Философия       •       Политэкономия       •       Обществоведение
пробел
эмблема библиотека материалиста
Содержание Последние публикации Переписка Архив переписки

А.С.Хоцей

Теория общества

Раздел второй. Исторический период

Глава первая. Деформация и разложение рода

          1. Материальные условия

          Схема и реальность     Та схема рода, которая нарисована выше, представляет собой логически завершённый, классический вариант, который, вероятно, нигде и никогда не существовал в полном объёме, но повсеместно присутствовал теми или иными своими сторонами и в той или иной степени. Это, скорее, те тенденции, то стремление "к звёздам", которое пробивалось "через тернии" практических обстоятельств везде, где в той или иной мере формировался коллективизм и соответствовавшая ему прочная социальность (напоминаю, что речь идёт о таких коллективизме и социальности, которые, во-первых, первичны при расставании с животным состоянием, а соответственно, и во-вторых — формируются на базе примитивного, зародышевого сознания). Разумеется, различная степень достигаемого единства, различная длительность этого единого совместного бытия, различные исходные состояния, при которых происходило становление социума и т.д. (обусловленные, естественно, в первую очередь, особенностями ареала обитания), налагали свои отпечатки на конкретные черты рода, на процесс его формирования и функционирования.

          Рост численности людей и его последствия     Охота на крупных и стадных животных была основой благополучия человеческих сообществ вплоть до самого недавнего по историческим масштабам времени. Благодаря ей развились вышеупомянутые коллективизм и социальность, человек окончательно стал человеком, сформировался такой тип социума, как род. Но всякое благополучие подрывает свои собственные основы. Ни что не может существовать неизменным вечно. В силу активности сущего любое достигнутое на время равновесие сменяется дисбалансом. В рассматриваемом случае, в частности, кардинальное решение проблемы жизнеобеспечения людей привело к быстрому росту их численности и плотности населения.

          Хочу обратить внимание на то, что этот фактор (в отличие от многих других) был постоянным и однозначным. Он был закономерным следствием тех же причин, которые вели к стабильности социального бытия и формированию родов. То есть одни и те же предпосылки обусловили и становление родовой организации, и такие изменения условий её существования, которые потребовали её деформации. Можно сказать, что условием сохранения рода являлось его неизбежное изменение, причём не в силу влияния внешних факторов, а в силу характера тех оснований, на которых он был построен.

          Итак, человечество интенсивно размножалось, что естественным образом породило диспропорции между пищевыми ресурсами регионов обитания и количеством населявших их людей. Это выражалось и в относительном (на единицу населения), и в абсолютном оскудении животного и растительного мира.

          Образовавшееся давление на территорию принуждало к приведению плотности населения в соответствие с наличными кормовыми ресурсами. При относительном оскудении последних разросшиеся коллективы просто распадались на несколько родов, разбредавшихся по более обширной территории, образуя в своей совокупности какие-то этнические общности. При таких отпочкованиях и исходные, и дочерние сообщества оставались достаточно крупными социумами, в решающей степени сохранявшими прежние порядки, социальные институты, традиции, деформировавшиеся лишь в силу их распространения на большее число социальных единиц и соответствующего усложнения связей между ними.

          При абсолютном оскудении имели место и более радикальные метаморфозы. Тут уже ресурсы территорий становились недостаточны для пропитания при сохранении прежних порядков. Это, с одной стороны, подталкивало к совершенствованию способов добычи пищи, освоению её новых (то есть хорошо забытых старых) разновидностей, развитию орудийной деятельности, а с другой — к вынужденным изменениям самих сообществ.

          "Совершенствование охотничьего оружия и начало использования новых пищевых ресурсов (рыбы, морского зверя) всё же не могли обеспечить достаточного количества пищи для сложившихся в конце мустье и в первую половину верхнего палеолита в ряде областей земли сравнительно крупных и подолгу живших на одном месте коллективов, и они распадаются на более мелкие подвижные группы" (6, с. 133).

          Правда, был и третий выход из ситуации: освоение совершенно новых регионов. В поисках пищи, в миграциях вслед за крупными животными люди заселили почти все материки и континенты. Эти почкования, расселения, кочевья также были важнейшей причиной деформаций первоначальных родовых организаций. В ходе их, надо думать, отдельным коллективам приходилось неоднократно менять способ добычи пищи и образ жизни во всех его аспектах. То отступая от родового коллективизма, то возрождая его, но уже в деформированном виде.

          Существенно то, что исчезли прежние монолитность, стабильность и однообразие жизни. Традиционный родовой коллективизм жизнеобеспечивающей деятельности в рамках общей тенденции всё больше дополнялся периодическим групповым и даже частично индивидуальным способами добывания пропитания. Отдельные периоды укрепления оседлости сменялись возвратом к кочевому образу жизни. Крупные стабильные сообщества то распадались на отдельные части (не в философском смысле), то образовывались вновь, но уже в несколько ином виде, сохраняя в себе черты, развитые в период обособленного бытия этих частей.

          Ещё более это было характерно, видимо, для дуально-родовой организации. Отдельные роды могли целиком мигрировать за стадами животных, поддерживая своё единство, но вряд ли такая миграция осуществлялась совместно с родами брачных партнёров, которые представляли собой чужие в хозяйственном смысле коллективы, не имевшие права претендовать на охотничью территорию и промыслы соседей. Ведь брачные связи вовсе не означали хозяйственного единства и не сопровождались дележом пищи и угодий её добычи. В итоге миграции брачных партнёров проходили по разным маршрутам и реализовываться это партнёрство могло лишь в какие-то ограниченные сезонные периоды в местах близких стоянок.

          Итак, первоначальными причинами, влиявшими на деформацию социумов, были возникавшие вследствие роста населения или оскудения природных ресурсов диспропорции, которые понуждали людей к миграциям, расселениям и пр. Но при сохранении в качестве основного объекта охоты крупных или стадных животных они ещё не вели к полному отказу от коллективизма в добыче пищи и организации социальной жизни. В силу этого роды по преимуществу сохраняли свою классическую организацию — лишь с небольшими поправками на изменение образа жизни, связанного с возросшим значением кочевья.

          2. Становление локальности брака

          Потребность локализации     Для классического рода, для дуально-родового брачного союза характерна дислокальность брака. Мужья и жёны при этом принадлежат к разным хозяйственным коллективам, проживают отдельно друг от друга, в своих сообществах, а вступают в половые отношения, реализуют брачное партнёрство на нейтральной территории. Уладив путём союзного брачного договора проблему удовлетворения полового инстинкта (а точнее, проблему трений, конфликтов, возникающую при этом и угрожающую жизни коллективов), роды тем не менее оставляли конкретное решение этой проблемы в намеченных пределах на усмотрение частных лиц. Отношения мужей и жён выносились за рамки собственного функционирования рода.

          Такое положение было удовлетворительным до тех пор, пока брачующиеся роды проживали оседло и в непосредственной близости друг от друга. В этом случае дислокальность могла устойчиво сохраняться. И о том, что она имела место длительное время, свидетельствуют приводившиеся примеры обычаев половых контактов мужей и жён за пределами селений и жилых помещений вообще. Этому способствовало и то, что прежде половые связи носили характер половой агрессии; узаконение подобных эксцессов изменило их содержательно, но ещё не формально: и значительно позднее наблюдались ритуалы, представляющие половые отношения как акты насилия, вражды, агрессии. Это, безусловно, способствовало общему восприятию половых контактов как опасных для человека. (Впрочем, то, что эта опасность осознавалась преимущественно как опасность для мужчины, а не для женщины, которая вообще-то реально и подвергалась насилию, ставит под сомнение такую версию происхождения отмеченного страха; видимо, это был лишь дополнительный фактор). Но гораздо важнее то, что наследием прежней эпохи стало устойчивое восприятие половых партнёров как представителей враждебного лагеря. И гораздо позже, уже при патриархате, мужья и их сородичи относились к жёнам с подозрением; ожидали от них — как от представительниц чуждого рода — какого-то подвоха, колдовства и прочих неприятностей. Подобные отношения, надо думать, должны были долго препятствовать локализации брака, совместным поселениям пар в рамках того или иного рода. Но они, конечно, не препятствовали временным поселениям их вне родов, факты которых отмечены этнографией.

          Интересно отметить, что пережиток такого внешнего поселения брачных пар сохранился и при позднейшей родовой локализации. Семейные пары у многих известных науке этносов обычно селились по окраинам стойбищ, а в центре находились общественные здания, дома мужчин и прочие подобные постройки.

          Что могло служить причиной совместного поселения пар (если исключить те причины, о которых будет рассказано ниже, то бишь если исходить из тенденций собственного внутреннего развития рода, не связанного с давлением внешних обстоятельств, и если такие парные поселения имели тут место в действительности: ибо вполне возможно, что все наблюдаемые примеры их относятся уже к социумам, претерпевшим какие-то метаморфозы по указанным внешним причинам)? Сложно утверждать. И много позже при локализации брака в рамках какого-либо рода такие "семьи" не играли ни хозяйственной, ни социальной роли. Надо думать, в раннюю эпоху — тем более. Никаких других объективных причин такой локализации я также не вижу и вынужден предположить, что они носили субъективный характер. Половые отношения были делом частных лиц, и лишь в особенностях частных лиц можно тут искать объяснения отмеченному поведению. Видимо, развитие психики достигло уже такого уровня, что мужчины и женщины не удовлетворялись простыми половыми контактами, осуществлявшимися время от времени, а проявляли потребность в более стабильной близости, в совместном проживании. Возможно, тут мы имеем реанимацию парования, вероятно, сложившегося ещё в дородовую эпоху.

          Однако здесь важны не частные потребности индивидов в совместном проживании, ибо они не дают прочной локализации брака и, главное, никак не сказываются на родовом коллективе, оставаясь частным делом. Такое первичное парование (ещё раз оговорюсь — если оно в действительности имело место быть) можно рассматривать лишь как прообраз, как робкий шаг, как становление традиции локализации вообще. Для превращения этой локализации в социальный феномен было необходимо, чтобы она переместилась в границы рода.

          Толчком к такому перемещению могло послужить усиление кочевого образа жизни. Поначалу тут возможен был период перемежения какой-то оседлости с сезонными откочевками брачующихся родов по разным маршрутам. При этом ситуация кардинально не менялась: просто половые отношения ограничивались периодом совместного проживания на одной территории. Возможно, здесь коренятся дополнительные причины формирования охотничьих табу (как воспоминания о периодах, в которые половые контакты были практически невозможны из-за удалённости жён), а также и оргиастических праздников (при редкости и краткости встреч родов-партнёров, во-первых, редкие контакты естественным образом были праздником и оргией, во-вторых, не могло быть никакого парования как стабильного отношения, требующего времени для своего развития).

          Однако праздники праздниками, но когда преобладают серые будни, то их хочется как-то скрасить. При условии известного развития парования и семейного проживания необходимость откочёвки могла повлечь за собой и совместное следование такой семейной пары за одним из родов. В особенности, если кочевой образ жизни приобретал постоянный характер, если встречи родов становились редкими и краткими. При переселениях же, то есть миграциях, не связанных с определённым маршрутом, ведущих к расставанию с родом-партнёром на неопределённый срок, а то и навсегда, такое прихватывание с собой брачных партнёров было уже насущной потребностью. Вся проблема заключалась в том, кому кого прихватывать: мужу — жену или жене — мужа.

          Реальность локализации     Как уже отмечалось, наблюдения этнографов показывают, что у всех примитивных этносов встречается парная семья. В ряде случаев она дислокальна, есть также факты внеродового локального поселения, но большинство случаев, конечно, представляют собой формы внутриродовой локализации.

          Впервые же о появлении локальности брака, о семье в рамках рода можно вести речь, видимо, примерно со времени, отстоящего от нас на 20-30 тысяч лет. Именно в этот период на стоянках древних людей стали появляться отдельные очаги, многосекционные большие и отдельные малые жилища, которые нельзя истолковать иначе, кроме как предположив, что это были очаги и секции каких-то отдельных малых групп — скорее всего, семейных пар.

          Уксорилокальность     В каком же виде должна была практиковаться первичная локализация брака? Если учесть, что членообразующим костяком рода были женщины, то, скорее всего, муж должен был переселяться в род жены. То есть первоначальной формой был так называемый уксорилокальный брак. Ведь на женщинах была завязана вся система формирования рода и система его воспроизводства. Дети оставались в роде матери и считались принадлежащими к этому сообществу именно на основании того, что к нему принадлежала их мать. Но как бы это могло быть, если бы мать перешла в другой род? Мать в одном роде, а дети в другом? Дабы жена получила возможность перейти в род мужа, необходима была отмена материнского счёта принадлежности к коллективу и матрилокальности поселения детей. Разумеется, речь идёт не об отмене как таковой, как исторически кратком и субъективном акте, а о естественном постепенном отмирании ввиду несоответствия новым обстоятельствам через всевозможные половинчатые, компромиссные формы. Хотя нельзя исключать иной раз и активных действий людей, направленных на решение этой проблемы.

          Отмечу ещё, что уксорилокальность, скорее всего, возможна лишь при известной оседлости, при контактах брачующихся родов, а не при их полном расхождении. Ибо для мужчины необходимо поддержание отношений со своим родом. Разрыв хозяйственных отношений с родом, переход в иную хозяйственную организацию не мог так же легко сопровождаться и разрывом социальных связей. Вторые для мужчины куда существеннее, чем первые. А вот для женщины — нет. Женщина важна именно как домохозяйка, а не как клетка социального организма. В силу этого уксорилокальность возможна была лишь при сохранении стабильности бытия брачующихся родов. При нарушении этой стабильности данная форма локализации брака приходила в резкое противоречие с социальной практикой. Рассмотрим это подробнее.

          Противоречие уксорилокальности практике рода     Уксорилокальность, как отмечалось, порождается общими принципами формирования рода. Род сохраняет детей всех своих женщин, для чего необходимо и сохранение женщин. Но уксорилокальность неизбежно приходит в противоречие с практическими принципами функционирования рода. Ведь, как отмечалось, социально значимую основу родов составляли мужчины. Конечно, с точки зрения идеологии ничто не мешало мужу перейти в род жены. Кроме его практических интересов. В своём роде он был личностью, имевшей все права, принимавшей участие во всех решающих процессах, а в роде жены он оказывался на положении чужака, абсолютно асоциального субъекта. Кому может понравиться такая перемена? Возникало естественное напряжение между мужчинами рода и пришлыми мужьями женщин рода. Последние оказывались бесправными членами чужого коллектива.

          Вероятно, такую ситуацию отражал обычай распределения охотничьей добычи в Центральной Австралии. При этом тести и зятья, то есть родня жены, получали лучшую часть добычи. При наличии уже вирилокальности брака, патричленства и пр. Этот обычай объясняют значением отношений свойства.

          "Процесс распределения наполнен глубоким социальным содержанием и призван укреплять традиционные связи между двумя общинами" (8, с. 77).

          Но, скорее всего, это просто отражение порядков, бытовавших при уксорилокальности и своеобразная плата за вирилокальность. Смена локальности брака не могла быть тотальной по всем связанным с нею аспектам. Чем-то поступались, в чём-то шли на компромисс. Видимо, при пребывании мужа в роде жены лучшая часть добычи доставалась полноправным членам коллектива, то есть членам рода жены. И при переходе жены в род мужа этот порядок в качестве компромисса ещё сохранялся первое время. Хотя, возможно, тут имелась и просто форма выкупа. Но откуда возник сам обычай выкупа? Не из того ли отчасти, что, находясь в роде жены, муж обязан был отдавать свою добычу в распоряжение этого рода?

          Процесс уксорилокализации усугублялся тем, что был взаимным. Приток мужчин из партнёрского рода сопровождался оттоком своих мужчин, уходивших к жёнам в этот же род. Так что мужская популяция конкретного организма становилась состоящей в основном из нечленов рода. Свои же мужчины, члены рода, оказывались преимущественно в чужой общине. При этом реальными представителями данного рода в данном коллективе оказывались женщины.

          "Но и здесь в социальных отношениях большое значение имели мужчины-родичи, которые и претендовали на роль лидеров. В этих условиях обитание мужчин-родичей в своих собственных общинах обусловливалось тем, что по традиции один год из двух мужчина со своей семьёй должен был обитать в своей родовой общине. Там, где такого порядка не отмечалось, социальная сфера, как это видно на примере северных же (это такой этнос — автор), часто находилась в руках мужчин-пришельцев" (6, с. 383).

          Здесь налицо, во-первых, пример компромисса, ведущего на деле к половинчатой локальности (год в одном, год в другом роде), а во-вторых, такое перевёртывание положения, когда мужчины одного рода захватывают лидерство в другом и при формальной уксорилокальности содержательно формируется вирилокальность: жёны живут при мужьях, хотя и в своём вроде бы роде.

          Таким образом, локальность брака, соответствующая структурообразующим идеологическим принципам материнского рода, оказывалась в противоречии с принципами социального функционирования этого рода. В чью пользу должно было разрешиться противоречие? Естественно, в пользу реальной социальной практики. Идеология всегда изменяется в соответствии с требованиями практической жизни.

          Переход к вирилокальности     Становление вирилокальности брака шло самыми различными путями. Первоначально я не исключаю и практики насилия, похищения невест, откуда проистекают многочисленные позднейшие аналогичные обычаи и ритуалы. Впрочем, возможно, такие похищения и изначально были чисто ритуальными. Нормально, в свете существующих "юридических" норм родового "права" ситуация разрешиться не могла. Значит, следовало придать ситуации иной "правовой" статус. Для первобытного мышления типичен именно такой способ обхождения законов. Напомню, как при становлении агамии братья и сёстры вступали в половые отношения, притворяясь, что они в этот момент совсем не они. Для того чтобы включить кого-либо в члены рода, инсценировали процедуру его рождения какой-либо из женщин рода, сводившуюся к проползанию у неё между ногами, после чего "новорождённый" в ускоренном темпе проходил все этапы социализации от младенца до взрослой особи. Вполне вероятно, что и с уксорилокальностью расправлялись в той же манере: изображали, что вместо брака имеется похищение, а это уж, простите, совсем другое дело: тут женщина должна остаться в роде похитителя, то есть мужа. Проблема, не решаемая на основе имеющегося права, решалась якобы насильственно. На что все закрывали глаза.

          Широко практиковались различные компромиссные варианты. Типа указанного попеременного проживания семьи то в одном, то в другом роде (чтобы и овцы были целы, и волки сыты), или первоначального временного проживания мужа в роде жены в течение года-двух, а лишь затем окончательного переезда семьи в род мужа. Большое распространение имели отработки и платежи за уводимую жену (что, кстати, подчёркивает её лишь хозяйственное, но не социальное значение: выкупы мужчин невозможны и неизвестны, ибо нельзя купить часть социума, но можно — работницу). Формой такого выкупа можно считать и отмеченные привилегии мужчин рода жены при дележе добычи. Всякий выкуп требует материального возмещения убытка, но когда блага не существуют в форме накоплений, а есть лишь непосредственный продукт охоты, то выкуп и выступает лишь в форме дележа этим продуктом (единственно, что тут непонятно с точки зрения концепции выкупа: почему отдаётся именно лучшая часть? Это всё же, наверное, можно объяснить лишь пережиточно: при прежней уксорилокальности лучшее как раз и доставалось родичам жены). Когда появляются богатства, возможен становится разовый выкуп, точнее, постоянный делёж добычи трансформируется в разовую отдачу.

          В какой-то степени на выкуп можно посмотреть и как на ещё один способ обхода традиционных норм. Выкуп мужчины при уксорилокальности нигде не встречается, возможно, ещё и потому, что уксорилокальность больше соответствует традиционным нормам, а вот вирилокальность выглядит как их нарушение. Отчего нужна компенсация, наказание за такое нарушение обычаев, в роли которого и выступает выкуп.

          В силу связи вирилокальности с социальной ролью мужчины немалое значение первоначально имели социальные функции, выполняемые конкретным мужчиной в своём роде. В первую очередь, она, видимо, являлась исключением в отношении тех мужчин, которые были в своих коллективах управленцами, исполнителями религиозных и прочих обрядов, то есть выполняли важные социальные функции. Такие мужчины и не могли быть изъяты из социума безболезненно для него, и сами по себе вряд ли испытывали к этому большое желание (нет ли тут отдалённой связи с обетами безбрачия?). Но там, где появляются исключения, они нередко быстро превращаются в правило. Была бы пробита брешь, а предлогов к её дальнейшему расширению можно найти сколько угодно.

          Первоначальные формы     Первоначальная локализация брака в рамках конкретного рода во многих известных этнографии случаях ещё не вела даже к совместному проживанию. Мужчина или женщина просто переходили в род жены или мужа в соответствующие половозрастные группы, проживая отдельно друг от друга. То есть локализация брака не означала изменения традиционной структуры половозрастного деления не то что по существу, но даже и по форме. Супруги и в рамках одного рода долгое историческое время жили раздельно, а вовсе не парой. Лишь через целую цепь переходных состояний люди пришли к совместному проживанию пар у одного очага, в одной хижине. И даже при наличии таких семейных хижин, как показывает этнография, в них нередко жили лишь жёны с детьми, в то время как мужчины (ох уж эти мужчины!) нередко продолжали жить отдельной группой в каком-нибудь мужском доме, проводя с семьёй лишь меньшую часть времени, а большую посвящая социальной жизни, сосредоточенной в рамках мужского коллектива.

          И гораздо позднее

"внутренняя структура посёлка ранних земледельцев почти повсюду определялась строгим делением на мужскую и женскую сферы, отражавшим принципы противопоставления родичей чужакам. Посёлок довольно часто имел в плане круглую форму. По его периметру располагались дома, где жили женщины с детьми (женская сфера), а в центре находилась церемониальная площадка (мужская сфера)... Центральная площадка обычно служила для сооружения мужского дома, где спали холостяки или вообще все мужчины и подростки, где мужчины устраивали собрания и церемонии и принимали гостей" (6, с. 332).

          Род по необходимости принимал на свою территорию чужаков — брачных партнёров, но старался как-то изолировать их, дистанцироваться от них. С одной стороны, из-за традиционного родового нигилизма в отношении посторонних, не членов коллектива. С другой, в силу инородности для социальной структуры рода самого института брачных пар: семья даже в такой зародышевой (имеющей лишь функции удовлетворения половых потребностей) форме в неё никак не вписывалась, а, напротив, отторгалась.

          3. Последствия локальности брака

          Адресность и укрепление парования     Половые отношения перестали быть беспорядочными, видимо, ещё до становления рода и в нём также, как отмечалось, таковыми не были. Локализация брака усугубила эту упорядоченность. Переход в иной род не мог быть по своему характеру групповым и неопределённым: он всегда осуществлялся индивидуально и адресно — к конкретному мужчине или женщине, а не ко всем мужчинам или женщинам рода сразу. На этой почве развивается индивидуализм семейных отношений, ревность, отрицательное отношение к половым связям на стороне.

          Повышается и прочность семьи, связей мужей и жён, которые существуют теперь не спорадически, а постоянно. Не до первой ссоры, после которой можно разбежаться без каких-либо личных, а тем более социальных последствий. Уход из своего рода — серьёзный шаг, особенно если нет практической возможности вернуться. Конкретная связь мужчины и женщины получает практическое основание в затрудненности разрыва, становится важной особенностью их жизни и постепенно теряет черты аморфности, временности.

          Более того, семья становится существенным феноменом жизни рода. Ведь разрыв семейных отношений ставит проблему пребывания в роде чужаков на неопределённом положении. То есть проблему нарушения социальной структуры, появления в социуме асоциальной группы, не имеющей статуса, непонятно как относящейся к остальным группам. Род этого допустить не может, отчего начинает вмешиваться в регулирование семейных отношений. Парование со временем рассматривается уже не как частное дело мужа и жены, а как социальный институт.

          Развитие отцовского счёта принадлежности     Становление локальности брака, даже независимо от формы этой локальности, привело постепенно к сближению отца и детей. Это стало результатом их проживания в одном роде и осознания связи через одну и ту же женщину — жену-мать. Возможно, зародилось и представление об отце как родителе. Разумеется, это был длительный процесс, ведь традиционная социальность отрицала даже отношения матери и ребёнка. И при наличии пары супругов, при их совместном проживании, их дети долгое время по-прежнему проходили процесс социализации на коллективной основе.

          В то же время эта коллективная основа со временем расширилась, ибо в число сородичей попал и отец, а точнее, члены его рода. Счёт родовой принадлежности по отцу, видимо, поощрялся, если отец занимал в своём роде значимое социальное положение. Причём, повторяю, этот счёт определял не отношение к отцу, а через отца — к его роду. Счёт, повторяю, определял отношение к той группе мужчин рода отца, к которой последний принадлежал. Сохранялись все черты родовой системы, только она была расширена на иной род и за основание взяла иной принцип счёта принадлежности (который, напоминаю ещё раз, вовсе не есть счёт происхождения).

          Последствия вирилокальности     Первоначально вирилокальность, естественно, становилась в рамках материнского рода. При сохранении матричленства и матрилокальности. Жена перебиралась в род мужа, представлявший собой обычный материнский род — род матери мужа и его "дядьёв", то есть "братьев" матери ("сёстры" при вирилокальности также должны были уходить в иной род). При этом возникали определённые противоречия.

          Во-первых, вставала проблема локализации детей. Куда их теперь нужно было относить? К роду матери, то есть жены отца, или к роду мужа, то есть роду, в котором теперь и проживала мать? Раз сам муж принадлежал к роду своей матери, то та же логика требует, чтобы дети его жёны принадлежали к её роду. То есть жили отдельно от родителей. В общем, это возможно с учётом особенностей первобытной социальности. Но, разумеется, такое противоречивое положение должно было смениться порядком, при котором дети оставались бы в том роде, где живут их родители. То есть в данном случае в роде мужа. Матрилокальность при вирилокальности должна бы замениться патрилокальностью.

          Но раз имеет место патрилокальность, то следующее поколение мужей должно принадлежать уже к роду отца. То есть материнский род, его обычаи должны рухнуть в одночасье. Конечно, этого быть не могло. Люди пытались примирить практику и традиции, изобретая переходные формы. Известен так называемый авункулокальный брак, то есть поселение семейной пары в общине брата матери мужа. То есть по форме — в материнском роде, к которому принадлежал муж. Но на деле — уже не совсем так. Ибо сам муж жил до женитьбы в роде отца, принадлежа к роду отца. И жена его также проживала в своём отцовском роде. А вот семейная пара перебиралась уже на жительство в род дяди мужа по матери (хотя этот род такой же отцовский в отношении неженатых-незамужних детей дяди). Теперь, однако, дети данной пары принадлежали к роду данного дяди, к материнскому роду мужа. Это своего рода дань старым традициям, если так можно выразиться, брошенная кость, попытка компромисса вири-, матри- и патрилокальности. Жена переезжала к мужу, дети оставались с родителями, но сама семья переходила в другой род. В таких сложных взаимоотношениях, понятно, нетрудно было и запутаться.

          Но во всяком случае ясно, что становление вирилокальности при всех обстоятельствах должно было укрепить патричленство и привести к становлению патрилокальности.

          Деформация социального статуса и образование общины     При достаточном развитии локальности брака возникали проблемы с социальным статусом в роде. Пока он вёл своё хозяйство, опираясь лишь на собственных членов, проблем не было. Род совпадал с хозяйственным организмом. Но приток посторонних мужчин, мужей женщин рода (равно как и приток женщин со стороны при вирилокальности) неизбежно ставил вопрос о статусе этих новых членов, об их правах и обязанностях в коллективе.

          Это приводило к тому, что социальный статус дифференцировался. То есть разделялся на два вида социальности: родовой и хозяйственной. Чужие мужчины или женщины в данной родовой общине получали некоторые права и обязанности — связанные с осуществлением хозяйственной деятельности и соответствующим распределением материальных благ. Родовая социальность постепенно превращалась в надстройку над хозяйственной. А точнее, всё больше вытеснялась, формировалась в качестве отдельной от хозяйственной. На деле образовывалось два типа социумов: род и община. Каждый из которых монополизировал определённый аспект бытия прежнего единого социума. В общине всё больше сосредоточивалась хозяйственная жизнь, а в роде — социальная.

          В силу того что социализация также тесно связана с хозяйственной деятельностью и что половозрастное деление есть прежде всего способ организации труда и обмена трудом внутри социума, ясно, что социализация также со временем расщепилась на хозяйственную и родовую. Существо хозяйственной социализации понятно и ограниченно: оно сводится к передаче детям трудовых навыков и знаний родителей. Родовая же социализация состояла в приобщении к идеологии и культуре рода, познании обычаев, правил поведения и пр.

          Тут важно подчеркнуть, что произошёл отрыв родовой социальности от общинной. То есть родовой, традиционной, освящённой авторитетом веков идеологии коллективизма — от практического хозяйствования. Это не означает, что последнее в силу этого индивидуализировалось: общность труда опиралась вовсе не на идеологию, а на реальные потребности охоты на крупных животных. Но это факт, что традиционные подпорки данного коллективизма ослабли, и он, коллективизм, должен был дать трещину. Например, распределение тут уже могло дрейфовать от традиций уравнительности в сторону распределения по труду. Во всяком случае, ослабление идеологической узды коллективизма в отношении непосредственного хозяйствования и распределения добычи должно было при отмирании нужды в коллективном труде облегчить переход к индивидуальному хозяйству.

          Функции рода     Итак, в общине сосредоточились хозяйственные функции. А что же досталось роду? За ним осталась, во-первых, вся идеология единства, все соответствующие ритуалы, демонстрирующие и освящающие это единство, религиозные культы и прочие культурные ценности, имеющие большое значение для самосознания первобытного человека и его социализации.

          Во-вторых, род отныне предстал и как некое "юридическая" общность ("лицо"), субъект права. Прерогативы его заключались в праве на определённую территорию, а также в множестве мелких прав сородичей на взаимопомощь, часть добычи или благ, принадлежавших членам рода и т.п.

          В-третьих, за родом, естественно, осталось и регулирование брачных отношений. Как знамя, продолжал он нести перед собой обычаи агамии и экзогамии. В силу этого за ним сохранились основные внешние контакты с иными группами людей. Тем самым род послужил зачатком, прообразом будущих политических образований. Именно от него, а вовсе не от хозяйственной общины первоначальные политические структуры заимствовали нередко свою идеологию и формы организации.

          Родовая община     В то же время разрыв хозяйственных и социальных функций, расщепление социума на общину и род вовсе не означали появления социума нового типа. Община, несмотря на то что реалии её практического бытия отличались от реалий бытия классического рода, тем не менее в своей организации максимально использовала именно принципы структурирования последнего, то есть продолжала социально делиться прежде всего по половозрастному признаку. По форме она была тем же, что и род, состояла из тех же групп, только членами их были теперь иные лица. Принципы организации рода прямо проецировались на общину, просто наполняясь новым содержанием.

          Таким образом, это была ещё, если можно так выразиться, классическая родовая община, выросшая прямиком на базе рода как результат его естественного развития. Родовая идеология здесь была вовсе не пережиточным фактом ментальности, а оставалась ведущим социообразующим фактором. Это было связано с тем, что данная община основывалась всё на той же коллективной охоте на крупных и стадных животных, а также с тем, что других подходов к строительству социумов просто ещё не было. Да и не могло быть, ибо вся строительная площадка была занята именно родовыми традициями и институтами.

          Вопрос первичности     В предлагаемой вниманию читателя версии род предшествует общине, образование последней происходит вследствие деформаций первого. Но есть и иные теоретические концепции. Например, В.Р.Кабо считает, что община предшествовала роду на том основании, что община — это хозяйственный организм, а хозяйственное единство первично. Сие само по себе спорно (вспомним, отчего образовалось стадо), но и независимо от этого, данный аргумент неубедителен. Ведь и род был в своё время хозяйственным организмом. И не только хозяйственным, но и социальным в исчерпывающем смысле, то есть решал задачу воспроизводства человека всесторонне. Вот это единство даже чисто логически должно быть первичным. Нерасчленённость бытия первобытного человека, первобытной социальности — вероятнее всего. Во всей истории человечества вообще постоянно наблюдаются процессы дифференциации и специализации первоначально, исходно единых институтов. Целое, как отмечалось, развивается почкованием, усложнением внутренней структуры за счёт специализации, разделения функций, а не путём внешнего механического их соединения. Новое становится обычно как ветвь старого, приобретшая самостоятельность. И мы можем представить себе становление общины как следствие расщепления рода, но вряд ли — обратный процесс. Социальность не развивается рядом и помимо развития хозяйственных связей.

          Если принять за данность первичность общины, то невозможно объяснить многие наблюдаемые этнографами факты. Например, община характеризуется неизбежно локальностью брака и даже наличием семьи как таковой. Эта локальность брака не может быть первичной, ибо тогда встаёт вопрос: откуда взялись обычаи раздельного проживания брачных партнёров? В.Р.Кабо не ставит себе задачей объяснить подобные факты. Кстати, из собственной его работы (8, с. 65) следует, что, согласно австралийским мифам, родовая тотемическая общность есть древнейший институт, исчисляющий свою историю от эпохи первоначального заселения континента. Это заселение произошло сорок тысяч лет назад. Крупные же животные в Австралии исчезли только семь тысяч лет назад. Легче предположить, что новообразованием является именно община, которая идеологически, то есть в мифах, вообще никак не представлена.

          Характер рода и общины     На первичности общины как хозяйственного организма В.Р.Кабо настаивает потому, что ему традиционно кажется, что род — это родственный организм. На деле это и есть изначально форма хозяйственного союза людей. Однако В.Р.Кабо вместе с этнографами, сведения которых он обобщает, имеет перед глазами уже реалии исторической эпохи, когда хозяйственные функции отделились от чисто социальных, община от рода. При этом род вовсе не превратился в родственный организм, за каковой его принимает В.Р.Кабо, а сохранил все свои традиционные черты, структуру и взаимоотношения членов. Просто произошло разделение первоначального слитного социального бытия, расщепление функций прежнего организма на отдельно социальные и отдельно хозяйственные. С соответствующим распадом родового социума на род и общину. Подобную историческую форму бытия рода следовало бы как-то выделить терминологически, назвав его, например, "отдельным классическим родом".

          Разумеется, как уже отмечалось, и община при таком роде в рассматриваемый период была по своей структуре и отношениям ещё классическим родоподобным организмом. В ней сохранялся обусловленный охотой на крупных и стадных животных коллективный труд, деление хозяйственного организма на половозрастные группы и пр. Можно образно сказать, что произошло клонирование древнего социума на две во многом однотипные структуры, различавшиеся лишь своими функциями.

          Что же касается В.Р.Кабо, то предмет его внимания — реалии даже не данного первичного периода деформации социальности, а более поздней эпохи, когда хозяйство индивидуализировалось. Данная эпоха будет рассмотрена в следующем параграфе.

          Положение семьи     Сохранение решающих хозяйственных функций за коллективом, групповой характер добычи и, следовательно, распределения и потребления пищи, понятно, не давал возможности для превращения семьи в существенный социальный фактор. Хотя она и определилась как соединение конкретных мужчины и женщины и приобрела локализованное бытие, но это не прибавило ей никакой самостоятельности, не сделало ячейкой социума. Она стала лишь субъективно — ячейкой стабильного удовлетворения полового инстинкта, а объективно — ячейкой зачатия детей. Воспитание же их, содержание и пр. по-прежнему оставались прерогативой коллективов: на хозяйственном уровне — общины, на социальном — круга сородичей. По сути, в данный период имелся лишь зародыш семьи, её зачатки. С современной точки зрения такая семья неполна и функционально, и по составу членов.

          4. Индивидуализация хозяйства и её последствия

          Смена рода пищи     Решающий удар по классическому роду был нанесён катастрофой, происшедшей 12-8 тысяч лет назад, то есть в эпоху, непосредственно предшествовавшую в иных регионах процессу образования классов и государств. В этот период почти повсеместно вымерли, исчезли крупные животные. Причины этого спорны: где-то, видимо, имело значение изменение климата (ведь это время окончания последнего ледникового периода, приведшего к вымиранию мамонтов, шерстистых носорогов и прочих деликатесов), где-то сыграла роль собственная истребительная деятельность человека. Но факт остаётся фактом: крупных животных не стало. По крайней мере, в достаточном для прокорма количестве.

          Исчезновение крупных животных как основного рода добычи не отменило, к сожалению, аппетита. Есть хотелось мучительно. И нашим предкам пришлось осваивать новые виды пищи.

          В мезолите

"на смену коллективным охотам на большие стада животных, в которых принимала участие вся община, кроме детей и стариков, а иногда, видимо, и несколько общин, приходят охоты на небольшие стада некрупных животных или на отдельные особи. На них охотились маленькими группами охотников. Одновременно возрастает значение охоты, в том числе и индивидуальной, на мелких животных" (6, с. 193). "Особенно развивается индивидуальная охота на средних и мелких животных и птиц. В некоторых областях получает распространение рыболовство" (6, с. 133).

и даже морской зверобойный промысел. Конечно, вторую молодость переживало собирательство, а в случаях крайней нужды в отдельных местах люди перешли и к производству — земледелию и животноводству. Но это было ещё не типично.

          Этот переход во многом представлял собой возврат к имевшему место прежде, но, как понятно, уже на совершенно иной основе, обогащённой всем тем, чего достигли человек и его сообщество в период предшествовавшего развития.

          Изменения орудий     Смена характера пищи обусловила смену способов её добычи и в первую очередь повысила роль орудий и вызвала их бурное совершенствование. Ведь теперь новые задачи решал уже не примитивный питекантроп, а весьма сообразительный и умелый кроманьонец, да к тому же ещё имевший и солидный опыт коллективизма во всём, в том числе и в решении технических проблем. Передача опыта тут должна была быть поставлена на поток. Какого же рода орудия создавались первобытными инженерами-технологами? Увы, теперь уже прежде всего индивидуального пользования.

          Мелких животных, как известно, нельзя добывать сообща (хотя пигмеи в Африке научились и этому, изобретя охотничьи сети), их не возьмёшь нахрапом; здесь надо хитрить, подкрадываться, прикидываться опавшим листиком. Здесь нужны луки, копья, пращи и другие метательные приспособления, а также капканы, силки, ловушки. С другой стороны, в собирательстве потребовались корзины, серпы, зернотёрки и пр., в рыболовстве — крючки, гарпуны, лодки. Всё это — орудия достаточно мелкие, тонкие, сложные как в изготовлении, так и в использовании. Они требуют не силы, а ловкости, навыков, умений. Да и сами новые способы добычи пищи нуждаются в гораздо более детальном изучении природы. На этот счёт, как известно, первобытные люди дают современным сто очков вперёд.

          Смена образа жизни     Смена пищи и способов её добычи, естественно, сопровождались общим изменением образа жизни. В первую очередь, переходом от более-менее постоянной оседлости к полному кочевью.

          "Общины становятся более подвижными, особенно по сравнению с периодом расцвета верхнепалеолитической культуры. Стремление возможно полнее использовать разнообразные пищевые ресурсы приводит к возникновению регулярных сезонных миграций с посещением в определённые периоды года постоянных мест, где в это время созревает какой-то вид съедобных плодов или появляется много животных. Такие сезонные миграции характеризуются возвращением из года в год на одни и те же места" (6, с. 197).

          Данные сезонные кочевья осуществлялись в зависимости от природных условий в рамках самых различных по численности групп вплоть до самых минимальных.

          Деформация социума     Важнейшим следствием всего вышеописанного стали изменения в структуре первобытных сообществ людей, фактический распад их хозяйственного единства, кризис коллективизма. Это было обусловлено опять же резко изменившимися в худшую сторону пропорциями соотношения пищевых ресурсов территорий и численности обитающих на них людей, но кроме того отныне и совершенно новыми требованиями, предъявлявшимися к структуре социумов со стороны характера пищи и способа её добычи. Прежде на людей давил преимущественно лишь первый фактор, заставляя их расселяться и кочевать, и сохранять при этом, в основном, как вид деятельности, охоту на крупных животных и связанные с нею особенности сообществ. Теперь же и это стало невозможным. Для большинства сообществ на первое место вышли индивидуальная и обособленно-групповая охоты, вызвавшие соответствующую атомизацию социальных единиц.

          По мнению Дж.Стюарда,

"охотники и собиратели строят свои социальные институты в соответствии с особенностями добываемых ими средств существования. Так, охота на животных, передвигающихся большими стадами, например, бизонов или оленей карибу, заставляет людей сохранять крупные, прочные объединения на протяжении всего года. Но если животные не мигрируют и рассеяны небольшими стаями, люди предпочитают охотиться маленькими группами или в одиночку. Соответственно меняется и структура сообществ: в первом случае это подвижные многосемейные объединения... во втором — небольшие локализованные патрилинейные общины. Структура последних одинакова, несмотря на различия природной среды" (8, с. 16-17).

          Очередное предостережение читателю о задачах теоретика     Данная работа посвящена теории общества вообще. Отчего я вынужден исследовать исторические процессы в, если можно так выразиться, усреднённом и даже, более того, намеренно радикализированном варианте. Ведь проще всего понять существо дела на ярких, выпуклых примерах. Содержательно одинаковые процессы в зависимости от обстоятельств могут протекать своеобразно: в разных формах и в различном темпе; в конкретной исторической практике сплошь и рядом именно так и происходит. Но задача теоретика состоит как раз в том, чтобы вычленить в этой пестроте и мешанине красок чёткий рисунок, отсечь лишнее, представить именно сущность дела, то есть логику исторического движения в его очищенном виде. Только отталкиваясь от этой логики, можно понять в дальнейшем и особенности частных, искажённых случаев.

          Возьмём исследуемую ситуацию распада классического рода. Наивно предполагать, что этот распад повсюду происходил одинаково. Отнюдь. Тут всё зависело от конкретных природных условий, от того, насколько они требовали индивидуализации способа жизнеобеспечения и образа жизни. Далеко не везде вымирание крупных и стадных животных влекло за собой крах коллективизма и рассеяние людей. В немалом числе случаев (когда благоприятная среда позволяла это) совместное проживание и традиционные (родовые) социальные формы сохранялись в большой степени. Что, разумеется, сказывалось и на всех последующих процессах.

          В иных же, экстремальных случаях, люди вообще деградировали, теряя все и всяческие социальные связи. Но здесь полезно рассмотреть именно "классический" вариант, в котором отброшены были бы все крайности: то есть, с одной стороны, имелась бы нормальная почва для роста новых социальных отношений, а с другой, эта почва была бы свободна от заглушающего и уродующего действия сорняков, то бишь старых традиций. Ведь интересно именно это новое: его ростки, цветение и плоды. Поэтому за образец в последующем изложении я возьму преимущественно реалии жизни бродячих индивидуальных охотников и собирателей.

          Становление индивидуального хозяйства     Деформация социума, как понятно, была вызвана прежде всего тем, что хозяйствование приобрело индивидуальный характер. Люди вернулись к такому виду деятельности, который не требует коллективных усилий и даже отрицает коллективное бытие. Но вернулись, как отмечалось, в новых исторических условиях.

          Во-первых, с исчезновением крупных животных исчезли и особо опасные хищники, охотившиеся на них. Соответственно, исчезла нужда в объединении для противостояния этим хищникам. Не распространяясь уже о том, что и сам человек стал сильнее и мог теперь справиться со средним хищником даже в одиночку.

          Во-вторых, животные ресурсы регионов оскудели уже абсолютно, а не так, как было прежде, при архантропах, которые просто не могли овладеть имевшимися ресурсами в силу своей слабости. Теперь человек и мог бы овладеть ресурсами, но их не стало. Архантропам легче было жить стадно, ибо им перепадало с обильного стола природы. А тут на столе сильно поредело, и едокам пришлось разойтись, чтобы привести свою плотность в соответствие с плотностью пищи в рамках территории.

          Наконец, как уже отмечалось, сама охота на мелких животных требует индивидуальных усилий, ибо основана на ловкости, умелости, навыках отдельного человека. Коллектив тут в большинстве случаев — помеха. Этот фактор индивидуализации трудовой деятельности должен был сам по себе сказаться на всей структуре рода, даже если не происходило его практического расщепления на отдельные группы. То есть и при продолжавшемся совместном проживании больших масс людей (в силу каких-то позволявших это внешних условий) структурирование этих коллективов, основанных уже на совершенно иных способах добычи пищи (не коллективных, а индивидуальных), должно было претерпеть существенные изменения.

          Таким образом, хозяйствование закономерно атомизировалось. Следом за ним индивидуализировался и образ жизни. Это стало потребностью для выживания, а в силу развития человека до весьма высокого уровня это стало и возможным.

          Характер индивидуального хозяйства и социальность     При индивидуальном хозяйствовании процесс труда и присвоение пищи везде носили также преимущественно индивидуальный характер. Не было какой-либо жёсткой организации членов социума вокруг проблемы жизнеобеспечения. Непосредственное воспроизводство стало в решающей степени частным делом.

          Но прежние обычаи, конечно, не могли отмереть мгновенно. Тем более, что их сохранение поддерживалось и необходимостью поддержания уже чисто социального единства. Разложилась по большей части община как цельный хозяйственный организм. Но род, будучи воплощением социальных функций иного толка, остался. Социализация личности в любом случае была невозможна без коллектива. И там, где в силу природных обстоятельств родовой коллективизм деградировал, неизбежно деградировал и сам человек. Например, тасманийцы и вообще этносы, оттеснённые в экстремальные условия, во многом потеряли родовую социальность, а вместе с нею и достигнутый до того уровень материальной и прочей культуры.

          Обеспечивая нехозяйственную социализацию личностей, род одновременно выполнял функцию и внешнего социального определения в отношении к другим людям, членам иных социумов. Сохранение родового единства (в совместных демонстративных ритуалах, обычаях, той же агамии и пр.) обеспечивало человеку помощь, защиту, различные права, то есть свою нишу в тонкой, но прочной сети социальности, определявшей взаимоотношения всех вообще людей, населявших данную территорию. В том числе род обнаруживал себя при решении важнейших вопросов о принадлежности охотничьих и прочих угодий, вопросов о праве пользования ими. То есть род сохраняла также и неизбежная практика внешних контактов с другими социумами. Урегулирование подобных отношений не могло идти на индивидуальном уровне ни в силу традиций, ни практически. Род превращался в этом смысле в территориальную организацию.

          "В ответ на вопрос о происхождении тасманийцы обычно называли не группу, а местность" (8, с. 26),

что, кстати, лишний раз демонстрирует, что в эту эпоху проблема происхождения, родственных связей была неактуальна. У них

          "Каждое племя было связано с определённой территорией, не только границы, но и "ядро" которой (то есть религиозно-культурный, духовный центр — автор) были известны далеко за её пределами... Тасманийцы всегда знали, в "стране" какой группы они находились" (8, с. 27).

          В основе права рода на определённую территорию лежало представление об их неразрывном единстве: в сознании первобытных людей между местностью и родом существовала теснейшая связь. Вплоть до того, что человек, оторванный от родовой территории, впадал в депрессию и погибал. Самочувствие человека обусловлено его социальным бытиём, а за таковое принималось бытие не только среди живых, но и среди мёртвых сородичей. Оторванность от земли рода воспринималась как исключение из той социальной среды, в которой человек чувствовал себя уверенно, где он мог всегда рассчитывать на помощь членов рода, в том числе и умерших поколений. (Я избегаю в данном случае слова "предки", потому что это понятие связано с осознанием родства, а для людей данной эпохи речь шла не об индивидуальных предках, а именно о прошлых поколенных группах, связь с которыми осознавалась как связь с сородичами — по принадлежности к роду, а не как связь родственная — по происхождению от них. Предки же — те, от кого ведётся происхождение). В другой обстановке, на чужой земле возникало ощущение беззащитности, одиночества, асоциальности, что порождало сильнейший психический дискомфорт (возможно, атавизмом этого является ностальгия).

          "Связь члена тотемического рода с землёй — это связь с ушедшими и грядущими поколениями, с людьми его рода" (8, с. 65).

          Характерно, что эта связь с землёй распространялась прежде всего на мужчин, как социальных личностей: женщины без проблем переходили в иной род,

"мужчина (в данном случае у австралийцев — автор) был связан со своей общинной землей всегда" (8, с. 43). "Только мужчинам-членам рода дозволено совершать обряды у их тотемических центров, они являются признанными хранителями этих святилищ и связанных с ними мифов" (8, с. 65).

          (В.Р.Кабо, правда, при этом полагает, что такая роль мужчин проистекает из вирилокальности брака, патричленства — В.Р.Кабо, конечно, пользуется термином "патрилинейность" — и патрилокальности, характерных для австралийцев; я же считаю, наоборот, что вторые факторы следуют из первого — социальной роли мужчин, но в обеих версиях теснейшая связь этих факторов налицо).

          Естественно, при таком мироощущении никто (кроме "тупых" европейцев) и помыслить не мог, чтобы посягнуть на чужую землю без разрешения рода, которому она принадлежит. Никто не желал связываться с духами чужих сородичей. Землю просто нельзя было отнять у рода и присвоить. И позднее, когда на место мёртвых сородичей встали действительные предки, в тех случаях, когда имели место столкновения родов, племён из-за земли в ранние эпохи, завоеватели никогда не селились на местах прежних поселений, как бы они ни были удобны, а порой даже, напротив, приглашали изгнанных с родных мест вернуться на них, чтобы умилостивить их предков.

          Наконец, роды продолжали выполнять и древнюю роль регуляторов брачных отношений, то есть функцию поддержания видового воспроизводства. Эта функция, правда, в значительной степени деформировалась — и внешне, и по содержанию. Последнее всё больше приобретало черты хозяйственные и даже "политические", то есть установление брачных связей стало преследовать не столько задачу решения половой проблемы, сколько именно укрепления связей разных родов и даже семей в самых различных целях. Уже то перемешивание членов родов, которое произошло в предшествовавший период ввиду локализации брака, сильно исказило прежний характер брачных отношений. Возникли различные другие взаимные права и обязанности брачных партнёров и их родов, помимо простого права на половые контакты. Всевозможные выкупы, отработки, сохранения традиционных прав на долю добычи сородичей материнского рода при становлении новых прав уже в отношении сородичей отцовского рода и пр. — всё это придало брачным связям черты хозяйственных отношений. А вопросы, связанные с правами на угодья, и урегулирование возможных конфликтов на этой почве развили "политическое" содержание брака. Он стал рассматриваться и как способ расширения внешнего влияния, "политической" мощи путём увеличения круга сородичей, обязанных оказывать помощь в самых различных ситуациях. Опять же, повторюсь, это следовало из перемешивания родов в силу локализации брака, отчего дети могли обращаться за помощью и в род отца, и в род матери.

          Для охотников-собирателей

"очень важны связи по браку. Для австралийцев они имеют не меньшее значение, чем кровнородственные (то есть родовые — автор) связи. В Кимберли (район Австралии — автор) мужчина часто живёт и охотится на земле общины его матери, матери его матери, матери его отца, мужа его дочери, жены его брата и его собственной жены" (8, с. 54).

          То есть везде, где есть хоть какое-то сродство (это понятие у меня означает, конечно, не родство, а связь по принадлежности к близким по разным причинам родам: через мать, отца, жену и пр.). Заметьте, что это как будто бы искажает традиционное право рода на землю, но — лишь со стороны хозяйственного пользования ею. Ведь собственное отношение рода к земле теперь вовсе не хозяйственно, а чисто социально, поэтому такое хозяйственное отношение дальних боковых сородичей, сродственников вполне допускается. Боги не ропщут. Однако приближение нечленов рода к религиозным центрам родов повсюду строго запрещалось и преследовалось.

          Существуя большую часть времени, если можно так выразиться, лишь в сознании людей, роды в иные периоды восстанавливались и практически. Мелкие группы собирались воедино в

"наиболее благоприятные сезоны года в районах с обильными пищевыми ресурсами". "В периоды временных объединений членов такого сообщества действовали определённые механизмы, направленные на их сплочение: организовывались коллективные охоты (как в лучшие времена — автор), праздники, церемонии, осуществлялся дарообмен, заключались новые браки и т.д." (6, с. 462-463).

          То есть люди старались поддерживать своё социально-идеологическое единство ещё и его практическими реанимациями.

          Распределение     Со становлением индивидуального хозяйства распределение материальных благ также, в основном, приобрело индивидуальные черты. Но сила традиций, подкрепляемая и реальной ролью социумов, конечно, давала о себе знать. Сохранились всевозможные обычаи дележа, права на имущество и добычу сородичей и пр. В первую очередь, как показывают данные этнографии, это касалось продукции труда мужчин, то есть наиболее социализированного пола.

          В Австралии,

          "В то время как охотничья добыча мужчин распределяется не только среди членов общины, но нередко и среди кровных родственников и свойственников, живущих в других общинах, растительная пища, собираемая женщинами, распределяется главным образом внутри семьи" (8, с. 77).

          При групповом распределении

"преимущество имели 35-55-летние мужчины — опытные охотники, находящиеся в расцвете физических сил" (там же).

          То есть опять же основной социальный контингент.

          Надо отметить, что, конечно, не везде коллективизм хозяйственной жизни полностью утратил значение. В ряде регионов он сохранялся наряду с индивидуальной добывающей деятельностью в силу экстремальности условий и возможности (то есть при наличии больших масс животных). Разумеется, при этом традиции коллективного распределения добычи были господствующими. Но основная тенденция эпохи заключалась в том, что с индивидуализацией добычи пищи индивидуализировалось и её присвоение.

          Упрочение локальности брака и семьи     Становление индивидуального хозяйства и образа жизни резко обострило все процессы деформации брачных и семейных отношений.

          Во-первых, локализация брака стала тут просто неизбежной. Постоянная индивидуально-кочевая жизнь, естественно, могла существовать лишь в форме семейно-кочевой.

          "Дислокальный брак, при котором муж и жена остаются в своих общинах (то есть родах — автор), очень редок и для охотников-собирателей совершенно нехарактерен" (8, с. 16).

          Естественно, что подчинение социума охоте есть "вирилокальность" брака. Муж кочует по охотничьему маршруту и жена идёт с ним, а не он — по маршруту жены, которого нет. Среди охотников и собирателей Австралии

"вирилокальность решительно преобладает. Даже там, где был распространён матрилинейный род, общины были вирилокальными" (8, с. 71).

          Во-вторых, разрушение практического единства разрушило и потребность в идеологическом обосновании старого толка. Ведь оно служило именно оправданием этого единства. Теперь же для социума стало вполне безразлично, кто входит в хозяйственный коллектив, в семью, малую группу, которая своими силами добывала себе пропитание. Регулирование в этой области потеряло всякий социальный смысл. Родовые институты стали выполнять надстроечную роль. Отсюда облегчился и переход к "вирилокальности".

          Но я недаром заключаю этот термин в кавычки. Ибо он сохранил своё содержание лишь в тех случаях, когда сохранялись большие коллективы людей. При значительном же расщеплении родов на многочисленные самостоятельные в хозяйственном плане бродячие малые группы бессмысленно даже вести речь об уксори- или вирилокальности брака. На деле тут сложилась ситуация, когда родовая локальность просто исчезла как практический (но ещё не идеологический) факт. Исчез сам хозяйственный локализованный коллектив как постоянный. А какая же локальность без коллектива, в котором она осуществляется? Семьи стали жить, в основном, сами по себе, а не в составе каких-то общин. Здесь никто ни к кому не переезжал, и дети закономерно оставались просто в семье. Членство супругов в каких-то родах приобретало чисто социальное значение. Естественно, не только для супругов, но и для их детей. Ибо с принадлежностью к тому или иному роду всё же были связаны права и обязанности относительно сородичей, пользование определёнными угодьями и т.д. Но теперь и определение принадлежности к социуму стало делом более частным. При отсутствии локальности расшаталась реальная практическая связь с конкретным родом. Проще стало сменить членство.

          В-третьих, поскольку в рамках отдельной хозяйственной ячейки, как и прежде, доминировал мужчина, то есть муж, создались наиболее благоприятные условия для преобладания именно патричленства. Семья кочевала, понятно, по охотничьим угодьям рода мужа, которые он знал с детства, но тем самым и его дети изучали именно эту территорию и, наследуя дело отца, естественным порядком вещей должны были наследовать его родовую принадлежность.

          В Австралии

"мальчики, проходящие инициацию, обязаны запомнить и повторить в правильной последовательности названия всех источников воды, находящихся в распоряжении общины, и показать способность успешно охотиться на её территории. С точки зрения членов общины, необходимо, чтобы будущие охотники, сдав этот экзамен, оставались на её земле" (8, с. 72).

          Патричленство здесь упрочалось и развивалось, и если в последующем вдруг каким-то образом восстанавливался коллективизм (например, со становлением земледелия), то данное восстановление шло уже вовсе не на основе и не в форме прежних институтов классического материнского рода. Формировался отцовский "род" (в кавычках!) во всех его аспектах: патрилинейности, вири- и патрилокальности.

          Упрочение семьи и вызревание родственных связей     В-четвёртых, обращаю внимание, что теперь на месте супружеской пары, ранее обитавшей в недрах рода или общины лишь как пара половых партнёров, оказалась семья, единство супругов-родителей и детей. Простые отношения полов, связанные только с зачатием, под давлением обстоятельств неизбежно превращались в семейные. Кормление и воспитание детей в новых условиях шло прежде всего в рамках семьи, а не рода, осуществляли его подлинные родители, отец, а не группа "братьев" матери и им подобные. А поскольку семья стала реальным и постоянным институтом, хозяйственной ячейкой — в её рамках начало наконец формироваться и представление о подлинном кровном линейном родстве как феномене, отличном от родового классификационного "родства".

          Стоит отметить, что аналогичные процессы, просто в менее выраженной форме, происходили не только при распаде коллективов на малые группы, но и при совместном проживании больших масс людей. Индивидуализация хозяйственной деятельности поощряла выделение на роли хозяйственных ячеек отдельных брачных пар, семей, в рамках которых постепенно сосредоточивалось потребление добываемой отцом и матерью пищи. Конечно, сохранение более тесных контактов членов социума способствовало и сравнительно длительному поддержанию традиций родовой социальности, в том числе в вопросах распределения пищи и социализации детей. Тем не менее, атомизация общин с отмиранием коллективной добычи пищи шла и, соответственно, семья превращалась в особый социальный институт, получала зримое материальное существование, отчего вызревали и представления о её членах как "сородичах в квадрате", связанных самым тесным и непосредственным образом. Этот феномен и стал постепенно осознаваться как круг ближайших родственников.

          Рост его значимости в жизни людей, во-первых, привлёк к нему внимание, то есть позволил прежде всего выделить данный факт как особый объект познания и осмысления. Наблюдения же за особенностями данного объекта, во-вторых, показали, что связи внутри данной группы людей (помимо чисто хозяйственных, половых и социализирующих, то есть — функциональных), рассматриваемые с точки зрения вхождения в эту группу, суть связи вертикальные, по происхождению. Со становлением семьи практически выделилась индивидуальная линия связи: ребёнка эго — самого эго — родителя эго — родителя родителя эго и т.д. А это уже не чисто групповая функциональная связь поколений, которая не имеет отношения сама по себе к факту рождения, а связь, основанная именно на том, что Авраам родил Иакова, а Иаков родил Иосифа.

          Здесь рядом и в противовес классификационному "родству" всё больше осознавалось и, главное, приобретало значение родство реальное. Ведь теперь конкретное бытие человека оказалось обусловлено именно этим родством, принадлежностью к семье, родственной группе, в рамках которой и поят, и кормят, и спать укладывают. А принадлежность к этой группе устанавливается уже иным образом, чем принадлежность к роду, ибо и сама эта группа есть нечто совсем иное, есть новообразование, развившееся естественным образом в недрах традиционного социума. Принцип её формирования от природы — по происхождению, то есть качественно иной. Разрастание данной группы при сохранении её единства, целостности означало и углубление данного принципа связи, формирование генеалогии, линейного родства.

          Кувада     Становление тесной практической связи отца с ребёнком вовсе не было безболезненным и благостным процессом. Выше отмечалось, что родовая синкретичная идеология рассматривала инородцев как враждебный, чуждый элемент. Жёны, приходившие в род мужей, держались на подозрении. Не лучше было и отношение к их потомству, которое традиционно считалось поначалу принадлежащим к роду матери, а вовсе не отца. Включение этого потомства в род отца требовало каких-то операций очищения от окружавшего его ореола чуждости, враждебности. Отсюда, видимо, отчасти ведут происхождение суровые ритуалы инициаций, вводящие детей в круг членов рода.

          В рамках рода, то есть в прежние времена, такое отношение к детям было коллективным, то есть не индивидуализировалось ещё до отношения "отец-дитя". Конкретные отцы в этом плане не выделялись на какое-то особое положение из своей группы. В рассматриваемую же эпоху произошла именно индивидуализация такого отношения — при сохранении его содержания. Теперь уже не род в целом стал опасаться пришлых женщин и их потомства (ибо род перестал быть локальной группой), а именно непосредственно находившиеся с ними в контакте мужья и отцы. На этой почве и сложились обычаи так называемой "кувады".

          "Во многих папуасских группах контакт с младенцем считался опасным для мужчины, и он избегал его в течение определённого периода... Аналогичным образом кубео и тукано видели в новорождённом угрозу для общины, и в течение года все общинники соблюдали особые правила поведения. И у папуасов, и у названных южноамериканских групп с их отцовскородовыми порядками новорожденный ещё не считался человеком в полном смысле слова (вспомним, что "людьми" члены рода считали только себя — автор). Он был для них чужаком и в качестве такового, по их мнению, представлял для рода реальную опасность" (6, с. 389).

          С развитием индивидуальных отношений в опасности оказывался собственно отец.

          С другой стороны, так же, как ребенок представлял собой угрозу для отца, равно и отец был чужим и опасным для ребенка. Вопрос заключался, таким образом, в ценностных приоритетах: кого спасать? Для более примитивных социумов приоритетны, конечно, были интересы сородичей, для более "цивилизованных" — детей. Отчего в одних случаях акценты кувады смещались на обеспечение безопасности отцов, а в других — детей. Содержание обычаев было практически одинаковым и сводилось к избеганию, отдалению отца от ребёнка, но понималось это то как спасение отца, то как сбережение ребёнка.

          Однако сбережение сбережением, а необходим был в конце концов и ввод ребёнка в чуждый ему социум отца. Этот ввод обеспечивался ещё одним ритуалом. Повсеместное распространение получил обычай

"симуляции мужчиной-отцом акта деторождения во время реальных родов у жены или сразу же после них" (7, с. 166).

          Тем самым отец как бы становился матерью, и ребёнок мог считаться относящимся к его роду по праву рождения. Сегодня нам это кажется наивным и глупым, но древнее сознание вовсе не расценивало инсценировку как симуляцию. Напоминаю, что первобытные люди мыслили исключительно конкретно: для них "такое же" ничем не отличалось от "того же самого". Природа сходства даже сегодня плохо понята, и общее сплошь и рядом путается с целым, тождество с однородностью. Древний же человек тут вообще был бессилен. Феномен сходства для него являлся прямым указанием на то, что между сходными явлениями имеется реальная связь, сродство. Между рождением ребёнка и поведением матери при родах усматривалась неразрывная связь. Вести себя аналогичным образом на девяносто процентов и означало "рожать". Демонстрация мужчиной родового поведения вовсе не понималась как симуляция, игра, а оценивалась как нечто очень близкое к подлинному акту родов. Отец тут в первобытном понимании становился почти таким же родителем, как и мать.

          Обращаю внимание, что это касается не только данного обычая, но и всей прочей жизни первобытных людей. Которая была сильнейшим образом ритуализирована. А всё потому, что отношение к ритуалам мало отличалось от отношения к реальности. Они были не простыми её символами, а "тем же самым". "Симулируя" ситуацию в ритуале, человек считал, что он её реально воспроизводит. Попадание копьём в рисунок животного обеспечивало успех действительной охоты. Проползание между ног женщины превращало взрослого мужчину в её ребёнка (ритуал адопции, включения в род) и т.п.

          Относительно же кувады, в частности, симуляции родов, добавлю: учёные считают, что данный ритуал преследовал цель борьбы за детей, за право на включение их в свой род. Я полагаю, что более важным было преодоление отчуждённости и исходящей от детей опасности для рода отца.

          Природа магии     На примере вышеописанного я хочу заострить внимание читателя на природе магии и примитивной "религии" вообще. Обычно их происхождение трактуют так, что слабый человек не мог-де противостоять природе и объяснить себе её явления, отчего измышлял потусторонние силы и пр. Отчасти это так, но я хочу подчеркнуть не просто бессилие в объяснении, а сам характер мышления той эпохи. Магия — это не выдумка, замещавшая мышление, компенсировавшая его слабости, а сам первобытный способ мышления как таковой. Человек объяснял явления природы, но так, как был способен. Он понимал природу, но ошибочно. В частности, принимая сходство за реальную связь объектов. И вполне логично считая, что делая так же, он делает то же самое. Немалое значение имел также антропоморфизм и понимание внешнего мира по аналогии с бытиём человека.

          Стоит отметить, что подобные заблуждения — вовсе не прерогатива только первобытного мышления. Вся серьёзная идеалистическая философия проистекает из тех же ошибок.

          Что же касается "бессилия", то это ощущение характерно, скорее, как раз для современного человека, который лучше знает свои возможности и слабости, а хуже того — нередко пребывает в подавляющей его социальной среде. Первобытный же человек чувствовал и вёл себя в отношении природы, напротив, вполне уверенно и безбоязненно, он считал себя способным влиять на любые природные процессы. Ощущение бессилия появилось у него много позже и имело чисто социальные корни. Именно социальное неблагополучие и придавленность бытия масс в последующих эксплуататорских обществах послужили почвой для складывания представлений о стоящих над человеком мистических сверхприродных силах.

          Расширение эндогамии     Кочевой образ жизни затруднял поиск брачных партнёров. Передвижения по огромным пространствам в погоне за пропитанием резко снижали шансы на случайные встречи с представителями рода-партнёра, из числа которых только и можно было брать "мужей" и "жён". Понизилась плотность потенциально брачующихся на единицу территории, отчего под угрозой оказалось само воспроизводство членов дуально-родового союза. Для того чтобы стали возможными брачные связи, пришлось распространить право обмениваться "мужьями" и "жёнами" на значительно большее число родовых коллективов, повысив тем самым плотность брачующегося населения, шансы встретить партнёров.

          На этой почве сложились союзы брачующихся родов весьма обширного плана. Эти союзы, естественно, поддерживали постоянные контакты и стали своеобразными этническими общностями, брачными племенами, которые закономерно, по древнему обычаю объединялись ещё и традицией эндогамии. То есть данные племена представляли собой не что иное, как вынужденные образом жизни расширенные брачные союзы. Никаких иных функций у них не было, социально-потестарными, то есть едиными, управляемыми организмами они не являлись.

          Цитата на сладкое     Итак, с переходом к охоте на мелких животных

"родовая община расщепилась на мелкие бродячие коллективы, которые в поисках пищи вынуждены были систематически передвигаться, собираясь вместе лишь несколько раз в году. В этих условиях род в значительной степени утерял хозяйственные функции и сохранился преимущественно как брачно-регулирующее и надстроечное объединение. Жизнь мелкими группами родственников, иногда, вероятно (как это имело место у охотников и собирателей нового времени), делившимися даже на парные семьи, привела к значительному укреплению экономической роли последней. Ликвидация оседлости и жизнь мелкими родственными группами, когда члены одного рода подолгу не встречались друг с другом, естественно, вела к ослаблению родовых связей, к объединению в составе одной общины тех групп людей из разных родов, которые кочевали по соседству друг с другом... Родовые связи уже не совпадали в основном с территориальными, а пересекались с ними... По-видимому, всё это способствовало нарушению прежней унилинейной материнской филиации и возникновению в зависимости от конкретных обстоятельств... общин билинейных, с двойной филиацией, а также отцовскородовых" (6, с. 211). (Оставляю все эти "линейности" на совести авторов данной цитаты).

* * *

Вопрос о периодизации     В современной науке первобытную эпоху принято делить на этапы. Сама по себе эта процедура оправданна, ибо нужно же как-то упорядочивать научное знание. Однако этапы этапам рознь: вопрос в том, что принимается за основание этапирования, от чего отталкиваются учёные при выделении того или иного этапа, как, соответственно, понимают они его сущность.

          Советская наука рассматривает первобытный социум так, будто имеет в его лице развивающийся объект. Будто изменения этого социума вызваны не случайными внешними причинами, а внутренне обусловленны. Разумеется, о внешних причинах деформаций сообщается, но тем не менее акцент делается на то, что смена форм первобытных социумов идёт через ряд последовательных этапов. Последовательность же есть отражение тенденции, есть иное её имя, а тенденция имеется лишь там, где имеется развитие, прогресс, целое с его внутренними закономерностями. В первобытности социумы как целые ещё не сложились, господствующими причинами деформаций являлись случайные внешние влияния. Каждое последующее состояние становящегося объекта может быть и более, и менее прогрессивным. То есть можно, конечно, выделить некие особые периоды в первобытности, некие преобладавшие в эти периоды социальные формы, но нельзя полагать, что эти формы отражают последовательность в развитии общества. Это была ещё чисто историческая последовательность — во времени, а не в состояниях. В состояниях же намечалась как раз непоследовательность: иногда более общественные, более сложные формы в силу внешних причин сменялись более примитивными. Не было собственной тенденции прогресса. Хотя, разумеется, накопленный опыт и традиции при социальной деградации чаще всего не исчезали бесследно (для такого исчезновения необходимы слишком уж неблагоприятные внешние условия): всё ж таки здесь имело место именно становившееся целое. Отчего можно проследить некий частичный прогресс: возврат к более примитивным формам обычно не бывал полным: старые институты возрождались в новом облагороженном виде, испытывая влияние вынужденно отодвигавшихся в сторону более прогрессивных обычаев. Однако негоже, исходя из этого, представлять становление данных форм как какой-то последовательный, более прогрессивный этап социального развития вообще. Подлинная последовательность этапов есть результат саморазвития целого, которое ещё должно было сложиться.

          Почему это полезно понимать? Потому, что такое понимание позволяет мириться с пестротой первобытного мира. Когда мы имеем дело с определёнными целыми, то все они тождественны друг другу в ряде существенных черт. В том числе и в периодизации своего развития: все они последовательно проходят через одни и те же этапы, что, понятно, вызвано однотипностью обусловливающих это развитие внутренних закономерностей. С момента сложения целого путь его предопределён (вмешаться тут могут лишь внешние случайные влияния совершенно катастрофического плана, уничтожающие данное целое). Но пока целое ещё только становится, зародыш его куда более зависим в своём бытии от среды. Деформации его во многом хаотичны. Приходится вести речь не об этапах, не о стадиях, которые по определению обязательны для всех, а об исторических периодах, в которые преобладают те или иные формы. Причём для отдельных социумов прохождение через эти формы не обязательно вообще и происходить оно может в произвольной последовательности, ибо обусловлено не закономерностью, а случайными внешними обстоятельствами. Сходства в метаморфозах большинства социумов объясняются не столько их внутренним тождеством, сколько глобальностью сходных изменений условий обитания.

          Отсюда в первобытности обнаруживается огромная пестрота фактов, которые плохо влезают в логику поэтапного развития. И я не могу, например, с абсолютной уверенностью утверждать даже, что все первобытные социумы прошли через формы родовой социальности. Хотя и могу предположить это, учитывая роль социума в формировании современного человека вообще (то есть в первую очередь в развитии его интеллекта).

          Идиллия на лоне природы     Итак, характер присваивающего хозяйства был обусловлен средой. Среда диктовала человеку, что в ней могло быть им присвоено, добыто. А от того, что предлагается присваивать, зависит и то, как это возможно сделать. Человек приноравливал свои орудия, свой способ присвоения и, соответственно, организацию сообщества к природе растущей, бегающей, прыгающей и плавающей пищи. Поскольку эта пища была преимущественно стандартна, поскольку сама она изменялась только по законам биологии, то есть крайне медленно и незаметно даже в больших исторических масштабах, то орудия, способы добычи, формы социума очень быстро достигали наивысшего возможного совершенства и развитие их практически останавливалось. Человеческие сообщества занимали своё место в общей системе мира природы и до тех пор, пока эта система пребывала в равновесном состоянии, благополучно консервировали свой образ жизни, тип хозяйствования и тип социальных связей. Лишь природные катаклизмы способны были нарушить эту идиллию, это мирное течение полуживотного бытия человека. И они её, конечно, со временем нарушали в тех или иных регионах, вынуждая людей менять типы присваивающего хозяйства во всех его составляющих, а то и вообще — переходить совершенно к другому способу жизнеобеспечения, к производству.

          Надо отметить, что человек, вообще-то, мог производить уже давно, задолго до подобных принуждений со стороны природы. Но не хотел. Ему было гораздо проще пойти и взять всё необходимое в готовом виде. Закон экономии усилий не позволяет заниматься более трудоёмким делом, когда есть менее сложные возможности жизнеобеспечения. Необходимо было именно принуждение, давление обстоятельств, чтобы люди отказались от беспечного присваивающего образа жизни и перешли к производству. Нужно было, чтобы этот присваивающий образ жизни стал недостаточен для их непосредственного воспроизводства. Это, как уже известно, и случилось порядка десяти тысяч лет назад во многих регионах планеты.

Глава вторая. Последние судороги первобытности,
они же — первые шаги становления общества

          1. Переход к производящему хозяйству

          Роль производства     В рамках используемой методологии при исследовании становления каких-либо целых необходимо выяснить, во-первых, причины образования конкретных скоплений вещей вообще, а во-вторых, причины, обусловливающие определённый характер этих скоплений и становящихся из них целых. Первые причины сами разделяются на те, что обеспечивают возможность скоплений, и те, что задают необходимость их возникновения. Вторые — сводятся к свойствам вещей-элементов скопления, а также к характеру тех первых необходимых причин, которые обусловили его образование. Ибо необходимость задаёт цель, а свойства — средства её достижения, что в совокупности и приводит к конечному результату: формированию целого определённого типа.

          В данном параграфе предстоит определить роль производства в становлении и бытии ранних обществ. Для чего нужно исследовать его, производства, конкретный характер. Однако заранее укажу, что в эпоху первоначального производства — как раз в силу его исторического характера — значение его сводилось большей частью лишь к созданию возможности образования скоплений людей. Доминирование производства как способа жизнеобеспечения ещё не означало на данном этапе его решающей роли в структурировании социума. Переход к производству обеспечивал возможность скопления, но не его необходимость и тем более не необходимость его определённой структуры. Для последнего требовалось собственное значительное развитие производства, которого на первых порах его бытия, конечно, ещё не было. До тех же пор, пока оно оставалось лишь фактором, обеспечивающим возможность возникновения скопления и становления социума, данный социум был неполноценным обществом. Как и ребёнок не является в полном смысле слова человеком.

          Основной тип производства     Приступая к рассмотрению процесса становления и характера раннего производства, я прежде всего должен уточнить, о каком именно производстве идёт речь. Ведь производство с точки зрения того, что производится, весьма разнообразно. Нам важно именно то производство, которое является фактором, имеющим отношение к бытию и характеру социума, и рассматривать здесь я собираюсь не становление производства вообще, а прежде всего становление того его вида, который способствовал перерождению первобытных социумов в общества. То есть я продолжаю придерживаться методологии рассмотрения всех частных явлений с точки зрения их отношения к целому, а не взятых сами по себе. Мне интересно возникновение не просто производства вообще, а лишь той его отрасли, которая определяет бытие социума, причём, естественно, лишь в той мере и с того момента, в какой и с какого она действительно начинает это делать.

          Одновременно производство интересует меня не как чисто технологический феномен, а лишь как социальный. Технология может быть самой разнообразной, но если социально-экономические последствия одинаковы, то суть производства — одна. Как отмечалось, части целого могут быть какими угодно: важно, чтобы выполнялись функции.

          В общем случае функциональное назначение производства должно состоять в порождении особой социальной структуры общества. И только с этой стороны мы и должны были бы его рассматривать, отбрасывая ненужное и обобщая несущественное (с точки зрения решения задачи). Однако на рассматриваемом этапе производство ещё не доросло до этой судьбоносной для общества роли, а являлось лишь скромным рабочим сцены, обеспечивающим возможности игры других — актёров.

          Как известно, производить орудия труда наши предки начали, даже ещё не будучи людьми как таковыми. Однако данное производство играло роль фактора, влиявшего не столько на социальную, сколько на морфологическую организацию человека. Структура же социума была связана с организацией добычи тех материальных благ, что обеспечивают непосредственное бытие людей, то есть могут быть ими натурально (биологически) потреблены, служат восстановлению их прежде всего как биоособей (а также как социоособей — при достаточном развитии социумов). Поэтому важно проследить сейчас именно становление такого производства потребительских материальных благ — взамен господствовавшего в предшествующий период присваивающего способа их добычи. Именно эти блага в конечном счёте и являются всегда целью деятельности человека, к ним он и стремится, распределением их озабочен; производство средств производства лишь обеспечивает этот процесс, но не является самоцелью и не может быть основой конституирования общества, соединения людей (хотя, конечно, характер орудий труда обусловливает организацию производства матблаг).

          В то же время и сами материальные блага неоднородны. В их числе можно выделить те, что биологически необходимы человеку, то есть основные, и те, что удовлетворяют менее существенные потребности, то есть побочные, вторичные. К числу первых принадлежит прежде всего пища. И разумеется, внимание исследователя должно быть изначально уделено становлению именно производства продуктов питания — как базы для всего остального. Важна, повторяю, роль производства в обеспечении именно непосредственного воспроизводства человека, а не в удовлетворении каких-то несущественных побочных потребностей. Первоначально должен был быть завоёван именно этот плацдарм, чтобы в дальнейшем возникла возможность экспансии в иных (промышленных и прочих) направлениях.

          Происхождение производства     Пища человека во все времена носит животный и растительный характер. Естественно, что и производство её изначально выступало (да и сегодня выступает) в форме простейших животноводства и земледелия. Первое, понятно, развилось на базе охоты, а второе — на базе собирательства.

          Причём предпосылкой становления животноводства явилась охота, скорее всего, именно на мелких и средних животных в её позднем, развитом виде. Пока люди охотились на крупных животных, не было, конечно, и речи об их приручении и откорме: подобная практика первоначально возможна лишь в отношении мелких животных. С другой стороны, лишь с изобретением силков, различных ловушек и пр. обычной стала добыча пищи в живом виде (правда, нечто подобное могло иметь место и при охоте на стадных животных с использованием загонов, и вполне возможно, что именно на этой почве произошла доместикация крупного рогатого скота). При излишках добычи хранение такой пищи впрок, разумеется, также проще всего было осуществлять живьём, что сопряжено уже с кормлением животных. А отсюда всего один шаг до непосредственно животноводства. При этом понятно, что если охотой занимались мужчины, то содержанием пойманных животных — уже женщины, ведшие домашнее хозяйство, добывавшие растительный корм (за исключением того случая, который связан с пастьбой и отгонным скотоводством).

          Равным образом и растениеводство, земледелие стало естественным результатом развитого собирательства. Тысячелетняя практика такого собирательства, разумеется, сформировала у людей знания об условиях произрастания полезных растений. Простейшие операции ухода за дикими растениями типа ямса, риса, лука и т.д. (полив в засушливые периоды, прополка, отпугивание зверей и птиц и др.), с одной стороны, привели к окультуриванию растений, к повышению их урожайности и роли растениеводства в жизнеобеспечении, а с другой — они рано или поздно дополнялись и операцией сева, посадки. И опять же ведущая роль в этом процессе, очевидно, принадлежала женщине (я указываю на последнее лишь потому, что данный приоритет волнует современных учёных, хотя социального значения это не имело).

          Основные типы животноводства и земледелия     Понятно, что земледелие и животноводство в различных регионах принимали специфические формы. Поскольку опирались на особые местные породы одомашнивавшихся животных и разновидности культивируемых растений, а также на региональные природно-географические условия. Соответственно, животноводство в большинстве ареалов своего распространения формировалось как пастушеское, но в иных степных районах — как кочевое скотоводство, а в рамках земледелия развивались зерновое растениеводство (злаковые, зернобобовые и др.) и огородничество (преимущественно, клубнеплоды; сюда можно было бы отнести также и плодоводство, но по своим особенностям оно ближе к собирательству, чем к производству: это касается вообще культивирования многолетних растений в отличие от однолетних).

          Все эти основные способы производства пищи различаются по технологии, продуктивности, потенциалу развития и пр., и становление их имело разные последствия в отношении интересующего нас переустройства социальных отношений людей. Известно, что характер общества определяется характером производства. Ниже будет выяснено политэкономическое содержание этой формулы в первоначальную эпоху. Но пока я хочу обратить внимание на относительно внешние, самые общие зависимости, связанные именно с технологическими характеристиками данных производственных отраслей. Для становления всякого общества необходимы некоторые общие условия. Далеко не все из перечисленных видов производства эти условия обеспечивали. Рассмотрим подробнее присущие им черты.

          Зерновое растениеводство и огородничество     Прежде всего следует упомянуть о питательных свойствах земледельческих культур. По содержанию белков, жиров, углеводов зерновые, конечно, уступают мясу, но всё же содержат их в достаточном количестве для того, чтобы обеспечить существование человека и составить основу его рациона. При условии более высокой продуктивности зерновое растениеводство, безусловно, может потеснить животноводство на вторые роли и стать основной отраслью производящего хозяйства. Клубнеплоды и другие огородные культуры в этом отношении не имеют шансов, ибо питательность их сравнительно низка: для них характерно высокое содержание минеральных веществ, витаминов, но полноценно прокормиться продуктами огородничества нельзя (исключение тут составляет разве что картофель, но и тот богат прежде всего крахмалом и нигде не составлял основу рациона, а в Евразии и Африке, как известно, и вообще не культивировался вплоть до Нового времени).

          "Клубнеплоды предоставляли человеку менее сбалансированное питание, чем комплекс из злаков и бобовых" (6, с. 272).

          Продуктивность пищевого производства измеряется количеством калорий, получаемых с единицы площади. В земледелии многое здесь зависит от естественного плодородия почв и климатических условий. При благоприятности этих факторов урожайность земледелия может быть очень высока независимо от уровня технологии. При неблагоприятных природных условиях потенциал растениеводства тем не менее достаточно велик, но определяется уже развитием агротехники. В любом случае с точки зрения продуктивности культивирование зерновых является наиболее эффективной и легче всего поддающейся совершенствованию отраслью. Отдача с гектара площади здесь наиболее значительна. В силу этого именно на базе зернового растениеводства может быть достигнута наивысшая плотность населения. В то же время об огородничестве этого утверждать нельзя ввиду низкой калорийности корнеплодов и овощей.

          По части прилагаемых трудовых усилий очевидно, что земледелие в целом требует их значительно больше, чем присваивающее хозяйство и другие отрасли производства. В то же время рост общего количества прилагаемых усилий, в особенности в зерновом растениеводстве при высокой урожайности в благоприятных условиях, может сопровождаться опережающим ростом объёма получаемых материальных благ. То есть реальные затраты труда на единицу производимого (в калорийном выражении) могут даже снижаться сравнительно со всеми прочими способами добычи пропитания.

          С точки зрения технологии отличительной чертой любой земледельческой отрасли является цикличность её производственного процесса. У многих культур вегетационный период составляет от трёх до пяти месяцев, в течение которых поля и плантации нуждаются в постоянном уходе, поливе, прополке, присмотре, защите от вредителей и хищений. В этот период необходима оседлость, а следовательно, занятия земледелием несовместимы с теми видами деятельности людей, которые требуют кочевого образа жизни. Причём сезонно вынужденная оседлость закономерно сменяется полной. Я пишу не о тех природных условиях, которые позволяют снимать по два урожая в год: дело в самой нерегулярности поступления материальных благ.

          В отличие от присваивающего хозяйства и животноводства в земледелии пищу нельзя добывать или изымать из природы по мере надобности. Цикличность производственного процесса выражается и в периодичности её поступления. Урожай здесь снимают раз в год, из чего проистекают три важных следствия. Во-первых, зерно и корнеплоды прибывают единовременно в значительном количестве: в идеале — в таком, которого должно хватить до следующего урожая. Отсюда, с одной стороны, снижается подвижность земледельческих коллективов, ибо с такими запасами кочевать невозможно. С другой стороны, кочевать и незачем, раз пропитание запасено впрок на год вперёд.

          Во-вторых, наличие пропитания в форме запасов ставит проблемы их хранения, защиты, распределения. Хранение представляет собой прежде всего технологическую задачу. Для зерновых она решается просто: в целом зерно сохраняется уже при простом обезвоживании. Корнеплоды же сберечь в течение длительного срока куда труднее: тут необходимо поддержание определённой влажности, пониженной температуры и пр., отчего огородничество опять же не могло развиться в основную отрасль производства пищи. Защита запасов предполагает борьбу с грызунами и т.п., а в другом плане — отражение возможных посягательств со стороны воров и грабителей. Последняя потребность тут формируется неизбежно. Наконец, наличие пищи в форме запасов предполагает какое-то распоряжение ими (коллективное или посемейное), какую-то организацию распределения или в сам момент сбора урожая (при индивидуальном хранении), или на цели непосредственного потребления. То есть данные запасы представляют собой некий новый особый объект отношений людей.

          В-третьих, цикличность поступления пищи порождает проблему её достаточности. Еды должно гарантированно хватать до нового урожая. В то же время для земледелия характерна переменчивая производительность. Тут нет прямого соответствия между прилагаемым трудом и его результатом. Производитель не может заранее спланировать площади сева, объём необходимого труда, поскольку не знает, какова будет отдача этого труда к концу сельскохозяйственного года. Между севом и уборкой существует временной разрыв, в течение которого могут иметь место и засуха, и вымокание посевов, и нашествие саранчи, и болезни культурных растений. Все эти непредсказуемые бедствия способны резко сократить урожай, поставив людей на грань гибели, голода. Поэтому земледельцы вынуждены трудиться иначе, чем простые собиратели и пр., присваивающие дары природы. Последние затрачивают лишь столько труда, сколько нужно для поддержания их жизни в течение дня, в лучшем случае — недели. Земледельцам же приходится заглядывать на месяцы вперёд. Известна поговорка: весенний день год кормит. Отчего затраты труда в земледелии носят, если можно так выразиться, гарантированный характер. Люди прилагают все возможные усилия, чтобы получить нужный объём пищи при любых условиях. Этот запас прочности достигается засевом больших, чем нужно, площадей, повышением нормы высева семян, совершенствованием агротехники, в том числе введением искусственного орошения и т.п.

          Закономерным результатом подобных мероприятий в урожайные, а также и в обычные в погодном отношении годы является производство некоторого излишка пищи сверх потребностей производящего коллектива. Ряд удачных лет — и такой излишек накапливается уже в количествах, влияющих на социальную организацию, на взаимоотношения людей. Совершенствование же агротехники должно бы вообще сделать такое перепроизводство регулярным. В то же время хочу подчеркнуть, что излишки земледельческой продукции по своей природе не могут выступать в роли социально значимого богатства, ибо плохо поддаются накоплениям из-за технологических сложностей хранения, транспортировки и т.п. (зерно нигде не выполняло роль денег).

          Между собой отрасли земледелия различаются так, что

"разведение злаковых культур" (в отличие от огородных — автор) "требовало большего вложения труда, наличия более крупных общин (следовательно, и более сложной социальной организации), а также более полного разрыва с прежним образом жизни": "общества, перешедшие к разведению злаковых культур, развивались несравненно быстрее" (6, с. 272).

          Наконец, стоит отметить и тот факт, что земледелие само по себе не требует технологически коллективного труда. Последний может быть необходимым тут лишь в ряде побочных операций: например, при расчистке полей от камней и деревьев, при прокладывании ирригационных каналов и пр. Но процессы собственно сева, ухода или уборки урожая не требуют кооперации, могут осуществляться индивидуально, силами малых семейных коллективов. Кооперирование в данных операциях представляет собой лишь простое суммирование усилий, а точнее, лишь одновременное выполнение многими одних и тех же отдельных видов труда. Которые с тем же успехом могут производиться и порознь. Лишь развитие сельскохозяйственных орудий может как-то коллективизировать труд земледельцев, но такое развитие — дело новейшего времени.

          В то же время обусловленная земледелием совместность проживания людей, сравнительно высокая (а в плодородных районах и очень высокая) плотность населения изначально ведёт к развитой социализации, к тесным контактам, в том числе (и даже прежде всего) и в рамках общественной организации процесса хозяйствования.

          Пастушеское животноводство и кочевое скотоводство     Мясная пища содержит в себе все необходимые для пропитания вещества, причём в наиболее усвояемом и концентрированном виде. Мясной рацион, к тому же дополненный молоком и его производными, вполне достаточен для человека.

          В то же время продуктивность животноводства сильно уступает земледельческой. Ибо животноводство представляет собой куда более сложную систему равновесия человека, животного и растительного мира. Воспроизводство животных есть естественный процесс, который поддаётся регулированию лишь в малых масштабах (даже при нынешнем искусственном осеменении). Этот процесс характеризуется, во-первых, длительностью срока вынашивания и вскармливания приплода (в течение последнего самка остаётся бесплодной), а во-вторых, сравнительно малым выходом продукции. Для регулярного получения мяса, потребного для нужд одной семьи, нужно содержать стадо в несколько десятков голов, а то и больше: в зависимости от вида животных. Лишь при таком поголовье возможно систематически поедать отдельных животных без ущерба для нормального воспроизводства всего стада и связанного с ним социума. Но содержание такого количества животных требует обширных пастбищ, то есть означает несравнимую с земледелием нагрузку на полезную площадь. Если при растениеводстве один человек, выражаясь условно, может прокормиться с гектара, то в животноводстве для пропитания этого человека нужно содержать сотню овец или порядка тридцати коров. Понятно, что в сто раз должна быть увеличена и необходимая для их прокорма территория. Которая к тому же должна эксплуатироваться (то есть быть богата растительностью) в любое время года.

          В силу этого животноводство может стать самодостаточным способом производства пищи лишь в форме кочевого скотоводства, а стало быть, во-первых, при наличии особых природных условий — обширных степных пространств, и во-вторых, лишь при культивировании скота, способного к большим перегонам. Пастушеское животноводство не способно прокормить много людей и может существовать лишь в симбиозе с земледелием. В целом животноводство как отрасль с его низкой продуктивностью требует низкой плотности населения и, если не подкрепляется земледелием, то и кочевого образа жизни.

          С точки зрения трудовых затрат животноводство довольно рационально. Особенно кочевое скотоводство. Несмотря на величину поголовья, животные содержатся в основном на подножном корме и не требуют большого ухода. Лишь при пастушеском животноводстве возможна заготовка корма на зиму, но и тут животных нередко просто отгоняют на зимние пастбища (если дело происходит в горах, где смена климатических поясов есть просто смена высоты проживания над уровнем моря). А вообще трудовые усилия тут сводятся к строительству загонов и укрытий для скота, к охране его от хищников и к переработке продуктов животноводства.

          Цикличность производственного процесса в животноводстве многообразна. Она связана с цикличностью созревания трав, с сезонными перекочёвками, с собственными особенностями воспроизводства животных. Но такого явления, как единовременный выход продукции, "урожай", тут нет. Стадо представляет собой постоянно воспроизводящееся, само себя поддерживающее хранилище пищи, из которого человек может черпать по надобности. Появление излишков здесь связано не с деятельностью человека, а является результатом благоприятных условий для размножения животных. Содержание избыточного поголовья, а соответственно, и рост населения сопряжены с освоением всё новых пастбищ. Расширение производства может быть, в основном, лишь экстенсивным. Потенциал животноводства в этом смысле намного ниже, чем у земледелия.

          Труд в животноводстве отрицает и тот минимум коллективизма, который сопутствует земледелию. Не распространяясь уже об индивидуализме производственных операций, сам характер животноводства предполагает рассеяние населения по большим пространствам. Отчего сколько-нибудь значительное кооперирование не только не необходимо, но и невозможно. Переход к животноводству, в особенности, в форме кочевого скотоводства, влечёт за собой закономерную индивидуализацию хозяйственной и всей прочей жизни.

          Естественная природа скота, его самосохранение, лёгкость содержания и транспортировки ведут к тому, что он превращается в один из основных видов богатства первоначальной эпохи, становится разменной монетой в торговле, основным средством обмена. В то же время такое богатство представляло собой уже не только накопления, но и социальный феномен. Для того чтобы стать социально значимым, богатство должно вклиниться в отношения людей одного социума (отношения разных социумов вовсе не социальны, а есть чистая политика), должно как-то начать определять эти отношения. Для чего необходимо отмирание прежней социальности, родового коллективизма, что и поощряет животноводство, особенно, кочевое скотоводство. Так что становление данного способа производства в значительно большей степени, чем земледелие, атомизирует хозяйственную жизнь общества, и одновременно его продукция выступает в роли удобного олицетворения богатства как уже общественной, социальной силы.

          Предпосылки становления общества     Как уже ясно, для становления общества как целого прежде всего необходимо некое постоянное скопление людей, то есть достаточная плотность населения и теснота контактов. Весьма желательна оседлость. Некоторое значение имеют также факторы специализации и разделения труда, образование излишков и запасов: всё это усложняет и упрочает совместную жизнь людей. А целое, как понятно, тем "целее", чем оно сложнее и прочнее.

          Как можно видеть, среди первоначальных способов производства по всем этим параметрам лидирует земледелие, в особенности, зерновое растениеводство. Именно на его базе раньше всего сформировались общества в наиболее благоприятных регионах планеты (ведь понятно, что становление указанных предпосылок зависело не только от наличия производства, но и от разрешающих способностей природно-климатических зон).

          Например,

"положение о формировании в южногималайском очаге мощного этнического массива, откуда различные группы населения расселялись в период неолита, позволяет связать этот демографический взрыв и экспансию, в частности, с возникновением рисоводства" (6, с. 255).

          Но и позже, и в худших условиях, вообще везде, где в тот или иной исторический момент образовывались устойчивые определённые общества, основанием их обязательно являлось возделывание зерновых культур. Конечно, в степных районах спустя тысячелетия также развились самостоятельно сообщества кочевых скотоводов, однако они никогда не достигали сколько-нибудь совершенных общественных форм. Что же касается огородничества и пастушеского скотоводства, то они, в основном, всегда выступали в истории как дополнительные отрасли, не имевшие самостоятельного общественного значения. Огородничество вообще нигде не преобладало, а там, где преобладало пастушеское животноводство, на его базе формировались примитивные сообщества, мало отличавшиеся от прежних первобытных по формам быта и общежития. Лишь влияния социально более развитых соседей-земледельцев обычно приводили такие народы в историческое движение. В силу этого в центре внимания исследователя естественным образом оказываются этносы, практиковавшие с тем или иным успехом зерновое растениеводство.

          Производство и присвоение     Вышеперечисленные предпосылки становления общества — оседлость, высокая плотность населения, мощность социальных связей и др. — возникали в истории, однако, не только на базе производства. В ряде регионов Земли подобные же последствия имело и развитое присваивающее хозяйство. Понятно, что при наличии таких предпосылок здесь наблюдалось и значительное развитие социальных отношений — по типу тех, что будут рассмотрены ниже.

          "У многих неземледельческих обществ земного шара на основе умелого использования окружающей природной среды возникла довольно развитая социальная организация, сопоставимая с организацией ранних земледельцев и скотоводов" (6, с. 244).

          В то же время в других регионах с плохими природными условиями даже сложившееся производство не могло ещё долгое время обеспечить формирования указанных предпосылок и, соответственно, не наблюдалось никаких существенных социальных сдвигов. Тем не менее, кардинальная линия истории, а в особенности её логика связаны именно с производством. Почему?

          Ну, хотя бы, как отмечают учёные, с точки зрения исторической перспективы. Присваивающее хозяйство, во-первых, имеет гораздо более низкий потолок в своём технологическом развитии и, соответственно, отдаче, чем хозяйство производящее. Развитое присвоение, во-вторых, целиком привязано к определённым благоприятным регионам и не может мигрировать за их пределы, в то время как производство способно к экспансии на обширные и разнообразные в природно-климатическом плане территории. То есть речь идёт о различиях качественного и количественного потенциала развития: у присвоения этот потенциал узок, у производства — практически неограничен.

          "В исторической перспективе развитие высокоспециализированных обществ охотников, рыболовов и собирателей и кочевых скотоводов представляет собой тупиковые ветви и лишь земледельческое или комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство позволяет обществу перешагнуть рубеж классообразования и успешно развиваться далее" (6, с. 244).

          Но главное не в этом. Ибо данные особенности производны от основных. Присвоение принципиально зависимо от среды с её случайностями. Производство же есть способ освобождения от этой зависимости. Предпосылки, создаваемые развитым присваивающим хозяйством, принципиально неустойчивы, опираются на внешние случайные условия. Предпосылки, создаваемые даже неразвитым производящим хозяйством, стабильны, и дальнейшее укрепление их закономерно, ибо оно происходит по законам развития уже собственно общества. Присваивающее хозяйство есть внешний фундамент общества, который хоть и служит ему опорой, но изменяется или не изменяется сам по себе, навязывая надстройке условия строительства. И условия эти достаточно жёстки, ставят развитие надстройки в узкие рамки. Производящее же хозяйство само есть "элемент" общества и изменяется благодаря усилиям людей. То есть тут социум сам постоянно расширяет рамки своего бытия, перестраивает свой фундамент согласно принятым внутренним нормам строительства, то бишь — собственным закономерностям. Поэтому общество на базе производства развивается поступательно, имманентно, не дожидаясь милостей и толчков в спину от природы. То есть, по сути, речь тут идёт уже об обрыве пуповины, связывающей социум с матерью-природой, и об окончательном превращении зародыша общества в самостоятельный объект.

          Причины возрастания роли производства     Однако почему же всё-таки осуществился переход к производству как к основному способу жизнеобеспечения? На протяжении веков первобытные люди довольствовались присвоением даров природы, а во многих благодатных районах Земли такое присваивающее хозяйство сохранялось даже до новейшего времени. Бушмены, например, и по сей день практикуют образ жизни своих предков и, между прочим, напрягаются в день всего лишь по три-четыре часа: этого вполне хватает, чтобы обеспечить себя едой на сутки.

          "Собиратели саго в некоторых районах Новой Гвинеи (на реке Сэник и т.д.) получали столь значительные урожаи диких растений, что считались одними из самых богатых папуасских групп и обгоняли многих местных земледельцев по уровню социального развития" (6, с. 346).

          Разумеется, при таком раскладе закон экономии усилий работал против всяческого производства, которое (в особенности, земледелие) в таких условиях представляется ужасным расточительством энергии, трудовых затрат. Каков ни был бы ожидаемый спустя полгода урожай.

          "Поэтому обитавшие во многих районах мира до недавнего времени по соседству с земледельцами и скотоводами охотники и собиратели не выказывали желания перейти к производящему хозяйству, хотя не только знали о его существовании, но и обладали необходимыми для его ведения навыками" (6, с. 267).

          Естественно предположить, что люди занялись производством не по душевной склонности, а под давлением внешних обстоятельств. Возможность, как всегда, чтобы превратиться в действительность, нуждалась в каталитическом воздействии необходимости. Принудить наших ленивых предков к большему труду, к изменению образа жизни могло лишь оскудение естественных источников пищи, которое, с одной стороны, было абсолютным и являлось результатом прежде всего истребительной деятельности самого человека, а с другой — было относительным: то есть воспроизводство животного мира не поспевало за расширенным воспроизводством собственно людей. Последним оставалось или ограничивать рождаемость, или осваивать новые способы добычи пищи. Точнее, теперь уже не добычи, а её производства. Естественно, что второй путь был и реальнее, и перспективнее.

          "Повсюду, где этот процесс известен, он был вызван к жизни хозяйственным кризисом, который заставил людей либо заимствовать производящее хозяйство, либо развивать его, если оно уже имелось в зачаточном состоянии" (6, с. 271).

          Надо заметить, что в ряде наиболее благоприятных регионов переход к земледелию поощрялся и с точки зрения закона экономии усилий. Например, по берегам Нила или в междуречье Тигра и Евфрата почвы были чрезвычайно плодородны и при этом естественным образом самовосстанавливались ежегодно за счёт ила, приносимого с верховий рек. В таких условиях грех было не бросить заниматься собирательством или охотой, которые оказывались более трудоёмкими, чем самое примитивное земледелие. Но присваивающее хозяйствование, потерпев поражение в этих слабых своих местах, дальше начало трещать по швам и в прилегающих районах, испытывавших как культурное влияние, так и чисто экспансионистское давление более развитых соседей. Из таких первоначальных центров производящая цивилизация даже чисто насильственным путём распространилась на окружающие территории, захватывая своими змеиными кольцами, сверкающими на солнце чешуей кольчуг и щитов, всё новые и новые племена и народы. Но это уже речь о распространении производства, связанном с влияниями, расселениями ввиду роста населения и пр.

          Итак, в силу действия различных причин, где мытьем, а где катаньем, но во многих регионах планеты в течение нескольких тысячелетий, начиная с восьмого-седьмого до нашей эры и кончая сегодняшним, происходил постепенный переход к господству (именно — к господству, ибо теории, напоминаю, интересно не простое распространение земледелия, а превращение его в основной способ жизнеобеспечения, в решающий фактор, определяющий бытие социумов) производящего хозяйства, сопровождаемый различными сопутствующими деформациями в образе жизни и социальной организации людей.

          2. Становление нового социума

          Возникновение больших селений     Ближайшим последствием перехода к производящему хозяйству (а также высокоразвитому присвоению) стало формирование больших сообществ людей. Экономической предпосылкой этого явилась возросшая производительность труда, которая позволила перейти к оседлому образу жизни в рамках компактных поселений. С единицы площади теперь можно было получить значительно больше пищи и, соответственно, на данной территории могло отныне проживать значительно больше людей, чем прежде. Эта возможность, разумеется, повсеместно превращалась в действительность, с одной стороны, за счёт резко усилившегося роста населения, а с другой, в силу того, что массы людей стекались в наиболее благоприятные районы (были и иные причины консолидации, но о них я пока умолчу).

          То есть уточняю: переход к производству создал возможность оседлости как важного условия существования стабильных скоплений; производство во многих регионах, а с развитием его — и повсеместно освободило человека от зависимости от природной среды, позволило селиться компактно, кормиться с малых территорий. Это два основных свойства производства, обеспечивших возможность возникновения скоплений. Однако возможность не есть действительность до той поры, пока своё веское слово не скажет необходимость. В качестве суррогата, заменителя таковой можно выставить, конечно, фактор социального тяготения людей, их тяготения друг к другу, их потребность в общении и пр. Но это, как понятно, не практический, а стало быть, слабо действующий фактор. Он, возможно, был сильнее и значительнее у тех социумов, у которых в силу разных причин больше сохранялся классический родовой коллективизм; часть социумов и вообще, как отмечалось выше, миновала стадию распада классических родов и родовых общин и встретила новую эпоху во всеоружии своего совместного бытия, уже готовыми скоплениями, имевшими консервативную форму. Но в остальных,"классических" случаях, когда процесс начинался "с нуля", такое тяготение вряд ли может объяснять массовость возникновения скоплений (тем более разнородовых). Тут нужны более существенные основания.

          В качестве такового как раз и выступал вышеназванный рост плотности населения, протекавший в двух формах. Как биологический, демографический процесс вообще, имеющий соответствующую длительность. И как процесс локальный, пространственно-эпизодический, отражающий разнородность природных условий и стремление людей селиться в наиболее благоприятных районах. В последнем случае сроки образования скоплений значительно сокращались. Помимо этих естественно-экономических причин возможны были ещё и причины внешние, если можно так выразиться, политические, связанные с потребностями защиты от угроз среды, в том числе и социальной — со стороны иных социумов.

          Возросшая плотность обитания привела к увеличению мощности социальных контактов, которые, конечно, не могли быть аморфными, а требовали какого-то урегулирования, то есть упрочения социальной общности. Контакты эти естественным образом подразделялись на внутренние (с ближайшими соседями) и внешние (с посторонними и чуждыми этносами). Первые были мирными и выливались в организацию совместной жизни в рамках единого коллектива. Вторые же служили как раз дополнительными стимулами к консолидации этого единства в целях противостояния давлению среды и обеспечения стабильности бытия.

          В результате этих причин во многих районах планеты происходило бурное формирование многочисленных новых социумов. Однако, что особенно важно, теперь эти сообщества развивались вовсе не на той основе и, соответственно, не в том же виде, что в классической древности. Прямого возврата к старому не было. Не было и потому, что условия бытия человека, то есть исходные точки социогенеза сильно изменились. И оттого, что сами цели, во имя которых создавались сообщества, их практическое предназначение — стали иными.

          Отправные точки     Во-первых, значительно изменился сам человек, его отношение к природе и к себе подобным. Увеличился объём знаний, появились новые традиции и представления, в частности, о родственной близости и связанных с нею обязанностях. Эти новые представления, раз сложившись, не могли уже исчезнуть, а неизбежно как-то увязывались со старыми, деформируя их и вступая с ними в конкуренцию. Что выражалось, например, в изменении локализации брака, счёта членства и т.д., которые сами по себе нарушали и разрушали прежние обычаи и традиционное единство.

          Во-вторых, данные представления были, разумеется, не просто теорией, а обобщением сложившихся в предшествующий период реалий. Изменения в мозгу человека отражали изменения в его социальной практике. В данном случае — становление институтов семьи, отцовства, родственных групп. Данные институты с восстановлением больших сообществ также не могли вдруг исчезнуть, а должны были влиться в них в качестве каких-то составных частей, подразделений. Найти своё место в новой реальности.

          В-третьих, бытие родственных групп и пр. было, как понятно, не случайным, а отражало не что иное, как произошедшую вынужденно частичную индивидуализацию хозяйственной жизни и, соответственно, процессов кормления, воспитания и др. детей (ввиду чего и возникла семья как феномен, развилось осознание родственной связи, близости членов данной ячейки). Эта индивидуализация сама стала в некоторой степени традиционной — как в практическом, так и в психическом смысле. Прежнее групповое бытие и господство коллективистской идеологии было так или иначе подорвано и не могло восстановиться в полной мере и в прежней форме, даже если бы в этом и была нужда.

          В-четвёртых, новые процессы социогенеза застали сообщества людей на таком этапе их бытия, когда произошла не просто индивидуализация, а вообще отделение хозяйственной деятельности от социальной, отделение хозяйственных организмов (преимущественно в лице семейно-родственных групп) от рода. Последний со своими обычаями и институтами превратился в нечто постороннее непосредственному воспроизводству, которое стало осуществляться именно в родственных коллективах с совершенно иными традициями и принципами своей организации и функционирования.

          Таким образом, социогенез происходил в иных условиях, и уже одно это должно было сильно отличать новые сообщества от классических родов. Но данные отличия имели и более фундаментальные корни, ибо изменились, как отмечалось, не только исходные точки, но и сами причины, обусловившие становление больших социумов.

          Соотношение условий и причин     Исходными точками, то есть условиями, в которых происходило становление классического рода, как известно, были наличие материнской и половозрастных групп в стадах палеоантропов: на этой базе и произошло развитие форм и институтов рода. Причиной же образования его как практического единства послужила потребность коллективизации непосредственного воспроизводства. Причина создала социум, условия придали ему форму рода. Причина, таким образом, есть цель скопления, обусловившая его потребность, в данном случае — способ жизнеобеспечения, как он реализуется и какие требования предъявляет к социальной организации. Условия же суть тот материал и модели, которые имеются в природе и на базе которых лепится эта организация. Причём понятно, что между данными факторами должно быть соответствие: смена способа жизнеобеспечения (это в данном случае, а вообще — смена цели скопления) требует изменения социальных форм, а значит и привлечения для социального строительства иных материалов и моделей.

          Например, переход от охоты на крупных к охоте на мелких животных вызвал распад рода как целостной системы половозрастных групп на ряд малых самостоятельно воспроизводившихся коллективов, формировавшихся уже конкретно на семейно-родственных началах. Новый способ жизнеобеспечения потребовал нового материала для социального строительства, воззвал к нему, и тот возник из небытия, обнаружил себя как новый социальный феномен.

          Новый тип объединения     Итак, исходные условия, в которых складывалась новая общность, я перечислил. Но ещё выше на деле шла речь и о причинах её становления. Причины эти носят совершенно иной характер, чем те, что обусловили формирование рода. Последний возник в силу необходимости коллективного труда, как своего рода кооператив, принявший исторически своеобразные формы. Он сплачивался внутренними потребностями, характером способа жизнеобеспечения. Новая общность же становилась вовсе не на фундаменте общего хозяйствования, не как внутренне обусловленная, а прежде всего под давлением внешних обстоятельств. Производство как ведущий способ жизнеобеспечения данной эпохи по своему характеру ещё не требовало коллективного труда. И не могло стать основой для объединения людей в масштабные социальные общности. На его базе формировались лишь малые группы, сил которых было вполне достаточно для решения задач непосредственного воспроизводства. Большие социумы возникали не как производственные кооперативы, а как внешние относительно производства образования, призванные обеспечить лишь стабильные условия его функционирования. Их практическим предназначением было регулирование внутренних отношений между отдельными хозяйствующими субъектами, составлявшими социумы, и защита их от неблагоприятных внешних воздействий. Отчего они приобретали черты уже не социально-воспроизводственных, а, если можно так выразиться, социально-постэкономических, потестарных организмов.

          Основания прямого наследования     Как понятно, в основании всего этого лежит характер производства как нового господствующего способа жизнеобеспечения. Этот характер я более подробно рассмотрю ниже, а здесь подчеркну лишь его принципиальное сходство с охотой на мелких животных. Сходство это состоит в том, что и тот и другой способы жизнеобеспечения не требуют для своей реализации значительных коллективных усилий, а могут осуществляться в рамках малых групп. Тем самым производство выступает во многом в качестве прямого наследника охоты на мелких животных — с точки зрения тех социальных форм, которые при этом устанавливаются.

          Важно, во-первых, что наследование это происходило не через третьи руки, а в виде непосредственной исторической смены указанных способов жизнеобеспечения, отчего институты, сформированные охотой на мелких животных, перенимались обществом, основанным на производстве, большей частью напрямую, без искажений, каковые могли бы иметь место, если бы данные институты испытали промежуточное влияние какого-то иного способа жизнеобеспечения.

          Важно, во-вторых, что наследование это происходило между "родственными душами", на основании "душевной склонности", в силу чего данные исходные пункты новой социальности не отвергались и не переделывались тотально со становлением производства (как это имело место при смене охоты на крупных охотой на мелких животных), а гармонично воспринимались и развивались дальше. Не было отторжения тканей, иммунной несовместимости. А было, напротив, значительное соответствие имевшихся "кирпичиков" требованиям нового способа жизнеобеспечения. Новая общность находила себе в них столь же адекватные формы, как ранее род — в материнской и половозрастных группах.

          Единственное важное отличие заключается в том, что охота ведёт к кочевому образу жизни, к уменьшению социальных контактов, отчего большая социальная общность распадается, перестаёт существовать как практическое, стабильное, постоянно реализуемое единство. Земледелие же, напротив, резко повышает плотность контактов, создаёт возможность общности людей, тесно связанных друг с другом в повседневной жизни, отчего их отношения нуждаются в упорядочении. Эта общность, однако, хотя и возникает благодаря становлению производства, но носит вовсе не производственный в своей основе характер, а столь же внешне социальный, как и предшествующая более аморфная общность охотников. Разница — именно в степени аморфности-оформленности этих общностей, а структура их вполне сопоставима. Отчего первая плавно перетекает во вторую: почти все достижения предшествующей эпохи находят своё воплощение и продолжение в последующей.

          Пути становления новой общности     Таким образом, новые сообщества представляли собой не нечто принципиально новое, а лишь более тесные сплочения основных структурных единиц предшествующей эпохи. Эти сплочения, однако, как отмечалось, могли формироваться двумя путями.

          Во-первых, простым разрастанием какого-то осевшего на одном месте структурного подразделения. Которое при этом, конечно, должно было терять свою прежнюю природу и почковаться внутри себя. К этому ведёт всякий количественный рост.

          Во-вторых, поселение могло возникать и путём соседского оседания на одной территории нескольких разных структурных подразделений. Что и принуждало их к какому-то упорядочению взаимных отношений, то есть рано или поздно превращало в единый коллектив с сообща регулируемой внутренней жизнью.

          Различия указанных путей сказывались, разумеется, на конечных формах социумов, но влияние их было поверхностным. Основное содержание процесса определялось характером участвовавших в нём элементов, а не теми или иными его случайными перипетиями. Поэтому наш главный вопрос заключается в том, какие структурные единицы предшествующей эпохи легли в основание новых сообществ?

          Структуры и функции прежних социумов     Субъектами рода, его структурными подразделениями были половозрастные группы, которые делили между собой выполнение тех или иных общественных функций. Затем под воздействием миграций и пр. развились родовые общины, в которых сменился состав членов, но сохранялись основные организационные принципы рода, то есть половозрастное деление и соответствующее распределение функций. Община заменила род в решающей части его функций, связанных с обеспечением непосредственного воспроизводства, оставив ему по преимуществу регулирование брачных отношений и социализацию новых поколений.

          В эпоху охоты на мелких животных родоподобные общины распались и их функции перешли к малым группам. Которые уже никак не могли продублировать внутри себя родовые принципы формирования, а естественным образом превратились в половозрастные союзы семейно-родственного типа. Групповые половозрастные функции, касающиеся непосредственного воспроизводства и первоначальной социализации детей, стали здесь делом конкретных индивидов. При том сохранился и род — как всё тот же регулятор брачных отношений, субъект вторичной социализации и зачаточно-политическое образование, субъект отношений с иными родами. Значение рода поддерживалось здесь уже тем, что с распадом общины он остался единственной сверхутилитарной большой общностью людей, выходившей за узкий горизонт непосредственного воспроизводства — хранителем культуры, традиций, средоточием социальности.

          Такой джентльменский набор социальных структур и был предложен последующей эпохе в качестве наследства. Что же она из него позаимствовала?

          Унаследованные структуры и их функции     Разумеется, всё: человеческая жадность не знает предела. Но не всё пошло впрок.

          Естественно, были унаследованы родственные группы как основные практические единства, в рамках которых обеспечивалось непосредственное воспроизводство и первичная социализация людей. В этом качестве они и перекочевали в новую социальную реальность. В ведении данных групп по-прежнему находились хозяйственные функции, производство (или добыча) и распределение пищи, выращивание и начальное воспитание детей. В то же время в отличие от исходных форм предшествовавшего периода эти родственные группы в новых социумах существенно разрослись, ибо производство не в пример охоте на мелких животных позволяло вести совместное хозяйство значительно большим коллективам, а отчасти даже и требовало этого (при подъёме пустошей, выкорчёвке леса и пр.).

          Такое разрастание родственных групп уже как собственно родственных (при утверждении данного принципа формирования) вело порой и к выходу их за рамки чисто хозяйственных организмов. Выражусь так: они сложились как следствия индивидуализации хозяйствования, но уж поскольку тем самым появилось представление о родстве, которое само по себе вовсе не производственный феномен, то не удивительно, что родственные связи со временем стали прослеживаться и за пределами конкретной хозяйствующей ячейки. Данные группы постепенно стали выполнять не только воспроизводственные функции, но и вторглись в социальное пространство, занимаемое до того другими структурами.

          Разумеется, это происходило не так, что какая-то сверхразросшаяся родственная группа монополизировала и соединяла в своём лице всё больше и больше функций, оставаясь единой монолитной структурой. На деле имела место дифференциация родственных образований, иерархически поглощающих друг друга и разделяющих соответственно сферы своего влияния; на долю низовой группы при этом оставались хозяйственные функции, более обширная общность курировала надхозяйственный круг отношений своих членов, вовсе не покушаясь на хозяйственные функции первичных подразделений и т.д. Но это — реалии более поздней эпохи и о них речь пойдёт ниже.

          Вторым унаследованным образованием стал род всё с тем же набором его функций по регулированию внутри- и внеродовых брачных, территориальных и прочих подобных отношений, касающихся распределения условий производства (земли). В рамках этой общности традиционно осуществлялась взаимопомощь самого разного толка — вплоть до совместных военных походов, а также какое-то перераспределение материальных благ. Род, разумеется, тащил с собою в новую жизнь целый шлейф древних обычаев и институтов, которые собственно и составляли его суть, типа агамии, половозрастных классов и т.д. Последние, однако, играли уже не прежнюю роль основных структурно-функциональных единиц (эта роль была потеряна ими ещё в предшествующую эпоху), а выступали как раз в качестве регуляторов брачных отношений, обслуживали задачи социализации и т.п.

          Родственная община     Итак, новые социумы возникали на базе поселений, в рамках которых соединялись какие-то из унаследованных структур. Какие именно? Поскольку сами поселения развивались как следствия перехода к производству, то понятно, что соединяться в них могли лишь хозяйствующие субъекты. Таковыми были родственные группы, а не роды. Именно они и стали первичными ячейками новых сообществ; функции последних заключались в урегулировании взаимоотношений и взаимодействий этих хозяйствующих родственных групп по поводу внутренних и внешних условий их воспроизводства. В силу такого структурного состава и предназначения данного социума я бы назвал его родственной (с точки зрения структурного состава) или потестарной (с точки зрения предназначения) общиной.

          Понятно, что это было совсем иное образование, чем родовая община древности, которая прямо наследовала роду и возникла в ходе его деформаций, связанных с потребностями локализации брака. В основе родовой общины лежали чисто родовые принципы формирования: её структурными единицами были половозрастные группы, которые и делили между собой все основные общественные функции. Причём делили не так, что одни функции были в ведении данных групп, но существовали ещё и какие-то другие, которые были бы компетенцией рода в целом: исключение составляли только функции брачного регулирования (агамия была общеродовым, а не групповым признаком). Лишь в них род существовал как нечто отдельное от своих частей, а во всех остальных отношениях он выглядел как их простая совокупность. Деление функций носило преимущественно "горизонтальный" характер. Индивидуальные родственные отношения отсутствовали, господствовали отношения меж- и внутригрупповые. При этом каждая группа представляла собой особый социальный слой, занимала свою нишу. Социум был похож на слоёный пирог.

          Родственная община возникла путём разрастания и почкования одной или механического соединения нескольких родственных групп. Они и стали её основными структурными единицами. Функции этих единиц были не таковы, как у различных половозрастных групп, то есть не у каждой свои, а у всех — одни и те же. В этих функциях данные единицы не дополняли друг друга, а были автономны, самодостаточны. Между половозрастными группами существовало разделение труда, а между родственными группами — нет. В силу этого в первом случае связь была внутренней, а во втором — внешней. Отчего характер нового социума был надстроечным, а взаимоотношения его с базовыми единицами — иерархическими. Он брал на себя те функции, которые возникали как следствие совместного бытия автономных однотипных единиц; само его появление было вызвано потребностями разрешения проблем, порождаемых указанной автономией. Разделение функций между родственными группами, таким образом, просто отсутствовало, а между отдельной низовой группой и их совокупностью в целом, то есть общиной — носило "вертикальный" характер. Функционально социум стал похож на пирамиду с сегментированным основанием. Это был не род, не целое, состоящее из различных частей, функционально обусловливающих бытие друг друга, а совокупность однотипных самостоятельных ячеек, принуждённых к соединению внешними обстоятельствами и вынужденных поэтому приспосабливаться друг к другу и к своему совместному бытию. Это приспособление не выражалось в функциональном разделении, формировании различий ячеек и их дополнительности: для этого пока ещё не было нужных условий в лице дифференцированного производства. Они продолжали оставаться экономически самодостаточными внутри себя. Но были вынуждены упорядочивать внешние контакты, чтобы обеспечить стабильность условий бытия. Формирование такого упорядочения окружающей среды, взаимоотношений с соседями и создавало феномен некоего единства ячеек, организованной социальной структуры. А известно, что организованность взаимодействий есть главный признак целостности. Значит, на деле тут возникало целое. Вот только его характер оставался пока сугубо надстроечным: это была, в основном, лишь социально-политическая, то есть потестарная общность.

          Соответственно, и отношения людей в этом социуме строились уже иначе. Основной круг взаимоотношений замыкался в рамках родственных групп, и эти отношения были индивидуально-родственными со всеми их особенностями. Затем имелся круг взаимоотношений различных родственных групп — взаимоотношений, носивших уже групповой и при том равноправный характер (в то время как половозрастные группы в роде соотносились как старшие и младшие, "родители" и "дети"). Наконец, имели место и отношения отдельной родственной группы с их совокупностью в целом, с общиной, которые можно охарактеризовать как иерархические отношения подчинения.

          Типы общин     Сущность и структура всех родственных общин одинакова. Но, как отмечалось, пути их формирования были различными. Что порождало местные модификации форм, особенности функционирования и нюансы в ходе последующего развития.

          Сначала для полноты картины расскажу о "неклассическом" случае, когда собственно формирования скопления и общины из него не было. Это случай непосредственного сохранения вплоть до новой эпохи классически-родовых общин. Здесь становление малых семей и подобных им хозяйственно-родственных групп испытывало сильное сопротивление со стороны традиции. И имелось не свободное образование родственно-потестарных общин на их собственной основе, а утомительное перерождение в потестарно-родственные коллективистски-родовых отношений. Отчего и сам процесс, и его конечный результат принимали искажённые формы, сохраняя значительные отпечатки, родимые пятна предшествующей социальности.

          В первом "классическом" случае община возникала в результате разрастания одной хозяйственно-родственной группы. По мере которого этот организм, конечно, постепенно преображался, терял непосредственно хозяйственную общность, делился внутри себя на воспроизводственные ячейки, а сам становился надхозяйственной структурой, решавшей задачи регулирования отношений указанных домохозяйств, а также определявшей отношения с другими подобными структурами. В такой родственной в квадрате общине, надо полагать, должны были иметь большое значение чисто родственные связи, институты, и её обычаи претерпевали большое влияние принципов родства. В то же время влияние это проявляло себя, естественно, лишь во внешнем оформлении социума, в частности, было разрушительным фактором в отношении родовых традиций и институтов. Но содержательно устройство общества опиралось на практические потребности и тем самым было общинным.

          Во втором случае община возникала соединением нескольких различных хозяйственно-родственных групп. Соответственно характеру их различия здесь выделяются два основных варианта. Либо это были разные родственные группы одной родовой принадлежности, либо вообще посторонние друг другу организмы. В первом случае имели место однородовые, во втором — многородовые селения.

          В однородовой общине у древних традиций рода, конечно, "открывалось второе дыхание". Сам тот факт, что род отныне переставал быть дислокальной структурой, а приобретал конкретное постоянно реализуемое и мозолящее глаза бытие, провоцировал рост его вмешательства в повседневную жизнь людей, повышал его регламентирующую роль, авторитет. Род выходил из полуобморочного предшествующего состояния и проявлял волю и тенденцию к реанимации. Дело, правда, во многом сводилось лишь к шевелению конечностями, частичному возрождению родовых обычаев и институтов. Как водится, пар уходил в гудок, в расцвет ритуалов, призванных пышными формами замаскировать изменившееся содержание. Ибо скрипучее колесо истории нельзя было повернуть вспять. Основной камень в своём желудке — обособление воспроизводства в рамках родственных групп — род не мог уже переварить, а вынужден был, напротив, делать резекцию и менять систему пищеварения.

          Наконец, нередко встречались и поселения смешанные, состоявшие из множества родственных групп, принадлежавших к разным родам. При этом, естественно, на первый план выходили отношения соседские, чистое регулирование совместной жизни, хозяйственных и прочих связей, не отягощённое той или иной посторонней традицией. Здесь реальный общинный характер социума всплывал на поверхность в том винегрете межродовых, родовых, соседских и родственных связей, перемешанных в различных пропорциях, который представляла из себя сложная социальность данной эпохи.

          Однако и в первых вариантах, как отмечалось, община вовсе не сводилась к роду или родственной группе, а представляла собой особое образование, создаваемое совместностью поселения обособленных хозяйствующих субъектов и лишь рядящееся в силу обстоятельств в те или иные формальные одежды. Важно именно то, что в любом типе общины объективно имелись данные отдельные субъекты хозяйствования и, следовательно, некоторые отношения между ними, которые и являлись собственно общинными, регулировались особым субъектом — общиной, а не просто родом или родственной группой. Родовые обычаи и институты, например, просто не совмещались с новыми порядками в организации производства и распределения и были бессильны охватить и поглотить их своими нормами.

          Родственные группы по своей природе не могли принять на себя те же функции, что половозрастные группы. Отношения последних по содержанию были подобны отношениям членов современной семьи: каждая половозрастная группа была таким особым "членом" с особым кругом прав и обязанностей.

          Для родственных групп такие отношения оказывались внутренним делом, внутренними функциями. Община же как социальный организм состояла из ряда таких родственных групп, отношения между которыми были уже подобны не отношениям внутри семьи, а внешним отношениям между разными семьями.

          Родственные связи при разрастании коллективов на определённом количественном уровне, удалении также вырождались, становились фиктивными: производство и распределение в любом случае замыкалось лишь в рамках малых родственных групп (в силу характера производства), и друг относительно друга эти группы объективно выступали именно в качестве хозяйственных ячеек, как бы эта суть ни смазывалась представлениями об их родственных связях. То есть содержательно отношения этих ячеек всегда сводились к межхозяйственному общинному регулированию и лишь идеологическая, формальная сторона этого процесса могла быть окрашена в разные тона.

          Вытеснение рода     То обстоятельство, что новая социальность была от природы несовместима с социальностью родовой, имело неизбежным следствием постепенное вытеснение рода с его порядками на периферию общественной жизни. Он изначально вступил в новую эру в качестве утратившего и не способного отвоевать назад важнейший плацдарм — регулирование производства и распределения. То есть командные высоты общественной жизни вообще. И в дальнейшем этот стратегический успех родственных групп усиленно ими развивался. Они захватывали всё новые и новые позиции, отовсюду вытесняя родовые институты и связи и заменяя их родственными.

          Агрессию в отношении рода проявляла и община. С её появлением он, во-первых, перестал играть роль единственного надхозяйственного, связующего отдельные группы социального организма и потерял немалую часть общерегулирующих функций и авторитета. Во-вторых, решающим было то, что община являлась практическим, стабильным, постоянно реализуемым единством, а род чаще всего — лишь надстроечной дислокальной структурой, оторванной от насущных задач текущей жизни людей. Ввиду этого понятно, что основной структурой всё больше становилась община. Которая, к тому же, в отличие от рода, никак не конфликтовала с развивающимися отношениями родства, а, напротив, мирно с ними уживалась и даже была необходимым элементом, обеспечивавшим стабильное существование родственных групп. Родовые отношения комплексно вытеснялись родственными и соседскими. И всё это происходило в пользу общины — как соседского соединения родственных групп. Даже в том случае, когда община вырастала на базе разросшейся родственной группы, это не меняло её природы, ибо данное сообщество как раз распадалось, как отмечалось, на вторичные родственные группы, которые устанавливали между собою отношения уже не столько родственные, сколько на деле хозяйственно-соседские.

          Положение рода в эту эпоху вообще было плачевным. Он, как дух над водой, витал над конкретными земледельческими коллективами; пересечения и соприкосновения родовых и практических социальных функций постепенно были утрачены, существование рода и общины приобрело разное социально-пространственное измерение. Отчего члены разных родов и могли теперь мирно уживаться в рамках одного хозяйственного организма.

          Таким образом, именно родственная община в данном её виде (как упорядоченное соединение хозяйствующих родственных групп) стала новым социумом эпохи раннего производства или развитого присвоения.

          3. Упрочение родственных связей и их особенности

          Характер производства и укрепление малых групп     Поскольку основой жизнеобеспечения людей стало производящее хозяйство, по своему характеру столь же индивидуальное, как и охота на мелких животных, то сложившиеся в предшествующий период способы хозяйствования силами малых групп не требовали кардинальной ломки, а, напротив, даже упрочались и получали возможность развиваться в том же направлении. Тем самым упрочалась семья, подлинные родственные связи и т.д. Теперь эти процессы хозяйственного и прочего обособления даже облегчались, ибо их основанием стала новая, неизвестная прежде отрасль хозяйствования, не обременённая традициями, не повязанная по рукам и ногам путами обычаев.

          "Давно замечено, что в позднеродовых общинах земледельческая продукция, как правило, потреблялась внутри домохозяйств или отдельных семей, тогда как охотничья, а иногда и рыболовческая добыча широко распределялась между всеми общинниками. В отношении первой, таким образом, действовали новые нормы, выработанные в условиях развития производящего хозяйства, а в отношении второй — древние традиционные нормы, доставшиеся в наследство от предшествующей эпохи" (6, с. 356).

          На незамусоренной обычаями почве новым порядкам, соответствовавшим новому способу хозяйствования, а в конечном счёте — характеру производства, утверждаться было значительно легче. Не было сопротивления материала.

          С другой стороны, само возникновение больших поселений, общин, также порождённое переходом к производству, требовало внутреннего самоопределения хозяйствующих ячеек. Человек осознаёт свое "я" благодаря наблюдениям за себе подобными, вглядываясь в них, как в зеркало. Самоопределение всегда требует отличения себя от окружающего, причём от такого же окружающего, в первую очередь, ибо необходимым является не только обнаружение различий, но и обнаружение сходств. Пока хозяйственные группы существовали порознь, они стремились не столько к осознанию своей отдельности, сколько, напротив, к поддержанию социальной общности, к подчёркиванию своей тождественности с другими аналогичными группами, составлявшими род. Соединение же их в совокупность поставило обратную задачу самосохранения, самоидентификации, неслияния с прочими группами. Отчего чётче стала подчёркиваться уже именно отдельность, обособленность хозяйственных ячеек друг от друга, возникло внимание к основаниям этого отличения, то есть к родству как феномену, с одной стороны, консолидирующему группу, а с другой, отличающему её от других сходных групп. То есть здесь принцип родства стал выполнять ту же роль, какая была у обычая агамии в роде.

          Тем самым становление скоплений придало дополнительное ускорение процессам выделения и оформления родственных связей. Но это совершенно особый феномен, природа которого кардинально отличается от природы, например, родовых связей. Поскольку же именно родство легло теперь в основание новых социумов и всё больше выдвигалось на господствующую роль, необходимо уяснить себе его характерные черты.

          Индивидуальность     Родственные связи возникли и окрепли как следствие индивидуализации хозяйственной жизни людей. Но и сами они по своей природе также являются связями индивидуальными, не групповыми, как в роде. Ибо родство всегда конкретно, оно есть биологическая близость с отдельными людьми и через отдельных людей. Здесь неизбежны личные, а вовсе не коллективные отношения. Степень родственной близости всегда прослеживается индивидуально, может быть установлена лишь между двумя личностями, а не между личностью и группой, как в роде, где имело место не родство, а членство в коллективе. Всякое конкретное родство означает установление связи между двумя индивидами.

          Иерархичность     Поскольку родство есть связь между индивидами, то значение имеет и природа этих индивидов. Родственная близость между ними различается по степени. Между одними индивидами связи более близкие, а между другими — менее близкие. Соответственно, по степени близости формируется иерархическая система родственных отношений. В центре которой оказывается конкретная личность, вокруг которой располагаются её ближайшие родственники, затем следует всё более и более дальняя родня вплоть до седьмой воды на киселе.

          Линейность     Индивидуальность родственных связей в совокупности с их иерархичностью даёт возможность прослеживания конкретных линий родства, пролегающих через тех или иных индивидов-родственников в соответствии со степенью убывания близости. Из геометрии известно, что нет линий там, где нет точек и направления, соединяющего их. Например, в роде "линий" не было, а были лишь "плоскости". Родственная же связь сплошь "точечна" и вместе с тем направленна. Тем самым она линейна.

          Определённость линии — в её направлении, а последнее обусловлено характером точек, через которые она пролегает. Линии родства в этом смысле делятся на прямые и боковые. Прямой линией является связь детей и родителей в ряду поколений. Боковой — связь между детьми одних родителей, между потомками этих детей также в ряду поколений. Помимо того, ввиду полового разделения родителей прямая родственная связь аналогично подразделяется на материнскую и отцовскую линии, порождая разный счёт линейного родства.

          Развитие характерных черт родства     Ведущая роль родственных связей в конституировании новой социальной общности привела к их дальнейшему более углубленному выявлению и оформлению. Понятно, что это происходило именно путём кристаллизации индивидуальности, иерархичности и, как следствие, линейности родственных связей. Родственные группы возникали на базе определённых линий, разумеется, прежде всего — прямых. Дальнейшее удлинение этих линий, прослеживание связей во всё большем числе поколений вело к количественному разрастанию группы как особой социальной структуры. То есть тут имел место не простой рост численности населения, и даже вообще не обязательно рост численности населения, но именно рост определённой связи между людьми, рост количества людей, охваченных этой связью, распространение её на всё большее число индивидов.

          Тем самым система линейного родства всё больше овладевала массами в противовес родовому классификационному "родству". Последнее, понятно, оттиралось вместе с соответствующим ему половозрастным делением. Причём линейное родство закономерно выкристаллизовывалось не только по линии матери, но и по линии отца. В классическом роде, повторяю, родства не было вообще, а была принадлежность к роду по праву рождения женщиной данного рода. Отсюда с развитием подлинного, то есть линейного родства оно нередко поначалу принимало матрилинейные формы. Но при условии сложившегося обособления семьи линейное родство сразу могло вызревать и как патрилинейное. Могли также сосуществовать обе линии. Хотя господствующая тенденция, как будет видно в дальнейшем, постепенно склонялась в сторону торжества отцовской родственной группы, патрилинейности.

          Именно в эту эпоху в силу торжества родственных связей с их индивидуальным характером на роль ближайшего старшего мужчины-родственника при матрилинейности выдвинулся старший (среди своих братьев) брат матери, а при патрилинейности — собственно отец, что породило в рамках обычая эндогамии кросс-кузенные и орто-кузенные браки. Все это феномены не классического рода, как считается, а как раз порождения периода родственной общины, состоявшей из хозяйствующих групп, основанных на принципах родства с их неизбежной индивидуализацией отношений людей.

          Разрастание родственных групп     Я уже писал, что хотя родственные группы и складывались на базе производственной необходимости, но сами по себе они были феноменами вовсе не экономическими, а имели своё особое основание в реальности. Родство по сути своей есть биологический институт. Производство лишь сделало явным его скрытое прежде бытие, проявило его для социальной практики и тем самым — для сознания человека. Но раз сложилось представление о кровном родстве, то дальнейшее выявление родственных связей могло идти уже независимо от потребностей производства. Родственные группы могли формироваться как более обширные образования, чем конкретные хозяйственные организмы (классические роды, в частности, как такие хозяйственные — в пору своего становления и расцвета — организмы были определены в своих размерах экономическими рамками и стремились этим рамкам соответствовать; для родственных же соединений никаких ограничений принципиально не существует: родство может прослеживаться бесконечно — единственным ограничением тут выступает постепенное обессмысливание такого прослеживания со всё большей его дальностью).

          Такое и происходило повсеместно в ходе количественного разрастания первоначальных групп, которое шло как в силу простого прироста населения, так и путём распространения собственно родственных связей с вызреванием представления о них. Достигнув некоторого предела роста, эти группы в хозяйственном смысле неизбежно распадались на отдельные малые коллективы, но не теряли из виду своей родственной общности. Она сохранялась, разумеется, не только номинально, но и как комплекс каких-то взаимоотношений членов данного единства, их прав и обязанностей друг в отношении друга. Такие структуры могли дифференцироваться внутри себя даже не один раз, создавая целые иерархические системы связей и социальных подразделений.

          Низовым звеном тут, конечно, всегда оставалась хозяйствующая группа родственников, так называемый линидж. В зависимости от развития общества масштабы её различались, причём, если можно так выразиться, по параболе. Первоначально в связи с общей кристаллизацией родственных отношений, развитием их из зачаточного состояния предшествующей эпохи хозяйствующие родственные группы, естественно, разрастались. Но затем в игру вступал ограничивающий фактор производства, который, напротив, поощрял минимизацию хозяйственных ячеек. Отчего наблюдалась обратная тенденция к сужению числа их членов. Тут линидж тяготел к превращению в большую семью. В среднем линиджи включали в свой состав линейных родственников от трёх до семи и даже десяти поколений. Большая семья обычно ограничивалась тремя-четырьмя.

          В рамках такой группы сосредоточивалась вся непосредственная хозяйственная жизнь, производство пищи и других благ, распределение их, кормление и первичное воспитание потомства, то есть передача ему практических производственных и других жизненных навыков.

          Промежуточными родственными образованиями были различные патронимии и кланы, которые уже потеряли, в основном, непосредственно хозяйственное значение, распавшись на ряд линиджей, семей, но тем не менее оставались родственной общностью с более поверхностными функциями взаимопомощи и др.

          "Обычно присутствовало совместное владение хотя бы частью всей совокупности земель, принадлежавших входившим в объединение семьям. Удерживалась и территориальная связь: такие группы родственных семей обычно и селились вместе либо сравнительно обособленными кварталами внутри более крупных населённых пунктов со смешанным по происхождению населением, либо вообще особыми поселениями" (7, с. 179).

          Наконец, в иных случаях, как отмечалось, такие родственные "опухоли" поглощали целые общины или даже выходили за их рамки. Ведь как родственная связь прослеживалась за пределы хозяйственного организма, так она могла расширяться и вообще за границы соседского сообщества. В этом случае имелось такое образование родственного типа, которое учёные называют поздним родом. Однако подобный путь становления такого "рода" вовсе не главный. Преимущественное значение имела собственная деформация рода классического.

          Преобразование классического рода     Если взглянуть на ситуацию объективно, то реальный биологический состав классического рода являл собой, как отмечалось, в значительной своей части специфическую группу родственников. Члены рода, конечно, не осознавали себя в качестве таковых и строили свои взаимоотношения на иной основе, но факт их родства был налицо. Это родство не играло роль структурообразующего принципа, не существовало как социальный институт, но оно естественным образом присутствовало как биологический феномен. Род можно сравнить с непроявленной фотобумагой, подвергнутой промежуточной обработке: в её структуре заключено определённое изображение, но оно до поры до времени скрыто, бумага остаётся белой и на ней выводятся совсем иные узоры. Лишь развитие представлений о родстве подобно проявителя делает скрытое явным и переключает на него внимание наблюдателей. Вытеснение функционально-групповых родовых отношений родственными происходило в виде простой индивидуализации связей вообще — в ходе отмирания групповой половозрастной организации социума. Как известно, у многих этносов это произошло практически ещё в предшествовавший период. В новую эпоху имело место простое переосмысление природы рода, перевод его бытия, понимания с языка древности на более современное наречие.

          Таким образом, причиной становления новых "родов" было не только и даже не столько разрастание малых родственных групп, сколько прямое переосмысление сути классического рода: его члены меняли отношения между собой, переводя их с функционально-групповых рельсов на родственно-индивидуальные. На деле изменялись социальные отношения людей и, соответственно, характер определявшего их принципа и осмысление природы традиционных институтов.

          Надо заметить, что всё это вполне тривиально. Открытие новых свойств объекта в силу расширения практики всегда отражается на нашем его восприятии. Прежде медь для человека была твёрдым материалом, сегодня она — прежде всего проводник электричества. Изменились наши знания об объекте и способы его практического использования.

          Аналогично, осознание рода как родственной группы имело не только идеологическое значение, и вообще содержательно было вовсе не деформацией сознания. В предшествующую эпоху представления о родственных связях уже сформировались, но последние не стали определяющим бытие социума феноменом, существуя лишь в границах малой группы, хозяйственного организма. Старые традиции довлели над новыми, поскольку сами малые группы оставались зависимыми от больших. В новую эпоху центр тяжести сместился уже на хозяйствующие родственные группы, которые превратились с точки зрения воспроизводства в полностью самостоятельные организмы, стали основными социальными ячейками, отчего их внутренняя форма связи также выдвинулась на роль основной общественной связи. Раньше малые группы в своём функционировании и формировании испытывали влияние социума. Теперь же ситуация развернулась на 180o. Отныне, наоборот, сам род преобразовался в подобие родственной группы. Причём, повторяю, не только в представлениях наших предков. На деле произошли кардинальные практические изменения в отношениях людей и в организации рода. Данное образование отличается от классического рода структурно, функционально, по принципам формирования и идеологически — подобно тому как родственная община отличается от родовой. С той лишь оговоркой, что новый "род", который я буду в дальнейшем именовать "родственным", не являлся к тому же ещё ни воспроизводственной (в отличие от классического рода), ни потестарной (в отличие от общины) организацией.

          Взаимоотношения патронимии и "рода"     Понятно, что границы между патронимиями, кланами и такими "родами" были весьма размытыми, условными, отчего учёные никак не могут договориться между собой по поводу их определения и классификации.

          "По-видимому, сколько-нибудь удовлетворительное решение данной проблемы требует обязательного учёта двойственного характера патронимии (понимаемой в широком смысле). Как показал Ю.И.Семёнов, она сочетала в себе как чисто генеалогический, так и территориально-хозяйственный аспекты. В первом случае речь шла о группе потомков одного предка, носящих общее имя; для классической патронимии это были как мужчины, так и их сёстры и дочери. Жёны мужчин в такую группу не входили в силу её экзогамного характера. Во втором случае, т.е. как локально-хозяйственная структура, патронимия включала и жён мужчин, причём эти жёны обязательно происходили из других генеалогических групп; но костяком такой структуры неизменно оставалась именно генеалогическая группа мужчин. Поэтому в качестве составной части патриархального рода выступала патронимия в её облике генеалогической группы. Объединением же самостоятельных в хозяйственном отношении семей была патронимия в её роли локальной хозяйственной группы; в последнем случае она практически функционировала как самостоятельная община или же субобщина. Иными словами, как и большесемейная община, патронимия располагалась на скрещении линий родового и общинного развития" (7, с. 180-181).

          Суть дела в том, что патронимия вела происхождение от хозяйственной группы и сохраняла в себе известные её черты. "Род" же генетически наследовал классическому и "отдельному" роду и не имел хозяйственных функций, будучи чисто генеалогической структурой.

          Родственный род     Итак, родственный род представлял собой обширную замкнутую генеалогическую родственную группу — прежде всего по форме, но подчас и по происхождению. Родственной эта группа, в отличие от хозяйствующего организма, была только по крови, а не по браку. Иногда она совпадала в смысле локализации с общиной, но нередко последние были многородовыми. Эту группу учёные и считают родом вообще. Практически не отличая её от рода классического. Все обнаруживаемые отличия сводятся лишь к тому, что поздний род считают патриархальным, а ранний — материнским, но и тот и другой понимаются как родственные. Разумеется, классический род основывался на матричленстве, но матрилинейные родственные роды вряд ли первичнее патрилинейных, ибо их становление связано с возникновением линейного родства вообще, а оно могло возникать на любой базе, которую заставало к моменту своего формирования. Матрилинейные роды примитивнее, но не обязательно древнее. Древнее, безусловно, классические матричленные роды.

          Как прямой наследник классического рода, родственный род практиковал внутри себя агамию. Но формировался на принципах родства, состоял из генеалогических родственных структур меньшего масштаба, а вовсе не из половозрастных групп.

          "Членами патриархального рода были все члены составлявших его семей, ведшие происхождения от общего предка — они и образовывали самый род" (7, с. 186).

          От классической древности тут остались только ритуалы да те или иные институты, которые смогли вписаться в новую действительность.

          По существу, родственный род (или "род") занял в данную эпоху место рода классического, подменил его в его функциях (прежде всего, в регулировании брачных отношений). Но поскольку этих функций осталось всего ничего, то и новый "род" занял в социальной практике периферийное место. Он также обитал в над- и межобщинном пространстве, определяя не практическую, повседневную жизнь, а сферу идеологии, культа, вторичной социализации и пр.

          "Тем не менее патриархальный род в его развитом виде отнюдь не превратился ещё в чисто надстроечное явление, хотя главнейшей его функцией и сделались защита сородичей перед лицом окружающего мира и обеспечение идеологического единства входивших в род семей. Одновременно за ним сохранялись и весьма важные хозяйственные функции (хотя теперь они имели скорее "обеспечивающий", а не активный производственный характер). Прежде всего в подавляющем большинстве случаев род в его новой форме оставался верховным собственником земли, хотя в практике эта земля уже была разделена между семьями и патронимиями; сохранением права преимущественного наследования и преэмпции (если бы я знал, что это такое, то с удовольствием объяснил бы — автор) в немалой степени обеспечивалась экономическая устойчивость основных хозяйственных ячеек, т.е. отдельных семей" (7, с. 186).

          Значение родственных групп     Из перечисленных родственных образований существенная роль принадлежала только линиджу, ибо лишь он был основной структурной единицей социума, а все остальные родственные группы — производными от него в силу распространения родственных связей за пределы чисто социальных ячеек: хозяйствующих групп и их соединения — общины.

          "При всей своей распространенности патронимия как общественная структура... оставалась всё же второстепенной по сравнению с большой семьёй и складывавшейся первобытной соседской общиной" (7, с. 181).

          Родственная связь, конечно, отпочковалась от связи хозяйственной в самостоятельный феномен и наплодила массу побочных образований, которые заняли какое-то место в социальной практике, но ведущее значение осталось тем не менее всё-таки за хозяйственной связью и основанными на ней структурами. Там, где эти линии скрещивались, родственная связь получала прочную материальную базу — например, в рамках линиджа.

          "Больше того, достаточно хорошо изучены случаи, когда соседские общины составлялись из семей, входящих в состав одной патронимии" (7, с. 182).

          Там же, где линии уходили в "свободный полёт", практическая связь тем не менее обусловливала стабильное бытие смешанной общины.

          "Бывали возможны и не столь редкие случаи, когда развитие шло вообще без видимого наличия какого бы то ни было варианта поздней родовой организации. В таких случаях единственной общественной структурой надсемейного уровня оказывалась территориальная община, функции которой по необходимости были сочетанием элементов, присущих и родовой и соседской формам общинной организации. На такую общину в значительной степени переносились и надстроечные функции рода как института социальной интеграции и регулятора семейно-брачных отношений" (7, с. 191).

          А вот чисто родственные структуры типа "рода" при "свободном полёте" витали в облаках, рассеивались в разных селениях, держались лишь силой обычая, укоренённого в сознании людей. Со временем

          "Род лишался большей части прежних экономических функций, делокализовывался и утрачивал территориальное единство. И на надсемейном уровне его место всё больше отходило к общине" (7, с. 181).

          Управление в родственной группе     Поскольку всякая родственная группа по природе своей имеет иерархическое строение, то её члены естественным образом делятся на старших и младших. Старшинство определяется, во-первых, степенью близости к основной прямой линии родства, а во-вторых, местом, занимаемым на этой линии согласно возрасту. Место это, разумеется, всегда индивидуально, поэтому и старшинство в группе также индивидуализировано. Это старшинство и есть главный авторитет. Управление в родственной группе неизбежно должно сосредоточиваться в руках её старшего члена, "патриарха". То есть родственника, старшего по возрасту и одновременно по положению на центральной прямой линии родства, являющейся стержнем данной группы. Так и обстояло дело обычно в линиджах, больших семьях, отчасти, патронимиях, то есть в непосредственных хозяйствующих организмах и близких к ним по положению родственных образованиях.

          В родственных группах, совпадавших с общинами, этот принцип формирования управления, конечно, тоже имел значение, но меньшее, ибо сами принципы родственных отношений тут больше уступали место отношениям общинным. Тон задавали практические потребности, а также то обстоятельство, что все входящие в сообщество хозяйственные организмы были "юридически" равны и активно охраняли это равенство. Выделение же какой-то привилегированной личности означало и выделение привилегированной группы, непосредственно с нею связанной. На ранних этапах существования родственной общины это было невозможно.

          К тому же эта проблема была характерна лишь для таких общин, которые возникали на базе разросшейся родственной группы. Я касаюсь её лишь потому, что речь и идёт о родственных группах всех масштабов вообще. Большинство же общин с этой проблемой не сталкивались, ибо имели иное происхождение.

          Что же касается родственного рода, члены которого разбредались по разным общинам, селениям, то он вообще существовал не как практическое и тем самым управляемое единство, а как агамная, идеологическая и т.п. общность. Авторитет старшего в таком "роде" мало что значил ввиду невозможности его практического использования.

          4. Основные черты родственно-потестарной общины

          Основание особенностей     В силу того что в основании новой общины лежали родственные группы, её характер, конечно, был решающим образом обусловлен характером феномена родства.

          Древний род структурно представлял собой соединение половозрастных групп со строгим закреплением за каждой из них определённых функций. Реальное родство не имело в нём социального значения и вообще отсутствовало и практически, и в сознании людей. Роль его объективно (но даже не субъективно ещё) состояла лишь в определении принадлежности человека к тому или иному социуму, роду. Тут опирались на факт рождения женщиной данного рода. И всё. Дальнейшее определялось уже не родством, а полом и возрастом.

          Теперь же социум структурно стал соединением различных родственных групп, связанных внутри себя и даже отчасти между собой именно кровным родством. Закономерно, что принцип родства постепенно, влиянием "снизу" распространялся и на социум вообще. Формировались мифы об общих предках всех членов социума, даже если их в действительности не было, и т.п., то есть реальное единство социума стало всё больше осознаваться по аналогии с единством родственной группы, связанной линейным родством. Институты и обычаи классического рода в этой ситуации помаленьку затушёвывались, ретушировались, оттеснялись в сферу чистых ритуалов (а также переосмыслялись и мимикрировали) и пр. А в повседневную реальную жизнь всё более нахраписто вторгались новые порядки, принимая на себя регулирование социальных отношений людей. Род подменялся и вытеснялся "родом".

          Выделение родственных групп на роль структурных элементов нового социума происходило вполне естественным образом и по сути представляло собой лишь фиксацию сложившегося в предшествующий период положения. При котором совместно проживали и вели хозяйство лишь ближайшие родственники, а род витал где-то в эмпиреях, за облаками высокой социальной политики, и все его институты имели больше ритуальное, чем практическое значение. В новой ситуации сохранилось то же положение, разве что группы родственников существенно разрослись и упрочились, превратившись тем самым в важнейший фактор реальности. Общий рост социумов в новую эпоху происходил в форме роста именно этих родственных групп, отчего их значение (и, соответственно, значение определяющего их формирование принципа родства) перевесили значение верхушечных классических институтов.

          Ещё проще дело обстояло в тех случае, когда социум образовывался в результате количественного разрастания малой родственной группы. Тут имело место деление, почкование, сегментация этого разросшегося целого, распад его на внутренние фракции. Но само то, что в основании данного социума изначально лежала родственная группа, естественно, вело к тому, что её особенности становились и чертами, характерными для общины вообще.

          Индивидуализация управления     В классическом роде торжествовал групповой коллективизм, в новообразованиях неолита сильны стали элементы индивидуализма. Характерная для родственных групп индивидуализация отношений людей широко распространилась вообще во всех сферах социальной жизни (прошу только не забывать за этой апологетикой индивидуалистических принципов родства, что в основе всего лежит всё-таки индивидуализация хозяйственной деятельности).

          В данной ситуации, при резком снижении роли половозрастных групп, исчезло и коллективное управление, монополизация управленческих функций старшим поколением. Теперь субъектами социального действия стали родственные объединения, линиджи. Которые изначально были равны между собой во всех отношениях. Ни один линидж не мог претендовать на какое-то особое право управлять. Не стало вообще группы, которая выполняла бы эту функцию. Ведь в роде управление могло быть групповым потому, что имелась группа старших членов рода, "родителей", однородная по дееспособности, возрасту, статусу. Эта группа могла вести себя как одно лицо, субъект исполнения конкретных функций, в том числе управленческих. В родственной же группе соединялись лица разной дееспособности и статуса; она никак не могла быть целостным субъектом управления. Таких коллективов-субъектов в родственно-потестарной общине не было. Отчего управление ею неизбежно индивидуализировалось. Тут-то и расцвёл институт лидерства.

          Причём если поначалу, в силу равенства линиджей, малых родственных групп, лидеры выдвигались на базе личных заслуг и достоинств, то со временем, с развитием родовитости (о чём ниже) — уже на основании авторитетности тех групп, к которым они принадлежали.

          Иерархизация управления     В малой родственной группе, линидже, управление изначально было построено иерархически, основывалось на принципе старшинства. В рамках же общины этого поначалу не наблюдалось. Но тем не менее само представление об иерархии, о различиях индивидуального статуса людей уже овладевало сознанием людей и оказывало влияние на всю социальную практику.

          Управление вообще, как феномен, по природе своей иерархично. Однако прежде, в роде, оно не выступало в качестве какой-то отдельной важной функции, опиралось на обычай, осуществлялось группой. В общине же управление стало делом лидера, личности, выделилось в качестве особого рода деятельности, а кроме того, сама община, как отмечалось, структурировалась не "горизонтально", а "вертикально". Зёрна иерархических представлений падали на благодатную почву.

          То, что в малой родственной группе выделилось старшинство, означало и возникновение особого статуса. То, что оно связывалось с управлением, означало, что и любое исполнение управленческих функций ассоциировалось со старшинством, то есть с повышенным социальным статусом управленца. Закономерно, что положение лидера стало тут притягательным. За него развернулась борьба. Ибо превращение в лидера сопровождалось фактически повышением статуса человека, его шагом на более высокую ступеньку наметившейся иерархической лестницы социальных положений.

          Положение личности в линидже     В линиджи, разумеется, входили лица разного пола и возраста, ведь родственный принцип объединения — это совсем не то, что половозрастной. В семье, являющейся простейшей родственной группой, как раз обязательно присутствие особей разного пола и возраста. Тем самым социальный статус человека в линидже стал определяться двояко: во-первых, его половозрастной принадлежностью, но, во-вторых, и его родственными отношениями с другими членами группы. Конкретно, вес личности стал зависеть от её кровнородственной близости к главе, родоначальнику группы, то есть к стержневой линии родства. Причём этот второй фактор стал решающим, а пол и возраст лишь определяли место на данной иерархически направленной линии.

          Положение личности в общине     В рамках общины положение личности, естественно, прямо вытекало из её положения в линидже. Главы линиджей были более авторитетны, чем простые их члены, мужчины — чем женщины и т.д. То есть тут также образовывались подобия половозрастных классов. Но со временем положение индивида всё больше стало определяться его принадлежностью к определённому линиджу. Ибо сами линиджи, аналогично, постепенно приобрели разные статусы, значение, влияние в социуме, согласно складывающемуся естественным образом неравенству — по числу членов, их богатству, родственной близости к лидеру, вообще к мифическому или реальному основателю рода, к первопоселенцу на данной территории и т.д.

          В результате социальное положение личности в общине стабилизировалось. Оно, конечно, менялось в рамках самого линиджа с взрослением особи, но для социума в целом важнее были уже не возрастные параметры его членов, а их линиджная принадлежность. Поскольку же возраст преходящ, а родственное отношение — нет, то сдвиг центра тяжести с первого на второе и способствовал стабилизации социального статуса. Последний благодаря указанному сдвигу стал обретаться с момента рождения и по праву рождения.

          С другой стороны, социальное положение, напротив, стало нестабильным, ибо если в роде любой человек проходил все стадии взросления и занимал все социальные ниши, то теперь смена статуса стала зависеть не от этого естественного процесса, а от личных усилий человека или его группы.

          Культ предков     Развитие подлинного, линейного родства послужило основой для складывания представлений о предках, о родоначальниках той или иной группы и социума в целом. В прежнем роде такое представление вряд ли было возможно, ибо развиться оно могло лишь на базе осознания действительной родственной связи. В роде же последняя и, тем самым, её осознание отсутствовали. Там не было предков, а тем более предка, а были младшие, старшие, действительные и перешедшие в мир иной члены рода. Связанные вовсе не тем, что младшие происходили от старших, а лишь функциональными отношениями. Вступавшие в эти взаимоотношения группами, а не индивидуально. Поколенно, а не линейно. Отчего в роде в культовой сфере преобладали не поклонение умершим членам, а внешние природные культы — тотемизм, фетишизм и пр. А в родственно-потестарной общине на смену им пришёл как раз культ предков. Впрочем, первоначально вызревание представления о предках соединялось с тотемизмом так, что тотем и начинал осознаваться как предок: многие мифологические персонажи, герои-основатели отождествлялись с животными. Но со временем укреплялись и реальные знания о человеческих предках. Мифология превращалась в генеалогию. Однако не таким образом, что новый культ вытеснял старый, а так, что он выделялся как особый рядом со старым.

          При этом, поскольку родственная связь с конкретным родоначальником прослеживалась вполне индивидуально, то этот родоначальник для конкретной родственной группы превращался в символ, освящавший близость её членов, их связь, единство (для рода таким маркёром, как отмечалось, являлась агамия). Понятно, что данный предок в его индивидуальности становился объектом поклонения, "покровителем" своих потомков, к чьей помощи они постоянно обращались.

          Кстати, то, что в последующий период захоронения вождей принимали пышный характер, изначально объясняется, видимо, не одним лишь тщеславием, а именно страхом, стремлением задобрить умершего могущественного при жизни человека, ставшего не менее могущественным духом-предком. Это не просто почесть, воздаваемая благодарными потомками выдающимся деятелям своей эпохи, и не только средство устрашения эксплуатируемого населения, но и своеобразная взятка предку в надежде на его милость к потомкам.

          Деформация старшинства     Понятно, что преимущественное право на обращение к предку, на его благоволение и покровительство имели прежде всего его ближайшие родственники, непосредственные потомки. Авторитет родоначальника, предка распространялся естественным образом на данный круг лиц. Именно на это опиралось в немалой степени старшинство в линидже. Но и в разросшейся родственной группе выделялись на этой почве ветви, линиджи, которые были более "родственны", чем прочие, то есть более родовиты. Возникало уже межлиниджное старшинство — по принципу кровной близости к предку, считавшемуся родоначальником группы, социума в целом. В классическом роде, как помнится, старшинство было чисто возрастным. Теперь же оно (то есть социальный статус вообще) стало опираться вовсе не на возраст, а определяться от рождения соответственно статусу конкретного родителя, то есть соответственно его родовитости, приближённости к родоначальнику. Возникли старшие и младшие родственные группы.

          Равным образом это положение переносилось и в социум вообще, даже если он в своём происхождении не имел отношения к родственным связям. Влиятельность тут обеспечивалась первоначально силой, богатством и пр. Лидерство достигалось личными достоинствами. Но рано или поздно родственники каких-то выдающихся лидеров или первопоселенцев начинали козырять данным родством, обосновывая им своё право на привилегированное положение в общине. Пугание духом могущественного предка было достаточно впечатляющим жестом для первобытного сознания, что и способствовало подобным притязаниям.

          "Заслуживает внимания то, что в данном случае направление процесса оказывалось как бы противоположным обычному для развитого первобытного общества: статус коллектива следовал за статусом индивида. Однако такое положение могло просуществовать сравнительно недолго: довольно скоро на первое место вновь вышла причастность к статусу коллектива, притом коллектива уже значительно суженного в своём составе и построенного по принципу генеалогической линейности — появился так называемый "присвоенный" статус" (7, с. 194).

          Наследование социального положения     Но ведь одновременно всё это означало не что иное, как становление наследования социального положения родителей. В роде, повторяю, социальное положение определялось полом и возрастом и изменялось с взрослением личности автоматически. Теперь оно стало определяться ветвью родства, принадлежностью по рождению к той или иной группе родственников и стало постоянным в течение всей жизни индивида. Поскольку самым непосредственным образом эта принадлежность передавалась через родителей, то, по существу, социальное положение наследовалось от них. При патрилинейности — от отца, при матрилинейности — от брата матери.

          Индивидуализация статуса     Существенным моментом тут являлось то, что статус индивидуализировался, становился неотъемлемой принадлежностью конкретного человека как такового, а не какой-то группы, с членами которой он его делил (как в роде). Развивался индивидуализм отношений при передаче данного статуса. Наследник связывался с тем, кому наследовал. В извращённой идеологии первобытности (в рамках конкретности, синкретизма и пр. мышления) это нередко даже приводило к отождествлению их личностей. Наследник принимал на себя не просто статус, но и все функции и даже имя того, кому наследовал. Существовали обычаи передачи имени, "тени" и т.п. Умерший как бы воплощался в наследнике, занимавшем полностью его особое положение в коллективе.

          Наследование профессий     Это особое положение сводилось, конечно, не только к каким-то узким социальным правам и обязанностям, но, при нерасчленённости примитивного бытия, было комплексным. Социальное лицо личности было одновременно и его общественной функцией, то есть нередко и родом деятельности, профессией. Индивидуализация бытия означала и индивидуализацию деятельности, то есть становление профессий. А передача социального статуса означала передачу, наследование профессии того, кому наследуют, обычно — родителей (для мальчиков — отца или брата матери, для девочек — матери или сестры отца, согласно принятому счёту родства).

          Подытожу цитатой.

          "Тонга верили, что духи предков строго следят за культурной преемственностью и требуют сохранения всех прежних порядков — системы власти, разделения труда, в частности постоянного функционирования проторемёсел и т.д. Поэтому умершего человека всегда должен был заменять его наследник, на которого и переходили все его права и обязанности. Внешним символом такой преемственности служила церемония "передачи тени", при которой преемник как бы обретал душу покойного, а вместе с ней и его место в социальной структуре. В частности, он становился главой его "лутунду", исполнял его хозяйственные функции (проторемесло) и, если покойный был ритуальным лидером, брал на себя и эту обязанность. Наследником чаще всего становился член линиджа покойного, но если такового не находилось, эти функции брал на себя прямой потомок покойного, а не член его рода (у тонга господствовала матрилинейность — автор)" (6, с. 371-372).

          Регулирование общинных отношений     Каким же образом регулировались отношения домохозяйств и людей в общине? Вы будете смеяться, но тут как раз во многом были унаследованы внешне традиции классического рода. Если вдуматься, конечно, то это и понятно: ведь и древний род, и новая община представляли собой неродственные организмы. Родовым институтам было совершенно не по пути с родственными группами. Закономерно, что обычаи "старины глубокой" нашли себе применение лишь в надхозяйственном организме. Община стала главным наследником классического рода. Что как раз дополнительно подтверждает, что последний по характеру был совсем не родственной организацией, а именно практическим хозяйствующим единством.

          Поскольку хозяйственная деятельность и в эту эпоху была довольно примитивной, специализация в ней по-прежнему основывалась на различиях пола и возраста. Что служило основанием для сближения членов общины в рамках разных половозрастных групп. Которые также брали на себя соответствующие функции, играли определённые роли в жизни общины. Понятно, что формирование подобных институтов легче всего могло идти там, где присутствовало подлинное соседство, то есть никак не вмешивались со своей регулирующей ролью родственные связи. Так, в "квадратно-родственных" общинах, где поселение составляли члены одной разросшейся группы, все отношения людей испытывали влияние именно родственных связей. А вот в смешанных селениях родственная связь касалась не всего сообщества, а лишь его сегментов, малых родственных групп.

          "И поэтому именно в этих общинах чаще всего встречались такие институты, как возрастные классы, ритуальные половины и пр." (6, с. 374).

          Интересно, что при хуторском расселении даже

"фиксировалась тенденция к экзогамии, которая переносилась на всех ближайших соседей, независимо от степени и характера родства с ними. В таком соединении соседей иногда возникали права и обязанности, типичные для родовой (классической — автор) организации: взаимопомощь, делёж пищей и т.д." (6, с. 376).

          При раздельном проживании и хозяйствовании не могли, конечно, сложиться половозрастные классы и, видимо, это компенсировалось (при конституировании единства) реанимацией иных черт классического рода.

          Характерно также, что имелась и тенденция,

"в силу которой матрилинейные общества тяготели к созданию многородовых общин" (6, с. 374).

          Причины этого тяготения учёные усматривают в том, что только в этом случае мужчины при уксорилокальности могли проживать рядом со своими линиджами и поддерживать свой социальный статус, участвуя в жизни своих социумов. Но независимо от причин сам тот факт, что родственные группы, составлявшие многородовые общины, были чаще всего матрилинейными, свидетельствует о том, что в этих коллективах живее должны были сохраняться обычаи классического рода. Ведь матрилинейность опирается в своём становлении всё-таки на матричленство, которое является древнейшим. В таких общинах возрождение институтов древности могло происходить легче и чаще, что и наблюдается этнографами.

          Кроме того, в многородовых общинах возникали и совершенно новые институты типа тайных союзов, церемониальных групп, партнёрств и т.п. Традиционные родовые структуры не справлялись в полной мере с новой реальностью, а родственные отношения были ограничены рамками хозяйственных организмов. Оттого в надхозяйственной сфере и развивались по необходимости иные связи и структуры: неродственные и неродовые по природе.

          5. Изменения в брачных отношениях

          Кольцевые роды     Вызревание представления о родстве повлияло и на брачные отношения, приведя дуально-родовые союзы к кризису. Ведь теперь роды заменились "родами" и агамия стала определять не простое практическое, а именно родственное единство. Этот обычай стал прилагаться не просто к коллективу классических сородичей, но к коллективу реальных родственников. Осознание того, что последними являются не только родичи матери, но и родня отца, вело в тупик дуальную связь, при которой куда ни кинь — всюду клин. Запрет на половые отношения должен был коснуться всех родственников вообще.

          "В ряде случаев экзогамия распространялась не только на унилинейных родственников, но на часть родственников и по другой линии. Например, у матрилинейных тонга были запрещены браки с членами линиджа отца, а у патрилинейных талленси и папуасов-маринг — с ближайшими материнскими родственниками" (6, с. 371).

          Именно в эту пору стал признаваться "нехорошим" и вообще запрещаться древний кросс-кузенный брак. Но ведь именно браки среди кузенов и кузин и предполагались на деле традиционной дуально-родовой системой. Просто прежде это родство по отцу, как и всякое другое вообще, не имело значения, а теперь стало значимым. Агамия стала пониматься как вето, накладываемое именно на родственников. Вызревание патрилинейной родственной группы требовало распространения принципа агамии и на неё, но при том свежи ещё оставались воспоминания о материнской группе и живы были связанные с нею традиции. Отчего для конкретной личности запретными оказались браки и с членами группы матери, и в группе отца. Куда было податься бедной молодёжи?

          Выход нашёлся в развитии кольцевой связи трёх и более "родов", по кругу, например, по часовой стрелке, поставлявших друг другу жён, а против часовой, "взаимообразно" — мужей. Соответственно, для второго "рода" первый был "родом" матери, а третий — "родом" отца. И т.д. — по всей цепочке. При этом сохранялся неизменным брак для мужчины — на дочери брата матери, а для женщины — на сыне сестры отца. То есть процесс, нормальный для материнского рода, разделялся по полу. Жён брали в одном "роде", как потомство братьев матери, а мужей — в другом, как потомство сестёр отца. Только эти сёстры отца уже не были жёнами братьев матери. В дуальный союз вклинивался третий партнёр, который первому "роду" давал жён, а второму — мужей и сам брал из второго "рода", соответственно, жён, а из первого — мужей. Отчего в брачном партнёрстве исключалось перекрещивание брачных линий, и выполнялась агамия, учитывавшая теперь реально осознаваемое родство, новый характер "родов", ставших на деле родственными группами. Такие кольцевые и более союзы были распространены достаточно широко.

          Сужение эндогамии     Становление общин как многородовых коллективов, перемешивание "родов" в рамках конкретных хозяйственных организмов облегчило процесс поиска брачных партнёров. Теперь брачные союзы можно было заключать, не отходя от кассы — в рамках своего поселения. В то же время на этой базе стала развиваться уже общинная эндогамия. И в силу практической лёгкости поиска тут брачных партнёров, отчего внутриобщинные браки преобладали и постепенно становились традицией. И, видимо, в силу упрочения данных коллективов вообще, отчего они сами стали негативно относиться к инкорпорации жён или мужей со стороны. Всякий сложившийся социум этого не любит, ибо пришельцы всегда приходят в чужой монастырь со своими уставами, нарушают сложившийся баланс сил и интересов, то есть стабильность целого.

          Тем самым обычай эндогамии, до того расширившийся до размеров брачного племени, сузился до масштабов хозяйственного организма. Отчего отмерли и племена, характерные для предшествующего периода. В последующем племенные образования формировались уже на иной основе и никак не были наследниками брачных племён. Между ними пролегала целая эпоха разобщённости отдельных эндогамных изолированных коллективов-общин.

* * *

          Отличие от предшествующего периода     Как понятно, многие из описанных феноменов, типа линейного родства, представления о предках и др. возникли ещё в предшествующий период. Основанием для чего послужила простая индивидуализация хозяйственной и, соответственно, бытовой жизни. Семья тут отпочковалась, сформировалась практически, и естественным образом вызрели тесная близость внутрисемейных родственников и осознание факта этой близости как существенного, как особого феномена. Однако прежде эти новые институты были важны лишь для конституирования данной малой группы, они не лежали в основании социальных связей, а развивались как пасынки традиционной родовой социальности, причём именно там, докуда её одрябшие щупальца не дотягивались в силу разрушения рода как цельного, сплочённого, стабильного практического единства.

          В новую эпоху стала восстанавливаться цельность социума. Но теперь уже на основе того уровня, что был достигнут в период "раздробленности", ослабления социальных связей. Новые реалии семьи, родства не предавались забвению, а, напротив, ложились в основание нового социума как принципы его формирования. Это были уже не пасынки, скромно ютившиеся на задворках, а гордые отцы семейств, громогласно заявлявшие о себе и о своих правах в сфере регулирования всей общественной жизни. Естественно, что эти институты переживали период бурной кристаллизации, расцвета, на них было сосредоточено всё внимание восторженной публики. И понятно, что теперь каждый из них тащил за собой на сцену социальной жизни своё потомство, свои последствия, о чём и помыслить не могли предтечи данных институтов в предшествующую эпоху. Старшие и младшие группы, индивидуализация социального статуса и т.п. — это всё продукты новой эры, это производные нового, господствующего положения принципа кровного родства в организации социумов.

          К примеру, "патрилинейность" в предшествовавший период на 90% была ещё "патричленством". Она фиксировала только связь ребёнка с отцом, причём лишь для того, преимущественно, чтобы определить принадлежность ребёнка к роду отца, в котором его положение определялось уже полом и возрастом. То есть на деле тут господствовала классификационная система. Не было ещё структур, подобных линиджу, то есть многопоколенных устойчивых объединений кровных линейных родственников. Не было просто нужды прослеживать линию родства дальше непосредственных родителей, ибо никаких социальных последствий это не имело. В родственной же общине такое прослеживание стало фундаментальным фактором с далеко идущими последствиями: согласно самой фундаментальной роли линейного родства в данном образовании. Прикиньте сами: знаете ли вы своих предков дальше третьего поколения и даёт ли вам это знание какие-либо материальные и социальные преимущества? А в эпоху родственной общины самый последний общинник прослеживал такие линии аж до седьмого колена, ибо именно эти родственные связи и определяли его жизнь, его положение в социуме во всех аспектах: материальном, моральном, правовом, профессиональном, политическом и т.д. Это, в частности, отражалось в практике наречения:

"многочисленные имена одного человека были своего рода координатами, позволявшими точно определить его место в семье, его положение в роде, в частности его связи с предками" (7, с. 272).

          Отражение на объяснении внешнего мира     Любопытно, что такая деформация социума согласно традициям антропоморфного мышления отразилась и на представлениях о мире природы. Объяснение природных явлений зачастую стало сводиться не к установлению объективных связей, а сосредоточиваться на проблемах происхождения. Причём ввиду практической направленности познания, естественно, — в теснейшей связи с генеалогиями тех или иных родственных групп. Например, у новозеландских маори генеалогии восходят к героям, далее —

"к богам и, наконец, к олицетворённым явлениям природы. В итоге сами мифологические объяснения происхождения мира и людей приводятся к последовательной череде родословных" (7, с. 361).

          Наиболее известным из таких генеалогических подходов к познанию природы является, по существу, первоначальная греческая философия.

          Цитата на закуску     Итак, к концу эпохи первобытности с развитием производства

          "Общины стали значительно крупнее, степень мобильности населения упала, а материальная культура обогатилась множеством новых элементов, что в известной мере вызывалось углублением процессов трудовой специализации и становлением ремесла. Общественная структура постепенно теряла прежнюю гибкость (? — очевидно, имеется в виду, что теперь она стала зависеть от производства, от стабильных, а не случайных факторов, и потому унифицировалась — автор), шло формирование новых социальных институтов, росла внутренняя консолидация общества. Центральной становилась концепция вертикального родства, совершенствовалась система власти, основные черты религии стали определяться культом предков, а в системе ценностей главное место (вот это отражает традиционные заблуждения советской науки — автор) со временем заняли понятия, порождённые изменениями в отношениях собственности" (6, с. 236).

          6. Дополнительные теоретические соображения

          Уточнение терминологии     Я должен упомянуть во избежание недоразумений, что мои понятия "патричленство" и "матричленство" отчасти похожи на употребляемые в науке термины "патрифилиация" и "матрифилиация". Филиация вообще означает узаконенную (то есть признанную социумом) связь ребёнка с родителем; патрифилиация — с отцом, матрифилиация — с матерью. Такое содержание вкладывают в этот термин учёные. Линейное родство же есть генеалогически прослеживаемая связь с родственниками в ряде поколений, то есть не просто с непосредственными родителями, а со всем многочисленным кругом предков, потомков, а также и боковой родни. Во втором случае, конечно, предполагается более развитое понимание родства, чем в первом.

          Оба этих института служат для определения принадлежности личности к тому или иному социуму.

          "Линейно-степенное родство допускает инкорпорацию человека в родовую группу по принципу его генеалогических связей с общим отдалённым предком этой группы, а филиация требует для этого лишь общепризнанной связи с родителями" (6, с. 366).

          Разница данных институтов, по мнению учёных, заключается лишь в степени глубины линейного родства. Но на деле она — качественная. В первом случае членство определяется по родственному принципу и в особом социуме — родственном роде. Во втором — вовсе не по родству на деле, а по рождению, и не в "роде", а в классическом роде. Это качественное отождествление институтов двух разных социальных систем связано с тем, что учёным застит глаза представление о господстве родственных принципов на протяжении всей первобытности.

          Между тем "появление филиации следует относить к более раннему периоду", чем линейно-степенного родства:

"если она возникла на определённом этапе у низших охотников и собирателей, то линейно-степенного родства нередко не было и у ранних земледельцев и скотоводов" (там же).

          И дело здесь не просто в историческом уровне развития, не в количественной разнице, не в мощности родственной связи, а в ролевом предназначении. В роде и не требовалось знать предков дальше родителей, ибо не родство с ними и далее интересовало детей и вообще всех прочих сородичей, а принадлежность детей к тому или иному роду, которая устанавливалась по родителям, в акте рождения. Была бы потребность в углублении счёта родства: он был бы тут же углублён. Но её не было. И данный феномен не имеет отношения к счёту родства вообще. В то время как линейное родство — имеет. Их нельзя ставить в один ряд в качестве сменяющих друг друга этапов одного "большого пути".

          Вот почему мне не нравится термин "филиация". Ибо он выпячивает связь с родителями, представляя её как родственную связь саму по себе, просто самую примитивную. А для меня важна сущность института, которая определяется его функцией в отношении социума (сущность части обнаруживается лишь в её отношении к целому — телеологически). Здесь определяется не связь с родителями, а связь с родом, как главная и единственная цель; родители — лишь посредствующее звено. Связь с социумом есть в данном случае членство в нём, поэтому я и употребляю термины "патри-" и "матричленство".

          Причина заблуждений науки     Все вышеописанные особенности родственного рода, как ясно, историчны, специфичны и никоим образом не относятся к роду классическому. Но ведь как раз именно эти черты и характерны для большинства первобытных социумов, исследованных этнографами. Так уж получилось, что подлинная родовая социальность до нового времени не сохранилась: от неё остались только рожки да ножки, отдельные пережитки, которые в реальности смешались с массой позднейших наслоений и составили вкупе с ними такую гремучую смесь, к которой с факелом познания опасно и подступаться.

          Факт, что классический и родственный роды практически не различаются современной теорией первобытности. Во всяком случае, представления о первом испытывают сильнейшее влияние реалий, характерных для второго. В частности, само смешивание социальных отношений в роде с родственными как раз обусловлено решающим значением родства для конституирования позднего "рода". Равным образом, и в трактовке последнего нет полной ясности, отделения плевел от зерён: к его существу относят черты, являющиеся пережиточными остатками классического рода. То есть на деле в сознании учёных под понятием рода скрывается нечто двойственное, некий гибрид, соединение рода древнего с "родом" новейшим, отчего закономерны колебания в определениях этого феномена: то ли он основан на родстве, то ли родство играет лишь формальную роль. В итоге историческая картина переворачивается с ног на голову, как в нижеследующей цитате:

          "Универсальной основой, на которой строились конкретные формы социальной организации в неолите (то есть в эпоху родственного рода — автор), оставалось родство (не оставалось, а стало — автор). В классической первобытности его роль определялась тем, что за почти полным отсутствием каких бы то ни было других принципов общественной дифференциации оно одно создавало прочный фундамент, определявший права и обязанности и соответствующие модели поведения людей том-то и дело, что в тот период и родство как таковое отсутствовало, и дифференциация основывалась на куда более фундаментальных, простых, естественных, очевидных для примитивного сознания принципах — поле и возрасте — автор). Вместе с тем ещё у низших охотников и собирателей принцип родства испытывал определённые воздействия со стороны социальной сферы (здесь торчат ослиные уши поэтапной периодизации, которая заставляет учёных постулировать некую жёсткую последовательность стадий: низшие охотники — стадо, малые группы; высшие охотники и ранние земледельцы — "род". Шаг влево, шаг вправо от этой схемы — расстрел. Непоследовательность, колебания истории не признаются, ибо отрицают логику, без которой просто невозможно теоретизирование. И это было бы правильно, если бы наука имела тут дело с готовым целым, а не с процессом его становления. Последнее же отрицает чистое теоретизирование, логические схемы, заменяя этапы периодами, заставляя теорию следовать за конкретным извилистым путём истории, а не обобщать его по прямой линии прогресса. В приводимой же цитате подразумевается, что родство существовало изначально у каких-то непонятных низших охотников, которые сразу предшествуют неолиту с его родственным родом. Однако эти низшие охотники — вовсе не первая стадия, ибо в прошлом у них имела место такая фундаментальная вещь, как классический род. Но именно эти охотники берутся за точку отсчёта. И это для них, оказывается, характерен принцип родства как основание их организации. При этом данное родство, как видно, не играет социальной роли (!?), а только ещё испытывает влияние со стороны какой-то социальной сферы. То есть организация данных охотников, видимо, асоциальна: это простые семьи, группы родственников. Значит: а) родство первично; б) оно — не социальный институт; в) социальность развивается вне родства; г) она использует родство в качестве формы своей реализации; д) всё это происходит только в неолите и связано со становлением именно родственного рода. Ergo, никакого иного рода не было, нет и не будет — автор).

          С переходом к неолиту, когда возникли новые факторы, обусловливавшие общественную дифференциацию (общественное разделение труда, зарождение социального и имущественного неравенства), влияние социальной сферы на взаимоотношения между людьми усилилось. Конечно, социальные факторы, прямо не связанные с концепцией родства (соседские связи, союзы и т.д.), не могли полностью заменить принципы родства, пустившие глубокие корни в идеологии и в практике первобытного населения, однако постепенно они оттесняли его на второй план, заставляя работать на себя (Вот-вот! Тут даже нет мысли о том, что родство и было по содержанию социальной связью: социальность и родство рассматриваются как нечто отличное и противоборствующее. Социальность вытесняет родство. Напомню, что у меня процесс прямо противоположен: социум становится до и вне родства, затем в ходе причудливых исторических пертурбаций сообществ родство формируется и, наконец, с очередной пертурбацией становится само основанием социальной организации — позднего "рода". Но посмотрим, как продолжается цитата — автор). Вопреки эволюционистам, многие современные исследователи неоднократно справедливо подчёркивали социальный аспект родства в первобытности (вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — автор). Иначе говоря, по современным представлениям, не столько само по себе формальное родство автоматически обусловливало определённые отношения между людьми, сколько, напротив, взятые ими на себя права и обязанности позволяли включать людей в круг тех или иных родственников (точнее, в классическом роде наличие прав и обязанностей было содержанием принадлежности к социуму, к той или иной половозрастной группе. Родства не было как такового, за его термины мы принимаем названия данных групп. Включение в данную группу означало для личности принятие на себя определённых обязанностей и получение прав, а также выражалось и в соответствующем "наименовании" её. Поскольку функции групп, то есть права и обязанности, были на деле те, что позднее сосредоточились в рамках семьи, в кругу ближайших родственников, то и названия этих групп мы ассоциируем именно с терминами современного семейного родства. В то же время в родственном роде мы имеем уже действительное родство как основание социальной организации. Прежде была социальность без родства. Теперь они соединились: социальные связи нашли себе выражение именно в форме родственных связей. Вот здесь формальное родство как раз и начало определять социальные отношения людей. Конечно, на практике старые и новые подходы сплошь и рядом перемешивались, путая исследователей. Но следует понимать, что пренебрежение подлинным родством — от прошлого, а его утверждение — от новой реальности. А цитируемые авторы представляют пережитки как раз как новшества, как следствия влияния нового, социального начала на старое, родственное. Последнее как бы ассимилируется, вытесняется, выхолащивается — автор).

          Однако, если низшие охотники и собиратели, как правило, не отличали такое (социальное — автор) родство от естественного, биологического (в их понимании) и на практике нередко отождествляли их (то есть, в моём понимании, — поскольку подлинное родство ещё не было развито и имело куда меньшее значение, чем социальные связи, то установление последних просто-напросто автоматом означало установление первого, без остатка поглощало его с содержательной стороны, отчего никто и не вычленял отдельного бытия феномена родства рядом с феноменом социальных связей — автор), то люди эпохи неолита, за редкими исключениями, довольно чётко представляли себе различия между реальными родственниками по крови и псевдородственниками, и это играло определённую роль в конкретных ситуациях" (6, стр. 358-359).

          То есть последние не полностью приравнивались здесь к первым при адопции, формальном включении в родственно-родовой коллектив. Я объясняю это так, что именно вызревание родства как важного фактора вело к отличению его от конкретных социальных связей. Последние перестали быть всепоглощающими, родство получило собственное содержание и вес, оно стало, напротив, всё больше определять социальное положение в обществе. Естественно, что подлинное родство стало приоритетнее формального, стало выделяться из общего комплекса социальных связей в отдельный значимый феномен. Современные учёные же считают прямо противоположным образом, что это выделение социальности вело к означенному различению. Семья, стало быть, первична, линейное родство предшествует классификационному и т.п. Абсурдность этих неизбежных выводов я уже не буду разбирать.

          Ещё о роли семьи     С другой стороны, обращаю внимание, что при образовании родственного рода роль малой родственной группы, семьи совсем не та, что в формировании рода классического. Тут она является уже как раз первоначалом, источником и составной частью. Аристотель, исследовавший именно становление потестарных общин (полисов) и "родов" древних греков, был абсолютно прав, утверждая, что основаниями их послужили малые семьи. Неправы оказались последующие поколения учёных, распространивших это наблюдение на совсем иную реальность. А точнее, не сумевших по сей день различить два типа родов, имевших место в истории человечества. Отчего одни исследователи, козыряя реалиями обычаев классического рода, отрицают значение семьи, а другие, ссылаясь на факты из практики рода родственного, — подчёркивают его. Притом и те, и другие считают, что имеют один и тот же предмет спора. Мы же с вами, читатель, теперь понимаем, что правы (и неправы) обе стороны, ибо они говорят на деле о разных феноменах реальности.

          Глобальное объяснение     Итак, суть моих расхождений с современной наукой и корень всех её заблуждений (конечно, в моей оценке) в следующем. Со времён Л.Г.Моргана и по сей день считалось и считается, что в истории первобытности имелся один основной (помимо стада) социальный организм — род. Его "единственность" методологически во многом связана с тем, что эпоху первобытности рассматривают как нечто единое. Как особый строй, который, конечно, подразделяется на этапы (подобно тому, как буржуазный строй делится на мануфактурный, промышленный и монополистический капитализмы), но в своих стержневых чертах сохраняется на протяжении всех этих этапов. Эти стержневые черты, естественно, и должны быть при таком подходе основными характеристиками рода. Именно так пытаются строить теорию первобытного общества. По моему разумению, это происходит потому, что первобытные социумы рассматривают именно как общества, как стадиальные состояния некоего целостного последовательно развивающегося объекта. На самом же деле тут имеется лишь процесс становления общества, и нет никакой последовательности, красной линии, которая связывала бы в этом процессе исторически сменявшие друг друга социумы в нечто теоретически единое. Ошибки методологии, проистекающие из слабости философской базы, отражаются на направлении поиска. Ищется нечто одно, единое во все эпохи в своих сущностных чертах.

          Реально же в истории имелось несколько типов социумов, конечно, как-то наследовавших друг другу, но сменявших друг друга лишь по прихоти внешней среды. Именно различия условий данной среды прежде всего и определяли различия социумов. И поскольку между этими первыми различиями не было никакой логической закономерной связи (изменения среды случайны и внешни целому), то её нет по преимуществу и в соответствующих состояниях сменявших друг друга социумов. Из четырёх основных типов первобытных социумов, имевших место в истории, два представляли собой большие объединения людей. То есть был не один род, а два подобных образования, существенно отличных друг от друга. Но те, кто пытается построить теорию одного социального организма, одного рода, неизбежно вынуждены соединять вместе бузину в огороде с дядькой в Киеве. Скажем, принцип родства, существенный для родственного рода (который, естественно, как позднейшее явление больше намозолил глаза), распространять на предшествующие социальные состояния. Теория рода начинает напоминать кентавра или пресловутого "идеального мужчину", у которого нос от Ивана Петровича, ноги от Порфирия Никанорыча, а уши — от Ишака Ословича. Понятно, что такая теория страшно эклектична и с ее помощью очень трудно объяснять историю: факты влезают в неё с ужасным скрипом.

          Маленькое пояснение     Стоит, наверное, слегка остановиться и на вопросе соотношения теории с практикой — вообще и в нашем конкретном случае.

          Теория всегда идеальна, то есть рассматривает объекты в чистом виде; практика же всегда конкретна, загрязнена множеством компромиссных и переходных форм. Теория для того и нужна, чтобы разобраться в этой запутанной паутине фактов, разложить их по полочкам, систематизировать их, каждому найти своё место. Ведь только в рамках какой-то системы факты получают свое объяснение, то есть мы начинаем понимать их в их взаимной связи и обусловленности. И начинаем, в частности, соображать, что одни факты в комплексе составляют одну систему, а другие принадлежат к другой и никак в первую не вписываются.

          Вот так я и обнаруживаю, например, что в истории первобытности имелся такой феномен, как классический род с кругом его особенностей, но также был и родственный род с его специфическими характеристиками и институтами. Обнаруживаю я это, конечно, не натурально, не простым наблюдением, потому что в чистом виде нигде и никто из исследователей оба этих феномена, в особенности, классический род, не наблюдал. Обнаруживаю я их с помощью логического анализа, обработки разнообразных и многочисленных фактов. Я эти факты так и сяк обдумываю, выявляю их связи и зависимости, сопоставляю на предмет совместимости и нет — и в конечном счёте получаю две совокупности фактов, которые в рамках своей совокупности согласуются, то есть составляют систему, а вот сами совокупности друг с другом не пересекаются. То есть я убеждаюсь, что в истории имелись два особых социальных феномена, представление о которых позволяет мне логически реконструировать ход истории и совершать массу иных полезных умственных операций. Во всяком случае теперь, при обращении к реальности я могу отличать в ней козлищ от агнцев, плевела от зерён. Я могу утверждать, что в конкретном социуме тот-то и тот-то институт, обычай суть пережитки и наследие (чаще всего изуродованное) предшествовавшей социальной системы, а вот этот и этот — явления данной эпохи, новой системы.

          Например, когда мне сообщают, что

"в ряде районов Новой Гвинеи... единая субстанция, объединявшая, по понятиям папуасов, членов рода, обреталась не только общим биологическим происхождением, но и участием в дележе пищи с родовой территории, общим трудом, а также совместным проживанием" (6, стр. 364-365),

я согласно киваю головой и говорю: "Ага! Всё это, кроме биологического происхождения, то есть родства, есть не что иное, как понимание членства в духе классического рода. Но раз примешалось уже и родство, то на деле имеется переходный вариант (или же просто наблюдатели — ввиду их профессиональной предрасположенности к повсеместному обнаружению патрилинейности — в очередной раз приняли тень от столба за тень отца Гамлета).

          Когда я узнаю, что в первобытности был широко распространён обычай адопции, то есть включения в социум чужаков, которые при этом

"получали соответствующие права и обязанности их начинали считать родичами (уточню: сородичами, ибо это разные понятия — автор) и соответственно к ним относиться, хотя чётко отличали их от реальных кровных родственников", впрочем, лишь в первом поколении, ибо "на их потомков распространялась концепция кровного родства" (там же, стр. 364),

то я не удивляюсь: именно так и должны были вести себя люди, для которых родство ещё не играло существенного значения, хотя оно уже вроде и наметилось как осознаваемый феномен. Зато, читая, что

"В тех раннеземледельческих обществах, где с развитием социально-экономических отношений происходило укрепление родовой организации (конечно, не родовой, а родственно-родовой — автор) и она становилась всё более жёсткой, адопция начинала встречать некоторые трудности. Там адоптированные члены родовой группы были лишены ряда важных прав, и только их внуки становились уже полноправными родичами" (там же, с. 365),

— я злорадствую: погодите, то ли ещё будет, когда новая система окончательно разовьётся и пережитки прежней социальности полностью отомрут! Чем большее значение получает родство как основание и признак членства в социуме, тем, понятно, труднее пробиться в число полноправных сородичей-родичей пришельцам со стороны.

          Подобное соседство и борьба различных по природе институтов и традиций — обычное дело для огромного большинства наблюдаемых этнографами этносов. Дело учёного-теоретика — разобраться в этой куче, понять суть каждого феномена и систематизировать факты согласно логике исторического развития. То есть выстроить их во времени и "пространстве" так, чтобы стало ясно, что к чему относится и что за чем (и почему) следует. Иначе теоретически упорядочить и, соответственно, понять исторический процесс не удастся.

          Логика проведённого исследования     Наконец, полезно прояснить и общую логику проведённого выше исследования. Прежде всего я опирался на мысль о различиях процессов становления и собственно развития и на констатацию того факта, что на данном этапе объектом исследования является именно становление. Понимание его особой природы, роли в нём прежде всего случайности, заставило меня не столько теоретизировать, логически предсказывая путь истории (как это можно было бы делать в отношении развития), сколько шествовать за ней по пятам, осмысляя лишь следствия её зигзагов.

          Конкретные данные археологии, палеоантропологии и других подобных наук дают нам представление о четырёх основных периодах в истории первобытного человечества. Эти периоды связаны с особыми способами жизнеобеспечения людей в каждый из них. Я могу априори предположить, что каждому из этих способов соответствует особый тип общежития, особый тип соединения людей между собой (в том числе и такой, при котором они на деле разъединены). Анализ данных способов жизнеобеспечения показывает те требования, которые они предъявляют к типу общежития. Понятно, что простые законы адаптации, приспособления обусловливают выполнение этих требований. Я могу с полной убеждённостью утверждать, что именно такие соответствующие данным требованиям практические единства и должны были быть распространены в отмеченные периоды.

          В то же время нельзя не учитывать и того, что человек — это особое животное. Которое строит своё общежитие не просто в согласии с практическими нуждами, но ещё и сознательно, каким-то образом объясняя себе его особенности. Раз уж интеллект становится основной силой, направляющей поведение человека вообще, то такой делается и его роль в организации социального поведения. Отсюда практическое содержание сообщества должно заключаться в некоторые внешние формы, не просто напрямую отражающие цели и задачи соединения, но и понятные человеку на данном уровне развития его разума, знаний, представлений о себе и о мире. Сие неизбежно усложняет эти формы и мистифицирует их.

          Основой понимания является тут приведение к известному и привычному. Поэтому в качестве понятных моделей социального строительства человек берёт те феномены, которые находит в ближайшем своём окружении и которые в наибольшей мере подходят для его целей. Лучше всего для этого годятся формы и институты его предшествующего бытия. Легче всего представить новое как улучшенное старое. Не распространяясь уже о том, что новое нередко и развивается на базе старого, в действительности являясь лишь его видоизменением: ему просто больше и не на чем развиваться, ибо строить без строительного материала невозможно, а находимым строительным материалом для возведения нового социума всегда является не что иное, как какие-то старые, сложившиеся в предшествующие периоды институты. Эти соображения понудили меня всякое новое состояние социума объяснять не только практическими потребностями, но также и с учётом исходных, предшествовавших состояний, их влияний, которые тем больше, чем больше соответствие старых форм новым порядкам. Ну и, наконец, эти же самые соображения заставили меня учитывать при анализе форм первобытной социальности особенности и конкретное содержание сознания наших предков на различных этапах его развития.

          Ирония судьбы     В завершение стоит подчеркнуть забавное различие моих взглядов и позиций подавляющего большинства современных учёных-теоретиков (я не беру в расчёт тех исследователей, для которых история является вообще лишь бессвязным нагромождением фактов, ибо мои расхождения с ними носят уже философский характер). Это различие состоит в том, что для учёных первобытная эпоха есть нечто сущностно единое, некий этап в последовательно-поступательном движении человечества. Для меня же она разбита на ряд состояний, конечно, вынужденно наследующих друг другу, но вовсе не в рамках единого процесса развития. В том, что большинство считает единым, я вижу многое.

          Забавным же мне это кажется потому, что теперь я приступаю к анализу собственно развития общества и тут позиции мои и современной науки вдруг претерпевают полную метаморфозу. Отныне это уже именно я буду настаивать на единстве, тождестве протекающих процессов и характера всех обществ, в то время как весь учёный мир толкует о многообразии. Всю докапиталистическую эпоху я считаю одним этапом в противоположность господствующему мнению, которое обнаруживает здесь целый выводок цивилизаций, способов производства, особых формаций. В том, что признаётся большинством за многое, я вижу единое. И не могу не оценить иронии судьбы, почему-то так разворачивающей направление предшествующей научной мысли, что мне приходится постоянно выгребать против её течения.

* * *

          Типы скоплений     Взглянем на рассмотренный процесс глазами философа, представляющего себе историю человечества как историю становления и развития целостностей-обществ. Мы с вами видели, читатель, что всё началось с появления неких устойчивых скоплений предлюдей. Причины, породившие эти скопления, первоначально были чисто внешними: наши предки сообща защищались от хищников и прочих опасностей неблагоприятной среды. Стабильность, длительность существования их скоплений были обусловлены долгим постоянным действием посторонних случайных обстоятельств. В силу этого произошёл запуск процесса взаимоприспособления элементов "кучи": в рамках стада сложились простейшие зачатки социальной психики, сознания, полового разделения деятельностей и т.п. Стадо, стало быть, можно определить как общность, созданную внешними факторами.

          Однако на некотором этапе наши деформировавшиеся под воздействием длительной стадной жизни предки освоили силу своего коллективизма в качестве орудия не только защиты, но и нападения. Тем самым стадо стало решать задачи не противодействия среде, а собственно жизнеобеспечения. То есть оно приобрело в самом себе базу для своего устойчивого бытия. Не внешние обстоятельства стали сплачивать архантропов в скопления, а внутренние потребности. То есть длительное совместное бытие привело к взаимоприспособлению наших предков, к превращению их тем самым в протолюдей, а их скоплений — в социумы, в нечто куда более цельное, чем стадо; в нечто, связанное внутренне, а не только внешним давлением среды. При этом обнаружились и иные положительные стороны данных протоцелых — кроме изначальных защитных функций. На первый план вышла теперь жизнеобеспечивающая роль коллектива как добытчика пищи, как основания непосредственного воспроизводства; отражение агрессии хищников стало вторым делом: даже если бы данное давление среды вовсе исчезло, то социум уже не распался бы. На этой базе развился классический род как весьма структурированная целостность.

          Последующие природные катаклизмы, однако, уничтожили экономическую базу данного социума, но он сохранился как фактор социализации, воспроизводства людей, социальных личностей. То есть он опять же не распался совсем, хотя плотность скоплений значительно снизилась, связи частей (людей) стали слабее и беднее (в частности, резко сократились важнейшие экономические, хозяйственные контакты и зависимости, жизнеобеспечение индивидуализировалось).

          Потребовались тысячелетия развития способа жизнеобеспечения, чтобы создалась возможность для возникновения новых скоплений. То есть для очередного повышения их плотности. Эти скопления образовались уже из несколько иных вещей-частей (людей), чем те, что имелись прежде. И на этой базе, да к тому же и в иных условиях, при ином способе жизнеобеспечения из этих скоплений стали формироваться иные социумы-целые. Процесс их становления я рассмотрел выше, правда, не завершив своё рассмотрение, не доведя его до логического конца. Данное исследование пока остановлено на середине протекающего процесса, ибо родственная община, вообще-то, есть не социум, адекватный обстановке, а лишь его переходная ступень, этап в становлении общества. Образовавшиеся скопления не могли скачком из исходного состояния перейти в конечное, а, разумеется, должны были деформироваться, превращаться в целые постепенно, через какие-то промежуточные формы.

          Роль производства     В теоретической части я написал, что общество как целое основывается прежде всего на производственных связях. Однако, то, что характерно для функционирования зрелого целого, вовсе не обязательно присуще ему в период становления. Данный процесс запускается образованием скопления, а это последнее, с одной стороны, может возникнуть и без производства, а с другой, может и не возникнуть даже при наличии производства. В чём же тогда его (производства) особая роль?

          Прежде всего производство есть вид жизнеобеспечения, более независимый от капризов среды, чем присвоение. Причём чем дальше, тем больше. Развитие производственной деятельности постепенно превратило человека из раба в господина природы. Тем самым в лице производства общество приобрело прочное основание своего стабильного бытия.

          На первых порах, правда, речь идёт ещё не об обществе, а просто о новом скоплении людей. Роль производства тут не в том, что именно оно явилось первопричиной скопления (как раз, напротив, раннее неразвитое производство по своему характеру было больше индивидуально-натуральным). Роль его в том, что там, где в силу каких-то иных причин (хотя бы в силу тяготения родовой социальности: в данном случае переход к производству просто позволял реализоваться этому тяготению) образовывались скопления, они уже не могли быть разрушены внешними факторами прежнего уровня. Производственная деятельность повысила сопротивляемость скоплений и именно в этом смысле стала их базой. Наравне с другими факторами, которые собственно и обеспечили бытие скопления. Производство тут выступает как существенное условие этого бытия, но ещё не как его причина. Причинами тут являются либо социальное тяготение, либо экономические и политические условия, как об этом будет подробно рассказано в дальнейшем изложении.

          Производство превратилось в собственную причину сплочённости людей лишь в ходе своего развития. Его преимущество заключается как раз в том, что оно способно бурно развиваться, совершенствоваться.

          А поскольку производство лежит в основе жизнеобеспечения людей, то жизнь последних привязана к нему, вынуждена коррелировать с нуждами производственного процесса. Этот процесс своим усложнением дифференцирует и социальную плоть, формируя функционально специализированные, зависимые друг от друга в своём существовании группы. В этом смысле производство идёт по стопам коллективной охоты на крупных и стадных животных, но только в гораздо более развитых и уже полностью неприродных формах. Оно становится не просто опорой, условием сохранения скоплений, но уже и фундаментом нового целого — общества. Фундаментом не только условным, разрешительным, но и причинным, детерминантным, влияющим на структуру данной целостности, определяющим её развитие. В первом случае производство создавало возможность скопления, но не его действительность. Во втором — оно уже не может существовать в данной форме без наличия скопления и даже не просто скопления, а глубоко структурированного единства, целостности. Целое-общество становится в определённой форме на данной производственной базе и функционирует стационарно. Если поначалу это целое и эта база ещё не взаимопроникали, то развитие производства затем сделало его подлинной базой. Стационарное целое стало изменяться вслед за изменениями производства. Выстроилась строгая зависимость, закономерность связей и последовательностей. Средства производства и оперировавшие ими люди (органы и части) постепенно превратились в единый комплекс (целое) — общество.

возврат каталог содержание
Адрес электронной почты: library-of-materialist@yandex.ru