуть общество к нему превращаются, фактически, просто в реанимацию феодальных отношений: социализм у нас понимается привычно, то есть по-феодальному. И было бы как раз удивительно, если бы всё было иначе. Ведь если буржуазная идеология непримирима с феодальной и ведёт к её отрицанию, напрямую противостоит ей по всем пунктам как антагонист, то социалистическая идеология, как антагонист буржуазной, перекликается в ряде пунктов с феодальной и закономерно сопрягается с определёнными привычками народа, то есть оказывается "понятной" ему — но во вполне определённом ракурсе. И мы опять оказываемся на проторённом пути вверх по лестнице, ведущей вниз.

          Каким именно образом В.Поплавский собирается мешать демократам переходить к капитализму? Агитировать за социализм? Тогда ему стоит оглянуться вокруг и посмотреть, что из этого получается сплошь и рядом на практике. Правда, В.Поплавский не совсем за социализм: он предлагает агитировать за коллективную собственность. Что это меняет? Ведь уровень сознания, уровень готовности к коллективизму, к совместному управлению производством у нас таков, что коллективная собственность тут же выродится в технократическую, в собственность администрации. Я уж не распространяюсь о необходимости и чисто политических гарантий для существования института коллективной собственности: без развитой демократии, без развитого общественного самоуправления невозможно и стабильное самоуправление в рамках коллективов предприятий. Мне вспоминается беседа примерно полугодовой давности с одной рабочей, которая очень скептически оценивала мои соображения о рабочем самоуправлении: дело в том, что на её предприятии попытка внедрить такое самоуправление тут же привела к элементарной склоке — коллектив не смог чего-то там поделить. Увы, у нас пока действительно именно такая психология: мы отучены думать о том, как лучше производить, мы приучены всю свою энергию посвящать дележу. Наш рабочий сегодня не является ни субъектом политики, гражданином, ни субъектом экономики, способным управлять ею грамотно и рационально. Рабочие просто элементарно неорганизованны, и организация их идёт с величайшим трудом. Она, конечно, пойдёт потоком, когда петух клюнет, но при этом, безусловно, примет стихийно-бюрократические формы — с выделением вождей-демагогов и т.п. Мы придём к псевдорабочему самоуправлению, ко второму (или, может быть, третьему, четвёртому и т.д.?) изданию засилья новой бюрократии — как всегда, ещё более некультурной и хищной, чем прежняя. Состояние рабочего класса ныне куда хуже, чем даже в канун 1917 года, ибо тогда рабочий класс испытывал хоть какое-то влияние буржуазного, личностного начала. Сегодня же идеология общества и рабочих в том числе бюрократизирована куда сильнее. Будучи настроены против современных бюрократов, массы, однако, не выходят сами за рамки бюрократического мышления и поведения. И тяготеют лишь к тому, чтобы сменить "плохих" начальников на "хороших". Есть, конечно, определённые сдвиги в новом поколении, но они всё же явно недостаточны (при общем отсутствии привычки к демократии и понимания её правил).

          Непонятна мне и следующая аргументация В.Поплавского: не следует примиряться с капитализмом, а надо агитировать против него, иначе он укрепится и потом его не сковырнёшь. Во-первых, трудно рассчитывать, что наш капитализм когда-нибудь так укрепится, что станет похож на западноевропейский. Скорее уж мы превратимся во что-то близкое к колонии. Во-вторых, если бы мы достигли уровня западного развития и западной культуры, то от него нам было бы, конечно, куда ближе до социализма, чем от нынешнего нашего состояния. В-третьих, В.Поплавский агитирует против капитализма, считая, что есть ещё и другая дорога, что есть альтернатива в виде коллективной собственности. Но существует ли на самом деле эта дорога? Да и вообще, нужно ли агитировать против капитализма в условиях, когда его становление уже само по себе крайне проблематично, когда мы в отчаянном кризисе и из него нет выхода? В том числе и в сторону капитализма. Мне кажется, что всё дело заключается как раз вот в этой разнице оценок ситуации. Я мечусь в поисках хоть какого-то выхода; В.Поплавский же смотрит на ситуацию в стране гораздо спокойнее и оптимистичнее. Конечно, может быть, что правда всё-таки и впрямь на его стороне, и хорошо, если бы так оно и было. Но я всё же не хочу вслед за В.Поплавским надеяться "на стечение обстоятельств" — я предпочитаю анализировать эти обстоятельства, как они есть на сегодня. И поводов для особого оптимизма тут я не вижу. Хуже того — я убеждаюсь, что если у нас и есть шансы выбраться из тупика, из ямы, то лишь с иностранной помощью. Понятно, что при этом единственно возможное направление движения — капитализм. Он же и наиболее вероятен как шаг от нынешнего феодализма — иначе мы от его проклятой пуповины так никогда и не оторвёмся, а всё так и будем ходить на коротком поводке вокруг да около, воображая, что таким манером мы движемся к социализму. Пока сама жизнь, пока сама практика не вобьёт в наши тупые головы гражданские привычки, то бишь уважение к личности, понимание ценности личностного начала и т.п. — ни о каком социализме у нас и речи не будет, а будет лишь тоталитарная пародия на него, на соответствующие отношения людей.

          Наконец, относительно указания на то, что наш капитализм будет капитализмом Рыжкова, Полозкова и иже с ними. Конечно, это весьма вероятно и лично я, естественно, против этого и готов лучше примириться с коллективной собственностью как с иным путём в ту же сторону. Но речь-то идёт ведь не о путях развития отечественного капитализма, не о его вариантах, которые могут быть лучше или хуже. Речь идёт о самом принципе — о неизбежности капитализма вообще. Теоретическая проблема передовицы из № 17 заключалась в осознании этого факта и в попытках его обоснования, исходя из глобальной оценки ситуации — из состояния общества вообще. А вопрос о том, какими путями лучше теоретически, а тем более, практически двигаться в данную сторону — этот вопрос зависит уже от более мелкой политической и социальной конъюнктуры. Это вообще другой вопрос. В.Поплавский же во многом свёл свои возражения именно на этот более низкий уровень. Я ставил вопрос так: можем ли мы из феодализма самостоятельно прыгнуть в социализм? И отвечал: нет, ибо феодальная психология, стиль жизни советского общества сделать это нам не позволяют. И хуже того — мы находимся в кризисе. В.Поплавский же спокойно размышляет о том, куда нашему обществу лучше сегодня двинуться, что именно оно предпочтёт: капитализм Полозкова или же коллективную собственность? Разумеется, общество предпочло бы последнее. Но что из этого может получиться на деле? (Я уж даже не буду подробно останавливаться на том, что надо учитывать не только пожелания населения, но и соотношение сил. Гораздо важнее тут, видимо, тот фактор, что наше общество сегодня мечтает уже вовсе не о коллективной собственности, а о возвращении в период "застоя". По крайней мере, сдвиг настроений вправо становится всё заметнее. В частности, последние выборы у нас в Казани показали, во-первых, что большинство народа вообще разуверилось во всём: выборы так и не состоялись из-за неявки избирателей, а во-вторых, что среди тех, кто явился, большинство отдало голоса не демократам, а председателю райисполкома и представителю республиканского Агропрома. Вот оно, состояние умов на ноябрь 1990 года.)

          Но главное — это то, что путь, который, по мнению В.Поплавского, имеет шансы на успех, приведёт нас всё к тому же: к капитализму — в лучшем случае; или же обратно к феодальному перерождению — в случае худшем и наиболее вероятном. Суть ведь не в том, за что массы выступают, а в том, как они это понимают и реализуют на практике. Именно это и является фундаментом всего. Именно этот фундамент и надо прежде всего иметь в виду, дабы не обмануться в своих расчётах и ожиданиях. И вот судя по этому главному параметру, то есть по состоянию общества, мы — вне зависимости от имеющихся в потенции путей движения — можем двигаться только в направлении капитализма. Да и то лишь в том случае, если нас будут подталкивать сзади и заманивать спереди калачом капиталисты Запада. Иначе — распад и смута.

          Под занавес — маленькое самонаблюдение. Полезно, знаете ли, бывает иногда анализировать происхождение своих заблуждений: так постепенно и приучаешься остерегаться определённого рода ошибок.

          Почему год назад я был оптимистом? Что же это я — не знал, каково состояние нашего общества и рабочего класса? Конечно, минувшие события принесли нам массу новой информации на этот счёт. Но и без того надо было быть просто-таки слепым, чтобы давно уже не видеть, что уровень культуры и грамотности повсеместно чрезвычайно низкий. И я об этом, естественно, имел достаточное представление. Но тут есть одна психологическая загвоздка, кстати, родственная той, которая мешает нашему обществу идти к социализму даже при условии абсолютной распропагандированности всех и вся в пользу общественной собственности.

          Мало знать о чём-то: простое знание факта ещё не делает его фактором сознания, не вводит его в оборот мышления. Бывают ведь знания и вне сознания. Как заметил кто-то из древних (на самом-то деле это заметила моя жена, но не приводить же её в качестве авторитета), человек, ни разу в жизни не страдавший от зубной боли, не может понять, что это такое, хоть ты ему распиши всё в подробностях. То же самое выражено и в пословице: чужую беду — руками разведу. И лишь когда тебя самого прихватит, вот тогда-то и побегаешь, и почувствуешь всё то, что испытывали в аналогичной ситуации другие.

          Можно знать о каких-то факторах, но не принимать, тем не менее, данные факторы в расчёт, считать их несущественными, легко преодолимыми. Такова психологическая установка, влияющая на мышление. И лишь когда на собственном опыте прочувствуешь "сопротивление материала", силу и значение какого-то фактора — тогда только и начнёшь отводить ему должное (а то и преувеличенное) место, тогда только и возьмёшь его в расчёт. К слову заметить, это ещё раз подтверждает вывод материализма о зависимости нашего сознания от практики, об обусловленности сознания этой самой практикой. Мы в большинстве своём учитываем лишь то, на что психологически настроены, а настроены мы бываем обычно именно на то, что нам больше всего мозолит глаза и досаждает в жизни. "Гвоздь у меня в сапоге пострашнее, чем фантазия у Гёте". Отсюда нередко и проистекает субъективная недооценка тех факторов, которые объективно являются решающими. В нашем случае — факторов инертности общества, устойчивости стереотипов общественного поведения. Можно долго игнорировать его, теоретически рассуждая о том, о сём. Но стоит лишь окунуться в практическую деятельность, стоит лишь побиться головой о стену, как сразу обнаружишь и вынужден будешь признать: стена-то — не гнилая, ткни — не развалится.