А.С.Хоцей

          Пояснение периодизации     Доисторическим периодом я называю эпоху, содержание которой приходится реконструировать на основании косвенных данных, по преимуществу средствами логики, теоретического анализа. Социумы, типичные для данной эпохи, разумеется, не дожили до наших дней и даже до той поры, когда отдельные мыслители древних Китая, Греции, Рима и т.д. впервые заинтересовались собственными и соседскими общежитиями и принялись описывать их, оставляя потомкам хоть какие-то этнографические сведения.

          В противовес этому исторической эпохой в первобытности для меня является та, типичные социумы которой наблюдались и наблюдаются учёными. Разумеется, эти типичные социумы исторического периода сохранили и отдельные черты, пережитки прошлой эпохи (в особенности, в части общественного сознания, культурных традиций, то есть ментальности), что помогают реконструировать последнюю. Но большее значение тут имеют данные археологии, палеоантропологии и пр., а главным образом именно логика, позволяющая свести все эти данные в единое целое, в теоретическую систему. Которая сама уже служит критерием отбора и трактовки фактов исторической эпохи — как пережиточных или нет.

          Что я буду делать     Алгоритм исследовательской деятельности подсказывает намеченная выше методология. Естественно, первым в очереди на анализы стоит процесс становления общества как целого. Здесь надо обратить внимание на исходные свойства вещей-будущих частей. Затем — на причины, обеспечившие возможность и необходимость их прочных скоплений. Наконец, — на последствия существования в рамках этих скоплений, то есть на деформации частей в ходе взаимного приспособления, на метаморфозы самих скоплений (в силу того же процесса) в сторону большего единства, на преимущества, которые дало им бытие в совокупности, и т.п.

          Поскольку, как будет видно ниже, процесс возникновения (и даже разрушения) скоплений в древнейшую эпоху происходил неоднократно и всякий раз на новой исходной базе, как в смысле свойств вещей-частей (порождённых предшествующими деформациями), так и в силу смены побудительных причин, иной необходимости для сплочения, — постольку я должен буду проследить все эти перипетии с их влияниями и результатами. То есть вышеуказанный исследовательский алгоритм действий будет применён столько раз, сколько в практической истории имелось типов скоплений и, соответственно, возникших из них социумов.

          1. Свойства животных предков

          Животные предки     Человек ведёт своё происхождение из животного мира. Ход биологической эволюции, сопровождаемый развитием организмов как целых, вывел на авансцену истории особый отряд приматов, к числу которых принадлежали и наши предки. Примерное представление об их физической конституции и вытекающем из неё образе жизни можно составить из наблюдений за современными человекообразными обезьянами. Кажется очевидным, что именно в сходных особенностях наших предков и кроется (во всяком случае, в значительной степени) секрет их очеловечивания. (Напоминаю, что для становления целого необходимо образование скопления вещей и здесь велика роль внешних условий, но при наличии скопления решающее значение уже приобретают собственные свойства скученных вещей, в нашем случае — первобытных гоминоидов).

          Ближайшими нашими родственниками являются шимпанзе. Генетическая дистанция между нами и ими крайне мала — раз в 20-30 меньше, чем между родами лягушек. Наше физиологическое сходство, в особенности, на молекулярном уровне, колоссально. Например, по белкам оно составляет 99%. Причём расхождения связаны не столько с нашей эволюцией, сколько с эволюцией самих обезьян. Биологическая эволюция человека как раз давно застопорилась. Мы ближе к общему предку, чем шимпанзе. Этот предок жил от 2 до 5 миллионов лет назад. Отделение линии гориллы произошло где-то 4,5 млн. лет назад, но шимпанзе ещё около 2 млн. лет после этого находились в общем эволюционном стволе с линией человека.

          Исходя из всего этого, с большой достоверностью можно предположить, что повадки и особенности современных человекообразных обезьян и наших прямых предков весьма сходны.

          Всеядность     Эту особенность, пожалуй, следует поставить на первое место. В ней заключается и слабость, и сила приматов. Они произошли от насекомоядных и оказались менее специализированными в пище, чем многие другие виды. Особое устройство пищеварительного тракта позволяет тем же шимпанзе переваривать любую еду, делает их более независимыми от среды. Они полнее, чем чистые хищники или травоядные, могут использовать питательный потенциал региона обитания. И тем самым могут жить относительно скученно.

          С другой стороны, отсутствие узкой ориентации на потребление определённой пищи и, соответственно, специализации в способах её добычи, ведёт к усложнению отношений данных животных к окружающему миру. Они шире познают и практически осваивают многообразие природы, отчего должны быть более гибки и развиты в интеллектуальном смысле, но менее специфичны и жёстки в организации своих органов, способных к самой различной деятельности. Я могу предположить, что и генетический механизм в данном случае должен быть более подвижен и подвержен деформациям (чем сложнее целое, тем быстрее оно развивается).

          Третьим важным следствием всеядности является сравнительная слабость приматов. В большинстве своём они не имеют массивности травоядных и в то же время не обладают силой и зубами хищников. (Предполагают, что вес наших предков-самцов не превышал 50-60 кг). При жизни, полной опасностей, это провоцирует на поиски каких-то факторов, компенсирующих недостатки физического строения.

          Неспециализированность     Всеядность есть отражение и момент общей неспециализированности, которая предположительно была характерна для исходных гоминоидных форм. Среди обезьян тоже встречается узкая специализация, ограничивающая свободу манёвра. Но наши предки, скорее всего, имели расшатанный генотип, способность к изменениям в весьма широком диапазоне. Об этом свидетельствует сильный разброс в массивности и прочих признаках у австралопитековых, которые считаются то ли звеном в цепочке наших прародителей, то ли их родными братьями. Значит, и предшествующая им форма была мобильна, способна к самым различным метаморфозам. То есть не была жёстко сориентирована на определённый ареал обитания, вид деятельности и пр.

          Лапа-рука     Одним из факторов, помогающих обезьянам выжить, является древесный образ жизни. Для многих видов приматов те или иные ярусы леса — это вообще естественная ниша обитания. Но и полуназемные обезьяны обычно стараются держаться поближе к лесу, чтобы в любой момент иметь возможность спастись от хищников, взобравшись на деревья. Шимпанзе, например, проводят на них 50-70% своего времени и лишь остальное — на земле.

          Обезьяны способны с большой ловкостью и быстротой передвигаться в кронах, хватаясь за ветки. Это предполагает, во-первых, развитие острого зрения и координации движений, способности мгновенно оценивать пространственную ситуацию, определять расстояния и взаимные расположения ветвей и соразмерять с ними свои двигательные усилия. У шимпанзе зрение бинокулярное, стереоскопическое, цветовое. И развитие мозга сильно связано именно с информацией, поставляемой зрением (как и у человека).

          Во-вторых, это требует реконструкции обычных ног или лап из органов передвижения по земле в органы передвижения по деревьям. Конечности тут развиваются в сторону увеличения цепкости, хватательных функций, появляются пальцы — причём подчас способные охватывать предмет с разных сторон ("в замок"). Развивается осязание. Шимпанзе определяет предметы не нюхом, а глазами и пальцами. Лапа приматов превращается в своего рода проторуку. Но это даёт возможность не только двигаться в определённой среде, но и просто брать и удерживать различные предметы, манипулировать ими. А тем самым и лучше познавать их полезные для себя свойства, вообще использовать их в каких-то своих целях.

          В-третьих, такая специализация конечностей и увеличение многообразия их функций ведут к тому, что приматы становятся способными и по земле передвигаться не обычным способом, то есть не обязательно на четырёх, но на трёх и даже на двух лапах. Оставляя при этом верхние конечности свободными. Для жестикуляции в разговорах о футболе.

          Относительно наших непосредственных предков точно установлено, что они имели отношение к древесному образу жизни, ибо только в этом случае на ладони и пальцах появляются папиллярные линии. Однако предполагается, что они всё-таки не были специализированными древесными обезьянами типа гиббонов, а больше были приспособлены к лазанию. Именно в этом случае развивается захват ветвей, оппозиция большого пальца.

          Полезно отметить, что эти особенности лап не пропадают впустую у шимпанзе. Для последних характерно регулярное использование предметов внешней среды. Самки пользуются этими предметами для добывания пищи, самцы — для защиты и нападения, то есть в качестве оружия. В том числе — метают камни.

          Интеллект     Следствием вышеописанного, а также и того, что будет рассказано ниже, является относительно высокий уровень интеллекта обезьян. В этом отношении они заметно выделяются среди прочих животных. Как отмечают экспериментаторы, все высшие животные действуют, руководствуясь своим прежним опытом, а новый опыт приобретают путём слепых проб и ошибок, случайно. И лишь обезьяны решают задачи также и первично. То есть предварительно оценивая возможные результаты своих действий. Конечно, это не значит, что такая оценка вообще не основана на прежнем опыте. Это означает лишь то, что из конкретного опыта обезьяны способны извлекать куда больше полезной информации, чем другие животные, способны даже как-то абстрагировать и данные абстракции использовать в таких случаях, которые кажутся экспериментаторам совершенно новыми, неизвестными подопытным особям. Как конкретные ситуации, случаи эти, конечно, новы, но в каких-то общих чертах, безусловно, должны быть сходными с прошлым опытом. Иначе шимпанзе (у рассуждающих о "первичности" экспериментаторов) оказываются способнее людей и даже вообще действующими по какому-то мистическому наитию.

          Вероятно, здесь задействованы механизмы типа тех, что определяют существование в животном мире феномена "инсайта", то есть внезапного озарения, осуществления адаптивной реакции без предварительных проб и ошибок. Разумеется, эта реакция берётся не с потолка, а является просто результатом неожиданного сопоставления различного опыта, зафиксированного в мозге. Вопрос именно в способности к таким нестандартным сопоставлениям. Этот феномен чаще встречается у молодых особей, у которых традиционное поведение и возрастная консервация психики ещё не подавляют способность к творчеству. Возможно, физиологическое доверие к прежнему опыту (ибо любой феномен психики имеет нейрофизиологическую природу) у обезьян сравнительно расшатано в силу отмечавшегося выше естественного многообразия их отношений к миру. Устройство мозга высших приматов больше, чем у других животных, рассчитано на нестандартные ситуации. Приматы более свободны в своём поведении, в выборе действий, то есть, как отмечалось, менее специализированы.

          Характерно также, что мышление приматов является по преимуществу "ручным", то есть опирающимся на возможности манипулирования, которые создаёт наличие проторук. Обезьяна приобретает сведения о предметах прежде всего руками и глазами. Она может понять только те связи и отношения, которые можно потрогать и непосредственно обозреть. Другие животные не способны и на это. Кстати, некоторые сходные моменты в этом отношении отмечаются и в мышлении ребёнка. Шимпанзе достигают стадии, которая является базой использования символов у детей. Они способны абстрагировать на уровне детей двух-трёх лет, а проектируют свои действия на уровне четырёхлетних-семилетних.

          Физиологически мозг человека и мозг шимпанзе крайне сходны. У нас нет ничего, чего бы не было у этих обезьян. В их мозгу имеются все поля и разделы, отвечающие за труд и тонкое манипулирование, речевая зона, ассоциативная кора, отвечающая за взаимодействие сигналов, узнавание предмета по отдельному его признаку. Различия наши в этом плане не столько структурные, сколько чисто количественные. Особенно различается, конечно, площадь новой коры. Площадь древней коры у человека в полтора раза больше, чем у шимпанзе, а площадь новой коры — в четыре.

          Понятно, что психическая и интеллектуальная жизнь шимпанзе тем самым во многом близка нашей. Шимпанзе способны смеяться. Мимикой обезьяны выражают все эмоции, которых у них ничуть не меньше, чем у человека. Краткосрочная память ничем не отличается от человеческой, а в чём-то и превосходит её. Шимпанзе способны классифицировать предметы, различать множества, находить середину количества. Только высшим обезьянам и нам присущ автоматический синтез разнородных сигналов как свойств одного и того же объекта. Шимпанзе на ощупь определяют предметы, которые видели только однажды, или, наоборот, узнают зрительно предметы, которые раньше только ощупывали. Они различают и сигналы разного класса с абстрагированием их для сопоставления абсолютно непохожих предметов. То есть мышление высших обезьян отнюдь не абсолютно конкретно.

          Шимпанзе способны и передавать информацию друг другу. В одном эксперименте в присутствии вожака группы спрятали приманку. Затем поместили его к другим особям. Когда последних запустили в первый вольер, они уже знали, что имеется приманка, и сразу занялись её поисками.

          Известны и опыты по научению человекообразных обезьян речи. К сожалению, произносить слова они почти не способны, но зато довольно успешно разговаривают на языке жестов, языке глухонемых. В частности, они могут формировать понятия и даже предложения. Горилла Коко к 5 годам имела запас в 645 знаков и активно использовала 345 из них. Коко сама изобретала новые знаки, сочинила слова "укусить", "очки", "светоскоп", а также способна была шутить, намеренно путать ответы, комментируя это знаками "смешная горилла" и смехом. Шимпанзе, владеющие знаками, беседуют между собой и учат друг друга. Причём здесь наблюдается не простое подражание, а именно намеренное обучение.

          Любопытна обусловленность развитости интеллекта стадным образом жизни. Именно благодаря последнему формируется, в основном, такой важный феномен, как самосознание. Обезьяны способны узнавать себя в зеркале, но только в том случае, если воспитывались в сообществе. При изоляции с рождения эта способность не развивается.

          Так что мы можем констатировать, что проблемой, требующей глубокого исследования, является не столько развитие интеллекта человека на базе способностей его предков, сколько становление самого этого животного интеллекта. Переход от уровня высших приматов к уровню собственно хомо сапиенса относительно мал в сравнении с переходом от предыдущих стадий развития биомира к данной.

          Двуполость     Как известно, видовое воспроизводство всех высших животных осуществляется посредством двуполого размножения. Приматы тут, конечно, не являются исключением. Но то, что эти животные обладают развитым мозгом, придаёт такому воспроизводству особый колорит. Детёныши человекообразных обезьян рождаются с большой головой, ввиду чего самке необходимо иметь широкий таз и бёдра. Что ухудшает её двигательные способности, ослабляет индивидуальную сопротивляемость среде. Кроме того, само созревание столь сложного организма в чреве самки идёт дольше, да и после рождения взросление детёныша и готовность его к самостоятельной жизни наступают значительно позже, чем у примитивных животных. Срок беременности у горилл достигает девяти месяцев. У шимпанзе детёныш кормится молоком матери до четырёх лет и лишь с семи лет может существовать независимо от неё. Но ещё не от стада: подлинное взросление наступает тут к десяти годам. Самки обезьян с детёнышами являются тем самым особо уязвимыми, нуждающимися в кормлении, защите и прочей поддержке со стороны самцов на протяжении длительного времени. У наших предков этот срок должен был быть ещё более растянут. У австралийцев дети рано начинают заниматься собирательством, но и к десяти годам обеспечивают себя пищей лишь на четверть потребности. Такая зависимость самок с детьми (особенно, в экстремальных условиях) от самцов толкает членов популяции к совместной жизни, то есть к стадности.

          Стадность     Помимо того, к стадности ведёт и отмеченная общая слабость приматов, которые вынуждены объединяться (и имеют к этому возможность в силу своей всеядности) для защиты от хищников. Это ещё один компенсирующий недостатки физической конституции фактор. Имеющий опять же и собственные последствия.

          Сосредоточены они главным образом в сфере развития того же интеллекта и психики. Стадный образ жизни необходимо обусловливает становление более сложных, чем при обособленном обитании, взаимосвязей животных. Он создаёт для каждого из них новую сферу отношений, новую среду, причём более мобильную, чем природная. Потребность адаптации к этой среде дополнительно развивает умственные способности, а в особенности эмоционально-психическую сферу. Формируется совершенно новый зародышево-социальный тип связей.

          Кроме того, в стаде значительно быстрее, чем при индивидуальном образе жизни, идёт накопление, сохранение и распространение знаний, то есть опыта приспособления к окружающей природе. Здесь инстинкт подражания, свойственный обезьянам и вообще всем развитым животным, получает широкое поле деятельности. Полезные поведенческие стереотипы и новые открытия в данной области передаются в стаде от особи к особи, а также и из поколения в поколение. Ход эволюции при этом ускоряется. Стадность становится не просто фактором защиты, но фактором социализации, воспитания, совместного эффективного приспособления к окружающей среде вообще. Вот это последнее обстоятельство я хочу выделить особо.

          Стадо является одним из важнейших средств адаптации высших приматов к среде и тем самым находится в числе решающих факторов, определяющих интеллектуальное и связанное с ним морфологическое развитие. Все предшествующие перечисленные особенности суть особенности индивидов, отдельных особей как природных организмов. Стадо же — феномен из другого ряда. Поэтому его необходимо рассмотреть особо — само по себе.

          2. Характер животного стада

          Основной принцип организации     Первоначальные сообщества архантропов являлись прямыми наследниками чисто животных стад, поверхностное представление о которых можно составить на примере общежитий современных обезьян. Других свидетельств на эту тему просто нет.

          Как отмечалось, в животном мире стадо — одно из средств биологической адаптации вида к изменениям окружающей среды. Оно характерно преимущественно для высших животных и обладает большей гибкостью и подвижностью, чем непосредственно физиологический путь приспособления. В силу этого ведущим структурообразующим принципом стада является соответствие требованиям среды. А поскольку последняя весьма разнообразна и изменчива, то можно утверждать, что для стада характерно как раз отсутствие строгой структуры. В одних условиях она одна, в других — другая. В зависимости от потребностей выживания в меняющейся обстановке изменяются и отношения между стадными животными.

          Наблюдая стадную организацию человекообразных обезьян, учёные пришли к выводу, что она в ряде аспектов в большей мере обусловлена экологически, чем генетически. В этом плане обезьяны одного вида (шимпанзе, гиббоны) в разных условиях дальше друг от друга, чем обезьяны разного вида в одинаковых условиях. Структурообразующие принципы стадного приспособления к условиям среды одинаковы в пределах видов, входящих в одно семейство. Влияния внешних факторов тут более значительны, чем видовые особенности. Более того, стоит одним и тем же сообществам обезьян перейти из саванны в лес или обратно, как организация их стада тут же меняется.

          Безусловно, и первобытные стада протолюдей должны были иметь различную структуру в зависимости от среды обитания. Среда же эта, как и у современных гоминоидов, представляла собой, в основном, или леса, или саванны.

          Лесные стада     Наблюдения показывают, что все виды обезьян, живущие в лесах, характеризуются более аморфной и мобильной структурой, чем виды, ведущие степной образ жизни. По существу, здесь имеют место не стада, а ассоциации животных, знающих друг друга, живущих вместе или по соседству.

          В лесу при обилии пищи и относительной защищённости от хищников обезьяны позволяют себе расслабиться, имеют большую свободу, могут переходить из группы в группу в рамках одной ассоциации. Между стадами мигрируют, как правило, лишь самки, для которых вписанность в свой коллектив с его иерархией менее значима. Ведь борьба за доминирование характерна больше для самцов. Что затрудняет как собственный переход самца в иное стадо, так и допуск чужака в число членов своей группы. Ибо это неизбежно связано с пересмотром отношений всех самцов, всей сложившейся иерархической системы. В целом сообщество "осознаёт" свою сплочённость и проявляет агрессию в отношении чужаков. Но и самки, пришедшие со стороны, имеют низкий ранг. Их шанс — внимание доминирующих самцов.

          Система доминирования здесь, однако, сравнительно расшатана. В лесу власть вожака ослаблена. Руководить могут несколько самцов, мирно деля власть.

          Степные стада     В саванне обезьяны быстро дисциплинируются, в их сообществах появляется внутренний порядок. Например, при следовании стада шимпанзе по саванне самки с детёнышами всегда держатся впереди, за ними выступают самцы, затем самки без детёнышей и, наконец, цепочку завершает молодняк.

          Большое значение приобретает иерархическая структура. Повышается роль организатора-самца. Причём у павианов, например, тут важна не только простая сила, но и другие таланты: рациональность подаваемых команд, наблюдательность (которая важна для своевременного обнаружения опасности), способность правильно оценивать ситуацию и принимать соответствующие решения, умение ориентироваться, знание троп, мест ночёвки и т.п. Вожаки выступают и в роли судей, разрешают ссоры, довольно частые между самками. Иерархия, особенно у высших обезьян,

"является, скорее, не инструментом подавления, а инструментом управления и организации совместного поведения" (18, с. 89).

          Так же разнообразны факторы, определяющие доминирование у шимпанзе: это и физическая, и психическая сила (то бишь агрессивность, способность устрашить, подчас связанная с сообразительностью: известен случай, когда средний по силе самец захватил лидерство лишь потому, что умел хорошо греметь найденными в лагере исследователей пустыми канистрами), и опыт, и поддержка других животных. Причём любопытно, что в новой, незнакомой ситуации иерархические взаимоотношения подавляются и конкретные шаги к разрешению этой ситуации могут исходить от особей низшего ранга. Чаще всего отношения доминирования выясняются без драки — угрозами. Они не распространяются на детёнышей, которые пользуются всеобщей защитой.

          Интересно значение приближённости к доминирующей особи, которое повышает ранг приближённого. Если доминирует самец, то повышается ранг его самок. Если самка (что у шимпанзе встречается иногда в малых группах), — то её детей. У макаки-резуса отмечен даже случай передачи ранга по наследству. Причём, естественно, от матери, ибо отца установить невозможно. Доминирование самки передалось дочери, сыну и внуку.

          Характерно также, что пребывание на открытой местности, в зоне уязвимости, влечёт за собой увеличение численности стада. У горилл, например, там, где они ночуют на земле, стада в два раза больше, чем там, где они могут ночевать на деревьях.

          Все эти аспекты, как отмечалось, определяются природной средой. Но есть и такие особенности стад, которые вытекают прямиком из биологической природы обезьян и поэтому одинаковы в любых условиях. Речь идёт о зачатках родственных связей, об образовании различных групп, связанных с естественным половозрастным делением, а также об отношениях полов.

          Отношения полов     Прежде всего тут я хочу, чтобы читатель понял: отношения полов не сводятся к половым отношениям. Последние суть лишь один из фрагментов первых. К сожалению, внимание многих людей в этом вопросе зациклено только на порядке совершения половых актов. Между тем отношения полов существуют и помимо половой жизни и строятся в первую очередь не вокруг вечного полового вопроса, а по поводу рождения, вскармливания и воспитания детей. Природа разделила людей на мужчин и женщин не ради нашего удовольствия, а преследуя прежде всего цель наилучшего воспроизводства вида. И лишь для обеспечения этого воспроизводства ею создан такой феномен, как половое влечение.

          Поэтому я обращу внимание читателя сначала на то, как у обезьян обеспечено именно деторождение, вскармливание и воспитание потомства. Они осуществляются у самых наших близких родственников — шимпанзе и горилл — в рамках всего сообщества. Зачатие происходит беспорядочно, хотя преимуществами обладает доминирующий самец. Забота о потомстве — дело матери, но её поддержка осуществляется всеми членами стада. Вообще, наблюдения свидетельствует об особом отношении стада к самкам и их детёнышам в течение многих недель после родов. Новорождённых холят все, особенно самки. Развито так называемое "тёткино" поведение. Нянчат детёнышей не только родственницы матери, но и подружки. Детёныш в стаде шимпанзе не гибнет с потерей матери, а берётся под опеку.

          Отмечается иногда парование самца и самки, но неустойчивое. Авторы учебника "История первобытного общества" утверждают, что

"шимпанзе и гориллы живут парными семьями" (2, с. 64),

но, боюсь, это является преувеличением. Пребывание в таком парном союзе не исключает половых контактов на стороне, а главное, вовсе не обеспечивает воспроизводства потомства. Неустойчивость парования связана, видимо, с тем, что самки гоминоидов (как и практически всех прочих животных) способны спариваться только в период овуляции (феномен эструса), в то время как самцы нуждаются в более частых контактах, отчего и вынуждены удовлетворять свои половые потребности "на стороне" — с теми самками, которые находятся в состоянии "боеготовности"; при этом понятно, что нет и почвы для формирования стабильных пар.

          Обезьянам в основном не знакомо чувство ревности. У шимпанзе

"доминирующие самцы, как правило, не ставят никаких препятствий подчинённым"

в их контактах с любыми самками. Даже у павианов с их гневливым характером

"взрослые самцы почти никогда не дрались из-за самок" (5, с. 263).

          Таким образом, половые отношения у шимпанзе, в основном, беспорядочны. Эти отношения самими обезьянами, то бишь, если можно так выразиться, "социально" никак не регулируются. На этом уровне нет ещё понятия ни о морали, ни о воздержании, ни о прочих общественных изобретениях.

          Но зато есть закономерные биологические ограничения, предотвращающие кровосмешение. Да и странно было бы, если бы их не было. Тогда бы данный вид просто вымер, выродился, тиражируя всё один и тот же генетический материал.

          У шимпанзе, например, исключены половые контакты сыновей с матерью, а также и между детьми одной матери.

          "Отмечается необычайно тонко сбалансированное и целесообразно организованное поведение самок, выбирающих в случаях наличия тесно родственных групп самцов из других линий и таким образом предотвращающих близкое кровное родство" при половых контактах (1, с. 229).

          Л.А.Файнберг сообщает, что половые отношения у шимпанзе ограничены

"фактическим учётом родства по материнской линии" (15, с. 62).

          Итак, у высших обезьян в половые отношения могут вступать только особи, не являющиеся потомством одной самки. Очевидно, тут действует механизм типа импринтинга: совместное подрастание, известные близкие отношения детей одной матери формируют какие-то биологические запреты в области полового влечения. Индифферентно бродящий поодаль самец не попадает, видимо, в число близких родственников, тем более что он (при неупорядоченности половых отношений) фактически может и не быть им вовсе.

          Инстинктивность избегания     Каким образом реализуется указанное избирательное половое избегание, то есть соответствующее поведение гоминоидов? Всякое поведение, а если взять шире — действие живых существ регулируется тремя способами: рефлекторно, инстинктивно и рационально. При этом рефлексы, инстинкты и разум относятся друг к другу как последовательные звенья в цепи всё более усложняющейся активности биоорганизмов и, соответственно, механизмов управления ею.

          Рефлексами регулируются простые физиологические реакции — типа отдёргивания руки от огня, выделения желудочного сока при виде пищи и т.п. Рефлексы, как известно, бывают безусловные и условные, то есть либо данные особи от рождения, либо выработанные у неё в процессе дрессуры жизненными обстоятельствами. В обоих случаях (то есть независимо от происхождения) рефлекторные действия характеризуются высокой степенью автоматизма, жёсткости, осуществляются без какого-либо участия разума (если последний, конечно, вообще имеется).

          Инстинкты управляют не отдельными реакциями-действиями, а целыми их комплексами — поведением. Понятно, что они появляются только у относительно развитых биоорганизмов. Инстинкт представляет собой своего рода сложную программу, определяющую характер и последовательность действий особи в заданной ситуации. В основе тут лежат, разумеется, простейшие рефлекторные акты; вся новизна феномена заключается лишь в особенностях их организации, то есть в самом наличии последней. Всякий конкретный инстинкт — это в конечном счёте просто кооперирование конкретных рефлексов в ходе достижения некоторой цели. Естественно, он несёт в себе и все родовые черты своих элементов: то бишь — безусловность и условность происхождения, жёсткую запрограммированность реализации и пр. В то же время механизмы регулировки инстинктивного поведения куда хитрее, чем механизмы рефлекторных реакций, — и чем сложнее поведение, тем богаче инструментарий его настройки.

          Разум является ещё более усложнённой формой управления реакциями и поведением, выросшей, возможно, на базе использования потенциала механизмов выработки условных рефлексов-инстинктов — за вычетом последних этапов этого процесса (и отвечающих за них структур), связанных с закреплением рефлекторно-поведенческих стереотипов. Разум осуществляет не что иное, как выбор линий поведения (последовательностей действий), но доводит их до сведения особи не в императивном, а лишь в рекомендательном порядке. Удачное поведение при этом не закрепляется как норма для всех последующих аналогичных случаев, а только запоминается как возможный образец. Разум в этом плане есть расшатанный, ослабленный, а точнее — недоразвитый инстинкт. Впрочем, соль данного феномена может заключаться и в каких-то иных биологических новациях: здесь это не важно; проблема происхождения разума мной затронута лишь к слову. Существенно же то, что разум, подобно инстинкту, регулирует поведение тех особей, которые им обладают, но делает это не жёстко, принудительно, автоматически, а вариативно, свободно, с опорой на сознание и знание, аккумулированное в памяти.

          Исходя из этого, легко заключить, что избирательное половое избегание у гоминоидов является типом инстинктивного поведения. Это, безусловно, не простой рефлекс, раз имеется именно поведение, а не отдельная реакция. Это тем более не последовательность рационально организованных действий, поскольку у человекообразных обезьян попросту и нет ещё разума, не распространяясь уже о знаниях по поводу опасностей кровосмешения. Итак, шимпанзе уклоняются от кровосмешения не из моральных или научных соображений. Тут мы определённо имеем дело с инстинктом.

          Но как работают инстинкты? Здесь важно то, что инстинктивное поведение опирается на какие-то бессознательные нервные процессы. В простых случаях (схватил — побежал — слава богу, не поймали!) оно просто рефлекторно; в сложных, к каковым относится и тонкая регулировка взаимоотношений полов, в качестве регуляторов, побудительных мотивов к конкретным действиям выступают некие чувства, эмоции, давящие на психику (то есть также вовсе не логические аргументы). В зависимости от желательности или нежелательности этих действий данные переживания носят положительный или отрицательный характер. Сила же их, очевидно, прямо пропорциональна значимости вызывающего их повода, что выражается в степени директивности соответствующего инстинкта.

          Нет сомнения в том, что и действие механизма полового избегания, носящего запретительный характер, сопровождается какими-то депрессивными эмоциональными переживаниями. Раз эмоции работают по принципу "кнута и пряника", то запреты должны сопровождаться именно "кнутами": противоречащие данному инстинкту действия должны вызывать чувства, близкие к ужасу, глубокую подавленность, угнетённость психики. Причём с точки зрения рациональной оценки (при появлении разума и осознании им наличия этих феноменов-переживаний) они должны представляться совершенно беспричинными, ибо генетический смысл предупреждения кровосмешения даже человеку прошлого века был неизвестен. А первобытные люди тут и вовсе бессильны были что-либо понять. Указанные чувства (при всей их остроте) должны были казаться им иррациональными. Иррациональное же внушает сознанию особый страх.

          Правда, развитие мозга, разума, то есть становление рационального управления поведением постепенно вытесняет автоматически-директивное управление, то есть инстинкты. Человек, например, утратил страх инцеста: кровосмешение предотвращается в основном социальным регулированием половых отношений. Я написал "в основном", ибо встречаются обычаи, даже поощряющие инцест: вот до чего дошёл человек в преодолении животных инстинктов. Но для первобытных людей, чей разум только становился, предание было ещё свежо, роль инстинктивного регулирования и связанных с ним эмоций должна была быть значительной.

          Характер групп     О группах, наблюдаемых в стадах обезьян, кратко уже было рассказано выше. При переходе из леса в саванну шимпанзе очень быстро упорядочивают структуру стада, разбиваясь именно на группы. По каким признакам происходит их формирование? По полу и возрасту. Данные группы состоят из самок с детёнышами, половозрелых самцов, самок без детёнышей и молодняка, то есть подростков обоих полов. Вполне естественно, что как только возникает сама потребность в делении, то оно происходит по природным основаниям: иных критериев тут просто нет как существенных.

          Кроме того, у шимпанзе отмечено и образование групп по принципу кровного родства.

          "Взрослое потомство, уже живущее отдельно от своей матери, время от времени возвращается к ней и проводит с ней некоторое время. Таким образом связь мать-дитя носит пожизненный характер. Есть указания, что такой же характер носит и связь между детьми одной матери" (15, с. 62).

          Эта связь не сводится просто к дружественным отношениям и душевной близости, а выступает и в форме различной взаимопомощи. Какой именно?

          Во-первых, если можно так выразиться, социальной. То есть взаимопомощи в борьбе за место в стаде. В Гомбе (Африка), где Лавик-Гудолл наблюдала обезьян в их естественной жизни, каждый пятый самец стал вожаком благодаря помощи старшего брата. На базе личных отношений формировались сплочённые подгруппы родственников и приятелей.

          Во-вторых, взаимопомощь выражается в дележе пищей. Самцы шимпанзе довольно щедро делятся добычей. Обычно с приятелями, то есть самцами того же возраста. А также со старыми самцами, самками в период полового созревания и близкими родственниками.

          Наиболее постоянным, стабильным образованием является, однако, именно материнская группа, состоящая из самки с детёнышами или из отпрысков одной самки (после смерти последней). Как только что отмечалось, внешним признаком такой материнской группы является избегание её членами половых контактов между собой.

          Роль и соотношения групп в животном стаде     Стадо у обезьян (равно как и у прочих животных) есть, как отмечалось, инструмент приспособления к среде, обслуживающий цели выживания. Но в каком смысле? С точки зрения совершенствования доступа к пище стадный образ жизни, например, ничего не даёт. Стадо эффективно в первую очередь как оборонительный механизм, в особенности в отношении самок с детёнышами, которые прокормить себя могут и сами, но вот защитить — отнюдь нет. Поэтому стадная организация и, соответственно, какая-то групповая внутренняя структура общежития возникают лишь там, где обостряется внешняя опасность. В лесах деление на половозрастные группы практически отсутствует — они появляются только в специфических условиях саванны, открытой местности, изобилующей хищниками.

          Материнская группа формируется по другим принципам и поэтому более устойчива в отношении условий обитания: её бытие просто независимо от них. Но актуально она существует также лишь в отдельные периоды, когда все её члены сходятся в одно время и в одно место. При этом и обнаруживают себя их особые отношения. Понятно, что в тех же условиях саванн, когда упрочается сплочённость сообщества вообще и оно обретает устойчивую локализацию, больше проявляют себя и материнские группы, ибо здесь их члены обречены находиться между собой в тесном постоянном контакте.

          Родственные связи, формирующие эти группы, вполне реальны, отражают действительное единство по происхождению. Избегание половых отношений между кровными родственниками по матери играет роль ограничителя кровосмешения, то есть выступает со знаком минус, а вовсе не есть основание становления такой группы. Это просто лишь один из внешних её признаков.

          В то же время к жизни всего стада кровнородственные связи не имеют отношения. В целом сообщество носит некровнородственный характер; что и понятно, ибо иначе не будет простора для генетического манёвра. Ни в половом, ни в возрастном разделении популяции принципы родства не участвуют. Половозрастные группы объединяют своих членов независимо от того, родственники они или нет. В самой же материнской группе родством связаны дети разного возраста и пола. То есть эти два типа групп, два принципа их формирования — по родству и по половозрастным признакам — никак между собой не пересекаются.

          Брачные связи в условиях нестабильности состава стада, кочевой жизни самцов, а частью и самок, — поверхностны, легко прерываются. Как отмечалось, устойчивое парование подрывается ещё и свободой половых отношений (ограниченной лишь инстинктивным запретом инцеста), обусловленной дисбалансом сексуальности самцов и самок.

          Вот примерно то, что было, видимо, характерно и для наших предков на заре их туманной юности. Становление их социальности не могло идти с нуля, опираясь на пустоту, а должно было исходить из имеющихся уже в природе институтов, развивая и деформируя их в сторону приспособления к новому содержанию.

          Отношения распределения     Относительно порядка распределения пищи у обезьян существуют самые противоречивые сведения, возможно, связанные с разными условиями её добычи, ареалами обитания и подвидами животных. По одним наблюдениям, порядок распределения пищи (не растительной, а мясной) определяется доминированием. Вслед за вожаком после разрешения едят его приближённые и вторые по силе самцы. На особом положении может быть и самка. У шимпанзе на тушу набрасываются те, кто вблизи, причём, в основном, доминирующие особи. Если добыча переходит к одному животному, то это обычно или сам доминант, или близкий к нему по рангу самец. В последнем случае даже гегемон вынужден просить часть добычи. При большом разрыве в ранге мясо, однако, просто отбирается. Отчего взрослые самки и полувзрослые самцы редко охотятся на глазах у старших: добычу всё равно отнимут.

          Борьба за пищу в отличие от борьбы за самок (которой зачастую и вообще нет) куда более ожесточённа. Драки из-за добычи фиксировались наблюдателями неоднократно и носили довольно жёсткий характер. Делёж пищей у обезьян практически отсутствует и происходит только в результате настырных просьб. Крайне редка добровольная дача. Всё это связано с редкостью самой мясной пищи: ведь рацион обезьян лишь на 5% состоит из мяса, а на остальные 95% он растительный. Единственная добровольная и постоянная дача пищи связана с кормлением детёныша матерью. Это кормление также происходит по просьбе. Просительный жест достаточно распространён и среди взрослых особей, причём по внешней форме носит типично "детский" характер, то есть спекулирует на материнских, родительских инстинктах дающих.

          В то же время, согласно наблюдениям Лавик-Гудолл, в стаде шимпанзе охота и мясоедение имеют организованный характер. Пойманная дичь не отнимается даже у самого низкого по рангу. Связано это, видимо, с коллективностью добычи. Л.А.Фирсов сообщает, что передача пищи другой обезьяне, сидящей без еды в смежном вольере, для шимпанзе — явление заурядное. Такая дача сильно активизируется просительным, а в особенности истерически просительным поведением, которое очень напоминает поведение капризничающего ребёнка. Отмечается, что только у шимпанзе

"можно наблюдать раздел пищи между членами сообщества, конечно, помимо того, что имеет место в отношениях матери и детёныша" (18, с. 83).

          3. Функции стада

          Инструмент выживания     Итак, всякое животное стадо (как и развившееся на его основе сообщество гоминид) есть особый инструмент выживания составляющих его особей. Это выживание, разумеется, возможно и вне стада, но стадный образ жизни повышает его шансы вообще, а в иных случаях является и просто необходимым. Всякое выживание, как уже отмечалось в первой части, состоит в обеспечении четырёх основных пунктов, и, соответственно, стадо может выполнять четыре функции. Я перечислю их в порядке значимости для конкретного выживания отдельной особи.

          Непосредственное воспроизводство     Первые две функции стада состоят в решении одной задачи — обеспечении непосредственного биологического воспроизводства его членов. Такое воспроизводство состоит в поддержании жизни этих членов, которое осуществляется двояко: с точки зрения коллективной добычи пищи и в плане совместной защиты от внешних опасностей. Для животных больше характерно второе, хотя отчасти (у хищников) встречается и первое (пример — стая волков).

          Наши предки, будучи по слабости своей преимущественно растительноядными, также первоначально объединялись в стада, видимо, лишь в целях защиты от хищников. Но у современных гоминоидов наблюдаются и зачатки кооперации при охоте; можно предположить, что подобная кооперация спорадически практиковалась и первобытными представителями вида. Было бы стадо с его потенциалом как прочное образование, а применение вновь возникшим способностям найдётся.

          Видовое воспроизводство     Видовое воспроизводство сводится к обеспечению деторождения и вскармливанию потомства и определяется отношениями полов и отношениями родителей и детей. Это не есть уже прямое воспроизводство особи, отчего его значимость отходит для неё на второй план, но тем не менее задача сохранения вида биологически важна и подкреплена соответствующими инстинктами. Сила их уступает силе голода или страха (непосредственное воспроизводство как более фундаментальная задача обеспечивается, разумеется, ещё на рефлекторном уровне), однако половой и родительский инстинкты весьма могущественны.

          У высших обезьян, как указывалось, отношения полов не регулируются стадом, но забота о детёнышах и кормящих самках является общим делом. В этом роль стада значительна. Вместе с тем видовое воспроизводство может осуществляться и без помощи стада, ибо чисто биологически замыкается в отношениях двух особей между собой и с их потомством. Стадо здесь — лишь внешнее подспорье в общем жизнеобеспечении этих особей.

          Социальное воспроизводство     Этот тип воспроизводства заключается в воспитании потомства, передаче ему навыков, знаний, умений, опыта, традиций, то есть стандартов поведения (как в отношении внешней среды, так и внутри сообщества), которые не даны инстинктивно, генетически. То есть данное воспроизводство обеспечивает бытие социальной сущности членов сообщества — как с точки зрения её становления, так и с точки зрения её постоянного поддержания на нужном уровне. Последнее достигается путём общения социализированной личности с себе подобными, в её особых действиях, отношениях, которые возможны только в рамках конкретного коллектива. Для социальности нужен социум. (Напоминаю, что вещи существуют как определённые лишь в контакте с вещами своего уровня, ибо для всех предыдущих уровней их особые проявления не существуют).

          Обезьяны по своей природе психически и интеллектуально развиты и тем самым зачаточно социальны. Без стада, без общения с себе подобными они не могут существовать, впадают в депрессию. А без воспитания в соответствующей среде — остаются недоразвитыми. Потенциал, заложенный в их мозгу, пропадает втуне. Стадо является носителем опыта, знаний, навыков поведения, то есть протосоциальной сущности данного вида. И чем сложнее, то есть развитее особи этого вида, тем меньше их благополучие зависит от инстинктов, определяющих индивидуальное выживание, но больше — от характера сообществ, к которым они принадлежат.

* * *

          Потенциал     Таким образом, высшие приматы обладают и обладали целым рядом свойств, выделяющих их из животного мира. Причём эти свойства взаимосвязаны: одно поддерживает другое и, более того, форсирует его развитие. Между ними существует положительная обратная связь: стадность способствует росту интеллекта, мозга, а рост мозга укрепляет стадность.

          Важнее же всего то, что перечисленный комплекс особенностей задаёт некий потенциал, возможность. Обладающие данными свойствами животные интеллектуально и физиологически готовы к тому, чтобы освоить принципиально новые способы борьбы за выживание, опирающиеся на использование против внешней среды элементов самой этой среды, а также преимуществ коллективизма. Освоение этих новых способов на данной базе есть дело лишь времени и необходимости.

          4. Становление орудийной и коллективной деятельности

          Изменение условий обитания     То, что возможно, ещё не необходимо. То, что необходимо, не обязательно возможно. Но то, что и возможно, и необходимо одновременно — обязательно реализуется.

          Как установлено, наши предки имели способности к манипуляциям с предметами внешней среды (например палками и камнями) и могли использовать их в целях воздействия на эту среду. Одновременно они были в немалой степени психически готовы к кооперации, к совместной деятельности по обеспечению общего выживания. Но что бы могло заставить их реализовать эти потенции?

          В первую очередь, конечно, изменение условий среды обитания. Пока наши предки сидели на деревьях и питались дармовыми бананами, ничто не звало их на подвиги. Вспомним, что всё движется по пути наименьшего сопротивления. И сегодня замечено, что лесные обезьяны, практикующие собирательство и защищённые от хищников древесным образом жизни, в гораздо меньшей степени обладают навыками обращения с палками, чем их саванные сородичи. И стада их представляют собой аморфные ассоциации. Раз нет вызова природы, то нет и ответа на него.

          Другое дело, когда этот вызов налицо. Откуда он мог взяться? С разных сторон. Во-первых, в связи с какими-то климатическими катаклизмами прежние условия обитания могли существенно измениться в худшую сторону. Во-вторых, собственный рост численности приматов мог привести к вытеснению их наиболее слабых видов в менее благоприятную среду. Понятие слабости, конечно, относительно и в данном случае, наверное, больше означает "неспециализированность". Шимпанзе, например, уступают гиббонам и другим специализированным древесным обезьянам в способности передвигаться в кронах, компенсируя это другими преимуществами, не связанными с жизнью на деревьях. При росте численности обезьян закономерно, что менее специализированные виды должны вытесняться более специализированными в конкретных нишах обитания. Неспециализированность тут выступает как слабость. Но мы ещё не раз убедимся впоследствии, что сегодняшняя слабость есть предтеча завтрашней силы, ибо она понуждает к форсированному развитию.

          Последствия ухудшения условий обитания     Итак, неблагоприятными условия обитания наших предков могли стать по двум позициям. Или в смысле относительного оскудения источников пищи из-за обостряющейся конкуренции, что подталкивало к миграциям в худшие зоны; или в виде прямого изменения окружающего ландшафта ввиду экологических катаклизмов. В обоих случаях результатами были, во-первых, форсирование трупоедения и охоты на мелких животных, а во-вторых, переход к саванным формам организации жизни.

          В саванне, как отмечалось, особенно обострялась проблема защиты от нападений проживающих здесь хищников. Отсутствие спасительных деревьев понуждало в случае опасности уже не к бегству (от леопарда далеко не убежишь), а к поиску способов отпора. Таковых в распоряжении наших предков было два: укрепление стадности и овладение навыками обращения с предметами.

          Как показывают наблюдения за саванными шимпанзе, они, в отличие от своих лесных сородичей, завидев леопарда, никуда не бегут, а тут же хватаются за палки. Хочешь жить, умей хвататься. Одновременно

"крики молодых самцов мобилизуют всё стадо обезьян, которое оперативно кооперируется против общего врага" (18, с. 75).

          Постоянство использования орудий и его последствия     Надо отметить, что все вообще высшие обезьяны умеют в той или иной мере пользоваться предметами среды. Вопрос лишь в том, в какой мере это жизненно необходимо им и как подобный навык тренируется и передаётся потомству. Каково, наконец, отношение пользователей к используемым предметам. Наши предки с изменением условий обитания были тут поставлены в жёсткие рамки.

          Во-первых, предметы среды им понадобились не для пустяка, не для удовлетворения поверхностных нужд, а для решения коренных вопросов жизни и смерти. Во-вторых, эти предметы оказались вовсе не в изобилии. Где в саванне в нужный момент искать палку? Значит, её приходилось постоянно носить с собой. А значит, образовывалась тесная связь конкретного архантропа с его орудием. Что в итоге создавало возможность для некоторых наблюдений и практических выводов.

          В частности, при поломке данного орудия на смену ему подбирались уже не первые попавшиеся дубины или камни, а осуществлялся их отбор. В ходе практического использования устанавливалось, какой тип палки наиболее удобен, эффективен; и в природе подыскивалось именно нечто подобное. В сознании архантропа тем самым формировался образ орудия. Со временем на этой почве возникала и идея доведения природного материала до уровня образца. Это должно было происходить вполне случайно: скажем, в поисках камней определённой формы архантроп подбирал и отбрасывал их и мог заметить, как какой-то из камней при падении разбился, приняв как раз нужную форму. В дальнейшем эта операция могла производиться уже намеренно и совершенствоваться. Важно наличие самого представления об образце, без которого подобные случаи оставались незамеченными. Но при сосредоточении на поисках конкретных предметов данные случаи, безусловно, попадали в поле зрения, ярко высвечивался сам процесс образования нужной формы, новый способ добычи таких предметов.

          Сходные явления должны были наблюдаться и в случае перехода наших предков к охоте на мелких животных. При сравнительной слабости и неспособности к быстрому передвижению сделать эту охоту достаточно эффективной могло только использование орудий. Причём успехи тут также зависели от удобства, приспособленности орудий для осуществления этих целей. Формировалась та же постоянная связь орудий с их пользователями со всеми вытекающими отсюда последствиями. Главным из которых является конечное — постепенный переход к обработке природного материала, к производству орудий.

          Постоянство стадности и его последствия     Аналогично, постоянным должен был стать и стадный образ жизни. Складывалось устойчивое соединение (скопление) протолюдей, являющееся необходимой предпосылкой становления целого — социума. Напоминаю, что эта стабильность соединения вовсе не отражала ещё какого-то внутреннего его единства, а была вызвана просто стабильным давлением среды и тем самым была случайной. Но длительное поддержание стада в сплочённом виде неизбежно вело к его внутреннему упрочению, то есть какому-то взаимоприспособлению составляющих его особей.

          Во-первых, вынужденный коллективизм защиты от хищников, очевидно, способствовал развитию коллективизма вообще — во всех прочих сферах жизни архантропов. В первую очередь, конечно, в добыче пищи, во взаимопомощи на охоте, но помимо того и во взаимной поддержке. Которая могла выражаться в дележе добычей, в известном ограничении системы доминирования: силе отдельной особи-гегемона всё больше должна была противопоставляться сила коллектива. Авторитетным, то есть социально значимым всё больше становилось не физическое, а психическое, а со временем и умственное преобладание.

          Во-вторых, стадный образ жизни создал предпосылки для разделения и кооперации труда — хотя бы для самых примитивных, основанных на естественных природных различиях членов стада по полу и возрасту. Прежнее обособленное существование особей этого просто не позволяло. Теперь же возможность появилась, и вопрос стал заключаться лишь в необходимости данных разделения и кооперации.

          В-третьих, совместная жизнь неизбежно тренировала и развивала социальные инстинкты, способствовала, с одной стороны, притиранию особей друг к другу, отбору таких черт психики, которые делали такое притирание всё более лёгким. Но ведь, с другой стороны, это означало развитие зависимости особей друг от друга и от своего сообщества. Зависимости не просто практической, но теперь уже и психической, на уровне потребностей в контакте, общении с себе подобными. На уровне обеспечения нормального самочувствия особи только в рамках сообщества. Я полагаю, что развитие таких социальных инстинктов шло опережающими темпами сравнительно с развитием интеллекта, отменяющего большинство инстинктов вообще. То есть был, вероятно, период, когда подобные инстинкты играли значительную роль. Когда отлучение от стада было страшным для индивида не из-за его слабости и неизбежности гибели под ударами среды, а именно в силу психической привязанности к протосоциуму, вне которого особью овладевала депрессия и она гибла сама по себе, а вовсе не в когтях хищников и т.п.

          Наконец, в-четвёртых, стадный образ жизни способствовал и аккумуляции знаний, опыта, форсированной выработке стандартов наиболее удачного поведения. Причём всё это записывалось уже не в генах, то есть передавалось не генетически (ибо было не индивидуальным, а коллективным достоянием; здесь методы инстинктивного регулирования поведения, связанные с биохимией отдельной особи, оказывались как раз недостаточными), а посредством личных контактов членов стада. При этом повышалась мобильность данного опыта, расширялись возможности его постоянного накопления, обновления, оперативного реагирования на изменения условий обитания и пр. Возрастала роль собственно интеллекта, способности овладеть данными знаниями.

          Причём поскольку носителем и передатчиком этих полезных, жизненно важных сведений являлся не ген, а само стадо как коллектив (прежде всего в его поколениях), то возникала и дополнительная, теперь уже не только психическая, но и чисто социальная зависимость каждого нового поколения от старого, каждого члена от сообщества вообще — в плане становления личности как умелой, эффективно сопротивляющейся среде. Коллектив стал необходимым фактором успешного выживания не только в смысле простой борьбы с хищниками или совместной охоты. Он постепенно превращался в социум, представлявший собой ценность сам по себе, то есть приобретавший основания к самосохранению, к продолжению и упрочению совместного общежития уже вовсе не только в силу внешних причин. Здесь немаловажно, кстати, значение орудий, ибо к способам их производства и использования сводился большой объём знаний и навыков. Хотя, конечно, не меньшее значение имели и знания о повадках животных, особенностях растений и др.

          5. Адаптация через орудия

          Революция в эволюции     Биологическая эволюция — это длительный и мучительный процесс, в ходе которого животный мир несёт существенные потери. Целые виды подчас сходят со сцены, проигрывая в борьбе за место под солнцем. Развитие биологических приспособительных реакций идёт слишком медленно, чтобы с их помощью всегда можно было угнаться за резкими климатическими изменениями или другими неожиданными метаморфозами мира природы.

          В лице приматов животный мир нащупал новый, более эффективный путь приспособления — посредством орудий. Являясь по форме очередным этапом в накоплении эволюционных приспособительных реакций, по содержанию он вышел уже на качественно более высокий уровень. Что же характерно для последнего?

          Использование свойств природы     В первую очередь, при использовании орудий исключается прямой контакт между животным и природным миром. Новый способ борьбы за выживание опирается вовсе не на физиологический потенциал организмов, который весьма ограничен, а на весь спектр возможностей самой природы.

          Взяв в лапы палку, обезьяна тем самым приобрела в образном смысле буфер, смягчающий для неё удары внешней среды. Если до того наши предки могли полагаться только на исконно присущие им свойства — силу мышц, остроту зубов, ну и, пожалуй, умение вовремя смыться, то отныне к ним присоединились длина палки, твёрдость кремня, дальнобойность летящего камня и т.д. Подобных свойств бесчисленное множество. И с обнаружением каждого из них проточеловек всё больше расширял свою способность влиять на окружающий мир, используя эти свойства. То есть он всё увеличивал свои приспособительные возможности.

          Обращает на себя внимание и тот факт, что здесь уже изначально имелось не только приспособление животного к природе, но и приспособление самой природы к нуждам животного, пусть даже и в крайне незначительной её части. Причём вовсе не в физиологическом смысле (ибо всякое животное вообще как-то приспосабливает к себе природу, хотя бы в виде пищи). В нашем случае приспособление носило особый преобразовательный характер, а потребление преобразованных предметов было сугубо специфичным.

          Сворачивание с пути биоэволюции     Новый принцип адаптации к изменениям окружающей среды влечёт за собой и отклонение от обычного пути биологической эволюции. Прежде приспособление шло путём изменений самого организма, его физиологии. Причём сам организм над этими процессами был не властен. Он был вынужден ждать, так сказать, милостей от природы. Теперь же механизм приспособления и даже овладения природой начал совершенствоваться вполне автономно. Освоившему этот механизм архантропу уже не было необходимости реагировать на внешние метаморфозы физиологически: ему достаточно было лишь модернизировать имевшиеся орудия, стоявшие между ним и природой, или же создать новые их разновидности. Теперь всё оказалось в руце человеческой. В самом буквальном смысле.

          Новый путь биоэволюции     Однако, с другой стороны, при этом вступил в действие побочный эволюционный процесс. Поставив влияниям среды заслон в лице орудий, архантроп тем самым поставил себя в зависимость уже от них самих. И вынужден был физиологически изменяться в сторону соответствия потребностям использования этих орудий. Вместе с возрастанием роли орудийной деятельности и соответствующей практики гоминоиды всё больше превращаются в гоминид, обретают особый набор физиологических признаков.

          Во-первых, по ходу дальнейшего совершенствования способа передвижения на задних конечностях у архантропов лапы постепенно окончательно превращались в ступни, выпрямлялась осанка, выворачивались кости таза. Это, понятно, было связано с необходимостью высвобождения рук, с выравниванием центра тяжести тела в соответствии с площадью опоры, а также, возможно, с потребностью обзора окружающей местности с наивысшей возможной точки. Стоит отметить, что становление прямохождения было, очевидно, лишь завершением давнего процесса. Предполагается, что ортоградность и бипедия у наших предков сложились очень давно, чуть ли не пятнадцать миллионов лет назад — в связи с климатическими изменениями, сокращением лесов, полуназемным и наземным образом жизни. Эти исходные способности облегчили освоение орудийной деятельности, но, с другой стороны, и сами испытали, безусловно, толчок к дальнейшему совершенствованию в ходе данного освоения.

          Во-вторых, окончательно сформировалась рука и её кисть как подвижный, способный к тонкому манипулированию аппарат — с сильно развитым и резко противостоящим всем остальным большим пальцем.

          В-третьих, развился мозг и изменилась черепная коробка. Это было связано отчасти с тем, что становление орудийной деятельности резко усложнило отношение архантропа к природе, увеличило объём притекавшей и требовавшей обработки информации.

          Но в решающей степени развитие мозга было связано не просто с орудийной деятельностью, а с тем, что она протекала в условиях стадного образа жизни, с самим наличием стада, которое также претерпевало изменения в сторону превращения в социальный организм и само по себе являлось важнейшим фактором, влиявшим на метаморфозы его членов.

          6. Адаптация к социуму

          Два механизма приспособления     Орудийная деятельность и упрочение стада явились двумя вполне автономными следствиями изменения условий обитания. Двумя, как отмечалось, механизмами приспособления к среде. Дополняющими друг друга, ибо ни одиночная особь с орудиями, ни стадо без орудий выжить в борьбе с обстоятельствами не могли. И коллективизм, и вооружённость орудиями были одинаково необходимы для успешного выживания.

          Я хочу подчёркнуть ещё раз, что два этих механизма приспособления возникли и существовали долгое время сами по себе, порознь, с двух сторон подкрепляя бытие человека, но никак не обусловливая друг друга. Характер орудий ещё не требовал стадного образа жизни для их использования. Стадность проистекала из слабости и несостоятельности отдельной особи в процессе добычи пищи, а главное, в противоборстве с хищниками. Орудийная деятельность становилась на той же почве. И так параллельно эти два процесса совершенствования орудий и стадной организации и просуществовали на протяжении миллионов лет — до той поры, пока фактор орудий не вырвался вперёд в своей значимости и не подчинил себе постепенно все другие сферы бытия человека, в том числе и социальную.

          Обращаю, однако, внимание на то, что если процесс совершенствования орудий конкретно — это лишь процесс совершенствования орудий (социальные последствия которого косвенны и отложены), то совершенствование стада уже непосредственно есть превращение его в социум. С какого-то момента тут вообще нельзя вести речь о стаде. Приспособление организации общежития к условиям среды подчас требовало и приспособления самих архантропов к жизни в сообществе. И чем больше стадо превращалось в социум, тем значительнее становилось это его влияние.

          Социум и общество     Таким образом, в истории человечества имелся весьма значительный период, когда общества как такового ещё не было, но человек как таковой уже существовал и при том существовал в рамках каких-то сообществ как необходимых условий становления и воспроизводства гомо сапиенса. К данным сообществам ещё нельзя прилагать термин "общество". Обществами эти образования становились лишь с того момента, когда в жизнеобеспечении людей и даже более того — в функциональном структурировании сообществ — на решающую роль выдвигалось производство. Однако и до той поры на иной базе формировались тесные, сплочённые, функционально дифференцированные коллективы, для обозначения которых я использую термин "социум". Этот термин в моём понимании — более общий, чем термин "общество". Всякое общество есть социум, но не всякий социум — общество. Общество есть конкретный вид социума, а именно: основанный на производстве. Причём, как будет ясно ниже, сначала производство выступало лишь в виде фактора, обеспечивающего возможность стабильного существования сплочённого соединения людей, которое тем самым являлось неполноценным обществом. Полное право именоваться таковым социум приобрёл лишь с той поры, как производство превратилось в фактор, понуждающий к совместному бытию, фактор необходимости, то есть когда оно стало базой бытия частей-функций и целого-общества вообще. Эта эпоха наступила на деле лишь в Новое время.

          Адаптация к сообществу     Итак, на протяжении длительного времени стадо было не менее важным, чем орудия, и автономным в отношении них механизмом приспособления. И человек, соответственно, морфологически приспосабливался именно к двум факторам — орудиям и стаду. К орудийному и коллективному характеру своей деятельности в сфере жизнеобеспечения.

          С точки зрения нужд орудийной деятельности наиболее важными представляются описанные выше изменения морфологии скелета и конечностей.

          Характерно, что непосредственно контактирующие с орудиями органы — скелет и рука — развивались раньше, чем мозг и череп. Физиология труда опережала интеллектуальное развитие. Уже у питекантропов

          "Строение костей скелета практически не отличалось от современного, и можно думать, что именно к этой стадии относится полное формирование истинно человеческой кисти руки с современными пропорциями... Череп был в то же время далёк от строения черепа современного человека и имел значительное число примитивных особенностей" (5, с. 209).

          С одной стороны, это обусловливалось, конечно, общим запаздыванием развития мозга относительно развития рук. Манипулирование предметами должно было предшествовать их познанию. Но главной причиной такого отставания является то, что развитие мозга вообще больше обусловлено социальным общением, чем отношением к природе. Характерно, что лобные доли мозга являются средоточием не только мыслительных, но и социальных функций: при их повреждении пропадают социальные инстинкты.

          Развитие интеллекта связано в первую очередь с развитием речи как средства общения людей, а потребность в таком общении росла прямо пропорционально становлению социума и шла тем самым параллельно с развитием социальных инстинктов. Оттого мыслительные и социальные функции оказались вместе в новообразованиях мозга. При этом немалую роль в развитии собственно интеллекта играла и нужда в передаче орудийного, производственного опыта, которая, однако, первоначально удовлетворялась простым демонстрированием и подражанием, широко практикуемыми ещё обезьянами. Но совместность и сплочённость общежития людей вела к усложнению их отношений вообще и порождала всё более острую потребность в становлении инструмента общения, речи. А становление речи есть одновременно переход к совершенно иному уровню абстрагирования (присущего нервной деятельности вообще: первоначальное абстрагирование задаётся уже физиологией зрения) — уровню абстрактного мышления, к развитию обеспечивающих его нервных тканей. То есть становление речи неизбежно сопровождалось качественно особым усложнением мозга: форсированным развитием разума.

          Стоит отметить также, что новая социальная среда обитания была более мобильной, чем прежняя природная (при том, что и последняя с вытеснением наших предков из лесов в саванны потребовала какой-то ломки стереотипов их поведения). Жизнь в социуме, во-первых, сама по себе сложнее, богаче нюансами, прихотливее по разнообразию возможных контактов и взаимоотношений (а ведь чем больше факторов воздействия, тем неустойчивее обстановка). Во-вторых, социум и развивается быстрее, чем происходят обычные биологические процессы — например, становление каких-либо инстинктов. Природное развитие не поспевает за социальным. Ввиду этого у гоминид обострилась потребность в нестандартном поведении. Разум, как известно, и играет роль орудия приспособления к нестабильной, изменчивой и многофакторной обстановке.

          Кроме того, социум является ещё и психическим стимулом к развитию интеллекта. Он выступает не только в качестве аккумулятора и передатчика знаний, навыков, но и как собственно поощряющий фактор. Установлено, что обезьяны обучаются при социальном подкреплении даже быстрее, чем при пищевом. У них имеется немалая психологическая зависимость от стада, сообщества.

          В силу этого я считаю, что развитие мозга было отражением становления и развития прежде всего социальности. Вероятна такая последовательность событий: развитие социума подталкивало развитие речи, вследствие чего развивался мозг. Соответственно, изменялся череп — и как вместилище мозга, и со стороны, обеспечивающей артикуляцию. Примитивные очертания подбородка, массивность челюстей быстро сходили на нет.

          Почему же морфологические последствия социальности проявляются позднее последствий орудийной деятельности? Да потому, что социуму как влияющему фактору ещё надо было возникнуть самому: стадо ведь не было социумом как таковым. И превращение его в социум — вовсе не жёстко запрограммированный процесс. Деформации стада связаны с изменениями внешней среды. Нужны были достаточно благоприятные и стабильные внешние условия, в рамках которых развитие социальности стало бы возможным. Это факторы случайные, и такая благоприятная обстановка сложилась довольно поздно. А вот орудия как фактор появились изначально и воздействовали на морфологию постоянно. Не распространяясь уже о том, что и для самого сдвига от стада к социуму в благоприятных условиях необходима была как один из необходимых факторов уже достаточно развитая орудийная деятельность. Немудрено, что её развитие предшествовало развитию социальности и разума.

          "Производственная деятельность, с одной стороны, мышление и язык, с другой, возникли не одновременно, а с разрывом примерно в 1 млн. лет" (5, с. 241).

          Я хочу отметить ещё роль полового отбора, в котором на первом этапе преимущества получали именно те особи, которые умело обращались с орудиями, а вовсе не интеллектуально развитые.

          Роль отбора     Кстати, отдельные советские учёные почему-то испытывают затруднения с объяснением причин указанной направленности эволюции. Им кажется, что есть какие-то нестыковки между теорией естественного, полового отбора и концепцией о роли трудовой (а я добавил бы: и коллективной) деятельности в формировании морфологии человека. Дескать, половые предпочтения самок не могли строиться по признакам большего ума, изящной формы черепа, оппозиции большого пальца и пр. Разумеется, не могли. Только разве самок кто-нибудь когда-нибудь спрашивал об их предпочтениях?

          Право на самку у наших предков принадлежало сильнейшему. И реально — в рамках простого насилия. И даже по этим самым предпочтениям: самки всегда предпочитают сильнейших самцов, способных лучше обеспечить выживание их самих и их потомства. А с того момента, как архантроп взял в лапы палку, сильнейшим стал не более сильный физически, а более искусный в обращении с оружием, более умелый в изготовлении орудий: ведь от приспособленности последних к особенностям особи зависит и эффективность их использования. Раз уж эти орудия значимы в схватке с леопардом, надо думать, они были столь же полезны и при выяснении отношений первобытных джентльменов. А потому в борьбе с окружающей средой выживали те самцы, которые более ловко и умело могли пользоваться орудиями, ставшими основой индивидуальной силы приматов. Характерно в связи с этим отмеченное выше направление на опережающее развитие скелета и кисти перед развитием мозга. Лишь потом, с ростом социальности, повысилась роль интеллекта как общественной силы, и половой отбор стал учитывать уже этот фактор, о чём ещё пойдёт речь ниже.

          То же самое происходило и во внешних разборках, в конкуренции различных стад. Только помимо индивидуальной силы и ловкости их членов в качестве важных факторов тут прибавлялись ещё сплочённость и коллективизм сообществ, способность их к совместным действиям, внутренняя терпимость, то есть социальные качества. Для ряда советских учёных характерно преувеличение роли междустадного отбора — как раз вследствие того, что они считают внутристадный, индивидуальный половой отбор невозможным (из-за вышеуказанной дезориентации самок). Разумеется, междустадный отбор имел место и выполнял свою роль. Но откуда бралась разница между стадами? В силу чего одни из них становились более социальными и умелыми в использовании орудий, чем другие? Ведь стадо непосредственно не есть хранитель и передатчик генетического кода. Последнюю функцию выполняет индивидуум. Преимущества стада суть особенности составляющих его членов. Эти преимущества могут быть количественными, то есть суммой индивидуальных преимуществ: члены одного стада превосходят членов другого как особи — по физиологическим показателям. Они могут быть и качественными, то есть свойствами уже не индивидов, составляющих коллектив, а свойствами самого коллектива как особого новообразования. В данном случае речь идёт уже как раз о социальности его членов, их сплочённости, способности к совместным действиям, взаимопомощи и т.п. В индивидуальной конкуренции эти качества бесполезны, но в коллективной — имеют решающее значение. Такое, что даже перевешивают роль индивидуальных физиологических преимуществ. Однако, повторяю, преимущества стад в междустадном отборе отражают генетические изменения их членов, а следовательно, в своём формировании неизбежно опираются на индивидуальный естественный и половой отбор.

          Вероятно, затруднения учёных связаны с излишне лобовым пониманием трудовой деятельности. Тружеников представляют как неких интеллектуалов, серых тихих мышек, которые работают на других, как это происходило в большинстве последующих обществ. Но орудия труда данной первоначальной эпохи были орудиями именно нападения, то есть оружием. "Трудиться" такими орудиями — означало "воевать". Лучший "труженик" и был сильнейшим самцом со всеми вытекающими отсюда последствиями в отношении естественного и полового отбора.

          Я только ещё отмечу, что половой отбор шёл не таким образом, что сильнейшие самцы завоевывали самок. За самок они вряд ли дрались. Но сильнейшие самцы просто лучше питались, дольше жили, имели преимущества и в доступе к самкам, вступали с ними в связь в самый благоприятный для зачатия момент, в пик эструса, как это происходит у обезьян. И потому оставляли больше жизнеспособного потомства.

* * *

          Завершение биоэволюции. Опосредование зависимости     Итак, с приобретением отмеченных особенностей, вызванных приспособлением наших предков к орудийной и коллективной деятельности, то есть со становлением человека современного типа, биологическое развитие вида, в основном, прекратилось. В этом плане человек стал независим от природы, сошёл с пути биологической эволюции.

          Однако это освобождение было ещё неполным, только биологическим. В своей природной конституции люди вышли из-под контроля среды. Но вот в конституции социальной — в организации своих сообществ они остались подчинены ей. Человек приспособился к труду и стаду, но само стадо в своем устройстве ещё сохраняло зависимость от среды. Оно по-прежнему приспосабливалось к природе, а не к труду, не к характеру орудий. Более того, и сам характер орудий ещё определялся средой, особенностями добываемой пищи. Зависимость индивида от природы потеряла свою непосредственность, превратившись в зависимость от механизмов приспособления к ней, но сами эти механизм ещё весьма существенно определялись внешними условиями среды.

          Выражаясь философским языком, здесь наблюдается мучительный процесс зарождения целого, его частей и органов. То есть общества, людей и их орудий. Поначалу органов как значимых образований ещё нет: понятно, что в момент возникновения скопления вещей и в ходе постепенного превращения их в части, а скопления тем самым — в целое, не может быть и речи о существовании сложной кооперации внешних действий и такой материальной структуры, как общие органы. Их развитие всегда представляет собой позднейший этап. Становление социума и человека как его части обязательно предшествует становлению общественных орудий.

          Становление целого есть развитие частичности вещей-частей. У людей это материально выражается в физиологических преобразованиях, связанных прежде всего с развитием мозга, то есть тех его долей, которые отвечают за интеллект, коммуникативные способности, социализацию психики. На деле это суть новые собственные органы данных вещей-частей, приспосабливающие их к бытию в ставшей доминирующей социальной среде. Однако внутри целого такие органы частей носят не просто приспособительный характер, но и выполняют роль связующего элемента, обеспечивают эффективное взаимодействие частей в процессе функционирования целого. Появление данных долей мозга свидетельствует о реальном приобретении людьми частичного бытия, то есть о полном становлении целого-социума.

          В то же время данное целое ещё непрочно, ибо слабо противостоит давлению окружающей среды. Коллективное сопротивление, конечно, повышает выживаемость сообщества и составляющих его особей, но это есть инерционное, пассивное сопротивление. Куда большую независимость может дать внешняя активность, то есть некая кооперация действий частей, порождающая новые эффективные способы отражения ударов среды. Как отмечалось, на каком-то этапе развития целостности совместность таких действий частей выражается и в становлении общих материальных органов воздействия. Их роль в людских сообществах выполняют орудия труда.

          Однако на ранних этапах они существуют лишь в зародышевом виде и не способны выполнять объединяющую и структурирующую общество роль: лишь в будущем орудия превратятся в подлинные общие органы, управлять которыми люди смогут только сообща, кооперируясь, став и с этой стороны частичками общественного организма. Тем не менее и первобытные заморыши-зародыши уже проявляли все родовые черты будущих феноменов, в которые они должны будут превратиться. То есть они уже выполняли роль буфера относительно среды и способствовали собственной биологической консервации человека. Дело сводилось лишь к его, человека, преобразованию в сторону соответствия частичному бытию в рамках социума-протоцелого и в сторону приспособления к орудийной деятельности. Дальнейшие изменения касались уже только этих буферных образований.

          Конечно, описывая этот процесс, я слегка забежал вперёд — во имя теоретической связности и ясности. Реально данный процесс происходил на протяжении многих веков, и конкретное его содержание мы сейчас и рассмотрим.

          1. Общий характер орудий и хозяйства

          Примитивная коллективность     В виде орудий будущее целое (общество) заимело зачатки органов противостояния внешней среде, овладения ею. Это, однако, были ещё именно зачатки органов, как зачаточна было и сама целостность. Собственно органы целого являются таковыми, когда управление, пользование ими осуществляется совместными разнородными усилиями. То есть когда данное действие этих органов в его качественном (а не количественном) своеобразии определено сложной кооперацией частей, каждая из которых по-своему частично обеспечивает совершение этого итогового действия. Когда нельзя сказать, что данный тип действия производится какой-то отдельной частью самостоятельно, но он есть именно общий результат комплекса качественно дополняющих друг друга действий многих частей.

          Использование первичных орудий не требует сложной кооперации, специфической дополнительности действий людей, разделения труда в процессе коллективной орудийной деятельности, то есть соединения людей в собственно общество. Орудийная деятельность в ранней первобытности ещё сугубо индивидуальна. И в этой индивидуальности — однообразна. Все делают одно и то же, и каждый действует отдельным орудием, а не все сообща — одним.

          Впрочем, возможно и другое: использование одного орудия является итогом общих усилий, но усилия эти также соединяются лишь в количественном смысле, одинаковы по характеру. То есть это вариант такой ситуации, при которой для достижения конечного эффекта требуются коллективные усилия. Помимо использования каких-то громоздких, особых орудий (типа охотничьей сети у пигмеев), такое характерно при отражении нападений хищников или при охоте на определённые виды животных. В одиночку тут успеха не добиться. Это обстоятельство определяется слабой развитостью орудий. То есть будучи необщественными в использовании, данные орудия одновременно требуют взаимодействия людей на диаметрально противоположном основании — в силу своей неэффективности. На этом уровне ещё необходима простая кооперация, суммирование отдельных действий, чтобы успешно противостоять среде. Коллектив выступает тут как самостоятельная сила и ценность, взаимодополнительная с орудиями, ибо последние ещё не могут взять всё на себя. Орудийная деятельность в указанных случаях неизбежно является совместной деятельностью — не в смысле специализации и дополнительности, а прежде всего в смысле чисто количественного соединения усилий.

          Естественно, что это соединение усилий, вызванное не природой самих орудий, имелось лишь там, где оно было необходимо, то есть где оно было обусловлено конкретным характером отношения архантропов к внешней среде, который, в свою очередь, был определён характером самой среды.

          Производственный характер     Предметы природы становятся орудиями не оттого, что какое-то животное взяло их в свои лапы, клюв или хобот. Орудиями их делает только известная преобразовательная деятельность, осуществляемая относительно них или посредством их в отношении природы. Которая, как отмечалось, называется производственной деятельностью или процессом труда. Предметы становятся орудиями только в этом процессе, в отношении к нему. Нет процесса преобразования природы — нет и орудий. Есть просто палки, камни и прочий мусор.

          Если посмотреть с этой точки зрения на орудия первобытности, то можно заметить, что орудиями они именуются не зря. Многие из них, во-первых, были произведены человеком, являются продуктами его труда. И подчас весьма тонкого, умелого, недоступного для воспроизведения современному человеку. Производство как феномен прочно угнездилось в этой области человеческой жизнедеятельности.

          Во-вторых и в главных, немалая часть орудий носит производственный характер не только по происхождению, но и по использованию. Это те орудия, с помощью которых делаются другие. Здесь процесс производства вообще предстает как полностью завершённый. Но и орудия, предназначенные не для производства, сами по себе вовсе не есть обычные продукты труда. Их потребление специфично, их нельзя съесть, надеть и т.д. — ими можно только пользоваться в процессе добычи пищи и прочих матблаг.

          Присваивающий характер     При описанном производственном характере орудий первобытности, основная и решающая, то есть связанная с непосредственным жизнеобеспечением их часть всё же являлась ещё непроизводительной. Человек создал эти орудия, преобразуя природный материал, но использовал их лишь для целей добычи, а не для производства пищи и других материальных благ. В принципе, орудийная деятельность тут не определяла жизнеобеспечения людей. В решающей степени оно оставалось зависящим от природной среды.

          Понятно, что на базе таких орудий ещё не было производства как фактора, определявшего жизнь людей и качественное своеобразие обществ. Продуктами производственной деятельности выступали пока только сами орудия. Потребление которых узко специфично. И они не нуждались в распределении: каждый производил их для себя и под себя, приспосабливая к своим индивидуальным особенностям. На месте общественного производства имелось пока лишь присваивающее хозяйство. Что для него характерно?

          Ориентация на род пищи     Присваивающее хозяйство представляет собой ещё обычное животное отношение к природе. Конечно, то, что к природе тут относится не животное, а всё-таки человек, накладывает какие-то специфические мазки, но общий контур картины остаётся неизменным. Человек берёт в природе то, что в ней есть, и вынужден ориентироваться именно на это данное. Жизнь его во многих её сферах определена внешними условиями, особенностями природно-географической среды.

          Сферы присваивающей деятельности человека формируются в соответствии со сферами происхождения его пищи. Пища наша бывает растительной и животной. Первая включает в себя плоды, корнеплоды и злаки. Вторая — мясо крупных животных, мелких животных и птиц, а также рыб, различающихся по характеру водоёмов на морских и пресноводных. Соответственно, имеется пять основных типов присваивающего хозяйства. Это — охота на крупного зверя, охота на мелкого зверя, собирательство даров земли, морское рыболовство и ловля речной и озёрной рыбы. В зависимости от запасов и лёгкости добычи того или иного вида пищи в том или ином регионе (конечно, при умении человека добывать эту пищу), основными для населяющих его людей становились соответствующие типы присваивающего хозяйства (я преимущественно рассмотрю ниже лишь охоту и собирательство как наиболее исторически значимые типы).

          В то же время характер пищи определял и способы её добычи, характер используемых орудий, а также по цепочке и все прочие особенности первобытных сообществ.

          Отсутствие запасов     Среди этих особенностей пока можно ещё отметить своеобразную "беззаботность" перволюдей, ведших присваивающий образ жизни. Они жили одним днём, не думая о том, что будет завтра. От тех времен, видимо, и пришла к нам поговорка: "Будет день, будет и пища". При таком хозяйствовании нет нужды в создании каких-то запасов: огромной кладовой выступает сама природа, пока ещё умеющая сберегать свои продукты гораздо лучше, чем те, кто их потребляет. Банан на ветке, конечно, хранится дольше, чем в корзине. Таким образом, первобытность не знала никаких излишков. Тут нелепо даже само представление о них: зачем же брать больше, чем можешь съесть, потребить?

          Тем самым между моментом присвоения продукта и его потреблением практически нет просвета. Первобытный человек действует, как Цезарь: поймал, ошкурил, съел. Или: подобрал, вытер о штанину, подарил жене. Материальные блага выступают только в качестве непосредственно потребляемых, но не в роли богатств, накоплений; они не могут быть предметом отчуждения или как-либо становиться между людьми, определяя их отношения.

          Объектом отношений людей здесь выступает скорее сама природа — угодья, охотничьи территории, из-за которых может идти соперничество разных стад, сообществ.

          2. Методологические следствия

          Разнообразие социумов     То, что жизнедеятельность первобытных людей определялась природной средой, создаёт большие трудности для тех, кто пытается изучить первобытные социумы, охватить их рамками какой-то системы, свести пути развития всех сообществ к одной линии. Там, где нет внутренней логики, где всё зависит от случайных особенностей среды — там невозможно провести подобные теоретические операции. Имеется слишком много разнообразных факторов влияния, выступающих в самых различных комбинациях, чтобы можно было сделать какие-то обобщения, уложить все факты в общую безупречную схему. Попытаемся хотя бы очертить круг имеющих значение факторов.

          Первая трудность заключается в простом различии природных условий. Они чрезвычайно многообразны и могут быть рассмотрены с точки зрения климата, рельефа, географии, флоры, фауны. Человек вынужден был приспосабливаться к особенностям каждого из этих факторов, к той особой комбинации их, которая была присуща региону его обитания; то есть люди должны были соответственно организовывать свою присваивающую деятельность, а также приноравливать к ней и организацию своего взаимодействия, то есть сообщества. Несомненно, что это порождало массу нюансов, а то и кардинальных отличий отдельных человеческих общежитий.

          Но это ещё полбеды: можно было бы как-то типизировать условия обитания, дать схему развития и функционирования сообществ в конкретных типических регионах. Но ведь и условия обитания отдельных сообществ и человечества в целом также нередко и непредсказуемо изменялись. Как в силу вообще кочевого образа жизни, так и вследствие вытеснения иных коллективов из прежней среды. А в особенности — в силу тех или иных климатических или биологических катаклизмов. Из-за чего происходили неоднократные деформации устоявшихся хозяйственных и социальных укладов жизни людей. При этом понятно, что прежние уклады вовсе не разрушались напрочь, а переходили в новое состояние, сохраняясь как в виде пережитков, никак не объяснимых в рамках нового образа жизни, так и в виде форм, которые просто наполнялись новым содержанием. Постоянное перемешивание содержимого этого исторического котла порождало самые причудливые смеси традиций и обычаев. Разные сообщества в разное время и с разной последовательностью проходили через те или иные этапы и типы хозяйствования и социальности, каждый из которых налагал на них свой отпечаток.

          Ввиду этого остаётся только удивляться не разнообразию, а тем значительным сходствам, которые всё-таки наблюдаются у различных первобытных людских коллективов, отражая общность природы людей и какую-то общность перипетий их конкретной истории.

          Периоды     Эпоха присваивающего хозяйства в истории человечества заняла миллионы лет. Она началась с того момента, как обезьяна впервые взяла в лапы палку, и продолжалась вплоть до окончательного перехода людей к производству материальных благ. На протяжении этого периода, как понятно, шло собственно становление присваивающего хозяйства как вида именно человеческой деятельности, выраставшего из простого животного присвоения пищи вместе и параллельно со становлением орудий, социума, человека.

          Эти три фактора становились в тесном взаимном контакте и влиянии, о чём, однако, я напишу чуть ниже. Пока же обращу внимание читателя на то, что становление их шло одновременно и поступательно, и нет. Отчего в этом становлении можно обнаружить какие-то видимые этапы, но логика смены этих этапов отсутствует. Поясняю.

          Поступательность в становлении орудий, социума и человека связана с тем, что здесь мы имеем зарождение общества, целого и тем самым обнаруживаем какие-то зародыши особенностей целого. А именно, процесс изменения носит здесь во многом характер развития, то есть является усложняющим, накопительным. То, что приобретено в какой-то момент, сохраняется в последующий период уже как исходная точка, а вовсе не отбрасывается напрочь. Наблюдается преемственность, отсутствие выраженного попятного движения, регресса. Разумеется, деградация местами тоже встречается — ввиду длительного сохранения неблагоприятных внешних условий, но всегда сохраняются и следы прежней более высокой ступени, и возврат на неё, если он становится возможным, является более лёгким и быстрым.

          Непоступательность же становления состоит в том, что оно крайне неравномерно. Разные факторы становятся с разным темпом, в разной зависимости от внешних условий. Орудия могут развиваться, стадо — нет. Человек может совершенствоваться, орудия — оставаться прежними. И т.п. Всё дело в обусловленности процесса прежде всего случайными внешними влияниями. Природные условия могут выдвигать на первые роли то орудия, то коллективизм усилий. И могут неоднократно менять их местами. В итоге и социум (как основной предмет нашего интереса) принимает то одни формы, то другие. При этом, как отмечалось, новая форма организации общежития каждый раз имеет исходной точкой уже иное состояние сообщества, орудий, человека.

          Например, многие века архантропы занимались охотой на мелких и средних животных. Приспосабливая своё общежитие к особенностям данного способа добычи пищи. Затем произошёл переход к охоте на крупных животных, вызвавший резкий рост коллективизма и деформацию социума. Но очередной катаклизм опять заставил людей заняться индивидуальной охотой. Социум неизбежно вернулся к прежней форме, но уже совершенно на ином уровне, с иной отправной точки, то есть при наличии иного человека, иных отношений между людьми, а вследствие этого очень быстро — и иных орудий и способов охоты на мелких животных. Но достигнутое прежде не было (и не могло быть) отброшено. Возврат вроде бы к старому способу добычи пищи и соответствующей организации сообщества оказался не полным, не абсолютным повторением пройденного, а новым этапом в деформации социума.

          Впрочем, этим история первобытности ещё не кончилась: охота и собирательство постепенно приняли развитые формы, а также возникло производство, что вновь обусловило образование крупных общностей людей со всеми вытекающими отсюда последствиями для организации социальной жизни. И опять этот новый период коллективного бытия зародился не на пустом месте, а на базе всего того, что было достигнуто в предшествующие эпохи. Однако этот период стоит слегка особняком, ибо переход к нему осуществился не только под влиянием внешних условий, но уже и в силу собственного развития человеческой деятельности.

          В целом для первобытности очевидно, что при всей поступательности становления наших основных факторов и прежде всего сообщества, она определена лишь их внутренней сопротивляемостью деградации, силой традиций. Но конкретные этапы этого становления, деформации орудийной деятельности, человека, социума обусловлены ещё не собственным развитием отношения к среде, а характером этой среды. Выбор типа присваивающего хозяйства со всеми его последствиями определяется природой. Она диктовала людям, чем им заниматься и, соответственно, как жить и строить отношения между собой.

          Следовательно, этапировать первобытность возможно с опорой лишь на эту основную зависимость — на смену природных условий, которая сама по себе случайна. Можно выделить именно четыре основных имевших место в истории периода, которые я приводил в качестве примера. Это: ранняя эпоха охоты на мелких животных и собирательства; эпоха охоты на крупных животных; затем опять средняя и поздняя эпохи охоты на мелких животных и собирательства, причём к последней (с точки зрения особенностей социальной организации) относится также и первоначальное производство. Разумеется, эти периоды характерны лишь для большинства человеческих сообществ. Далеко не все они проходили именно через эти этапы, именно в такой последовательности, отчего, как отмечалось, возможны варианты и во всём остальном.

          Первые две эпохи я и отношу к доисторическому, а вторые — к историческому периоду первобытности.

          Зависимости     Теперь поговорим о связях указанных факторов. Они, конечно, развивались взаимозависимо, определяя друг друга. Но не в виде какой-то прямой последовательности, в которой развитие одного фактора — например, орудий — обусловливало бы развитие всех остальных. Скорее, все факторы влияли друг на друга, выступали комплексной причиной общего развития, подгоняли или тормозили друг друга. На роль главенствующего в разные эпохи заступало то одно, то другое, а чаще всего приоритетности вообще не было, а была общая значимость всех факторов процесса.

          В принципе это и неудивительно, ведь здесь ещё отсутствовало целое с какими-то единообразными закономерностями его развития. Имелся лишь процесс становления — весьма специфическое явление. Которое возможно именно при наличии и одновременном действии целого ряда стабильных факторов, то есть при особых условиях, дополняющих, обусловливающих друг друга не в виде прямой причинной последовательности. Данный процесс всегда несёт в себе существенные черты эволюции вообще с её опорой на случай и разнообразие влияний.

          Развитие орудий и орудийной деятельности, шедшее постепенно и случайно, изменяло морфологию архантропов. Это же развитие плюс влияние стадного образа жизни стимулировало формирование мышления и мозга. Но последнее обратным образом вело к совершенствованию орудий и собственно общежития — уже как результата сознательной деятельности человека. С другой стороны, развитие орудий, а также и человека, его мозга, способствовало открытию новых способов добычи пищи. Но освоение этих способов требовало становления новых комплексов орудий, подталкивало их развитие, а также и усложняло бытие сообществ, самого человека, провоцируя его дальнейшее очеловечивание. В этом клубке причин и следствий, характерном вообще для всякого процесса становления, который одновременно и закономерен (то есть обусловлен самим наличием комплекса постоянно действующих факторов), и случаен по своей природе, различные факторы нередко меняются местами, образуется масса положительных замкнутых обратных связей. Тут имеется картина, похожая на развитие целого, но с гораздо большей долей случая и отсутствием чёткого приоритета какого-либо одного фактора.

          Мои задачи     Исследуя становление человека и общества, я не ставлю себе задачей изложить историю этого процесса во всей его полноте и разносторонности. Мне зачастую неважно, как конкретно изменялись орудия, что они из себя представляли с технологической точки зрения. Я не могу уделять внимания многим деталям, а постараюсь понять логику, причины становления общества и человека. Любопытствующий читатель сам может узнать из литературы, когда и как изменялся облик человека, какими конкретно орудиями он охотился миллион или полмиллиона лет назад, сколько тысячелетий занял тот или иной процесс. Развитие тут шло чрезвычайно постепенно и описывать его мне ни к чему: мне интересны только какие-то крайние точки, сущностные направления этого процесса; я сосредоточиваю внимание именно на них. Но читатель должен понимать, что за этими точками скрывается линия, причём ужасно протяжённая. Я прыгаю через века и приземляюсь в определённых местах. Но история — не белка, и в этих веках заключено постепенное медленное движение всех вышеописанных факторов, которое я оставляю за кадром. Намечая лишь вехи.

          3. Эпоха охоты на мелких и средних животных

          Характер пищи     Как уже отмечалось, образ жизни и характер орудий человека первобытной эпохи в значительной степени определялись родом добываемой пищи. Первоначально, очевидно, эта пища была традиционной. То есть основной рацион архантропов составляла растительная еда. Лишь в качестве деликатесных добавок к ней изредка выступало мясо находимых трупов погибших животных.

          В то же время переход к полустепному и степному образу жизни должен был форсировать развитие охоты. На кого могли охотиться наши древние предки? Первоначально, видимо, также традиционно — на всевозможных мелких животных. Но постепенно в связи с регулярным использованием в целях защиты различных палок, камней и пр. должно было обнаружиться, что эти предметы хороши не только против хищников, но и против мирных животных средней комплекции, которые настолько глупы, что не боятся слабых, беззубых, плохо бегающих и прыгающих приматов и подпускают их на расстояние удара или броска. Средства защиты естественным образом переквалифицировались в средства нападения. С их помощью значение охоты в жизнеобеспечении архантропов существенно повысилось.

          В стоянках древнейшей поры

"обнаружены остатки самых разнообразных животных: рыб, амфибий, рептилий, птиц, насекомоядных, грызунов, хищников, антилоп, лошадей, жирафов, бегемотов, слонов... Преобладающее число остатков... принадлежит животным мелких и средних размеров. Кости крупных животных встречаются реже" (5, с. 279-280),

причём обычно в таком состоянии, которое заставляет предполагать их естественную гибель.

          Характер орудий     Орудия первоначальной поры были ещё чрезвычайно примитивны. При сборе плодов и кореньев в лучшем случае могли использоваться палки для выкапывания. В охоте достаточно было простых камней и дубин; здесь больше должна была развиваться кооперация, координация действий охотников. Собственно орудия труда требовались больше для разделки туш животных, обработки их шкур и разбивки костей. Большинство обнаруживаемых каменных и костяных орудий архантропов предназначены, скорее всего, именно для этого.

          Специализация и её следствия     Повышение роли охоты в жизнеобеспечении, вероятно, должно было повлечь за собой выделение её в особый вид деятельности, ставший "специальностью" самцов. Несомненно, что именно им принадлежала роль защитников самок и детёнышей и, соответственно, только они и могли переквалифицироваться в охотников.

          Выделение охоты в особый род добычи пищи естественным образом разводило пути самцов и самок. Они уже не могли добывать пропитание совместно, по ходу общего кочевья. В конкретной охоте самки с детёнышами были бы обузой. Отсюда вытекают два следствия: первое — образование стоянок; второе — становление собирательства.

          Необходимость на время охоты разлучаться с женской и детской половиной стада (представляю, сколько при этом было пролито горьких слёз) порождала обратным образом необходимость спустя сутки или более находить их. То есть возникала потребность в месте сбора, в стоянке. Об образовании таких стоянок свидетельствуют данные археологии. Сюда сносились туши добытых животных или хотя бы части их, предназначаемые для кормления детёнышей и самок.

          "Одновременное нахождение на стойбище костей нескольких животных, да к тому же принадлежащих к разным видам, можно объяснить только тем, что эти животные или отдельные их части были принесены поздними людьми с того места, где были убиты" (5, с. 280).

          При этом кормление детёнышей не вызывает сомнений. С самками сложнее, но вероятнее всего, что им тоже кое-что перепадало. Во всяком случае, со временем развитие отношений полов должно было идти в этом направлении.

          Со своей стороны самки, разумеется, не могли сидеть, сложа лапы, и ждать милостей от природы, то бишь от самцов. Они продолжали кормиться растительной пищей. Однако теперь это было вдвойне более рискованным занятием. Без охраны гулять по саванне опасно. В особенности — для самок с детёнышами. Это должно было, с одной стороны, ограничить дальность ухода от убежища и, как следствие, вызывать частые смены стоянок ввиду оскудения кормовых угодий. С другой стороны, это понуждало теперь уже и самок, выходивших на промысел, не съедать всё прямо на месте, а сносить часть найденного для прокормления наиболее уязвимых членов стада, остававшихся по необходимости в стойбище. Простое потребление даров природы постепенно замещалось собирательством.

          Охота на мелких и средних животных     Итак, первоначально имелись два вида присваивающей деятельности. Что они собой представляли с точки зрения социальных последствий?

          Характер охоты на мелких и средних животных определяется особенностями этих животных. Они живут преимущественно поодиночке или парами, не мигрируют стадами в поисках корма, а обычно занимают свою пищевую нишу в конкретном регионе. Обитают мелкие животные нередко в норах, спасаясь от опасности или в этих норах, или за счёт быстрых ног. Охота на них требует ловкости, хитрости, применения ловушек, засад, метательных орудий. Мяса при этом добывается немного. Отчего данный способ добычи пищи необходимо дополняется собирательством. И даже, скорее, наоборот — собирательство играет тут ведущую роль с точки зрения пропитания, но охотничий промысел, безусловно, более авторитетен, раз им занимаются мужчины. Точнее, охота авторитетна не потому, что она значима для пропитания, а потому, что вес имеет мужчина, занимающийся ею. Социальный статус самцов в стаде придаёт вес и охоте как их роду деятельности.

          Организационно такая охота не требует коллективных действий. Скорее, наоборот, тут более эффективны индивидуальные усилия. Толпой трудно тихо подкрасться, улучить момент, ловко бросить камень или ударить дубиной: всегда кто-нибудь норовит толкнуть под локоть и испортить всю малину. Хотя, конечно, возможна и некоторая кооперация в устройстве засад, возможны опыты загонной охоты. Но не как стабильное явление. Предмет охоты в массе своей не поддаётся загону, ибо спасается не бегством, а прячется в норе. И не хочет вылезать. Загонять можно средних животных, типа оленей, но конечный выход продукции, то есть мяса, вряд ли и тут оправдывает затрачиваемые коллективные усилия. Загонять рентабельно лишь крупных животных или целые стада средних, но для этого необходимо соответствующее развитие человека, его сообществ, орудий и способа добычи пищи, чего пока нет. Имеющийся в наличии вид деятельности не нуждается в больших сообществах, коллективах охотников. Тут достаточны малые группы. С учётом же небольшой эффективности добычи, давления числа едоков на территорию, такая ограниченность групп является даже необходимой.

          Данная охота никак не привязана к конкретной местности, а, напротив, даже подталкивает к бродячему образу жизни. Ибо плотность мелких животных (выраженная в тоннах мяса) на единицу территории сравнительно низка и для обеспечения себя пропитанием посредством охоты на них архантропу необходимо хорошо побегать. Перекочевки вынуждаются как исчерпанием растительных ресурсов — основного источника пищи, — так и сезонным характером произрастания растений. Однако данное кочевье не бессистемно, а должно принимать характер постоянного маршрута в течение годового цикла. От одних разведанных, богатых пищей районов — к другим. Сроки движения по маршруту приурочены ко времени созревания тех или иных плодов или злаков, к нересту рыбы, к подрастанию вновь народившегося молодняка животных и пр. Естественно, всё это отражает одновременно и сезонные изменения погодных условий.

          Запасы пищи здесь не могут создаваться и по общим причинам, присущим присваивающему хозяйству вообще, а также в силу бродячего образа жизни и просто из-за недостаточности объёмов добычи.

          С точки зрения потенциала развития этот тип, разумеется, способен к совершенствованию, но в весьма узких пределах. Совершенствоваться тут могут навыки, способы охоты, сами охотники — как физиологически, так и в смысле накопления знаний, а также — орудия охоты. В последнем случае возможности совершенствования ограничены материалом, из которого изготавливаются орудия. Он может быть только натурально природным. Ибо серьёзное развитие средств истребления идёт уже лишь на базе производства.

          Собирательство     Это — традиционный вид деятельности, в зародыше свойственный ещё обезьянам. Здесь изначально нет нужды в каких-либо орудиях, разве что для переработки собранного. Тем не менее, конечно, развитие орудийной деятельности вообще совершенствовало и собирательство. Со временем и тут появлялись орудия — типа серпов, корзин и пр., то есть опять же не производительного характера.

          Собирательство мало привязано к территории, то есть также требует кочевого образа жизни с элементами временной оседлости. Определённые растения в рамках одной климатической зоны встречаются повсеместно. При этом растения — не животные, и не способны двигаться. Значит завтра их можно найти там же, где вчера. Только места надо знать. По преимуществу движение по этим местам и определяет маршруты первобытных стад с лёгкой коррекцией в сторону сезонных охотничьих интересов. В тех случаях, когда растительная пища имеется в изобилии, в достаточном количестве для прокормления сообщества, развивается естественная оседлость. Отходит на задний план, превращаясь в хобби, охота на мелких животных. Но это, впрочем, как раз тот случай, когда обезьяна остаётся обезьяной. Становление человека связано с использованием орудий, с наличием прочного стада, а значит — с охотой.

          По характеру деятельности собирательство сугубо индивидуально, не требует коллективизма и не может служить основанием укрепления стадности. Разве что опыт собирательства, накопление знаний о растениях, местах и сроках их произрастания, который может быть передан потомству лишь в рамках стада, косвенно способствует развитию социальности. Но это всё-таки внешний опыт, не опыт собственно коллективных действий, не социальный опыт, не традиции отношений людей. То есть даже в данном качестве это достаточно слабый стимул к развитию социума сравнительно с другими типами опыта.

          Общие черты     Таким образом, для архантропов и даже палеоантропов, занимавшихся подобной охотой и собирательством, характерны были полукочевой образ жизни по определённому маршруту и малочисленность кочующих групп (около 30 особей, из которых половозрелых — примерно половина). Добыча пищи тут носила преимущественно индивидуальный характер; зачатки коллективизма имелись только в сфере охоты. В то же время известный коллективизм порождался уже разделением труда между самцами и самками. Ибо это понуждало к обмену деятельностью и пищей. В целом, однако, единство стада было обусловлено его борьбой с внешней средой, прежде всего, с хищниками. Некоторое значение приобретала и передача поведенческого и социального опыта.

          В этих условиях, естественно, опережающими темпами должны были развиваться индивидуальные свойства архантропов, связанные с использованием орудий. Социальное развитие человека должно было отставать.

          Первобытное стадо     Сообщества этой первоначальной эпохи по большинству параметров вряд ли сильно отличались от обезьяньих. То есть порядок в них поддерживался, видимо, системой доминирования, половые отношения оставались неупорядоченными, самыми стабильными ячейками по-прежнему были материнские группы. Только распределение пищи должно было значительно отойти от иерархического принципа.

          Это отражало, во-первых, специализацию полов: обмен пищей противоречит её иерархическому распределению. Во-вторых, его отрицает коллективизация охоты, а также и всей вообще жизни, связанная с длительным совместным проживанием. Очевидно, что части добычи сносились на стоянку не поодиночке и не для "своих" детёнышей и самок. О парной семье ещё не было речи (хотя временное парование могло иметь место), и индивидуальный охотник, надо думать, съел бы (если бы смог) всё сам, а не стал тащить этакую тяжесть для прокорма других членов стада. Факты обнаружения останков животных на стоянках свидетельствуют, скорее всего, что группа самцов выступала тут как единый коллектив охотников-кормильцев. Поначалу спорадически, в связи с действительно коллективной добычей, а потом, с укреплением общего коллективизма, и в отношении индивидуальной добычи. Лишь признаваемая за общую добыча могла сноситься для общего прокорма потомства.

          В целом тенденция развития скоплений должна была склоняться к укреплению кооперации, взаимообмена услугами и пищей, то есть к становлению каких-то примитивных социальных отношений.

          Направление отбора     Этот период характеризуется как раз преимуществами тех самцов, которые более всего оказывались приспособленными к владению орудиями. Как с точки зрения успехов в добыче пищи с соответствующим повышением авторитета, так и в смысле прямого доминирования. Именно такие самцы должны были преобладать в сообществах до той поры, пока могли ещё существовать значимые различия в строении скелета и кисти. Разумеется, при равных параметрах кисти и скелета побеждал просто более сильный физически. Но при неравенстве этих параметров даже более сильный должен был уступать более совершенному физиологически, более способному с толком употребить орудия в драке. Отсюда шло интенсивное (если можно, конечно, именовать интенсивным биологический процесс, растянутый на добрый миллион лет) совершенствование данных органов.

          Безусловно, при этом развивался и мозг — прежде всего в той части, которая обслуживает движения рук и кисти. Но попутное становление социальности должно было развивать и зачатки социальных инстинктов, а также и те структуры, которые отвечают за коммуникацию (первоначально, видимо, жестовую, демонстрирующую или просто сигнально-звуковую). В то же время подчёркиваю, что социальность здесь существовала (конечно, помимо практического её бытия) ещё не в рационально осознаваемой форме, а именно как инстинкт. Для того, чтобы развился подлинный социум, в котором отношения людей приняли бы осознанный характер, приобрели черты идеологии и пр., необходимо было ещё становление собственно интеллекта, разума. Человек должен был ещё сложиться в этом плане, чтобы в своих действиях начать руководствоваться разумом. Пока же этого не было, поведением управлял не столько разум, сколько инстинкт, привязывающий особь к стадному образу жизни, ставящий её в зависимость от сообщества не только практически, но и психически. Я имею тут в виду не простую зависимость, которая есть зависимость воспроизводства особи и в процессе жизни, и в процессе воспитания, обучения. Нет, я хочу обратить внимание на развитие именно психической зависимости, особенностей психики, благодаря которым данный вид животных становится социальным. Развивается некое тяготение, инстинктивная нужда в сообществе, без которого особь переживает отрицательные эмоции, депрессию, теряет интерес к жизни. Надо думать, первоначальное становление социальности — не как практического социума, а как феномена особи, как свойства вещи-части — шло именно через развитие психики, через возникновение таких социальных инстинктов. Позднее развитие интеллекта в значительной степени отменило, заместило такие инстинкты: их роль стал выполнять разум. Нормы социального поведения внушаются уже воспитанием. Социальные инстинкты в значительной степени отмерли, потеряли свою значимость, как, к примеру, отмер у нас инстинкт, предотвращающий кровосмешение. Вообще, инстинкты нужны и сильны лишь там, где ничто не может их заменить. Разум стал почти полным заменителем большинству животных инстинктов, отчего у человека они ослабели или вообще исчезли, или же приобрели не животную форму (речь о половом инстинкте). Нам надо понимать, что действия разума и действия инстинкта взаимозамещающие: чем больше роль разума, тем меньше потребность в инстинкте как факторе, управляющем поведением.

          Я думаю, таким образом, что на первоначальном этапе сложения практического социума этот процесс сопровождался становлением социальных инстинктов — гораздо более сильных, чем у современного человека, у которого они уже по большей части отмерли за ненадобностью, вытеснились, заместились разумом, рациональным социальным поведением.

          Развитие этих социальных инстинктов определялось в немалой степени междустадным отбором. Правда, этот отбор выступал, скорее всего, вовсе не в форме прямой конкуренции стад, не был результатом их столкновений, которые маловероятны. Просто в борьбе со средой большего успеха добивались те стада, в которых у доминирующих и прочих особей социальные инстинкты были сильнее. Эти стада оказывались более сплочёнными, организованными в противоборстве с природой. Их организация, основанная на нужде и силе, дополнялась и новым видом смазки, улучшавшей взаимоотношения, "взаимопонимание" членов стада — инстинктами социальности.

          Какие это инстинкты? Например, зависимость психического самочувствия от оценки поведения сообществом, комфортность пребывания в психической сфере сообщества. Ощущение удовольствия от контакта с себе подобными. В известной мере, обуздание агрессии в отношении членов стада, то есть нечто типа чувства близости, любви, привычки, дружбы. Приятельские отношения отмечены и у шимпанзе. В стаде архантропов эти зачатки социальности на уровне не разума, но эмоций должны были получить дальнейшее развитие.

* * *

          Ранняя эпоха охоты на мелких и средних животных заняла в истории человечества примерно полтора-два миллиона лет. Понятно, что конечная точка здесь изрядно отличалась от исходной. Я больше обратил внимание на состояние ранних периодов. Но к концу эпохи имелись уже значительные сдвиги в орудиях, развитии стадности и морфологии архантропов (превратившихся в палеоантропов), позволившие им более успешно бороться со средой и даже перейти к новому виду деятельности.

          4. Охота на крупных и стадных животных и её следствия

          Переход к охоте на крупных и стадных животных     Долгая практика охоты на мелких и средних животных подготовила стада пралюдей к освоению более эффективного вида охоты — на крупных и стадных животных. Эти горы гулявшего по саваннам мяса, надо думать, давно заставляли наших предков плотоядно облизываться, но, разумеется, этим облизыванием дело до поры до времени и ограничивалось. С палками и камнями выступать против мамонта — гиблое дело. Да и парнокопытным каким-нибудь поживиться тоже не так-то просто: побегай-ка за ним по саванне — ноги отвалятся.

          Конечно, архантропам и прежде приходилось лакомиться слонами, бегемотами, быками и лошадьми. Но только при условии естественной гибели последних. Когда те, например, падали с обрывов, тонули в болотах, забредали в тупики или иным подобным образом оказывались ранеными, обездвиженными или вообще мёртвыми. Наблюдения за условиями, благодаря которым в распоряжение наших предков попадали такие "кладовые" мяса, рано или поздно подталкивали их к попыткам воспроизвести ситуацию искусственно. К попыткам загнать слона в болото, стадо джейранов — к обрыву или в какой-то естественный тупик, откуда им нет выхода, то есть любым способом привести их в беспомощное состояние, чтобы потом добить и съесть.

          Конечно, такой метод добычи пищи требовал немалого развития сообразительности, освоения новых навыков, а главное — становления традиций коллективизма, привычки к стабильным совместным действиям, без которых подобная охота вообще не могла ни зародиться, ни существовать.

          Характер орудий     Новый вид пищи требовал и новых видов орудий. Теперь это должны были быть орудия для калечения и добития крупных животных, для разделки и транспортировки их туш, что более трудоёмко, чем разделка и транспортировка мелких и средних животных. Простые дубины и камни тут были уже недостаточны. Требовались остро заточенные колья для установки в ямах-ловушках и, следовательно, орудия для валки и обработки деревьев. Требовались длинные и массивные колья для того чтобы издалека добивать слонов и бегемотов, не опасаясь их бивней и хоботов. Нужно было совершенствование технологии обработки камня, изготовление множества самых разнообразных режущих, колющих, скребущих, пилящих и пр. инструментов. Всё это нуждалось опять же в развитии соответствующих навыков, умений, знаний, совершенствовании физиологии и интеллекта.

          Данные археологии показывают, что развитие орудий у наших предков, занимавшихся охотой на крупных животных, достигло приличного уровня. Они освоили огонь и использовали его для обжига кольев и копий. Каменная индустрия стала весьма технологичной и разнообразной. Ко времени неандертальцев появилось составное охотничье оружие. Из кремня стали делать наконечники для копий, а из шкур животных, помимо одежды, ещё и жилища, хотя палеоантропы больше предпочитали селиться в пещерах.

          Поэтапное копирование ситуации     Охота на крупных и стадных животных долгое время была базой процветания первобытного человечества (или, точнее, неандертальчества и кроманьончества). Те кошмарные количества мяса, которые поглощали наши предки, могут вызвать у нас только зависть и спазмы в желудке. Первоначально эта охота осуществлялась, видимо, в форме чисто загонной, опиравшейся на естественные условия местности, её рельефа. Понятно, что раньше всего архантропы могли воспроизвести только ту часть естественной ситуации, которая была связана с попаданием животных в болота, пропасти и т.д. Слонов, парнокопытных и пр. просто загоняли к тем же болотам и тем же обрывам. Сначала должен был упрочиться веками отработанный навык охоты в естественных условиях, где искусственно воссоздавались только сами обстоятельства гибели животных. И лишь затем — с истощением запасов бродячей пищи в районах с удобным рельефом — могло произойти и полное моделирование необходимой ситуации. То есть осуществиться переход к изготовлению охотничьих ям и искусственных тупиков-загонов.

          Особенности первичной загонной охоты     Первоначальная загонная охота опиралась на использование рельефа местности. Основным "орудием труда" в ней выступала сама природа. Человек использовал её географические особенности, а вовсе ещё не извлечённые из неё предметы.

          Такой способ жизнеобеспечения, естественно, привязывал протолюдей к определённой территории и хотя не обязательно вёл к оседлости, но порождал кочевье в её рамках с сезонным возвращением на прежние места.

          Здесь необходимо изобилие и постоянное воспроизводство крупных животных, что, впрочем, при некотором балансе численности людей и тех же парнокопытных достигалось простым размножением. То есть этот источник являлся возобновляемым и тем самым неисчерпаемым. Покуда сохранялся баланс.

          В силу того, что животные размножаются постоянно, а не циклически, добыча мяса может вестись в любое время по необходимости. Нет нужды в создании каких-то запасов.

          Загонная охота вообще требует участия многих людей и организации их совместных действий. Которые по большому счёту однотипны, сводятся к произведению шума. То есть здесь ещё не было внутреннего функционального деления процесса добычи пищи, хотя есть имел место коллективизм в обеспечении воспроизводства всех и каждого.

          Переход к полной загонной охоте     Первичная загонная охота в немалой степени зависела от среды. Человек был привязан к определённой территории, которая имела благоприятные особенности рельефа. Это ограничивало возможности его борьбы за существование. Изменение баланса численности людей и животных, миграции последних вели к краху данного способа жизнеобеспечения. Рано или поздно человек должен был восполнить недостаток этого вида охоты, избавиться от привязанности к конкретной местности, к рельефу. То есть научиться создавать "обрывы" и "тупики" искусственно.

          Такое освобождение наших предков от конкретной территории кочевья не означало, что они потеряли свою частичную оседлость: напротив, она даже возросла, ибо ямы копать каждый день тоже не будешь. В поздний период эпохи неандертальцев в иных регионах отмечается даже полная оседлость первобытных коллективов. Но они могли теперь кроме того и периодически откочёвывать по необходимости на совершенно новые богатые пищей места. Не обращая внимания на рельеф и климат. Могли расселяться дальше к северу, заселять не только степи, осваивать охоту на новых крупных животных — типа медведей, зубров, оленей и пр. Которые живут в лесах, ведут не стадный образ жизни, которые не могут быть загнаны в пропасти и болота, но могут быть заманены в замаскированные ловушки.

          Стабильность существования     Развитая охота на крупных и стадных животных, надо думать, значительно стабилизировала существование людей. Они в решающей степени оказались обеспечены пищей, независимы от капризов климата, от характера рельефа, наличия болот и прочих естественных факторов, без которых простая загонная охота невозможна. Особенно это было характерно в поздний период, когда на смену питекантропам пришли неандертальцы, сильно усовершенствовались орудия охоты и вообще труда — тут отмечается массовое заселение обширнейших новых территорий, резкое увеличение числа стоянок,

"что можно истолковать только как результат быстрого и повсеместного увеличения населения" (5, с. 367).

          Такая стабилизация жизни должна была стабилизировать и состав первобытных коллективов.

          На всём протяжении прежней истории стада людей, вероятно, сохраняли какую-то мобильность, то есть могли перемешиваться, сливаться ввиду естественной убыли из-за болезней, опасностей охоты и вообще жизни. Простые столкновения из-за территории кочевья должны были сильно прореживать сообщества, в то время как охота на крупных животных требует достаточного числа охотников. Отчего первобытные коллективы, вероятно, были открытыми для пополнений, слияний и пр. Хотя преувеличивать масштабы такой открытости, конечно, нельзя.

          Однако теперь коллективы, обретя экономическую стабильность, потеряли всякий стимул к открытости. Они стали замкнутыми, самодостаточными. Что нашло отражение в отмечаемых археологами фактах диверсификации культур в эпоху поздних неандертальцев. Разные культуры на близких территориях существовали автономно, никак не влияя друг на друга.

          Такая замкнутость коллективов имела свои отрицательные последствия, но имела и положительные. Коллективы тут становились, наконец, как отдельные, особенные образования, как некие прочные единства, отличные от всех прочих аналогичных сообществ. Внутреннее единство невозможно без отдельности бытия, без противопоставления себя внешнему миру. Пока же была возможна диффузия, чёткого противостояния не было. Не могло возникнуть осознание своей особенности, отличия от всех прочих.

          В то же время само осознание единства и отличия своего сообщества от других должно было, обратным образом, форсировать обособление, усиление замкнутости, ибо теперь она имела уже не просто материальные корни, но превращалась в идеологический фактор. Мы — это мы, они — это не мы. Вхождение чужаков в число членов коллектива всё больше затруднялось. Контакты с другими коллективами становились не нужными и вообще нежелательными. Известно (правда, для гораздо более поздних эпох), что первобытные коллективы только себя считали людьми, а всех прочих почитали за нелюдей, за варваров.

          Но всё это характеризует уже идеологические следствия, отражающие складывавшиеся практические единства сообществ. Рассмотрим конкретный ход и содержание этого процесса.

          Коллективизм добычи пищи.     "Ямный" и "тупиковый" способы охоты на крупных и стадных животных должны были повысить коллективизм охотников и вообще членов сообщества. Уже при простом загоне участниками этого процесса становились не только мужчины, но и женщины с детьми; охота превратилась тем самым в общее дело, ибо свелась во многом к простому произведению шума, а бегать и кричать способны почти все члены стада. Дальнейшие усовершенствования процесса также не слишком усложнили его и не потребовали серьёзной специализации. Теперь нужно было в дополнение к крику и бегу рыть ямы, выстраивать стены загонов, заготавливать колья и т.п. Эту работу также могли выполнять не одни лишь взрослые мужчины. Таким образом, объём коллективного труда при новом типе хозяйствования возрос и количественно, и качественно. Ближайшим социальным последствием этого должно было стать то, что отныне каждый член коллектива мог по праву претендовать на какую-то долю общей добычи.

          Стоит отметить, что охота на крупных и стадных животных в целом не носит сезонного характера, а является постоянно возобновляемым процессом. То есть потребность в её осуществлении — не спорадическая, не временная, а также постоянная. Отчего и коллективизм есть стабильный признак данного общежития, накладывающий свой отпечаток на все стороны его жизни. Это способствовало оформлению первобытного социума в качестве довольно прочной целостности с чёткой структурой.

          Конкретный характер её опирается, видимо, на два основания. Во-первых, в ней как-то должна была отражаться организация самого процесса добычи пищи, то есть взаимоотношения членов социума должны были в немалой степени строиться на базе тех взаимоотношений, которые складывались между ними в указанном процессе. Роли в стаде должны были соответствовать ролям на охоте. Во-вторых, структура и порядки в социуме должны были как-то обеспечивать и содержание тех, кто не мог участвовать в охоте в силу малого или преклонного возраста. То есть разделение ролей на охоте явилось базой социального структурирования данного сообщества, как наличие самой охоты было вообще основанием его существования. Но в то же время в организации социума не могли не учитываться и задачи обеспечения не только непосредственного, но и видового, и социального воспроизводств.

          Вместе с тем ещё раз подчеркну, что указанный коллективизм имеет место в условиях отсутствия какой-либо специализации труда. Кричать, бегать, рыть ямы и др. могут практически все. Поэтому структуризация данного коллектива никак не может ещё принимать чисто специальные черты, основываться на профессиональном, глубоком разделении труда. Члены социума тут различались прежде всего не по функциям, а по тому, как они были способны выполнять общие для всех функции в силу своих физиологических особенностей, каковыми являются данные им от природы пол и возраст. Следовательно, половозрастное деление тут было первично, и функциональное деление опиралось именно на него, а не наоборот.

          Распределение пищи     Коллективизм в добыче пищи не мог не отразиться и на характере её распределения. Сам факт совместности охоты делал добычу общим достоянием. Поскольку при ином положении дел данная совместная деятельность просто не могла бы возобновиться: в случае ущемления чьего-либо потребления нельзя было бы в дальнейшем рассчитывать на участие ущемлённого в новой охоте. Как отмечалось, слабые самцы шимпанзе просто не охотятся — ввиду бесперспективности этого занятия в условиях постоянного грабежа со стороны сильных.

          Кроме того, становлению относительно мягкой и справедливой процедуры распределения способствовало смягчение самой пищевой конкуренции. Ввиду большой величины туш крупных животных съесть их в один присест и даже в несколько приёмов до момента загнивания не был способен ни сам доминант, ни всё его привилегированное окружение. Основная масса конкретной добычи естественным порядком вещей оставалась в распоряжении остальных членов стада. Обилие добываемой новым способом пищи сглаживало остроту потребности в ней и устраняло почву для возможных конфликтов.

          В итоге постепенно формировалось "общественное" потребление добычи. Которое, кристаллизуясь веками, потом и сохранялось веками во множестве дошедших и до нашего времени уравнительных правил распределения пищи. Согласно Ю.И.Семёнову,

          "В раннепервобытной общине, ведшей присваивающее хозяйство и получавшей главным образом только жизнеобеспечивающий продукт, господствовали уравнительное распределение и общая собственность; каждый член общины имел право на долю произведённого продукта независимо от того, участвовал он или нет в его производстве" (5, с. 18).

          Эту мысль нужно уточнить и поправить. У Ю.И.Семёнова уравнительное распределение имеет своей причиной недостаток пищи, её исключительно жизнеобеспечивающий характер, который принуждал якобы к жёсткой регламентации распределения, к его уравнительному порядку. Я же считаю, что питание первобытных людей действительно было жизнеобеспечивающим, но лишь по той простой причине, что других целей и быть не могло. Как отмечалось выше, для присваивающего хозяйства излишки продукта невозможны не из-за того, что их нельзя добыть, а ввиду бессмысленности этой добычи при постоянном наличии пищи в природе и отсутствии развитых технологий хранения.

          Реально охота на крупных и стадных животных была хищнической — по самой природе процесса. Архантропы добывали горы мяса, основная часть которого просто сгнивала. На мой взгляд, важно как раз то, что пища вовсе не была в недостатке. Иначе вряд ли могли бы установиться порядки уравнительного распределения; напротив, актуальным был бы вопрос борьбы за еду. Именно обилие последней сделало бессмысленной эту борьбу и способствовало становлению распределения на основе общего допуска к пище всех членов коллектива. И лишь когда установились и упрочились эти традиции, они сами стали материальной силой, определявшей правила общежития людей и в ухудшившихся условиях, когда пищи в силу каких-то причин действительно стало недоставать.

          Первоначальное распределение, видимо, сводилось просто к потреблению. Совместному в рамках определённых групп. Каждый съедал столько, сколько мог и хотел. Лишь со временем распределение отделилось от непосредственного потребления, что выразилось в становлении процедуры первоначального раздела пищи, предварявшего её потребление. Данная процедура сформировалась, возможно, в условиях частой ситуации отсутствия каких-то членов сообщества в стойбище в момент приноса сюда очередной добычи. Забота о них должна была привести к выделению и отложению полагавшихся им кусков. Это предполагает уже, с одной стороны, социальную прочность коллектива, а с другой, раздельность его трудовой деятельности. Движение от простого совместного или совместно-группового потребления к отложенному потреблению и соответствующему разделу пищи должно было, безусловно, происходить. Но оно ставило уже и проблему критериев дележа. В простом потреблении каждый ел, сколько мог. При разделе же следовало определить причитавшуюся особи норму. Самый простой способ тут — уравнение, во всяком случае — в рамках определённой половозрастной группы.

          При том, надо полагать, становление дележа вовсе не отрицало, а дополняло и дополнялось сохранением потребительского распределения.

          По данным этнографии у всех низших охотников-собирателей исторической эпохи

"охотник, даже в одиночку добывший животное, в обязательном порядке должен был делиться мясом, причём нередко в первую очередь с остальными членами коллектива и только потом — со своей семьёй" (5, с. 283).

          Прежде, когда не было ещё и семьи, этот порядок вообще доминировал.

          "Когда дело доходит до распределения, весь коллектив делится на две группы: одну из них составляют мужчины, другую — женщины и дети. Мясо, добытое мужчинами, поступает как той, так и другой группе. Так же обстоит дело и с растительной пищей, добытой женщинами" (5, с. 284).

          Безусловно, первоначально уравнительность была внутри-, а вовсе ещё не междугрупповой. То есть не было равенства между группами, различавшимися по полу и возрасту. Личное доминирование заменилось групповым, но не отмерло как таковое. Привилегии в отношении охотничьей добычи нашли своё отражение в обычаях ограниченных прав на неё женщин и детей, которые встречаются у отсталых этносов и по сей день. В Африке у бушменов, называющих себя "ко",

"мясо, например, получают все члены общины без исключения, но не поровну. Существует множество табу для женщин и подростков на те или иные виды мясной пищи. Табу на мясную пищу хорошо известно аборигенам Австралии и многим другим охотникам и собирателям. Мотивы табу разнообразны, но ясно, что они связаны с особым социальным значением мясной пищи и отражают социальную неоднородность первобытного общества" (8, с. 152-153).

          Как будет видно ниже, "социальная значимость" мяса отражает просто социальное преобладание мужчин-охотников, а неравенство в распределении и всякие табу — естественный порядок первоначального распределения охотничьей добычи.

          У сохранившихся примитивных этносов широко распространены и обычаи раздельного питания мужчин и женщин с детьми. Они отражают, видимо, с одной стороны, правила доступа к пище, порядок распределения, который имел место в предшествовавшую эпоху. При потребительном распределении пока не наедались самцы, самки не подходили к пище. Совместно ели равные, то есть доминирующие самцы-охотники. Прочие ждали. Но со временем, когда процесс распределения оторвался от непосредственного потребления в предшествующую операцию раздела, эта временная поочередность питания заменилась пространственной раздельностью. Иерархия переросла в ритуал, сохранившись, впрочем, и в реальном неравенстве теперь уже не порядка доступа к добыче, а её дележа.

          С другой стороны, такое раздельное поедание опиралось и на институт половозрастного разделения социума, о котором пойдёт речь ниже. Пока же отмечу, что группа охотников солидаризуется, становится целостностью, внутренние противоречия в ней устраняются. Добытую пищу эта группа отдаёт другим группам социума, выступая в данном акте как единый субъект. То есть такие действия превращаются постепенно в групповую обязанность. На этой почве развиваются групповые отношения. Система доминирования, сводящаяся к отношениям индивидов, сменяется тем самым системой отношений групп.

          Отмирание доминирования     Охота на крупных и стадных животных привела к смягчению и отмиранию системы доминирования. Данная охота предполагала коллективизм, а следствием имела обилие пищи. Отсюда: 1) исчез практический смысл доминирования (в условиях относительного благополучия доминирование затухает вообще и у обезьян); 2) развилось внутреннее равенство членов отдельных групп сообщества, связанных взаимной зависимостью в осуществлении общей деятельности.

          У эскимосов, например, внутри группы охотников имелось круговое, равное распределение пищи. Длительный период благополучной и пронизанной коллективистским сотрудничеством жизни должен был изменить стадо в сторону выделения группы охотников (половозрелых мужчин), равных между собой в доступе к пище и вообще — в социальном положении. Тысячелетия гарантированного стандартного существования должны были превратить такой делёж и такие отношения в традицию, в стереотип поведения.

          В советской науке имеется опять же стремление представлять отмирание системы доминирования как её отмену, как результат ожесточённой борьбы с зоологическим индивидуализмом, которую якобы осуществляло общество. Конечно, нельзя полностью отрицать возможность отдельных эксцессов в экстремальных ситуациях, когда сплотившиеся члены сообщества, в первую очередь коллектив охотников, могли защитить свои общие интересы от поползновений какого-то отдельно зарвавшегося самца, вдруг вспомнившего о своём физическом превосходстве. Подобные объединения самцов против лидера отмечены даже у шимпанзе. Но в нормальных условиях ничего подобного просто не могло иметь места из-за отсутствия почвы для скандала. Нельзя представлять себе жизнеобеспечение предков настолько недостаточным, чтобы из-за пищи могла разгореться драка. Именно века спокойного дележа имевшегося в достатке мяса должны были привести к естественной смерти доминантности в этой фундаментальной в отношении всех прочих области, к становлению иных совершенно традиций, которые впоследствии уже, при обострении пищевой ситуации, как раз препятствовали возрождению древних порядков. То есть я опять настаиваю, что не было никакой борьбы зоологических (под которыми почему-то понимают оголтелый индивидуализм) и социальных начал, а вторые мирно росли на базе первых, вытесняя их за ненадобностью, но делали это деликатно, формализуя процесс, выветривая содержание при сохранении формы (о чём свидетельствует, например, отмеченный только что обычай раздельного питания).

          Новый порядок     Отмирание доминирования породило потребность в новом порядке регулирования жизни сообщества. Точнее, этот новый порядок просто вытеснил естественным образом старый. Задача заключалась в его осознании. Концепция борьбы всего и вся вынужденно изображает дело таким образом, что сначала всё до основанья разрушается, а затем на пустыре кто-то начинает строить нечто новое.

          "С её (системы доминирования — автор) разрушением исчез старый способ обеспечения хотя бы какого-то порядка в области отношений между полами, а новый не возник" (5, с. 360).

          В обществе и природе в процессе становления и развития вообще ни что не разрушается до основанья. На смену разрушаемому тут же приходит нечто замещающее его. И даже более того — имеет место не разрушение, а именно замещение, вытеснение. Раз функция нужна (в данном случае — наведения порядка), она обязательно исполняется. Просто одни исполнители заменяются другими, один порядок — другим. Нет и не может быть периода беспорядка.

          Таким образом, новая система взаимоотношений вполне мирно пришла на смену старой. Во-первых, она ничем не угрожала выживанию доминантов (в связи с неактуальностью борьбы за пищу); во-вторых, она, напротив, сделала это выживание более гарантированным (ибо именно благодаря коллективизму и удалось достичь успехов в жизнеобеспечении); в-третьих, при таком ослаблении мотивов к сохранению доминантности одновременно возросли и мотивы, а также и реальные силы в поддержку коллективизма в ущерб доминированию. Старый строй просто слабел и ветшал, уступая дорогу новому порядку по мере его упрочения.

          Новый порядок, как понятно, в первую очередь определял основные сферы деятельности — добычу пищи и её распределение. Он опирался на тот факт, что жизнеобеспечение стада зависело теперь от его прочности, основанной не на системе доминирования, а на системе коллективизма — весьма тотального по своему характеру. Каждая отдельная особь находилась тут в жёсткой зависимости от коллектива. Причём теперь уже не только психической, социальной, но и практической, касающейся непосредственного воспроизводства. Со своей стороны этот коллектив не просто подчинял себе особь, но и обязан был обеспечивать её существование на некоем достаточном и равном в рамках определённой группы, к которой принадлежала эта личность, уровне.

          Социальная значимость     Вышеотмеченное отмирание доминирования означало, однако, всего лишь крах системы индивидуального преобладания какой-то особи над прочими, но ещё не гибель преобладания вообще как феномена. Просто последнее приобрело коллективистские, групповые черты. Тот факт, что основой коллективизма, реального объединения палеоантропов в прочные сообщества стала охота на крупных животных, являвшаяся преимущественно сферой деятельности мужчин, естественно породил и социальное преобладание последних. Прежде всего в коллектив объединялись охотники. Именно они становились сердцевиной, стержнем, центром притяжения сообщества, наиболее сплочённой и влиятельной его группой, определявшей всю остальную жизнь коллектива.

          Мужчины, конечно, и до того доминировали в силу простого физического превосходства. Но теперь к этому добавилось ещё и своего рода "право первородства", то есть преобладание мужчин приобрело социальную окраску. Мужчина стал значим не просто по праву сильного, а как воплощение социальности, как по природе своей социальная личность. Естественно, что в социуме возрос авторитет социальности, связанный с выполнением различных общественных функций. Эти функции стали делом мужчины, этот авторитет — его авторитетом. К сожалению, для подтверждения этого положения можно, помимо логики, привести лишь свидетельства позднейшей эпохи.

          У австралийцев, например,

"выражением социального доминирования мужчин является их роль в религиозно-обрядовой сфере, которая, в свою очередь, идеологически санкционирует их положение в обществе. Женщины, правда, имеют свои собственные обряды, "женские" культы, но они предназначены лишь для женщин, тогда как обряды, совершаемые мужчинами, призваны обеспечивать благосостояние всего общества" (8, с. 72).

          Для всех примитивных обществ отмечается, что женщины в них занимали важное положение в хозяйственных делах, но мужчины — определяли социальную жизнь. Группа половозрелых мужчин была костяком, наиболее влиятельной силой в сообществе. Сама социализация, то есть воспитание полов поддерживало эту традицию.

          У первобытных народов

          "Детей 6-8 лет постепенно начинали обучать половому поведению. С этих пор мальчики обычно проводили большую часть дня в играх со сверстниками, а девочки помогали матери по хозяйству. Игровая группа составляла ту исключительно важную с точки зрения воспитания среду, где мальчики на личном примере обучались нормам социального поведения и прежде всего навыкам коллективизма. Напротив, девочки, лишённые участия в таких группах, в большей степени воспитывались в индивидуалистском духе" (6, с. 391).

          Все эти устойчивые традиции, повторю, берут начало ещё из тех времён, когда сам коллектив только складывался; и складывался он на базе такого хозяйствования, в котором требовался именно коллективизм мужчин, а вовсе не женщин. Социальность развивалась исходно как социальность мужчин. Она вряд ли вообще могла развиваться благодаря женщинам, ибо доминировали, определяли лицо социума всё-таки мужчины. Это именно им необходимо было изменить стиль своих отношений. И именно их воспитывали для нужд коллективной охоты. Даже в ту эпоху, когда эта охота исчезла. Но традиции остались. Социальность всё равно воплощалась в мужчинах.

          В числе социальных функций важнейшей была функция управления сообществом. В огромной степени последнее, правда, управлялось обычаями, традициями, но в тех областях, которые не могли регулироваться ими, роль руководства также брали на себя мужчины. Преимущественно, наиболее авторитетные, опытные, зрелые. Обычно управление осуществлялось группой старших мужчин, так называемых "старейшин".

          Практическая социальность     Всё вышеперечисленное есть другой стороной не что иное, как складывание социума. Развитие практической социальности коллектива. К концу эпохи неандертальцев её наличие становится фактом. Об этом свидетельствует, во-первых, выживание особей, ставших инвалидами, беспомощных без сообщества, но и бесполезных для него. Тем не менее, такие особи жили в коллективах годами. А значит, имели возможность или даже право пользоваться долей добычи и прочих благ, положенных члену сообщества.

          Во-вторых, ещё более ярким свидетельством становления социума являются захоронения его членов, также появившиеся в конце данного периода. Рядом с трупами складывали орудия, еду и прочие "нужные" члену коллектива вещи. Видимо, — всё то, что полагалось ему по праву членства.

          "Как свидетельствуют данные этнографии, у народов, стоящих на стадии доклассового общества, забота о мёртвых объясняется тем, что они и после смерти продолжают считаться членами коллектива" (5, с. 385).

          Значит, развилось уже и представление о членстве в данном сообществе, о принадлежности к нему, то есть представление о прочной связи между коллективом и его членом, об их обязанностях друг в отношении друга. Ведь нельзя быть членом сообщества, не имея в нём каких-то прав и обязанностей. Взаимная обязательность и взаимные права — основа любого объединения людей: они создают порядок конкретного союза. То, что данные права соблюдались и после смерти, с одной стороны, конечно, свидетельствует о непонимании людьми феномена смерти, но с другой — как раз о наличии феномена членства, о стабильном соблюдении связанных с ним прав и обязанностей даже в отношении мёртвых, которые никак не могут уже исполнять обязанности, а "имеют" одни лишь права.

          Практическое единство опережает идеологическое     Следует подчеркнуть, что становление такого практического единства социума, безусловно, было объективным процессом и продолжалось много столетий независимо от его осознания участниками этого процесса. К тому моменту, когда они созрели до интереса к объяснению существующих порядков внутри своего общежития, эти порядки уже существеннейшим образом сложились.

          Развитая коллективная охота и связанное с нею устройство сообщества появились, условно выражаясь, вместе с неандертальцами, то есть где-то 200-300 тысяч лет назад. Всё это время, видимо, шло развитие социальности. Но только к концу эпохи неандертальцев, 60 тысяч лет назад, появились захоронения, свидетельствующие о заботе о сородичах. То есть стали обнаруживаться признаки первичного осознания единства социума, какой-то идеологической базы, подводимой под это единство. Осознание и объяснение этого единства, естественно, могло идти только по факту его реального существования. Но с того момента, как люди дошли до необходимости такого осознания и объяснения, становление и развитие социальности должно было пойти семимильными шагами. Ибо люди начали руководствоваться в своём сообществоустроительстве своими идейными установками, начали подгонять социум под свои представления о его происхождении и природе, начали активно формировать его. Это имело следствием быструю модификацию отношений людей, форм их общежития, что не могло не повлиять на их жизнь в целом. В частности, тут очень быстро сменились приоритеты в области факторов отбора.

          5. Дальнейшая эволюция гоминид

          Зигзаг отбора     Пожалуй, к началу этапа охоты на крупных и стадных животных отбор на совершенство кисти и скелета исчерпал себя. По этим параметрам все, в основном, стали примерно равны. Питекантропы, как уже отмечалось, в этом отношении морфологически мало чем отличались от современных людей. Разве что своей массивностью. Дальнейшее развитие наших предков с точки зрения чисто физиологических преимуществ могло идти лишь по двум направлениям: как развитие интеллекта и как развитие силы. Причём второй фактор явно должен был преобладать в индивидуальном соперничестве. Сила есть — ума не надо. То есть в схватке равных по силе, побеждал более умный, но когда сталкивались более умный и более сильный, побеждал второй. Следовательно, до тех пор пока господствовала система доминирования, система индивидуального соперничества, отбор должен был делать больший акцент на развитие силы, то есть массивности особей. Смещение приоритетов отбора в пользу интеллекта могло произойти только с изменением социального порядка.

          Доминирование само по себе является помехой развитию интеллекта. У обезьян усвоение информации, опыта идёт во многом путём подражания, но к подражанию более склонны именно более слабые особи, а доминирующие от него уклоняются. Пока господствовала система доминирования, интеллект должен был уступать силе. При исчерпании ресурсов морфологического развития кисти и пр. развитие наших предков неизбежно дало крен в сторону увеличения массивности, силы, чисто физических параметров. Неандертальцы в этом отношении, как известно, даже превосходили питекантропов.

          Можно допустить, что свою лепту в этот процесс внесло и отмеченное выше становление замкнутости сообществ, являющееся отражением сплочения первобытных коллективов. Отсюда вроде бы естественно проистекает консервация генотипа и застойность в развитии, приписываемые неандертальцам. Ю.И.Семёнов, например, именно так эту застойность и объясняет. Но откуда взялась сама замкнутость сообществ? На мой взгляд, становление её есть результат и тем самым прямое свидетельство становления как раз интеллекта. Ибо обособление социумов означает не что иное, как осознание его членами своей особенности, отдельности от всех прочих аналогичных образований. Замкнутость культур есть признак первоначального отграничения первобытных коллективов при самоопределении.

          Но это значит, что инстинкты в данных коллективах уже вытесняются разумом. Социум приобретает черты рационально формируемого единства, является уже не произведением чистой природы, скрепляющей коллективы инстинктами, а произведением собственно человека, который начинает сознательно объяснять себе это находимое разумом реально уже сформированным единство. Первоначально оно предстаёт перед разумом как чисто отрицательная величина, как отличение от других сообществ. Но идёт, разумеется, и положительное осознание внутреннего единства. Всякое внешнее отличие есть, обратным образом, внутреннее сходство. Подробнее об этом я напишу ниже.

          Здесь же важен тот вывод, что факт замкнутости первобытных коллективов вряд ли может быть причиной возрастания массивности их членов. Сама замкнутость есть, скорее всего, следствие развития интеллекта, а значит — свидетельство того, что половой отбор уже переключил свою направленность с факторов силы на фактор интеллекта. И в этих условиях более логичным представляется иной ход мысли.

          Изменение приоритетов отбора связано, разумеется, с изменением условий его действия. В нашем случае — с заменой системы индивидуального соперничества (доминирования) системой группового сотрудничества (коллективизма). Становление коллективистских отношений неизбежно должно было поставить предел преимуществам чистой силы и выдвинуть на первые роли фактор ума. Чем больше внедрялись новые порядки взаимоотношений и чем больше возрастала роль коллектива вообще, тем значимее становился интеллект как фактор доминирования. Ибо посредством ума можно было обратить себе на пользу совершенно новую силу — силу социума. Грубой силе индивидуума — противопоставить силу коллектива. Становление социума провоцировало развитие интеллекта, но развитие интеллекта, в свою очередь, форсировало повышение значения социальности. Возникала положительная обратная связь, всё решительнее выдвигавшая интеллект на роль ведущего фактора отбора.

          Со становлением социума возросла роль усвоения установленных обычаев и традиций, их толкования, понимания. Главной социальной ценностью стал сам социум, а следовательно, люди, хранящие его плоть — правила общежития. Думается, что чаще более умными оказывались вовсе не более сильные особи. Уже отмечалось, что сильные страдают снобизмом, уклоняются от подражания, вообще более неповоротливы в умственном отношении. Возможно, это как-то связано с особенностями физиологии, с устройством какой-нибудь вегетативной системы, органов внутренней секреции и пр. Или же более слабые особи вынуждены просто смолоду полагаться не на силу, а на её заменители — ловкость, хитрость, ум, отчего тут и развиваются соответствующие способности. При повышении роли интеллекта сильные, то бишь массивные особи должны были помаленьку уступать место под социальным солнцем более грацильным.

          Кроме того, как будет видно ниже, постепенно с упрочением нового социума (становлением материнского рода) изменились и иные условия действия полового отбора. В данных условиях (при отмирании доминирования, прежде всего) уже не самцы в своих единоборствах решали, с кем спариваться самкам, а существенное значение приобрело и мнение самих самок. При той обеспеченности существования, которую автоматически давало становление рода, у последних вообще угасал интерес к выбору доминирующего самца в качестве опоры-кормильца. При том, что и доминирование, как отмечалось, стало носить не индивидуальный, а социальный характер.

          Вероятно, свою роль сыграл и тот характерный для мира приматов феномен, что в процессе своего приобщения к опыту популяции, то есть обучения-воспитания, молодые особи предпочитают ориентироваться на пример добившихся успехов старых самцов, то есть доминантов. Но с развитием социума возникла и всё больше и больше обострялась потребность в передаче и восприятии постоянно расширявшегося объёма информации, не столько демонстративного, сколько передаваемого в речи опыта; это могли эффективнее всего обеспечить интеллектуально развитые особи. В силу чего образ именно такой особи постепенно отождествлялся в сознании молодёжи и всех членов сообщества с образом иерарха, авторитетного самца в законе. Интеллектуалы самим давлением обстоятельств разумно-социального бытия вытеснялись на верха социальной пирамиды со всеми вытекавшими отсюда последствиями в плане предпочтений, оказываемых им самками, поддержки их коллективом и пр.

          Надо заметить, что мозг неандертальцев сам по себе был уже значительно развит и близок по объёму к мозгу современного человека. Оставалось только наполнить его социальным содержанием, придать этому мозгу вес и значение в жизни сообщества. Что и произошло со становлением рода. А результатом такого влияния социальности на отбор, то есть выдвижения на первые роли фактора интеллекта, стало резкое, исторически краткое изменение морфологии человека. Для объяснения резкости этого изменения стоит обратить внимание на указанную выше прямую взаимозависимость темпов становления социума и интеллекта. Одно подстёгивало другое. Интеллект укреплял социальность, социальность переводила стрелки отбора на интеллект. Имел место лавинообразный процесс, нечто типа цепной реакции.

          Таким образом, сила перестала быть решающим фактором, массивность быстро уступила место грацильности. В связи с повышением роли коллектива повысились шансы тех, кто умел воздействовать на умы, то есть "ораторов", что провоцировало бурное развитие речи вообще. На ту же мельницу лила воду потребность в передаче потомству нового, теперь уже социального знания — обычаев, традиций, мифов и прочей идеологии. Всё это вело к развитию мозга и артикуляции. Подбородок наших предков, как отмечалось, утратил свои обезьяньи очертания. Череп в целом окончательно пришёл в норму на радость Ломброзо. На смену неандертальцу на трудовую вахту заступил кроманьонец.

          Проблема перехода     Смена неандертальского типа человека на кроманьонский представляет собой загадку для современной палеоантропологии. Правда, в последнее время всё шире распространяется мнение, что никакой загадки и нет, что неандертальцы не находятся в ряду наших предков, а кроманьонцы прямо наследуют питекантропам или даже каким-то иным пока не известным нам предковым линиям. Возможно, это действительно так. Но мне лично просто не нравится мир без загадок. В таком мире нет материала для размышлений, не за что зацепиться врождённому инстинкту любознательности (павловскому "что такое?"). В силу подобного психологического настроя, а также ввиду отсутствия полной уверенности в прямизне пути развития человеческого рода я всё-таки позволяю себе поломать голову над указанной проблемой.

          Выше я постарался объяснить неандертальский зигзаг в эволюции человека (то есть сдвиг в сторону массивных грубых форм костяка и пр.) изменениями обстоятельств отбора. Новые метаморфозы его условий, по моему мнению, определяют и последующий сдвиг к грацильности. С этой стороны мне всё кажется достаточно понятным. Проблема, однако, заключается в том, что современная биология не считает возможными подобные изменения.

          Во-первых, они произошли в исторически краткие сроки, никак не согласующиеся с принятыми за норму темпами биологической эволюции. Во-вторых, эволюционные процессы трактуются как необратимые, а в случае с питекантропами-неандертальцами-кроманьонцами вроде бы имело место попятное движение. Ибо по целому ряду физиологических параметров (связанных с увеличением массивности) неандертальцы более консервативны (правда, понятия типа "консерватизм", "прогрессивность" всегда слегка условны), чем питекантропы. Эволюция, стало быть, пошла по пути примитивизации этих признаков, а потом вдруг повернула к исходным формам. Здесь как будто бы имеется случай "регресса" или хотя бы деградации.

          Если факты расходятся с теорией, то или факты ложны, или теория неверна, или же просто ошибаются учёные, сопоставляющие факты не с той теорией. Мы здесь предполагаем, что факты соответствуют действительности. Пораскинем мозгами, в чём может быть ошибочна теория или трактовки этих фактов.

          Проблема темпа     По поводу темпа эволюции человека имеются два соображения. Первое — общее, касающееся эволюции вообще. Насколько верно само представление о существовании какой-то средней скорости биологических изменений? Мне кажется, что темп этих процессов должен как-то коррелировать со степенью сложности изменяющегося организма. Более сложное всегда изменяется быстрее (только в положительную сторону) — в силу множественности (количественной и качественной) контактов с внешней средой, а также и внутри себя. По крайней мере для общества ускорение прогресса (но не деградации) по ходу развития является очевидным. Понятно, что более сложное и тем самым более целостное гораздо мобильнее в своих адаптационных возможностях, тем более, если дело сводится прежде всего к метаморфозам органов, а не частей.

          Второе соображение касается эволюции собственно человека как особого животного. Особость его заключается, как известно, в социальности. Не вносит ли и это какие-то коррективы в ход эволюционных метаморфоз? Возможно, в данном случае имеет место вовсе не чисто биологический процесс.

          В случае с человеком, во-первых, биологические изменения всё больше опосредствуются социальными факторами. Последние определяют, как отмечалось, направление отбора, то есть его критерии. Развитие физиологии идёт с какого-то момента в сторону приспособления к потребностям социальной жизни. Но ещё важнее то, что с ростом и социализацией популяций увеличиваются эффективность, мобильность, производительность отбора. Социум представляет собой своеобразный котёл, в котором в силу прочной локализации, образования устойчивых и многообразных связей его членов варево биологии приготавливается ускоренными темпами. Тут интенсифицируются все процессы, расширяется поле деятельности, вариативность отбора. Нельзя не учитывать этих особенностей условий, в которых происходит эволюция человека. Никакие другие виды таких условий не имеют.

          Проблема необратимости     Ещё большие сомнения вызывает принцип необратимости эволюции. Как я писал в первой части, понятием эволюции наука объединяет на деле весьма различные процессы. Во-первых, процесс развития, то есть поступательного усложнения живых организмов Земли (этот процесс действительно носит необратимый характер). Во-вторых, массу поверхностных приспособительных реакций и даже случайных метаморфоз, результатами коих являются в первом приближении в той или иной степени существенные индивидуальные особенности животных, а в отдалённой перспективе — образование новых подвидов, видов, родов и т.д. Я полагаю, что дальнейший анализ данных многообразных изменений заставит учёных чётче подразделять их на различные классы — в первую очередь, в соответствии с глубиной переделки, то есть со значимостью тех элементов организмов, которые претерпевают изменения. Понятно, что метаморфозы целого, связанные с возникновением новых функций и частей суть нечто более трудоёмкое и капитальное, чем изменения отдельных частей (допустим, разрастание их в метачасти), и тем более изменения тех или иных внешних органов. Которые к тому же и сами по себе различаются по степени их важности для существования организма, отчего и здесь изменения изменениям рознь. (Хотя внешне, надо заметить, поверхностные метаморфозы более всего бросаются в глаза и тем самым затрудняют оценку их значения. Например, у людей

"внешне представители некоторых рас различаются сильно, сильнее, чем многие виды. Но генетическая основа этих различий маленькая" (4, с. 41-42).

          Для нас важно, что эти ранговые различия изменений выражаются в их характеристиках. К числу которых принадлежит и та же необратимость. Необратимыми являются только наиболее продвинутые в указанном плане процессы, выходящие на уровень метаморфоз целого. Разумеется, как нет чёткой грани между органами и частями (иные органы в процессе своего усложнения дорастают до статуса частей), так нет и пропасти между разноранговыми изменениями. Обратимость и необратимость — лишь полярные характеристики крайних точек, но между ними расположена обширная область постепенного перерастания первого во второе.

          Для нашего случая нужно установить, насколько продвинутыми были изменения питекантропов, приведшие к превращению их в неандертальцев. По всей видимости, они коснулись лишь органов, да к тому же носили преимущественно количественный характер. Вряд ли при этом были затронуты части, вряд ли существенной переделке подверглась внутренняя структура. Поверхностные изменения больше зависят от среды, от внешних факторов отбора, и могут достаточно свободно варьировать в ту или иную сторону вслед за вариациями этих факторов. Во всяком случае, дельфины, вернувшись с суши в воду, опять приобрели обтекаемость и внешние формы рыб, и эта обратимость форм никого не удивляет. Почему же не предположить, что и в случае с неандертальцами мы имеем изменения малого (допускающего обратимость) ранга?

          Эти рассуждения можно дополнить и ещё более хитрыми. Вполне вероятно, что способность поверхностных изменений к обратимости должна даже возрастать, если они приходят каким-то образом в противоречие с внутренними установками целого, то есть с достигнутым им в предшествующий период уровнем развития, сложности. Вынужденная обстоятельствами внешняя примитивизация органов имеет в лице прогрессивного консерватизма частей своеобразный тормоз и даже пружину, которая, конечно, может сжиматься под давлением, но норовит распрямиться и обязательно распрямляется при всяком удобном случае, ударными темпами возвращая к жизни прежнее, адекватное себе состояние. Поясняю.

          В случае развития происходит накопление новых свойств, структур, возможностей целых. Которые остаются в базе организма, сохраняются в генах, не исчезают более уже никогда (в силу той же необратимости, отсутствия регресса). Одновременно возможны и поверхностные изменения, связанные именно с приспособлением к среде посредством органов. Эти изменения вполне обратимы. Как отмечалось выше, органы могут изменяться и так, и эдак в весьма широком диапазоне, никак не влияя при этом на реальное функционирование и природу частей. Массивность конечностей неандертальца вовсе не есть, возможно, признак его существенного отличия от питекантропа (первый отличался от последнего, как лабрадор от болонки).

          Я подчёркиваю, что достигнутое питекантропами состояние вовсе не должно было исчезнуть в неандертальцах, ибо развитие необратимо. Всё, что могло тут произойти — это временная консервация программы воспроизводства прогрессивных признаков до лучших времён. С наступлением же этих времён ускоренный возврат к прежней конституции как раз был обеспечен этим сохранением её в генотипе в виде памятной и даже идеальной модели. Идущие вразрез с ней поверхностные метаморфозы в силу этого легко преодолевались. Хотя бы потому, что их бытие никак не запротоколировалось на глубинном уровне: упрощению мешала наличная сложность, необратимость развития, неспособность целого к попятному движению.

          Таким образом, необратимость развития является как раз базой для обратимости внешних, особенно, упрощающих изменений. Целое стремится вернуться во всех своих элементах к раз достигнутому более сложному состоянию (разве современное индустриальное общество, отброшенное войной в разруху и дикость, не стремится восстановить само себя и свою материальную базу по сохранившимся в памяти образцам?). Возможные отступления целого в этом отношении под давлением обстоятельств всегда носят поверхностный и временный характер. В благоприятной же ситуации оно быстро навёрстывает упущенное, вновь занимая завоеванные некогда позиции. Всякое целое аккумулирует в себе свои прошлые состояния как базу для состояния настоящего, и может при необходимости вернуться к ним, просто приостановив, законсервировав результаты последующего развития, а тем более простых изменений (в этом случае речь даже может идти не о консервации, а о полном аннулировании).

          Причём возврат этот может быть непосредственным, а вовсе не только результатом какого-то опосредствующего процесса преобразований. Старое может быть просто "вспомнено" и восстановлено практически идентично, то есть в том виде, в котором оно и законсервировано, присутствует в основании нового состояния. Причина тому — упоминавшийся накопительный характер развития. Таким образом, в целом возврат к прежнему состоянию происходит, во-первых, в идентичной форме, а во-вторых, не методом тыка, а путём расконсервирования базовых или отложенных состояний, что, естественно, резко ускоряет процесс такой реанимации (это — к вопросу о темпах биологических изменений).

          Кстати, зигзаг эволюции человечества по маршруту грацильность-массивность-грацильность (если он, конечно, реально имел место в истории), возможно, поднял свою волну в биоритмах человечества (подобно волнам рождаемости в послевоенный период). На гребне которой происходит ускоренное развитие и укрупнение людей (явление акселерации), а на спаде — их мельчание, явственно наблюдаемое наукой в последнее время.

          Проблема однообразия     Другой важной проблемой, вокруг которой ломаются копья, является вопрос о сходстве биологических параметров (генотипа) людей разных регионов. Чем оно обусловлено? Происхождением от общего предка? Этот вопрос аналогичен вообще вопросу о происхождении жизни, о причинах тождества живого, которое необъяснимо в рамках теории эволюции, обусловливающей как раз становление различий, а не сходств.

          Я обратил бы внимание опять на то, что целое развивается по определённым внутренним законам, заданным изначально характером частей. Сходство процесса развития разных объектов и результатов этого развития отражает просто сходство материала, из которого формируются целые. Этот материал сразу определяет возможности и направления развития целых; различия внешних условий, столь существенные в рамках эволюционных процессов, тут суть лишь факторы, понуждающие к изменениям, но характер изменений определяется внутренним бытиём. То есть изменения закономерны, тенденциозны. Отчего с этой решающей стороны все процессы протекают в одинаковых на деле условиях. Живые организмы вообще и люди в частности сходны не оттого, что они имеют одного предка, а оттого, что имеют одинаковый исходный материал — части. И представляют собой целые, развивавшиеся в одном и том же направлении согласно одной и той же закономерной природе. Простая эволюция разводит виды в разные стороны, развитие же — великая сводница.

          В силу того, что развитие представляет собой процесс отбора и, главное, накопления положительных изменений, результатом его является неизбежная унификация одноуровневых вещей по мере их усложнения. Ибо положительные изменения постепенно аккумулируются в них в полном наборе: здесь перебираются и исследуются все возможные варианты и для дальнейшего существования оставляются наилучшие из них (понятно, что при переборе всех возможностей в качестве наилучших повсеместно выделяются и закрепляются в конечном счёте одни и те же строго определённые варианты). В то время как в простой эволюции (без накопительного эффекта) такая полнота никогда не достигается: положительные изменения имеют низкий ранг и легко утрачиваются напрочь при смене обстоятельств. Вот так в итоге и получается, что в своей сердцевине, основанной на законах развития, всё живое сходно, унифицировано, устойчиво, а во внешних признаках — разнообразно и преходяще.

          Наверное, природу единообразия развитых целых легче понять на примере собственно социумов. Во-первых, многие из них формируются и функционируют в совершенно различных внешних условиях. Условия эти, разумеется, пестры, случайны и обусловливают такую же пестроту и случайность поверхностных форм соответствующих обществ, о чём я буду много писать ниже. Но тем не менее все эти многообразные общества в существенных своих чертах идентичны, все подпадают под понятие "общество", да к тому же ещё и поддаются классификации по типам соответственно этапам развития. И вовсе не потому, понятно, что они происходят от какого-то одного социума-родоначальника, а просто в силу тождественности (по большому счёту) своих частей (людей, как биологических особей), закономерностей человеческого поведения, идентичности способа соединения данных частей в данное целое — социум (посредством производства) и т.п. Знаменательно, что относительно вот этого единообразия не возникает уже никаких недоумений и не ведётся никаких разговоров об "общем предке", ибо здесь очевидна нелепость такого подхода. Но ведь и в биологическом развитии имеют место аналогичные процессы. Не исчерпывающиеся только закономерностями эволюции.

          Во-вторых, указанный процесс превращения различного в сходное особенно отчётливо наблюдается как раз в развитии обществ. Весь исторический путь человечества есть путь постепенной унификации исходно разнообразных составляющих его социумов. Причём, главным образом, вовсе не в силу культурных и пр. взаимовлияний, а просто по мере формирования единой материальной базы всех данных образований. Происходит естественная унификация средств производства, то есть отбор наилучшего варианта приспособления к окружающей среде, который уже сам задаёт основанным на нём социальным организмам-целым правила их структурирования, внутренней организации взаимодействий частей и т.п. Чем развитее общества, тем больше они похожи друг на друга в своём устройстве и своём основании — "генетическом коде".

          6. Логика эволюции гоминид

          Потребность рефлексии     Изложенные выше соображения о ходе эволюции гоминид нуждаются в методологическом обосновании. Нужно пояснить читателю, отчего я мыслю указанным образом, почему обращаю первоочередное внимание на данные конкретные факторы, почему аргументирую именно так, а не иначе. Следует доказать правильность предложенного логического подхода, то есть соответствие его закономерностям самой практики, в данном случае — законам биологической эволюции.

          Необходимость биологического подхода вообще     Человек как часть общества есть существо социальное. Но одновременно он, понятно, является и вещью предшествующего уровня, то есть обладает биологической природой. Его собственное внутреннее бытие насквозь биологично, в своём поведении он руководствуется биологическими потребностями; наконец, и метаморфозы его, обусловленные задачами приспособления к условиями обитания уже в социальной среде, тем не менее носят характер обычной биоэволюции. Всякая вещь, становясь частью, в процессе этого становления деформируется, эксплуатируя лишь заложенный в ней потенциал, то есть свою вещную природу, имеющиеся уровневые свойства и т.п. Иного не дано.

          В силу этого становление человека как части социума я рассматриваю не только как социальную, но и как биологическую проблему. Превращение гоминоидов в гоминид и далее — это, безусловно, биоэволюционный процесс. Объяснить его можно, только апеллируя к закономерностям данной эволюции.

          Рамки исследования     В то же время, поскольку одной из задач моей работы является объяснение становления общества, то и становление вида "хомо сапиенс" меня интересует не как самостоятельная проблема, не во всей его биологической широте и нюансировке, а лишь в разрезе тех морфологических и прочих изменений человека, которые значимы именно с социальной точки зрения. Для теории целого важно познать происхождение только тех особенностей частей, которые характерны для них как для частей, а не вещей вообще.

          Ввиду этого я не занимаюсь рассмотрением многих чисто биологических вопросов (например, причин исчезновения у гоминид волосяного покрова, становления расовых особенностей и т.п.), а сосредоточиваю своё внимание исключительно на тех изменениях вида "хомо", которые связаны с приспособлением к орудийной деятельности и бытию в социальной среде.

          С другой стороны, новые гоминидные свойства развились у приматов (гоминоидов) на базе каких-то иных свойств, сформировавшихся в ходе предшествовавшего развития. Эти исходные свойства я в основном перечислил выше; объяснение же их происхождения и анализ адаптационных возможностей — не моя задача: всегда надо с чего-то начинать, беря исходное за данное, а не объясняемое. Иначе объяснениям не будет конца.

          Что требуется объяснить?     Задача теоретика — объяснить некие наблюдаемые феномены. Что за феномен наблюдается в нашем случае? Наличие определённой тенденции, устойчивого направления в эволюции гоминид. Это направление выражено весьма чётко. За несколько сот тысяч лет у гоминид произошёл явный сдвиг в сторону совершенствования кисти в смысле приспособления её к манипулированию предметами, а также сопряжённые с этим изменения костяка: позвоночного столба, строения таза, стопы и пр. В дальнейшем имелась тенденция к увеличению массивности костяка и объёма мозга, а ещё позднее — к изменению формы черепа и росту грацильности особей.

          Объяснению подлежат именно эти направления изменений гоминид. Чтобы правильно приступить к делу, нужно прежде разобраться в ряде общих вопросов, то есть уяснить для себя закономерности биологической эволюции вообще. Разумеется, я не собираюсь подробно пересказывать общеизвестное, а хочу лишь акцентировать внимание на некоторых особенностях данного процесса, являющихся опорными пунктами моей логики.

          Что изменяется?     Итак, тенденция есть устойчивое (повторяющееся) направление изменений. Тут сразу возникает вопрос: изменений чего? Конкретной особи? Понятно, что нет. Эволюционный процесс есть процесс изменений не особи, а вида. Разумеется, отдельные особи на протяжении своей жизни также направленно изменяются (от детства к старости, например, или в результате усиленных тренировок отдельных органов), но это изменения иного ранга. Теория эволюции изучает не их.

          Эволюционное направление обнаруживается не в метаморфозах отдельно взятого животного, а в изменениях животных одного вида в процессе смены поколений. В этом процессе на деле изменяется генотип, а ещё конкретнее — собственно передаваемый из поколение в поколение ген — сложные молекулы РНК-ДНК, в которых закодирован порядок воспроизводства животного в том или ином его фенотипическом облике. Метаморфозы, происходящие с этим геном, в конечном счёте лежат в основании всех фундаментальных изменений живого, носящих эволюционный характер.

          Происхождение изменений     Чтобы имело место какое-то направление в изменениях биологических организмов, необходимо прежде, чтобы имели место сами эти изменения. Откуда они берутся в биологическом мире? Каким образом изменяются конкретные гены?

          Установлено, что это происходит двумя основными способами: или непосредственным мутированием, или путём скрещивания генов. Первый случай представляет собой результат случайных внешних физических или химических воздействий на ген. Второй — процедуру спаривания двух генов, в ходе которой рождается третий, в чём-то похожий, но в чём-то и отличный от родительских.

          Мутации, надо полагать, более характерны для менее сложных целых, в которых части, в том числе и гены, хуже защищены от случайных воздействий среды. Для высокоразвитых и относительно устойчивых организмов большее значение должно иметь скрещивание генов. Последнее, вероятно, и возникло как своеобразное разрешение назревающего противоречия — как новый способ изменений генов (ведь изменчивость необходима для развития) в условиях их всё возраставшей стабильности, то есть неуязвимости в отношении внешней среды.

          Процедура скрещивания генов в ходе своего совершенствования привела к становлению феномена двуполости; скрещивание превратилось по форме в спаривание мужских и женских особей.

          Происхождение направления     Мутации и скрещивания обеспечивают изменения генов, но не наличие какой-то тенденции в этих изменениях. Последние чисто случайны и исходно разнонаправленны; они суть лишь материал, с которым ещё надо поработать, чтобы скроить из него определённую форму. Кто же выполняет при этом роль портного? Естественный отбор.

          Под давлением обстоятельств (внешней и внутренней сред) разнообразный генетический материал, созданный случайными изменениями, сортируется на тот, что сохраняется, и тот, что исчезает. Преимущества имеют, как понятно, наиболее жизнеспособные, лучше приспособленные организмы (то бишь представленные ими гены). В итоге и возникает некая тенденция, идёт отбор именно положительных с точки зрения выживаемости изменений.

          Тенденция в эволюции какого-то свойства-признака отражает значение его для выживания гена, в котором и запрограммировано воспроизводство данного признака в улучшенном или ухудшенном варианте (ибо тенденция может состоять не только в совершенствовании, но и в отмирании ставших вдруг вредными признаков). Собственно, понятие "улучшение" заключает в себе тут смысл именно увеличения выживаемости организма и гена. То, что один генотип-фенотип лучше другого, мы определяем лишь по этому критерию, а не абстрактно.

          Специфика выживания гена     Данные замечания нуждаются, однако, в уточнении. Выживаемость особи и выживаемость гена — не одно и то же. Для особи приспособительный успех выражается в максимальном продлении срока индивидуального существования; для гена — воплощение в наибольшем числе потомков и поколений. Выживаемость гена есть размножаемость. Успех особи совпадает с успехом гена у тех видов, размножение которых идёт делением и подобными примитивными способами. Тут именно долгожители и имеют наибольшие репродуктивные возможности.

          Но при двуполом размножении повышение выживаемости особи ещё не есть повышение выживаемости гена. Особь может жить сколько угодно долго, но если она не вступит в контакт с противоположным полом и не оставит потомства, то грош цена её индивидуальной живучести. Воплощённый в ней ген исчезнет. И его совершенства не найдут отражения в эволюции вида, не повлияют на её направление. Значит, в данном случае важна не только живучесть животного, но ещё и его репродуктивные возможности, то есть даже при худшей выживаемости особи — лучшие условия для репродукции гена.

          "Для того чтобы какой-либо признак попал под действие естественного отбора, нужно, чтобы этот признак влиял на способность особи к успешному размножению" (19, с. 75),

а не просто выживанию.

          Варианты отбора     В тех случаях, когда изменения генов происходят только путём мутаций, место имеются два контрагента процесса и, соответственно, сравнительно простая система их взаимоотношений. Гены (особи) противостоят тут изменяющей их своими воздействиями среде, причём эти воздействия никак не организованы, отчего и изменения генов абсолютно случайны. Естественный отбор непосредственно вершит здесь своё черное дело (разумеется, покуда его не подменяет своей целенаправленной селекционной деятельностью человек). Размножаемость генов прямо пропорциональна выживаемости основанных на них особей.

          Там же, где имеется скрещивание генов и, более того, существуют две разнополые особи, — отбор не является результатом простого давления среды на организм: важны оказываются ещё и взаимоотношения этих особей, полов. То есть значение приобретает сама организация процесса скрещивания. Размножаемость генов при скрещивании определяется не только живучестью конкретных особей, но и установившимся порядком половых контактов, причём именно последний играет решающую роль. Понятно, что и изменения генов при этом отнюдь не случайны, а также обусловлены организацией процесса их скрещивания. Знание порядка, закономерностей этой организации позволяет предсказать, чьи гены и какие признаки будут репродуцироваться с большим успехом, то есть даёт возможность объяснить направление изменений генотипа-фенотипа. Таким образом, вопрос упирается в характер организации скрещивания генов, соединения разнополых особей, самца и самки.

          Во всяком случае там, где такая организация имеется. Ибо и при двуполом размножении она встречается не всегда, по крайней мере в развитом виде. Зарегулированность половых отношений зависит от образа жизни конкретных животных. Она, понятно, слабее там, где потребность в ней меньше, где животные обитают порознь, и ярче выражена при их совместном, стайном, стадном обитании. В последнем случае значение имеет ещё и степень жёсткости, то есть собственной организованности данных сообществ. Известно, например, что стада парнокопытных в этом плане весьма отличаются от стад отдельных приматов (типа бабуинов).

          При нерегулируемых половых отношениях (разрозненном, а также слабо выраженном стадном обитании) общая картина сохраняет большое сходство с той, что имеет место при однополом размножении. Размножаемость гена продолжает тесно коррелировать с индивидуальной выживаемостью особи. В то же время наряду с естественным средовым отбором ввиду наличия двуполости и неизбежных взаимоотношений полов здесь развиваются уже и некоторые формы полового отбора. Они сводятся преимущественно (в силу незарегулированности половых контактов) к "капризам" самок при выборе партнёров. Формируется половой отбор, основанный на "женских" предпочтениях. Тут у самцов отрастают пышные хвосты и прочие привлекающие внимание "прекрасного пола" причиндалы. Складываются ритуалы боёв, раздувания зобов и т.п.

          В противовес этому в жёстко структурированных стадах-полуцелых организация половых отношений подчиняется общей организации этих стад. Самки, входящие в их состав, не имеют "демократических свобод", права выбора, самцы — не совершают ритуальных действий, не меряются хвостами и силами в мартовских схватках, а уже априори находятся в любой момент в определённых взаимоотношениях между собой, которые включают в том числе и те или иные права на самок, на репродуктивную деятельность. Порядок этих взаимоотношений определяется чаще всего доминантностью.

          Важно, что порядок полового отбора здесь существует именно априори, в силу чего размножаемость гена гораздо меньше зависит от выживаемости особи, от её индивидуальной приспособленности к внешней среде. Основное значение приобретают признаки, способствующие занятию лучшего места в стаде — в смысле допуска к половым контактам. В обычном случае больше шансов размножиться у тех генов, носители которых дольше живут. В нашем случае — у тех, носители которых выше в иерархии, хотя бы они даже и жили меньше. Выживаемость в стаде-полуцелом вообще является не столько индивидуальной заботой, результатом личной приспособленности к внешней среде, сколько делом стадным, определяется местом в стаде. Причём это вовсе не обязательно место доминанта, который в силу своего положения, напротив, гораздо чаще подвергается опасности в борьбе за лидерство и в противоборстве с внешней средой (первым выступая на защиту всего стада по долгу службы: положение лидера обязывает).

          Организация размножения у гоминид     Таким образом, порядок репродукции генов зависит у стадных животных от характера организации их стад. Касательно гоминоидов известно, что имелись два вероятных типа такой организации. Связанных с обитанием или в лесах, или на открытых пространствах.

          В лесах наши предки жили, скорее всего, небольшими аморфными группами, для которых не было характерно выраженное доминирование тех или иных самцов: для всех членов группы был обеспечен почти равный доступ к самкам. Кроме того, и сами самки имели тут известные возможности для проявления личных симпатий. Которые, конечно, первым делом сводились к ориентации на наиболее сильных и благополучных самцов. Выбор тут был предопределён, но тем не менее в какой-то степени свободен, являясь делом доброй воли конкретной самки.

          В саванне на смену таким группам приходило гораздо более крупное и жёстко структурированное стадо. Что тут же сказывалось и на организации половых отношений.

          "В результате увеличения размеров стад у наземных приматов могут изменяться и их социальная структура, и стратегия размножения и спаривания" (19, с. 213).

          Стадо наших предков носило заведомо организованный характер, причём — по иерархическим принципам. Основой его строения была система доминирования наиболее мощных и авторитетных самцов. Это доминирование выражалось и в преимущественной репродукции генов указанных особей. Она достигалась, конечно, вовсе не полным отлучением от половых контактов более слабых самцов, но возможностью первичного и более частого осеменения самок доминантами. Им отдавали предпочтение и сами самки: известно, что у самок обезьян, приближённых к иерархам, автоматически повышается "социальный" статус, расширяются права на место у кормушки и пр.

          Доминантность же есть в конечном счёте простое авторитарное, чаще всего, силовое преобладание. Отсюда легко заключить, что, если в данных условиях имеется тенденция к совершенствованию определённого признака, то этот признак развивается лишь в силу того, что он каким-то образом обеспечивает доминантность обладающих им особей. Или, другими словами, большее совершенство данного признака означает большую силу обладающей им особи. Это её преимущество в борьбе за лидерство в стаде, во внутристадной конкуренции. Носители этого усовершенствования и соответствующих генов оставляют больше потомства при данной системе организации полового отбора, отчего указанный признак и прогрессирует, то есть создаётся направление именно его развития.

          Для наших совершенствований кисти и скелета, затем — роста массивности и далее — грацильности и мозга — необходимо предположить, что все эти изменения обеспечивали именно преимущества большей доминантности, являлись факторами силы, авторитета. Но как они могут быть факторами силы? Выше я как раз и дал ответы на этот вопрос, объяснил, в чём силовое значение развитой кисти, при каких условиях преобладающее значение приобретала простая массивность, а при каких — ум.

          1. Особенности примитивного сознания

          Различия мышления и сознания     Прежде всего я должен указать на разницу между мышлением и сознанием. Мышление есть процесс умственной деятельности человека, протекающий по определённым правилам и направленный на познание внешнего мира или самого себя. Цель мышления — наполнение сознания, мозга полезными сведениями, знаниями об особенностях тех или иных вещей и процессов. Для того чтобы, руководствуясь этими знаниями, человек мог корректировать своё поведение, свои действия, выбирая наилучшие варианты с точки зрения приспособления и выживания. Написанное выражает суть проблемы, конечно, очень фрагментарно, но для наших целей — достаточно.

          Мышление тем самым отражает в своей физиологии особенности мира вообще и в силу этого работает у всех людей практически одинаково. У кого-то лучше, у кого-то хуже, но по одним и тем же физиологическим законам. Те, у кого мозги работают по иным законам, на деле мышлением не обладают по определению. Мышление как физиологический процесс всегда работает "правильно". Об этом позаботился естественный отбор, закрепивший лишь те нейронные связи, электрохимические реакции мозга, которые оказались практически эффективными, полезными — в силу своего соответствия закономерностям окружающего мира. Наш мозг применяет "правильные" методы обработки поступающих к нему сигналов, воздействий извне, то есть — информации. Все люди в ходе своего мышления выполняют одни и те же процедуры абстрагирования, обобщения, анализа и пр. (и именно эти процедуры "верны").

          В то же время знания, добываемые путём такой переработки информации, могут быть ложными. Как в силу недостаточности самой информации, так и в силу неумелой её обработки. Как процедура, обобщение "правильно", но конкретное обобщение может оказаться и ошибочным. Например, оно может оказаться обобщением не по основным, а по косвенным признакам. Физиологически мышление даёт нам верную обработку свидетельств ощущений — факты. Но связи между этими фактами мы далеко не всегда непосредственно наблюдаем, а нередко домысливаем. Содержание сознания в практическом смысле, безусловно, всегда адекватно реальности, ибо иначе человек просто и не выжил бы. Действия его должны быть верными. Во всяком случае, в области, определяющей его непосредственное бытие. Однако его представления о причинах необходимости именно таких, а не иных действий, могут быть самыми причудливыми. Например, мы знаем, что петухи кричат перед восходом солнца. И можем использовать это реальное знание практически. Но при всём при том нам не возбраняется считать, что солнце восходит именно по команде, данной петухом. Знание о связи фактов и знание о природе этой связи — разные вещи.

          Таким образом, мышление древних людей (с того момента, как оно появилось) физиологически ничем не отличалось от нашего. Но вот представления о мире, в том числе и социальном, у них и у нас могли существенно отличаться и действительно отличались. Отражая простую количественную разницу накопленных за тысячелетия знаний, информации, опыта. Эти отличия, этот круг представлений палеоантропов важно знать, иначе мы никогда правильно не поймём ту социальную реальность, в которой они жили и которую своими действиями постоянно поддерживали, возрождали, совершенствовали. Ведь всё это они делали, именно руководствуясь какими-то представлениями, как и положено человеку.

          Поясню это на близком мне примере. В философии на протяжении веков сменилось множество школ и течений, создано немало различных философских систем. Различия их обусловлены не чем иным, как разницей исходных посылок, из которых все системы развивались методами обычной логики. То есть правила мышления были стандартными, но его отправные точки и, соответственно, конечные результаты — разными.

          Вот и у древних:

          "Их склад ума совершенно такой же, как у нас; они мыслят, как мы, хотя посылки их рассуждений могут быть и иные" (6, с. 495).

          Закономерна и несхожесть итогов, отражающаяся, в частности, в нюансах социальных систем, которые можно понять логически, лишь встав на исходную точку зрения первобытных людей. Для чего прежде всего нужно, конечно, хотя бы определить эту точку, понять, из чего они исходили.

          Роль сознания     Хотя становление социума происходит на базе вполне материальных процессов и потребностей, в его окончательном "правовом" конституировании немалое значение имеет то, как люди представляют себе своё сообщество. Внешние формы бытия сообществ, традиции, ритуалы, моральные и правовые нормы обусловлены в первую очередь именно тем, как понимается практическое единство. Человеком как таковым в его действиях руководит не инстинкт, а разум. Чтобы он придерживался каких-то норм общежития, чтобы он вёл себя соответственно им, человек должен понимать суть этих норм, должен соглашаться с ними. Пусть хотя бы не как с идеальными, но как с наилучшими или просто неизбежными — как с наименьшим из зол. Потребность понимать окружающее и строить своё поведение (в том числе и отношения с другими людьми) в соответствии с этим пониманием есть сущностная черта человека. Познать происхождение и особенности форм и институтов того или иного социума нельзя без знания этих исходных представлений. Особенно, если они сильно отличаются от представлений исследователя.

          Суть понимания     Но что означает понимание? В конечном счёте оно сводится к привычке. Понятным мы считаем или то, что привычно для нас, что считается само собой разумеющимся, или то, что посредством каких-то умственных операций нам удаётся поставить в связь с этим привычным. Характер данных умственных операций может быть самым различным и по существу, и по форме. Обнаруживаемая связь может отражать реальность, но может быть и ложной, псевдосвязью, как, например, в вышеописанном случае с петухом — руководителем солнца.

          Итак, я ещё раз подчеркну, что основой ощущения понимания факта является его привычность. А привычное — это часто повторяющееся (и, в частности, поэтому я неоднократно буду повторять самые трудные свои соображения, идущие вразрез с привычными представлениями современной науки: повторение — мать понимания). Сие повторяющееся фиксируется в нашем мозгу как прочное незыблемое правило, на которое мы можем уверенно опираться при выборе действий. Это ощущение прочности данного знания, уверенности в его надёжности и есть на деле ощущение понятности. Понятность в итоге заключается в убеждённости, что так было, есть и будет всегда. Инстинктивная тяга к пониманию, заложенная в нас, есть не что иное, как потребность в психологическом комфорте при опоре на знания в практической деятельности. Нам нужна уверенность в правильности этих знаний и, соответственно, совершаемых нами действий. Эта правильность проверяется частотой оправдываемости знаний, то есть повторяемости тех ситуаций, о которых и толкуют данные знания. И не более.

          Понять что-то новое для человека первобытности, а также и для современного человека означает — свести этот новый феномен к чему-то известному, более фундаментальному, то есть более общему, часто повторяющемуся и в силу этого привычному, то есть уже "понятному". Способы этого сведения, как отмечалось, различны.

          Способы объяснения     Они могут быть верными и нет. Все они состоят в обнаружении какой-то связи объясняемого с уже понятным-привычным. Но сами эти связи различны. Одни из них отражают реальные связи объектов, другие только принимаются наивным мышлением за таковые, за связи вообще. Вещи, например, могут быть связаны друг с другом происхождением, сопринадлежностью (как части в целом), взаимодействием (скажем, электромагнитным), события — причинно и т.п. Эти связи обнаруживают себя практически в том или ином типе связанности конкретных вещей и событий. Мы их можем зафиксировать и складировать в мозгу как знания, которые можно использовать. Разумеется, понимание природы этих связей само может быть неверным (случай с петухом). Но уже сама их реальность даёт человеку возможность использовать их для увязывания посредством их привычных фактов с непривычными, для объяснения последних. Надо лишь обнаружить эти связи в окружающем мире, познать их хотя бы с чисто содержательной стороны (пусть даже представление об их природе будет самым нелепым), привыкнуть к ним, как к повторяющимся феноменам (чтобы эти связи сами стали "понятными").

          Кроме того, есть ещё иные феномены, которые мы нередко называем "связями". Это разного рода сходства вещей и событий. Реально эти вещи могут быть вовсе не связанными друг с другом, но раз они похожи, то мы особым образом связываем их в сознании, отождествляем, называем одним именем. Это связь не действительная, практическая, а через наше сознание, через понятия, которые мы составляем, классифицируя явления реальности. Относя явления реальности к тому или иному классу, мы также ставим их в особую (по сходству) связь друг с другом, которую наш непрактический, абстрагирующий разум нередко выдвигает даже на первое место (в чём, кстати, суть идеализма; практический разум, естественно, отдаёт предпочтение реальным связям, ибо руководит не чистым умствованием, а конкретным поведением человека).

          Сходства также могут быть сущностными, проистекать из каких-то реальных факторов, — например, генетической связи, — но могут быть и случайными, поверхностными. В целом объяснение по сходству есть объяснение по аналогии. Серьёзная наука такие объяснения сегодня уже не принимает, но бытовое сознание использует их довольно часто и считает достаточными. Для первобытных людей аналогия была, конечно, равноценна всем прочим связям и даже стояла впереди, ибо она является наиболее видимой, простой, легко улавливаемой "связью". Сходство обнаруживается раньше и проще всего — раньше, чем последовательность во времени, причинность, связь по происхождению, единство в рамках какой-то целостности и т.п. Всё перечисленное для своего выявления требует значительного времени наблюдения, достаточно сложного сопоставления, а сходство видно сразу: оно натурально и непосредственно, обнаруживается уже на уровне восприятия, а не в итоге каких-либо сложных умственных операций. Поэтому объяснение по аналогии, сведение одного к другому по сходству есть самый простой и первичный способ понимания вновь открываемых фактов. Даже мы в своих рассуждениях первым делом прибегаем именно к нему. Тем более это было характерно для первобытных людей. Похожее, такое же — значит, то же самое. Вот типичный способ понимания примитивного сознания. Для него обычны такие объяснения, что самые разнородные факты соединяются фантастическими, вымышленными генетическими или какими-то иными связями лишь на основании того, что между ними есть поверхностные сходства.

          Хочу подчеркнуть, однако, ещё раз, что подобные заблуждения, особенности познания вовсе не являются чем-то присущим исключительно примитивному человеку. Мы точно так же сплошь и рядом допускаем сходные ошибки, делаем неверные выводы, логические умозаключения. На деле имеются некие всеобщие особенности познания, слабости которого просто были резче выражены у древних людей, располагавших лишь первоначальными знаниями о мире, о связях вещей и событий.

          Практическая направленность     Важной особенностью любого познания является его практическая направленность. Человек исследует прежде всего то, что представляет собой практический интерес. Я не хочу отрицать наличие инстинкта любознательности, павловского рефлекса "что такое?", но всё же подчёркиваю, что любительское удовлетворение этого инстинкта может идти лишь после профессионального удовлетворения потребностей в пище, размножении, выживании вообще. То есть даже само направление любопытства обусловлено прежде всего практическими целями: мы изучаем не всё подряд, а отдаём в первую очередь предпочтение объектам, знание которых для нас важно.

          А важно для нас прежде всего знание о том, что представляет собой наше непосредственное окружение. Конечно, рамки указанного окружения с развитием человека и общества постепенно расширяются, но критерий важности от этого не меняется. Что же касается первобытного человека, то для него данные рамки значительно уже современных, и чем примитивнее человек — тем в большей степени. Следует отметить, что первоочередное накопление знаний о ближайшем окружении происходит даже естественным образом: понятно, что раньше всего изучается то, что чаще попадается на глаза. В результате даже и при объяснении по аналогии между собой сравниваются факты именно из этого узкого круга.

          "Внимательно сопоставляя содержание мифов разных народов, нельзя не заметить характерной закономерности: и самый сюжет, и все мотивы и детали мифа всегда соответствуют, иногда вплоть до подробностей, условиям материальной жизни данного народа и общему уровню его развития. Вопросы "откуда" и "почему", лежащие в основе любого мифа, никогда не относятся к предмету праздного любопытства: они всегда направлены на явления окружающей человека среды, притом такие явления, которые имеют для человека жизненно важное значение и так или иначе связаны с объектами и формами его практической деятельности" (6, с. 537).

          Это хорошо видно на примерах развития счета: у простых чукчей в начале века

""пределом знания" назывались числа выше 400 (20 двадцаток), а богатые торговцы оперировали уже понятием тысячи" (7, с. 349).

          У папуасов

"счётная практика обычно ограничивалась размерами стада свиней у данного хозяина ("больше свиней не бывает" — обычная мотивировка ими бесполезности расширения счёта и его фиксации)" (7, с. 350).

          При этом там, где имелась практическая надобность, развитие знаний было таково, что поражало исследователей. Это касалось ориентирования на местности, знания повадок животных, свойств растений и т.п.

          Содержательность     Этим термином я обозначаю такую всеобщую особенность познания, что оно сперва знакомится с фактами, выделяет их как особые объекты внимания, уясняет себе их содержание, то есть свойства и характеристики объектов, и лишь затем приступает к их объяснению, то есть поиску связей с иными фактами-объектами. Это вполне понятно: наоборот быть никак не может. При этом содержательное знание о каком-то феномене уже вполне достаточно для того, чтобы пользоваться этим знанием в практических целях. Вторичная операция объяснения данного факта вовсе даже не обязательна для этого.

          Поясню примером. Феномен тяготения существует гораздо дольше, чем человечество. Не имея никакого сознательного представления о нём, люди приспособились к бытию в условиях гравитации, научились неосознанно использовать её проявления (например, во всяких механических приспособлениях). Неосознанно, конечно, лишь в том смысле, что сами-то проявления гравитации люди осознали, выделили как факты реальности, но о сущности и происхождении этих проявлений понятия ещё не имели. Но вот появился Ньютон. И обратил внимание человечества на фундаментальный факт тяготения, а также сформулировал законы, описывающие закономерности, характерные для данного феномена. Знания о последнем расширились и позволили человечеству с большей эффективностью и осознанностью приспосабливаться к существованию в условиях действия силы тяготения.

          Что интересно, теория Ньютона позволила объяснить отдельные явления механики как частные проявления гравитации. Более общее знание стало базой для более частного. Это частное знание стало не просто описываться, но и объясняться как закономерное посредством выведения из общего знания. Однако, с другой стороны, сами законы Ньютона представляли собой не что иное, как простое содержательное описание феномена тяготения. Граница необъяснимого просто отодвинулась на одну ступеньку. Понимания самой гравитации не было. Ибо свести её к чему-то иному, более общему, было в ту пору невозможно. Ньютон на этот счёт прямо заявлял: "Гипотез не сочиняю". И отсылал наиболее дотошных критиков к богу. (Я же в таком случае посылаю в прямо противоположную сторону и поясняю: "Ребята, есть масса фактов, которые первичны: или для современного уровня знаний, или вообще принципиально. Эти факты нельзя ни к чему свести, а следует принимать такими, какие они есть, и из этого исходить. И не надо думать, что сие свидетельствует об ущербности данных фактов или нашего разума: как раз претензии на объяснение всего и вся суть признак слабости ума, суть непонимание природы объяснения и его естественной ограниченности. Объяснение — это процедура для внутреннего пользования в рамках материального мира, и с нею нелепо пытаться высунуться за его пределы. Ибо в познавательном смысле за этими пределами ничего нет, а в материальном — нет и самих данных пределов".)

          Таким образом, теория Ньютона вовсе не объясняла, а лишь описывала гравитацию. Однако практических затруднений из такого "непонимания" не последовало. Успехи данной теории были налицо. И более того, такая чисто описательная, позитивистская методология на долгое время восторжествовала (да и сегодня часто торжествует) в естественных науках. Просто потому, что она практически оправдывает себя.

          В то же время без объяснений не обойтись, как бы к этому ни стремились правоверные позитивисты. Поскольку сама реальность не есть собрание независимых феноменов, а насквозь пронизана многообразными связями и сходствами, которые мы неизбежно обнаруживаем, но тем самым и упорядочиваем, систематизируем посредством их факты, увязываем их друг с другом. Каковая процедура и есть объяснение. В частности, то же тяготение Эйнштейн попытался объяснить сведением его к свойствам пространства, к чему-то более фундаментальному, то бишь привычному (ведь мы знаем, что наиболее фундаментальное, наиболее общее есть то, что чаще встречается, повторяется, что привычнее; а пространство, разумеется, более фундаментально, чем тяготение: понятие о нём сложилось значительно раньше).

          Таким образом, на деле речь идёт о позитивизме как нормальном и первичном способе познания человеком действительности. Суть его в том, что он не требует объяснения фактов, а удовлетворяется лишь их описанием. Такое описательное знание часто бывает вполне достаточным для успешной практической деятельности. Неудовлетворительным оно становится лишь с выходом за какие-то границы, очерченные этими фактами. Развитие знаний за эти пределы ставит задачу их согласования, их постановки в связь, то есть тем самым требует объяснения старых знаний через новые.

          Всё это характерно и для человеческого познания в целом. Можно с полной уверенностью заключить, что и первобытный человек начинал с обнаружения фактов реальности и с их содержательного исследования. Проблема причин, проблема происхождения, то есть объяснения этих фактов была для него и практически, и теоретически вторичной.

          Конкретность     Все наши знания берутся не с потолка, а из наблюдений за внешним и внутренним мирами. Прежде всего мы получаем конкретные представления, а уж потом обобщаем их по сходствам и составляем общие абстрактные понятия. Причём путь от конкретного до абстрактного мышления очень сложен и долог. Для современного человека он облегчается в силу воздействия на индивида со стороны социума, в силу обучения, интенсивной обработки мозга детей, в силу передачи опыта поколений в сжатые сроки и в сжатой форме. Но сообщить, внушить общие представления куда проще, чем выработать их. То же представление о феномене тяготения, которое сегодня известно каждому учащемуся, человечество вырабатывало не одну сотню тысяч лет (с момента становления разума).

          Понятно, что в отношении примитивных людей мы должны ожидать господства конкретного мышления. Оно отмечается даже у относительно развитых людей поздних эпох. Что же следует думать о палеоантропах? Следует думать, что их понятия были тотально конкретны и зародышевые абстракции выступали в чисто зримых формах. Граница между конкретными представлениями и абстракциями была размыта и почти не улавливалась.

          Яснее понять это можно на следующем примере. Всемирное распространение у первобытных народов имеет пальцевый способ счёта. У папуасов по Н.Н.Миклухо-Маклаю

          "Излюбленный способ счёта состоит в том, что папуас загибает один за другим пальцы руки, причём издаёт определённый звук, например, "бе, бе, бе..." Досчитав до пяти, он говорит: "ибон-бе" (рука). Затем он загибает пальцы другой руки, снова повторяя "бе, бе, бе..." пока не дойдёт до "ибон-али" (две руки). Затем он идёт дальше, приговаривая "бе, бе, бе...", пока не дойдёт до "сам-ба-бе" и "сам-ба-али" (одна нога, две ноги). Если нужно считать дальше, папуас пользуется пальцами рук и ног кого-нибудь другого" (6, с. 504).

          Тут важно то, что абстрактное понятие числа обозначается через понятие руки или ноги. Абстракция выражается через конкретный образ. И познаётся через отношение к определённому конкретному (естественно, такому, которое ближе всего к человеку, есть просто часть его тела). Здесь мы видим не что иное, как познание и даже объяснение, отождествление по аналогии. Одно конкретное определяется через другое и последнее в этом случае выполняет роль абстракции. Первобытный человек считает не "единицами" и "пятерками", а "пальцами" и "руками". Собственно, то же самое мы можем обнаружить и в славянском слове "десница" (рука), видимо, однокоренном со словом "десять".

          Кстати, то, что абстракции первоначально выражались через конкретные образы, видно и по тенденции развития первобытного изобразительного искусства. Первоначально оно было весьма конкретным, но со временем всё больше схематизировалось, сведясь в конечном счёте к иероглифам. Дело в том, что данная изобразительная деятельность вовсе не была искусством как таковым. В рисунках заключался смысл, фиксировалась информация. Понятно, что чем сильнее было конкретное начало в мышлении, тем больше такие рисунки были адекватны реальным прообразам. И наоборот, чем больше абстрагировалось мышление, тем больше упрощалось изображение, превращаясь лишь в схематические контуры. Содержание постепенно отрывалось от первоначального конкретного воплощения в самостоятельную сущность, абстрактное понятие. Корни многих абстрактных терминов можно обнаружить в виде чего-то сугубо конкретного (слово "длина", например, подозрительно похоже на слово "длань"; в Древнем Египте меры длины так и назывались — "палец", "ладонь", "локоть").

          Антропоморфизм     Хочу особо выделить тот факт, что в мышлении древних новое конкретное познаётся, определяется, объясняется через уже известное, привычное конкретное (которое становится при этом абстракцией в данном отношении, сохраняя, правда, само по себе, в прежнем отношении, и собственное вполне конкретное содержание). Данное конкретное при этом, естественно, то, что познано прежде, раньше, что успело стать привычным. А ближе всего к человеку и раньше всего познаётся им — он сам, части его тела, а также непосредственно окружающая его действительность, в первую очередь, социальная: ведь с ней он связан прочнее всего в своём сознательном бытии.

          Такие антропоморфизм и социоморфизм очень характерны для первобытного сознания. Все абстрактные понятия мало того что понимались конкретно, но ещё и социоконкретно по преимуществу. Время, например, измерялось специфической длительностью тех или иных социальных институтов, а вовсе ещё не сменой времен года.

          "Нуэр может сказать, что такое-то событие произошло после того, как родились люди возрастной группы "тхут" или во время инициации возрастной группы "бойлок", но никто не скажет, сколько лет тому назад оно совершилось... Если мужчина возрастной группы "дангунга" говорит, что событие случилось во время инициации группы "тхут", это значит, что оно случилось за три возрастные группы до его собственной возрастной группы, следовательно, 6 возрастных групп тому назад".

          "Ещё любопытнее такой способ исчисления времени. Оно определяется степенью родства агнатов: родные братья — родственники по отцу, значит, время жизни одного поколения определяется родством между ними; двоюродные братья — родственники по деду, а потому родственное расстояние между ними определяет время жизни двух поколений и т.д.; а то время, которое простирается вглубь за пределы исчисления родства, это уже мифическое время, где нет определённой последовательности событий: нельзя сказать, что такое-то мифическое событие предшествовало другому" (6, с. 510).

          "Точно так же и представления о пространстве у нуэров окрашены, по Эванс-Притчарду, ярко социальными тонами. Например, расстояние между деревнями определяется не километрами, а степенью этнической близости их населения: если две деревни находятся от данной третьей деревни на равном (по нашим понятиям) расстоянии, но в одном живут люди "нашего племени", а в другой чужеплеменники, то первая деревня "к нам" ближе" (6, с. 510).

          Эти антропо- и социоморфизмы направлены, разумеется, не только на объекты внешнего мира, но и на сами социальные институты. Одни из них познаются через другие, новые через более древние. Основания для оправдания, определения и даже формирования новообразований человек находит в аналогиях с теми институтами, которые уже есть, привычны, понятны. Как я уже писал, новое содержание всегда воплощается в старых формах, мимикрирует под прошлое. Авторитет традиций для человека вообще имеет большое значение, а для первобытного — в особенности.

          Синкретизм     Познание мира есть познание его раздельности, различий. Всё, что не выделено разумом из окружающего мира, представляется слитным с ним. Закономерно, что для примитивного сознания характерен синкретизм, комплексное мироощущение, не расчленённое ещё на составляющие посредством анализа. Здесь мы имеем ту начальную точку развития интеллектуально-психической жизнедеятельности человека, когда она ещё не разветвилась на отдельные направления, ибо в этом просто пока не было потребности. Скуден был багаж знаний, примитивно отношение к природе, ограниченны социальные связи, то есть предельно прост социум как основной производитель и потребитель данной деятельности. Вот эта деятельность и её продукты и выступали как нечто цельное. Я обращаю внимание, что здесь имеются два момента: целостным было и восприятие мира у палеоантропов, и производная отсюда деятельность их также была комплексна по своему содержанию и назначению.

          Суть этого можно представить на примере мифологии, которая с точки зрения последующего почкования есть зародыш, а с точки зрения своего собственного бытия — нерасчленимое соединение одновременно религии и философии, педагогики и истории, оснований права и искусства. То есть мифология выполняла самые различные роли в интеллектуально-психической и социальной жизни древних людей. Одно и то же средство обеспечивало решение сразу множества задач. Также и искусство первобытности было вовсе не только и не столько эстетическим изыском, но и религиозным ритуалом, и средством социализации, и способом фиксации и передачи опыта и знаний и т.п.

          "Африканское искусство мало отличается по своему назначению от медицины, религии, колдовства и всех иных аспектов традиционной культуры... явление, называемое нами искусством, неразличимо в традиционном обществе, поскольку здесь оно растворяется во всеобщем потоке бытия" (6, с. 514).

          "Только "опрокидывая настоящее в прошлое" (то есть оценивая первобытность с сегодняшних позиций — автор), можно смотреть на мифологический текст как на сценарий, существующий независимо от обряда, танцевальных, музыкальных, пластических ритмов — всего того, что даёт мифу зримую, слышимую форму" (там же).

          Примитивизм     Если обобщить всё написанное выше, то архаическое сознание можно определить просто как примитивное. Не в смысле физиологических механизмов: в этом плане мозг древних людей ничем не отличался от мозга современных — он имел те же ткани, отделы, принципы функционирования. Но вот наполняющее этот мозг содержание существенно отличалось. Что и неудивительно: современные представления о Мире суть результат умственной деятельности всех прошедших поколений. Веками и тысячелетиями по крупинке накапливались знания, которыми мы сегодня оперируем и гордимся (точно так же, увы, как гордились своими познаниями наши предки, то есть — не осознавая их ограниченности и примитивности). У древних же людей объём этих знаний был, разумеется, намного меньше, я бы даже выразился так: "качественно" меньше (хотя, конечно, качественные понятия нельзя соотносить с количественными). Древние люди не просто знали меньше нашего, а знали так мало, что это существенно сказывалось на их логике, то есть отражалось на степени обобщения феноменов мира. Многие из этих феноменов для них просто не существовали, не попадали в поле их зрения. Откуда и проистекают все вышеописанные особенности. Поясняю.

          Раз содержание мозга первобытных людей отличалось от современного, то, соответственно, отличался и процесс оперирования этим содержанием. То бишь другой у них была "логика" мышления. Наша логика, помимо того, что привносится в неё процедурой обобщения (то есть правил соотношений общего и частного), в основном, отражает реальные соотношения феноменов Мира. Архаическое же сознание (как примитивное) характеризовалось как раз незнанием данных соотношений. Понятно, что при первичном познании в поле зрения попадают только самые простые, очевидные, бросающиеся в глаза факты. Например, конкретные вещи как таковые — в их определённости, видимых свойствах и пр. Сложные же феномены, такие как различного рода связи вещей, а в особенности, событий — типа причинно-следственной, части и целого и т.п., понятно, поддаются обнаружению и тем более осмыслению труднее всего и в последнюю очередь. Правильное представление, например, о сущности и закономерностях причинно-следственных связей не выработано до сих пор. Древние же мыслители не только не имели правильных представлений в этой и во многих прочих областях, но просто и не подозревали о наличии этих областей. Их логика не оперировала законами, обобщающими подобные закономерности.

          По наблюдениям этнографов, для представителей отсталых этносов не существуют вопросы "отчего?", "почему?", "зачем?", то есть как раз те, ответы на которые связаны с выявлением различных связей и соотношений вещей (хочу сразу подчеркнуть, что на осмыслении этих вопросов основано и появление представления о феномене происхождения, о связи самих людей по происхождению, то есть представление о родственной связи). Первобытный синкретизм сознания есть не что иное, как простая неразвитость аналитического подхода. Окружающее воспринимается ещё целостно, во всём его оглушающем и ослепляющем многообразии, в котором пока слабый человеческий разум (слабый не потенциально, а содержательно) бессилен разобраться, разложить его по полочкам на отдельные фрагменты. Эти фрагменты ещё предстоит идентифицировать — отличить от других и одновременно отождествить с самими собой, что есть весьма трудоёмкая операция, требующая развития соответствующего навыка и усилий многих поколений. А ведь лишь после такого расщепления мира на обособленные объекты и становятся уже возможными их прочная фиксация в сознании и само наблюдение, изучение различных связей и отношений между этими объектами. В слитном бытии, в коем не различается никакая структура, нельзя обнаружить и никаких взаимодействий структурных частей и, конечно же, познать их. Такому познанию неизбежно должен предшествовать анализ.

          Синкретичное архаическое сознание было на это ещё не способно. Логика древних людей сводилась к оперированию лишь самыми простыми обобщениями, в числе которых, естественно, первое место занимал обнаруживавшийся раньше всего феномен сходства. В силу этого примитивное объяснение было объяснением исключительно по аналогии, по ассоциации (первобытное мышление нередко называют ассоциативным; ассоциация же как раз и есть сопоставление по сходству). При этом аналогия понималась не как подручное средство, не как облегчающий понимание пример, а как прямое отождествление. Природа сходства была понимаема столь же превратно: "такое же" осознавалось как "то же". Везде, где обнаруживалось какое-либо сходство, предполагалось тем самым и наличие сродства, полного тождества, то есть однородности (кстати, тем же грешила и античная философия, а также — не будем высоко задирать нос — и вся последующая: путать тождество с однородностью считается хорошим тоном у разного толка идеалистов и по сей день). При таком подходе похожее не просто похоже, а и есть то же самое — животные суть люди и наоборот. Между ними нет никакой границы, отчего человек, по мнению представителей отсталых этносов, легко может превратиться в животное или же родиться от животного и т.д. В силу такого тотально отождествляющего толкования аналогия, понятно, была ещё и комплексной. То есть древние люди в своих мыслительных процедурах стремились полностью сблизить сравниваемые объекты, проигнорировать и по возможности как-то изничтожить наблюдавшиеся в реальности различия. Это приводило, в частности, к тому, что при объяснении, например, социальных институтов, осуществлявшемся всё тем же путём отождествления (аналогии) их с какими-то известными и привычными природными объектами, эти институты подгонялись в своей конституции, формах под матрицу объясняющих образцов: последние выступали тем самым в роли практических моделей, по которым первобытные люди выстраивали свои социумы.

          Имея такое предварительное знание об особенностях мышления древних, мы с вами, читатель, легче сможем разобраться в особенностях их социального бытия.

          2. Функции социума

          Связи по непосредственному воспроизводству     Характер взаимодействий первобытных людей в ходе их совместного непосредственного воспроизводства во многом уже описан выше. Однако стоит ещё раз обратить внимание читателя на то, что спектр этих взаимодействий отныне значительно расширился. Если в ранний период в их рамках решались преимущественно задачи защиты членов стада от внешних опасностей, то теперь усилия коллектива сосредоточились уже главным образом на добыче пропитания. Члены социума вступали друг с другом в контакт и тем самым образовывали между собой различные связи прежде всего на этой фундаментальной почве. Соответственно, значительно повысились статус и степень организованности указанных социальных связей. Они легли в основу всей жизни первобытных людей, хотя и не являлись ещё связями производственными.

          Отныне различение людей и разделение их на группы стало определяться их местом в системе коллективно организуемого непосредственного воспроизводства, родом их деятельности, выполнявшейся на благо всего сообщества. Одни члены социума охотились, другие занимались собирательством. Одновременно обе эти группы должны были снабжать друг друга и детей продуктами своего труда, пищей. То есть связи по непосредственному воспроизводству, с одной стороны, состояли в кооперации усилий внутри одного вида деятельности, а с другой, сводились к примитивному разделению труда. Которое в данном сообществе ещё прямиком совпадало с разделением членов социума по полу и возрасту. Отчего неизбежно смешивалось с выполнением этими группами и социально-воспроизводственных, и видовоспроизводственных функций. Все три основные функции воспроизводства ещё сливались в единое целое и выполнялись одними и теми же подразделениями сообщества. Причём если содержательно сообщество определялось характером непосредственного воспроизводства, то форму его во многом задавали как раз социальное и видовое воспроизводства.

          Социальные связи     Социальные связи, то есть связи, обеспечивающие социальное воспроизводство человека, как отмечалось, сводятся прежде всего к отношениям поколений — в смысле передачи знаний, традиций, материальной и прочей культуры (в первую очередь, речи)

"...по этнографическим данным, основной целью воспитания в первобытном обществе было развитие трудовых навыков, чувства коллективизма, безусловного подчинения интересов отдельной личности интересам общины, рода и племени, ознакомление с обычаями и нормами поведения данного общества и их идеологическим обоснованием в виде преданий и верований" (6, с. 223),

а также к отношениям между людьми одного поколения, постоянно общавшимися между собой и представлявшими тем самым некий микросоциум, в котором и происходит поддержание социальности человека. В сообществе, где отсутствует развитое функциональное деление людей по видам деятельности, социальность не находит для своего воплощения никаких других групп, кроме различающихся по возрасту и полу. То есть различающихся по признакам, естественно присущим людям вообще.

          Это не означает, что в данном сообществе не было вообще никакой функциональности, никакого разделения труда. Они, безусловно, были налицо, но носили ещё не профессиональный, а именно половозрастной характер. Люди не различались по роду их деятельности, чтобы потом на этом основании объединяться в профессиональные группы. Люди различались по полу и возрасту, а потом уже каждая образованная по этим признакам группа выполняла в сообществе свою функцию, свою трудовую и социальную роль. В рамках этих групп происходила передача специфических трудовых навыков, правил поведения, специфических традиций, определявших как внутренние взаимоотношения членов группы, так и её положение в сообществе, взаимоотношения с другими группами. Они являлись своеобразными микросоциумами, кирпичиками в здании общей социальности.

          Связи по видовому воспроизводству     Эти связи ещё более природны, естественны, чем социальные. Те-то хоть могут со временем перейти в иное качество. Стать связями групп, выделяющихся по функциональному признаку. А для связей по видовому воспроизводству и это невозможно. Натурально эти связи сводятся к отношениям полов в смысле брачного партнёрства и к отношениям поколений в смысле их деления на родителей и детей.

          Резонно предположить, что в структуре рассматриваемых нами сообществ, основанных на примитивном непосредственном воспроизводстве и соответствующих ему социальных и видовоспроизводственных связях, мы должны будем обнаружить некие группы людей, конституирующиеся внутри себя и отличающиеся от других групп по полу, возрасту, а также по различному отношению к деторождению в смысле брачного партнёрства. Других оснований для организации таких сообществ нет. Стоит обратить внимание на то, что данные социумы и по структуре, и по выполняемым группами функциям, и по их отношениям друг с другом, очень напоминают обычную современную семью. Просто вместо индивидуального членства тут имело место членство коллективно-групповое.

          Отличия от прежних и будущих форм     Следует отметить две основные особенности, характерные для реализации указанных функций в первобытном социуме. Во-первых, они являлись прерогативой социума, взятого в целом. То есть выполнялись коллективом совместно. А не так, чтобы какая-то функция была социальной, а какая-то осуществлялась в рамках более узкой ячейки, допустим, семьи. Современная семья берёт на себя, как известно, большую часть функций первичной социализации детей, а также целиком — функцию видового воспроизводства, деторождения и вскармливания потомства. Общество, конечно, частично регулирует этот процесс, но в целом устранено из него. Совершенно не так обстояло дело в первобытности, о которой сейчас и пойдёт рассказ.

          Аналогично, и в предшествовавшую роду эпоху функции воспроизводства не поднимались в полной мере до уровня коллективных. Стадо, например, было весьма безразлично к порядку зачатия детей, к организации половых отношений и даже к социализации подрастающего поколения. Ибо данное сообщество не было основано на глубоком коллективизме добычи пропитания. Тем самым оно было довольно аморфным и не заботилось с должным рвением об упорядочении общежития, о поддержании и воспроизводстве этого порядка.

          Во-вторых, нужно подчеркнуть не только простую коллективность осуществления указанных функций, но и общность их осуществления в ином смысле. Они выполнялись не только общими усилиями всех участников процесса, но и представляли собой некую общность, единство с точки зрения его операций. Все члены коллектива совершали одинаковые действия в одинаковом и полном их наборе. Тут не было никакого различения, что одни делают одно, другие — другое. Типа одни рожают, другие воспитывают, третьи кормят. Процесс осуществления данных трёх функций был неразделённым, слитным. Он был прерогативой коллектива в цельности своей. Лишь наш логический анализ, причём основанный на наблюдениях позднейшего расщеплённого существования всех этих видов воспроизводства, позволяет нам вести речь о троичности этого единства. А для первобытного человека её не существовало. Для него это был один неразрывный, общий, цельный поток его деятельности.

          3. Общий принцип оформления рода

          Первичное осознание единства     Как отмечалось, самым первым признаком единства сообщества выступает его отличие от всех прочих сообществ. Осознание особенностей этого отличия должно было идти в первую очередь. И, разумеется, должно было иметь самую примитивную форму.

          Например, внешними признаками коллектива являются: территория, им занимаемая, какие-то физические особенности его членов (рост, цвет волос и пр.), род деятельности, культура, язык, если он, конечно, достаточно сформировался. То есть географическо-этнические признаки. Становление различных непересекающихся культур в рамках соседних территорий, как я писал выше, отмечается археологией. Но эти внешние признаки, конечно, не могли служить основой формального, понятийного отличения. В языке отличное бытие должно иметь имя, название. Конкретное сообщество должно отличать себя в комплексе отличных признаков, взяв, например, какой-нибудь из них за основание имени. Мы, например, люди длинных волос, а вы — коротких. Это, конечно, не очень удачное различение, ибо волосы могут и отрасти (если их специально не подстригать, чтобы сохранять свою определённость). Более существенным является род пищи. Охотясь на протяжении веков на одних и тех же животных, люди должны были дойти до представления о своей зависимости от них, о какой-то тесной связи с этими животными. Их обозначения и было проще всего взять в качестве наименования сообщества. Но дело, конечно, не только в наименовании, но и в реальной близости сообщества людей к данному животному. Естественно, раз оно является основой питания, то его благополучие — основа благополучия людей, его образ жизни наиболее изучен и к нему в какой-то степени приспособлен сам образ жизни людей. Тем самым тут имеет место тесная практическая связь. Тут возникает и осознание этой связи и даже отчасти мысли о её природе и происхождении. Данное животное начинает выступать в сознании как своего рода покровитель и защитник, кормилец данных людей. Развивается так называемый тотемизм.

          Но ещё раз повторю, что это лишь внешнее осознание единства, которое никак не могло объяснить существо внутреннего бытия социума, особенности коллективизма, отношений его членов между собой. Тотем годился лишь для противопоставления данного коллектива другим: людей медведя — людям бобра. В известном смысле тотем не самоназвание, самоопределение, а иноназвание, иноопределение. Не мы сами себя так называем, а нас так называют другие. У тасманийцев

"многие племена имели два наименования: возможно, что одним аборигены называли себя сами, а под другим были известны соседям" (8, с. 27).

          Для нас важно, что собственное бытие "людей медведя" не исчерпывалось таким противопоставлением. Существовал целый пласт внутренних отношений, который был гораздо более важен и нуждался в ином объяснении, переводе с языка практики и инстинкта, с языка природы на язык разума.

          Ещё раз о сути процесса     Напомню, что становление сообществ людей в основе своей шло вполне материально. То есть реально они возникали как практические единства в целях совместного жизнеобеспечения своих членов. Но становление разума порождало при том потребность в объяснении этого единства, потребность в оправдании связанной с ним системы распределения добываемых материальных благ и прочих отношений людей. Становление рода, вызревание родовых форм сообщества было не просто вызреванием сообщества вообще. Оно было, как отмечалось, одновременно и вызреванием идеологии, объяснявшей и освящавшей уже существовавшее практическое единство, отчего становление последнего попутно сопровождалось деформацией отношений внутри этого единства с целью его подгонки уже к принятой идеологии. Эти объективный и субъективный процессы протекали совместно, как единый поток (который мы разделяем лишь в целях анализа), влияя друг на друга, и конечный результат был обусловлен равным образом обеими данными составляющими. То есть материальные процессы, выражаясь теоретическим языком, создавали некоторую базу для строительства отношений людей, но то, что люди на ней построили, нельзя понять без учёта характера, содержания сознания самих примитивных людей.

          Исходная связь     Итак, всякое сообщество представляет собой прежде всего некое единство, и лишь потом уже подразделяется внутри себя на какие-то группы. Единство есть с внешней стороны отличие от других подобных "единиц", что осознаётся, как отмечалось, в форме тотемизма, но с другой, внутренней стороны оно есть действительное единство членов сообщества в образе их жизни. Для первобытных людей после отличения своего сообщества от других сообществ актуальным становилось уже осознание своего внутреннего единства, оправдание совместности бытия, сплочённости коллектива в его жизнеобеспечении, объяснение сложившейся естественным образом системы распределения добытых материальных благ. Одновременно это означало и выработку некоторых стандартов, образцов общежития для конкретного упорядочения социальной жизни соответственно им. Ведь практическое единство не только возникало, но и требовало постоянного воспроизводства в нужных рамках. Как могли сформироваться стандарты, правила отношений людей, откуда могли взяться образцы? Естественно, не с потолка, а из имевшейся практики. Новое социальное бытие могло вырасти лишь как законный наследник старого животного бытия. Преобразуя и приспосабливая к новым реалиям находимые в этом животном прошлом формы. И, разумеется, одновременно организуя само социальное бытие согласно данным формам.

          В животном стаде единственной более-менее стабильной социальной ячейкой является материнская группа. Её бытие не обусловлено внешними факторами (то есть характером ареала обитания), как бытие половозрастных групп. Её единство не зависит от времени, ибо связь по матери не изменяется, как возраст. Наконец, этому единству безразличен пол его членов: оно включает в себя как самок, так и самцов. Их обособление по признаку пола есть внутреннее дело группы и не разрушает её цельности. А ведь единое сообщество людей никак не могло быть однополым. Всё это свидетельствует о практическом удобстве использования данного феномена в качестве образца. Но тут интересно, разумеется, не только и не столько само такое удобство, сколько реальность его использования древними людьми. Возможность-то была; была ли действительность? Это, как понятно, зависит от ряда перечисленных выше факторов.

          Во-первых, за образец первобытные люди могли взять лишь хорошо известную им, привычную уже форму, наблюдаемую ими в ближайшем своём окружении; а поскольку речь идёт о социальном образце, — то и вообще: это должен был быть институт, издревле определявший отношения палеоантропов, форма их традиционного общежития. Материнская группа вполне отвечает предъявляемому требованию. И даже является в этом смысле уникальным феноменом, ибо не имеет никакой серьёзной конкуренции. Других животных групп, кроме половозрастных, просто нет. Но последние и потенциально не могут стать основанием общего единства, поскольку это соединения лишь в пределах одного возраста или пола; и практически данные группы легко обобщаются рамками группы материнской.

          Во-вторых, важна степень сходства феномена-образца с практическим единством. С точки зрения внутренней структуры материнская группа представляет собой прочное соединение особей разного пола и возраста, как и любое сообщество людей. Эти особи состоят друг с другом в особых отношениях близости, обмена услугами и пищей, взаимопомощи как во внутренней жизни, так и в борьбе с окружающей средой. Всё это как раз и типично для первобытного социума, для его примитивной, полуживотной структуры и тех функций, которые разные части этой структуры выполняют, обеспечивая совместное выживание. Следует предположить не только значительное сходство, ближайшую аналогию материнской группы и практического социума, но и возможное даже их генетическое сродство, по крайней мере, частичное.

          Делёж пищи и род     Остановлюсь отдельно на сходстве материнской группы с практическим единством в важнейшем вопросе о распределении материальных благ, в первую очередь, дележе добычи. Как отмечалось, единственная добровольная и постоянная делёжка пищей у обезьян связана с кормлением детёнышей самкой. Соответственно, наиболее безболезненно преодоление зоологического индивидуализма в этом вопросе идеологически (практически, как понятно, этот индивидуализм преодолевался на другой основе) могло идти именно путём представления процесса распределения добычи как чего-то подобного дележу между членами материнской группы; этот процесс легче всего мог быть понят и оправдан при осознании его в качестве одной из форм кормления родителями детей. Я писал выше, что и у обезьян делёж пищей наблюдается обычно как результат просьбы, причём просящий ведёт себя подобно ребёнку, просящему еду у матери — аналогичным образом протягивает руку, а подчас и закатывает типично детские истерики. Видимо, делёж изначально основывается на инстинкте отношения взрослого к детёнышу, в первую очередь, материнском.

          Дача пищи тем самым есть внутреннее отношение материнской группы и выступает как её признак. Распространение этой дачи на членов всего сообщества предполагает осознание его как круга членов такой группы. Происходит представление нового по содержанию отношения — как старого, традиционного в тех категориях, в которых подобное отношение существовало прежде. Другое идеологическое оправдание нового порядка взять просто неоткуда.

          Образец отношения матери и детей по поводу пищи распространяется уже на все распределительные отношения, обратным образом укрепляя представление о сообществе как о некоей в основе своей материнской группе.

          Отсюда понятно, что из имевшегося в наличии материала в качестве образца общего единства могла быть взята только материнская группа со всеми её характерными особенностями. Тем самым за конституирующие принципы объединения людей были приняты принципы организации животной материнской группы. Становление социальных по содержанию связей в сообществе приобретало форму связей через женщину-мать.

          Осмысление феномена материнской группы палеоантропами     Объясняя себе единство и сплочённость своего социума, оправдывая его существование в таком виде, первобытные люди приняли за аналог, за идеологическую основу единственный похожий природный союз, который существовал в стаде, — материнскую группу. Но тем самым они само своё сообщество должны были представить себе как такую же группу, просто в гораздо больших размерах. Мы с вами имеем некоторое представление об особенностях и природе материнской группы, но это — наше представление, основанное, с одной стороны, на наблюдениях за обезьянами, а с другой — на оценке этого животного института с точки зрения современных знаний о родстве, кровных связях и пр. В какой мере данные знания характерны для палеоантропов? Так ли, как мы сегодня, представляли они себе данную группу? На этот счёт можно выразить большие сомнения.

          Тут я напоминаю читателю о позитивистском характере первичного познания. Первичного не только в том смысле, что таково оно было у древних людей, но и вообще: любое познание начинает с простого, с необходимого — с содержательного уяснения феномена, выделения его из слитности прочего окружающего бытия. Нет сомнения, что первоначальная операция мышления в отношении материнской группы у палеоантропов состояла в "описательном" её осознании. Сначала они должны были осознать само наличие данного определённого феномена, что значит, собственно, — определить, описать его для себя. Что есть, мол, такое особое стабильное, сплочённое сообщество людей, которое структурно характеризуется соединением особей разного пола и возраста, а функционально — кругом особых взаимоотношений этих особей. Ничего более, кроме такого натурального непосредственного представления первобытное мышление составить ещё не могло. Скажем, вряд ли следует ожидать на данном уровне развития сознания появления реальных, а не мифических (хотя и сам по себе миф — явление куда более позднее) представлений о происхождении данного феномена, о его глубокой биологической природе, о том, что в основании наблюдаемого соединения людей лежит какой-то принцип родства, единства генотипа, крови и пр. Палеоантропы, скорее всего, на протяжении длительного первоначального периода вообще никак не объясняли себе бытие материнской группы; подобная задача у них и в мыслях не стояла (как не стояла перед людьми долгое время задача объяснения тяготения). Реальное, видимое наличие некоей связи особей в рамках какой-то группы и использование её в качестве образца вовсе не требует и не предполагает понимания природ этой связи и этой группы. Сей факт осознавался как таковой, как сам по себе первичный, обнаруживаемый де-факто — и всё. Авторитетность данного феномена — именно в его обычности, древности, а вовсе не в объяснённости через какие-то другие факты — например, принцип родства. Последний феномен (родство) обнаружить, то есть осознать как нечто сущее, гораздо сложнее, чем данное в наблюдении бытие материнской группы, половозрастных групп (родство как таковое ни наблюдать, ни пощупать нельзя). И хотя это бытие реально связано с кровным родством, отношения братьев, сестер, детей и матерей в рамках материнской группы должны были осознаваться лишь содержательно, а вовсе не с точки зрения их биологической подоплеки — как отношения родственников. Сами понятия "родство", "родственник" ещё никак не могли сложиться. Во всяком случае, раньше, чем простое фактическое представление о материнской группе как определённом непосредственно наблюдаемом феномене.

          Стоит напомнить ещё и о том, что познание людей имеет практическую направленность. Интерес к феномену родства, к родственным связям, как будет видно ниже, появился лишь в историческую эпоху. В доисторический же период палеоантропы не только не имели никакого представления о них, но и не нуждались в таком представлении. То есть его не было не просто в силу естественной неразвитости сознания, но и потому, что родство не играло никакой реальной роли в жизни палеоантропов и, соответственно, не познавалось ими как какой-то особый, видимый факт, объект внимания и осмысления. Ещё раз оговорюсь: объективно, как биологический факт, родство, конечно, было всегда (как и тяготение) — родство ведь есть и у диких животных. Не было именно представления о родстве и, соответственно, оно не стало фактором, субъективно определявшим бытие человека, то есть социальным фактором. В роли последнего выступило простое содержательное представление о материнской группе.

          Осмысление рода палеоантропами     Итак, образцом, "абстракцией", то есть более привычным, первично конкретным представлением-понятием (термин "понятие" — это отглагольное существительное от слова "понимаю"), посредством которого первобытные люди определяли, осмысляли, объясняли себе своё складывающееся практическое единство, было представление о материнской группе. Социум осмыслялся, очевидно, как нечто такое же и даже то же самое, — как большая материнская группа. Такое понимание, безусловно, наложило свой отпечаток и на реальное бытие социума.

          Объективное развитие практического единства всё заметнее увеличивало сходство социальных отношений людей с отношениями членов материнской группы. С параллельно идущим развитием мышления и отмеченного процесса субъективного отождествления социума с материнской группой, это сходство усиливалось, становясь уже и результатом сознательной деятельности людей. Используя матрицу данной группы для осмысления своего единства, палеоантропы стали, безусловно, и целенаправленно подгонять социальные порядки и институты под ячейки этой матрицы. То есть стали сами вести социальное строительство, обустраивать своё общежитие по образу и подобию материнской группы. Ход их рассуждений был примерно такой.

          "Что есть наш коллектив? По всем основным признакам он такой же, как всем известная и понятная материнская группа. Значит, это и есть то же самое. Требуется лишь избавиться от некоторых расхождений, подправить детали, чтобы полностью свести практику с моделью, сделать отождествление не просто мысленным, но и реальным. Тем самым авторитет традиционного института станет и авторитетом существующего порядка, будет подкреплять и освящать его незыблемость".

          Разумеется, всё это изложено на современном языке, которого у неандертальцев ещё не было. Но, несомненно, примерно такое содержание интуитивно, смутно копошилось в их мозгах, будучи не столько высказанным, выраженным, сколько "ощущаемым", "чувствуемым".

          Практическое социальное единство, сформированное по матрице материнской группы, я буду в дальнейшем называть родом. Это не совсем удачный термин, если учитывать его историческое происхождение и содержание, которое вкладывают в него современные учёные, а также и собственное звучание, в котором явственно слышится упоминание о родстве. Но не буду пока заниматься терминотворчеством, предоставив это увлекательное дело другим.

          Полнота субъективного, а как следствие, и объективного, практического отождествления рода с его прообразом — материнской группой — объясняется знакомым нам уже синкретизмом первобытного мышления и вообще бытия. Здесь не было ещё понимания различения сходного: "такое же", "подобное" наивно и непосредственно понимались, как "то же". И данный образец воспринимался не теми его частями, которые похожи на части объясняемого феномена, а целиком. Соответствие социума образцу не может быть фрагментарным, а должно быть полным. Ибо и сам образец нерасчленим для слабого сознания, не может быть понят как набор свойств и институтов. Тем более в ценностной трактовке: что-то из этого набора более, а что-то менее важно. Такой аналитический подход совершенно чужд первобытному восприятию и мышлению. Его аналогии комплексны, они требуют исчерпывающей полноты отождествления объясняемого конкретного феномена с другим конкретным, выполняющим роль абстракции, модели, средства объяснения. Отсюда неизбежны действия палеоантропов по приведению родового организма в детальное соответствие с образцом, материнской группой.

          Реальное происхождение рода     Представляя конкретный процесс формирования новых социумов, можно предположить, что материнские группы являлись ядрами их консолидации, но, очевидно, уже не в чистом виде, а в "развёрнутом". Поскольку первобытные сообщества состояли количественно примерно из 30-50 особей, вполне возможно, что они на деле могли свестись к материнской группе, развёрнутой в трёх поколениях (животная материнская группа существует лишь в одном поколении для детей и в двух — с учётом матери). Если допустить, что каждая самка рождает четырёх детёнышей, то простой подсчёт показывает, что в трёх поколениях общее число членов сообщества, происшедшего от одной самки, достигает тридцати особей.

          В рамках конкретного процесса складывалось, видимо, и многообразное реальное родство, причём даже ещё и в первобытном стаде. То, что эти стада в течение многих тысячелетий существовали как стабильные, сплочённые коллективы, заставляет предполагать, что разбредание и перемешивание их было сильно ограниченным сравнительно с тем, что имеет место в стадах лесных обезьян. Надо думать, что уже здесь в качестве костяков выделялись материнские группы, сестринско-братские союзы (отмечу, что для таких стад переход к коллективизму, взаимопомощи и дележу добычей заметно упрощается). Сообщества состояли из нескольких таких групп, вступавших между собой в брачные отношения, что должно было привести к образованию многих реальных родственных связей. Однако реальны они были лишь объективно и с точки зрения нашей оценки ситуации. Для самих же участников событий эти реалии не существовали на субъективном уровне и не превращались тем самым в реалии социального бытия. Зато реальностью являлись сами специфические практические взаимоотношения членов материнских групп.

          Взгляды современной науки     Всё написанное выше есть мой личный взгляд на вещи. Современные учёные не уделяют никакого внимания материнской группе вообще, не видят связи между нею и родом, и уж тем более не представляют себе содержание первобытного сознания таким, как изобразил его я. Распространённые в науке концепции я буду неоднократно критиковать ниже по ходу изложения — вплоть до анализа их философских корней. Здесь же не хочу предварять события (дорога ложка только к обеду), а затрону лишь важнейший вопрос о роли родственных связей в конституировании рода.

          Современные учёные почти поголовно убеждены в том, что роль эта — фундаментальна, что именно принципы родства лежат в основе всей первоначальной социальности, начиная с её истоков. Что в роде мы имеем тем самым и по происхождению, и по наличным отношениям родственный организм, своеобразную большую семью в натуральном виде. Советская наука на все сто согласна с тем,

"что первой формой группового самосознания было сознание родства по крови и по браку", хотя "эти два вида родства не различались, равно как фактическое родство не обособлялось от фиктивного" (!) (6, с. 466).

          Это убеждение ведёт своё происхождение из этнографических наблюдений за порядками, характерными для исторической эпохи, о которых будет идти речь позднее. А также из известной уже нам аберрации человеческого сознания, склонного осмыслять феномены по аналогии. Функции социальных групп примитивного рода были во многом аналогичны тем, которые ныне выполняют друг относительно друга члены современной семьи. Обнаруживая в прошлом отношения, содержательно сходные с нынешними семейно-родственными, исследователи полагают, что это и впрямь не просто подобные, такие же, а именно те же самые отношения. А люди, вступающие друг с другом в эти отношения суть реальные родственники. Это обычная ошибка неверного обобщения — чрезмерного отождествления сходного.

          То, что первобытные институты толкуются в духе современной семьи и родства, красноречиво свидетельствует о том, что и мы всё так же сводим непонятное к привычному для нас, то есть достигаем в данном случае понимания посредством аналогии. Формируем свои собственные представления о древних институтах путём отождествления их с подобными им институтами современности.

          Взгляды Л.Г.Моргана     В качестве примера можно привести взгляды Л.Г.Моргана, заложившего основы современных концепций сущности и происхождения рода. Морган, разумеется, прямиком исходил из реальности родства как причины его формирования. Например, становление именно материнского рода он связывал с тем, что просто "отцовство не могло быть установлено достоверным образом и... принадлежность определённой матери составляла единственный надёжный признак происхождения". Получается, что первобытные люди были очень озабочены своим происхождением, выявлением подлинных родственных отношений. Но, как материнский, род развился совсем не поэтому. Не из-за того, что родство можно было установить только по матери. Никто и не стремился его устанавливать. И реально фактом рождения конкретной женщиной устанавливалось вовсе не родство, а нечто иное, куда более существенное для первобытного человека.

          По Моргану, род был древнейшей социальной организацией, построенной на осознании родства. В действительности же дело обстояло иначе. Не родство, которое якобы постепенно осознавалось, но имелось изначально, лежало в основе рода, а практическое единство. Не исследование развития родства и родственных групп необходимо для понимания рода и его институтов, а исследование сложения практического единства в его конкретном виде.

          Повторение пройденного     Поскольку мне известно, что понятное — это просто привычное, а привычное — то, что часто повторяется, не откажу себе в удовольствии ещё чуток поиздеваться над долготерпением читателя и вновь перескажу вышеизложенное иными словами. Ибо усвоить данные мысли весьма важно.

          Итак, вопреки мнению учёных, только-только брезжившее сознание древних людей не могло ещё одолеть такое сложное понятие, как родственная связь. Палеоантропы находили в природе, в стадной практике лишь образец связей в пределах материнской группы — то есть отношения типа "матери-дети" и "братья-сёстры". Они находили их как таковые, как особые с точки зрения содержания феномены, вовсе не осознавая их в качестве отношений родства. Кровная близость им была неизвестна. Это мы сегодня, говоря "матери-дети" или "братья-сёстры", уже на подсознательном уровне вкладываем в эти термины прежде всего не функциональное, а родственное их значение. Мы имеем представление о происхождении, о кровном родстве вообще. Если бы мы его не имели, то данные отношения "матерей" и "детей" и прочих подобных лиц представали бы перед нами лишь как неизвестно чем обусловленные, но объективно сущие отношения кормления, ухода, обмена пищей и услугами, взаимопомощью и т.п. Мы не знали бы, в чём тут дело, откуда что пошло, но это не помешало бы нам осознать реальность данных отношений. Познание человека всегда происходит таким путём, что сначала феномен выделяется как таковой, по его видимым проявлениям, а уж потом он начинает осмысливаться и с точки зрения его происхождения и сущности. Древние люди, стараясь понять формирующееся практическое единство и как-то упорядочить его согласно потребностям воспроизводства, прежде всего в качестве самой близкой и единственной аналогии и образца обнаруживали материнскую группу. Структуризация сообщества, то есть деление его на группы и упорядочение становящихся социальных отношений между ними шли путём расширения до общественного масштаба порядков, характерных для материнской группы.

          В рамках этой группы существовали четыре типа особей в их взаимных отношениях. Эти типы и эти отношения и должны были стать прообразом социальной дифференциации членов социума и их функций. А наличное существование многовариантного сложного действительного родства не имело к этому никакого отношения и не играло никакой роли в процессе осознанного формирования рода (в неосознанном виде оно, конечно, сыграло свою роль, ибо в сложении практического единства участвовали и подлинно родственные группы).

          Таким образом, становление социума представляло собой два взаимопроникающих процесса. В глубине, в основе — шло становление практического единства людей в их жизнеобеспечивающей деятельности, их тесной близости в рамках этого единства; параллельно совершалось становление разума и осознание практического процесса в таком разрезе, что он стал оправдываться и осознаваться, а тем самым и выправляться, корректироваться по аналогии с имевшимися в практике стадного бытия отношениями. В качестве практического материала для строительства сообщества имелись особи разного пола и возраста, в качестве плана строительства — схема материнской группы. Соединение данного плана с данным строительным материалом и дало род. Структурными единицами его стали половозрастные группы, а отношения между ними организовывались по типу отношений между членами материнской группы.

          Эту последнюю, конечно, легко представить как группу родственников по матери, особенно нашему извращённому современной практикой сознанию. Но такое представление ошибочно. Материнская группа включала в себя лишь мать и её детей, а вовсе не каких-нибудь бабушек, дедушек (со стороны матери, разумеется), внуков и внучек, сестёр и братьев матери и т.д. То есть это была вовсе не группа родственников по матери в чистом виде, основанная на осознании принципа родства. Это была социально-биологическая группа, сформированная, с одной стороны, естественными тесными контактами данных особей, устанавливавшимися со дня рождения (тут вероятны действия механизмов, сходных с импринтингом), а с другой — генетически запрограммированным избеганием половых связей между ними, что также выделяло данную группу на особое положение, как-то консолидировало её.

          Именно эти животные феномены прежде всего обнаруживались первобытным сознанием, именно из них естественным образом проще всего могла развиться первичная социальность. Родственные же связи как предмет сознания людей и существенный фактор, определяющий их взаимоотношения, — продукт более поздней эпохи. Поначалу наблюдаемое природное родственное единство воспринималось людьми без действительно родственной окраски — как единство вообще, как определённый тип взаимоотношений, находимый в природе, безотносительно к той подспудной базе, которая этот тип отношений порождала. Основное внимание обращалось не на факт рождения конкретной матерью, не на связь по рождению как таковую, а на ту связь, которая существовала в природе между детьми одной матери, а также детьми и матерью. Эти отношения существовали объективно, сами по себе, имея базой инстинкты. Их наличие первобытный разум мог осознавать вовсе без какой-либо привязки к собственно акту рождения. Этот тип отношений мог распространяться и на тех, кто на деле не принадлежал к сообществу по праву рождения. И наоборот, право рождения ещё не означало в роде автоматического зачисления в его члены. Известно, что младенцы до определённого возраста рассматривались как нечто чуждое коллективу и даже опасное для него. Многочисленны обычаи инициаций, лишь пройдя через которые можно было стать членом рода. А с другой стороны, довольно распространена была и практика включения в члены коллектива посторонних с точки зрения родства людей. Достаточно было лишь согласия и выполнения определённых обрядовых процедур, после чего человек приобретал все права в данном коллективе и, естественно, то или иное обозначение, которое для нас звучит как родственное.

          Таким образом, люди осознавали своё практическое единство вовсе не в смысле единства по родству, хотя найденная ими в природе форма единства имела реальное кровнородственное происхождение. Тем не менее они смело распространяли её на весь коллектив, не обращая внимание на то, находятся ли его члены в действительном родстве или нет. Ибо и форма эта вовсе не означала для них родственной связи, как мы её понимаем, и в форму эту заключалось вовсе не родственное содержание. Все термины, которыми первобытные люди обозначали друг друга, различные группы в роде, и которые для нас звучат как термины родства, на самом деле носили социальный характер, определяли социальный статус тех или иных лиц, их взаимные отношения, права и обязанности. Другое дело, что эти отношения людей в силу общей примитивности их жизни в значительной степени сводились к тем, которые сегодня опять же в основном являются семейными. И вот мы, находясь в плену современных представлений, тесно связывающих функции кормления, воспитания детей и т.п. с отношениями родственными, внутрисемейными, при обнаружении в древности групп людей, выполняющих друг относительно друга данные функции, закономерно считаем их родственниками, семьёй. А термины, которыми эти группы называются, — родственными обозначениями. То есть мы толкуем прошлое с позиций нынешнего понимания, опрокидываем в древность сегодняшние реалии, представляем себе первобытные обычаи по образцу и подобию обычаев нашей эпохи (аналогично тому, как простое религиозное сознание представляет себе бога по образу и подобию человека, наивно объясняя это "сходство" тем, что это как раз бог создал человека по своему образцу).

          Реальное родство в древнейшую эпоху сплошь и рядом игнорировалось, не имело никакого значения, вытеснялось социальной принадлежностью; но вытеснялось не так, что с ним кто-то намеренно боролся, а так, что его просто игнорировали, не замечали, ибо наличие этого феномена ещё никак не осознавалось людьми. Ведь осознаётся обычно лишь то, что существенно, что определяет жизнь человека. Родство такой роли в первобытности не играло. Вопреки широко распространённым убеждениям подавляющего большинства учёных.

          4. Становление агамии (экзогамии) и эндогамии

          Основной признак материнской группы     Связь между самкой и детёнышами, а также между детёнышами одной самки у обезьян, как установлено, выражается не просто в тёплых отношениях, взаимопомощи и пр., но ещё и внешним образом — в избегании взаимных половых контактов. Это, пожалуй, единственное существенное отношение, как-то определяющее материнскую группу извне, её основной отличительный признак, имеющий глубокую биологическую подоплеку.

          С развитием из обезьяны человека данный инстинкт был, очевидно, утерян как инстинкт (вместе со всеми прочими инстинктами, вытесняемыми разумом), но в процессе своего вытеснения со становлением сознания должен был закрепиться уже в форме обычая. Вероятно, имел место целый переходный период осознания этого феномена избегания и одновременно отмирания данного инстинкта, перевода его в плоскость освящённого древностью правила поведения. Причём, естественно, иррационального по обоснованию, ибо никакого обоснования данному правилу люди дать не могли. На него должен был распространяться авторитет древности, первичного факта.

          Биологическим содержанием этого обычая, как уже известно, является запрет на половые отношения между детьми одной матери и сыновьями и матерью. Содержательно, то есть без понимания биологической подоплеки, это выглядит как запрет половых связей внутри материнской группы. Положительная связь её членов внешне выражает себя через такое особое отрицание (в чём нет ничего особенного, ибо всякая положительная связь может быть выражена через отрицание и наоборот).

          Воспроизведение в роде     Но представьте себе сообщество, осознающее себя как большая материнская группа, да ещё и страдающее синкретизмом восприятия и мышления, то есть стремящееся к тотальному отождествлению себя с прообразом. Понятно, что вызревание такого сообщества должно было сопровождаться ограничением и запрещением половых связей между его членами. Более того — такое вызревание как раз и шло в форме становления и расширения запрета внутренних половых контактов. А если учесть, что в данную эпоху этими контактами исчерпывались брачные отношения полов вообще, то можно утверждать, что становление рода шло путём постепенного вытеснения за его пределы брачных отношений.

          Этот запрет на половые отношения между членами материнской группы, а в нашем случае — между членами рода, считающими себя именно таковой группой, — называется экзогамией. Или агамией. Экзогамия означает, что браки и половые отношения возможны только за пределами рода, а агамия — что половые отношения внутри рода запрещены. То есть второй обычай носит более запретительный характер и направлен внутрь, конституирует сам род. А первый направлен вне группы, подчёркивает ситуацию обязательности поиска брачных партнёров на стороне. Хотя первое есть неизбежное следствие, зеркальное отражение второго.

          Вторая причина     Необходимость запрета брачных связей внутри рода вытекала и попросту из его социального характера. Как будет видно позже, род делился на ряд половозрастных групп, относившихся друг к другу как "братья" и "сёстры". Это были именно социальные группы и социальные отношения с определённым наполнением, статусом. При возможности браков между собой эти "братья" и "сёстры" становились бы одновременно и "мужьями" и "жёнами", то есть вступали бы друг с другом уже в иной тип социальных отношений, отменяющий прежний. Такая путаница социальных статусов не должна была иметь место в роде как социальном организме. Каждый его член должен был занимать строго одну социальную ячейку; отношения его с другими членами рода нуждались в прозрачности и определённости. Эта потребность в предотвращении смешения статусов, в чёткости социальной организации сообщества также должна была стать дополнительной важной причиной становления института агамии.

          Мистический характер агамии     Вновь заостряю внимание на том обстоятельстве, что вызревание и осознание родового единства происходило вовсе не как вызревание и осознание родственных связей. Просто наши предки брали в природе единственный имевшийся в ней образец единства людей, естественно, в том виде, как он имел место быть. А образец этот и представал в форме агамного коллектива: агамия тут выступала как основной, сущностный признак единства. Соответственно, этот признак и был принят за критерий, определитель, маркёр единства, его формальное выражение. Стремление к идеалу, к полному отождествлению с образцом, к идеологизации и ритуализации практического единства должно было повлечь за собой распространение на членов коллектива обычая агамии — как важнейшего конституирующего принципа взятой за аналогию материнской группы.

          Этот признак был самым видимым и самым непонятным, рационально не объяснимым, не имевшим аналогии в практике становившегося социума. Всё остальное — взаимопомощь, кормление молодняка, коллективизм в добыче и распределении пищи и т.п. — развивалось само собой. А вот агамия — нет. И именно поэтому она приобрела основное значение в качестве маркёра единства. Все другие признаки казались обычными, а этот — мистическим, имевшим особый смысл и значение, что ставило агамию в исключительное положение. С учётом того, что она представляла собой ещё и завершающий штрих в формировании рода, нанесённый на его картину не природой, а самими людьми, неудивительно, что этот обычай выдвинулся на роль главного, определявшего собой единство членов рода. Это ощущение значимости — сродни тем первобытным верованиям (конечно, куда более поздней эпохи), которые приписывали огромное значение имени, вплоть до того, что к нему сводилась сущность человека, его передавали по наследству вместе с положением, а носители одинаковых имен даже объединялись в группы, по прочности и значению не уступавшие родственным.

          Агамия и биология     Относительно агамии необходимо особо подчеркнуть, что в её "лице" мы имеем дело именно с формой социальной связи, а уже не с биологическим институтом. В современной науке есть манера рассматривать этот обычай как биологический феномен (впрочем, так смотрят вообще на всю систему родовых отношений, раз считают их основанием феномен родства). Между тем от биологии тут осталась только форма, а содержание в ней заключалось уже сугубо социальное. И роль этот институт выполнял социальную, выступая в качестве основного принципа конституирования рода.

          Избегание половых отношений в материнской группе носило биологический характер лишь в животном стаде, до становления рода как социума. И такой характер это избегание сохранило в роде только в отношении реальных кровных родственников, которые, конечно, в последнем имелись, хотя и не составляли его большинства. Но институт экзогамии тут не имел отношения к биологии, не играл биологической роли. Род являлся социальным организмом, объединявшим в основном чужих друг другу по крови людей, лишь связанных между собою так, что эти связи кажутся нам родственными. Поэтому здесь агамия выполняла не функцию предотвращения кровосмешения (становилась не как способ борьбы с ним). Это была позитивная социальная связь в сообществе, осознававшем себя как большая материнская группа и определявшемся в соответствующих данному образцу формах.

          Табу     Запрет на половые отношения между членами рода выражался в форме табу. Это как раз очень характерно. Табу — запрет особого толка, связанный с убеждением в гибельности нарушения его для индивида и коллектива в целом, с чувством ужаса перед неведомой опасностью. Именно неведомость опасности и показывает, что данное табу, запрет имел биологические корни. То есть предостерегал не от конкретной опасности, рационально познаваемой и практически преодолеваемой посредством запрета, а от иррациональной, неизвестной, непонятной, но тем не менее инстинктивно ощущаемой.

          Выше я писал, что именно нечто подобное должно иметь место у животных в качестве нейропсихического механизма, предотвращающего инцест. Кровосмесительные половые отношения должны были внушать ужас, отвращение, вызывать угнетённость, подавленность сродни той, что испытывает живой организм, например, в ожидании угрозы нападения из темноты. Осознание подобных ощущений никак не могло быть осознанием их причины, происхождения. Действительная гибельность инцеста первобытным людям была, конечно, неведома. Поэтому данный запрет, наследуемый из биологического прошлого, не мог быть никак объяснён, а принимался как нечто иррациональное, как табу, предотвращение неведомой и потому особенно опасной угрозы.

          Как известно, самое страшное — это неведомое и непонятное. Оно внушает именно панический ужас. Всё, что известно и рационально объяснимо, мобилизует на борьбу. Опасность же, исходящая неизвестно откуда, неведомой природы и непонятно на кого направленная (то ли на индивидуума, то ли на весь коллектив), воспринимается как самая большая. Не случайно нарушение данного табу каралось высшей мерой — смертью. Никакие другие прегрешения, вплоть до убийства сородича, не влекли за собой такого наказания. Конечно, такая строгость объясняется и особым положением агамии как высшего признака единства коллектива, отчего нарушения её рассматривались как покушения на основы бытия рода. Но сама эта связь агамии с единством рода ведь также была мистической, непонятной, отчего и нарушения её были связаны в сознании древних с неведомыми и тем самым особо страшными опасностями для коллектива.

          Я обращаю внимание на то, что само существование агамного запрета именно в форме табу свидетельствует о том, что им предотвращалась не реальная, а иррациональная угроза. Изначально — кровосмешение. Люди превратили этот биологический инстинктивный феномен в обычай, выражавший и освящавший их единство. Естественно, никакого разумного оправдания этому обычаю они дать не могли, а за основу взяли его действительное эмоциональное содержание — ощущение страха перед неведомой опасностью.

          Это прямо опровергает все те концепции, которые пытаются выдать экзогамию-агамию за средство борьбы с реальными угрозами единству рода — с различным антисоциальным поведением, связанным, например, с соперничеством из-за самок. Столкновения на этой почве сами по себе очень гипотетичны; зато вполне реальны наблюдаемые у обезьян столкновения из-за пищи. Но рациональные угрозы и преодолеваются рационально. Этнография не знает никаких табу, связанных с распределением пищи между самцами, мужчинами. А знает лишь табу, ограничивающие претензии на мясо со стороны женщин и детей, которые уж никак не могли составить угрозы мужчинам в этом отношении.

          Для ряда учёных характерно рассмотрение табу как средства подавления животных инстинктов (конкретно, зоологической ревности, которая якобы заставляла самца монополизировать половые отношения с самкой). На деле оно есть фиксация инстинкта (конкретно, предотвращающего кровосмешение) и превращение его в норму человеческого общежития, только уже, естественно, потерявшую свой биологический смысл и расширенную на совершенно неродственный круг особей.

          Всякое антисоциальное поведение вполне понятно и рационально. Борьба с ним не может выражаться в форме запрета-табу. Зато именно такая форма должна быть у запрета, связанного с инстинктом, который иррационален, внешне выражается только в виде отрицательных или положительных эмоций. В данном случае — отрицательных, отчего и создаётся ощущение беды, связанной с нарушением табу.

          Минимум критики     В дополнение к изложенному стоит вкратце остановиться на существующих ныне теориях происхождения экзогамии. В основном они так или иначе исходят из представления о биологической функции этого института.

          Первичная и самая простая концепция происхождения экзогамии трактует её как институт, преследующий цель предотвращения инцеста. Эта версия уже в значительной степени отброшена, ибо ясно, что агамия определяет отношения вовсе не действительных родственников. Более того, она не предотвращает, а даже поощряет инцест в отношении родственников по отцу, который вроде бы не менее губителен, чем инцест между роднёй по матери. Известны и обычаи, прямо противоречащие такому представлению о роли и, следовательно, происхождении экзогамии, то есть связанные с поощрениями половых отношений между ближайшими родственниками, братьями и сёстрами.

          Наконец, данная версия исходит из предположения о каком-то понимании первобытными людьми гибельности инцеста, что вообще невероятно. Как в силу слабости самого первобытного интеллекта вообще, так и из-за сложности обнаружения и осмысления последствий кровосмешения. Эти последствия проявляют себя лишь в дальних поколениях, поставить их в причинную связь с половыми отношениями, происходившими задолго до их последствий, весьма непросто. Тут надо иметь достаточно глубокие познания в области биологии. А наши предки очень долго вообще не имели представления о роли отца в зачатии. Половые отношения были ценностью сами по себе безотносительно к деторождению.

          Указанная цель не могла быть стимулом развития брачных запретов в роде и потому, что в достаточно широких родственных коллективах (каковым в смысле широты является и род), как установлено исследованиями, пагубные последствия кровосмешения вообще незаметны. Странно предполагать, что невежественные в половом отношении первобытные люди могли уделять данному вопросу такое внимание, сделав биологический запрет одним из основных институтов своего общежития. Этот биозапрет был использован именно в качестве социальной нормы с полным выветриванием его собственного первоначального содержания.

          Второе: не выдерживает критики концепция столкновений в животном стаде из-за самок, которые можно было предотвратить якобы только полным запретом половых отношений в рамках сообщества. Ревность вообще не слишком характерна для животных. Она есть порождение не зоологического, а именно социального индивидуализма. Свобода половых отношений в стаде обезьян как-то не стыкуется с этой концепцией. Наблюдения за жизнью горилл и шимпанзе показывают, что половые отношения обставлены у них гораздо более мягко и деликатно, чем у их цивилизованных родственников. У животных неплохо развита общественная взаимопомощь и разные формы "альтруистического поведения".

          "По существу, ограниченная конкуренция между самцами у многих, даже можно сказать, у подавляющего большинства видов никогда не оканчивается тяжёлыми ранами и тем более смертью" (1, с. 229).

          Что любопытно, сторонники таких взглядов должны как-то доказывать наличие, необходимость столкновений наших предков из-за самок, а тем самым постулировать бытие парной семьи. Прежде исследователи исходили как раз из неограниченного промискуитета, который, дескать, порождал конфликты, требовал установления порядка, что и привело к экзогамии как его форме. Но вот наблюдения за животными показали, что промискуитет, напротив, "умиротворяет", давая всем доступ к самкам. Никакой борьбы реально нет. И потому теперь, дабы оправдать концепцию столкновений, приходится искать какие-то ограничения в доступе к самкам диаметрально противоположным образом. Таким ограничением признаётся теперь уже становление парной семьи, то есть какого-то порядка в половых отношениях. Замечательная метаморфоза теории.

          "Именно наличие пар в праобщине и делало конфликты неизбежными. Если бы в праобществе существовал такой промискуитет, каким он рисуется в привычных представлениях, то никаких сколько-нибудь острых конфликтов на почве удовлетворения полового инстинкта в нём не возникло бы" (5, сс. 361-362).

          Однако ещё более любопытно, что автор данных суждений Ю.И.Семёнов в дальнейшем совершенно забывает о них и благополучно возвращается к концепции неупорядоченных половых отношений, которые вредны, угрожают единству коллектива, порождают конфликты, которые нужно ограничить и т.д. (см. 6, с. 79 и другие).

          По поводу означенной концепции стоит ещё заметить, что запрет половых отношений между членами рода на деле вовсе не уничтожал гипотетического соперничества самцов из-за самок, а просто выносил конфликты в иную инстанцию. Теперь они должны были разгораться не из-за своих, а из-за чужих самок. И так же разрушительно влиять на единство мужчин данного рода. А то, может быть, стать даже вдвойне опаснее: ведь тут чувство половой неудовлетворённости должно было сильно обостряться.

          Наконец, можно упомянуть ещё и концепцию происхождения экзогамии как следствия стремления людей заключить дружественные отношения с соседями. Именно с этой целью они якобы и запрещали половые отношения внутри своего коллектива, добиваясь расширения родственных, брачных связей за его пределами. Это, получается, своеобразная политика типа династических браков средневековья.

          Согласиться с этой концепцией не позволяют следующие соображения. Во-первых, коли бы так, то тогда институт экзогамии с необходимостью не дополнялся бы институтом эндогамии (о котором пойдёт речь ниже). Поскольку эндогамия как раз в корне противоречит такому гипотетическому стремлению к расширению брачных контактов. Во-вторых, само становление экзогамии вовсе не было таким уж мирным процессом, а сопровождалось весьма агрессивными действиями — похищениями, нападениями и пр. Какое уж тут расширение контактов, укрепление добрососедства. Очевидно, что брачные контакты на стороне были обусловлены именно агамией, а не, напротив, экзогамия появилась как следствие тяги к таким контактам.

          В этой концепции следует отметить, кстати, два основных недостатка многих теорий экзогамии и вообще различных институтов родового строя. Во-первых, все эти институты обычно рассматриваются поодиночке, а не как элементы одной системы родовой организации, каковыми они на деле являются. Во-вторых, центр внимания учёных сосредоточен на проблеме объяснения экзогамии, хотя на деле объяснять-то надо институт агамии, ибо экзогамия есть лишь производное следствие, как отмечалось, — зеркальное отражение агамии. Агамия есть запрет на половые отношения в роде; экзогамия есть обычай, предписывающий поиск половых партнёров на стороне. Одно вытекает из другого, но учёные поначалу обнаружили, то есть осознали данный институт именно в его производной форме — в виде экзогамии. Внутреннее, конституирующее собственно род содержание было поначалу упущено из виду, и многие десятилетия наука пыталась объяснить именно происхождение и сущность последствий, рассматривая их как нечто самостоятельное. Центр тяжести с внутренней проблематики рода, с положительного, утверждающего, самоопределяющего род содержания данного запрета переносился на какие-то побочные эффекты. В частности, последняя из критикуемых концепций пытается объяснить экзогамию именно путём обнаружения её собственного якобы смысла. (Кстати, даже на материале цитат, используемых в данной работе, читатель может заметить, что в современной науке преобладающим является использование термина "экзогамия" вместо "агамия". Это прямо указывает на то, что для учёных данный обычай есть прежде всего не конституирующий внутренний принцип социального организма, а лишь предписание о поиске брачных партнёров на стороне; он понимается не как фундаментальная связь членов рода, а как момент их внешних отношений с членами других родов. Что и неудивительно, ведь данные учёные полагают, что внутреннее единство рода устанавливается простым родством: нужды в каких-то иных принципах просто нет).

          В то же время этот недостаток указанной концепции можно расценить и как её известное достоинство. Само стремление рассматривать социальные институты с точки зрения их положительного содержания следует только приветствовать (хотя в данном конкретном случае объект такого подхода оказался выбран неудачно). Во всяком случае, агамия, безусловно, есть положительный институт, утверждающий единство рода, а вовсе не огульно отрицающий половые отношения его членов во имя самого отрицания. Хотя целый ряд упоминавшихся выше концепций как раз и пытается рассматривать его отрицательно, ища объяснения агамии в смысле этого отрицания, то есть стараясь обнаружить негативизм в самом объекте отрицания — половых отношениях в роде, — будто бы они имели опасные последствия, порождали раздор, генетическое вырождение и т.п.

          Безвыходное положение     Но вернёмся к материнскому роду. Мы практически оставили его в тот момент логического развития, когда он оказался в своеобразном тупике. Действительно, обычай агамии, если оторвать его формирование от общего процесса развития социума, должен был поставить под угрозу удовлетворение полового инстинкта людей и даже в целом их видовое воспроизводство. Если внутри популяции браки невозможны, то как же зачинать детей? Как удовлетворять половые потребности? Эта проблема могла разрешиться лишь путём заключения брачных отношений с членами других родов.

          Двусторонний процесс     Собственно, становление агамии и развитие брачных отношений за пределами социального коллектива неразрывно связаны между собой: это две стороны одного процесса. Надо подчеркнуть, что такая двусторонность имела, по всей вероятности, глубокие генетические корни. Вместе с избеганием половых отношений внутри материнской группы у обезьян наблюдается

"выраженная у самцов многих видов тенденция к спариванию с женскими особями других групп" (1, с. 275).

          Эта тенденция также должна была получить развитие, необходимым стимулом которого служило становление агамии. Тем более, что для этого сами собой создавались весьма благоприятные обстоятельства. Развитие родовой социальности было магистральным направлением развития человечества, а значит — общим в своих закономерностях для большинства популяций, проживавших в определённых природно-географических регионах. Все они в той или иной степени в один исторический период приходили к агамной связи (поясняю: агамная связь есть не половая связь — в этом отношении данный обычай представлял собой как раз запрет; это есть связь социальная — между членами рода, просто выраженная в такой оригинальной форме; но какова бы ни была форма — важно содержание, а оно заключалось именно в том, что агамия была обычаем, в котором выражалась связь членов родового коллектива) и нуждались в её подкреплении установлением внеродовых брачных отношений. Понятно, что при таком взаимном всеобщем тяготении подобная потребность естественным образом повсеместно удовлетворялась.

          Первоначальное примиренчество     Осознание единства коллектива в форме материнского рода должно было сразу поставить проблему введения агамии. Но решить эту проблему было нелегко, тем более с учётом первоначальной замкнутости и обособленности сообщества. Конечно, можно запретить половые отношения членов рода, но, во-первых, как удовлетворять тогда половой инстинкт, а во-вторых и в-главных — как зачинать детей? Эта вторая проблема, конечно, субъективно не могла осознаваться, но это не отменяло её объективного значения. Те, кто её не решал, просто вымирали.

          Естественно, первоначально эти проблемы решались в рамках наличных возможностей. Эти возможности состояли в частичном примирении запрета на половые отношения с потребностью в них. Что выражалось в ограничении действия указанного запрета некими временными рамками.

          Охотничьи табу     Поначалу эти рамки были достаточно широки, ибо само представление о единстве и необходимом для него запрете половых отношений было ещё, наоборот, узким. Оно распространялось, например, на охотников, отправлявшихся на промысел. Тут единство возникало конкретно как единство в охоте, в определённом процессе, оно было наглядным, практически очевидным и важным. Поэтому именно оно в первую очередь и было подвергнуто идеологизированию, остракизму, то есть отлучению от половых связей. Причём подчеркну, что такие обычаи, в том виде, как они наблюдались этнографами у отсталых народов, сводились даже не просто к агамии, то есть к запрету половых связей с членами рода, а к запрету их вообще, в том числе и с не членами рода. Это свидетельствует о древности данных обычаев. Об их возникновении в тот первоначальный период складывания агамии, когда половое воздержание в рамках рода представляло собой на деле половое воздержание вообще, ибо связей на стороне просто не существовало. Вследствие этого, когда с течением времени проблема разрешилась и стало возможным внеродовое совокупление, запрет для охотников, отправлявшихся на дело, сохранился тем не менее в традиционной абсолютной форме; первоначальное его внутриродовое распространение было забыто, запрет на половые отношения вообще в коллективном (едином, общем) трудовом процессе остался тотальным.

          Впрочем, тотальность этого запрета, распространение его на половые отношения вообще, а не только на отношения с женщинами своего рода, можно объяснить и иначе. Дело в конкретности мышления наших предков, в его исторической ограниченности. Известно, что для них не существовали абстракции: число "пять", как отмечалось, обозначалось понятием "рука", "ладонь", то есть имела место апелляция к зрительному образу пяти пальцев. Абстракции выражались замещённо конкретными образами. Так и абстракция "единство" могла в словесном виде и даже вообще в образном представлении выразиться только через образ чего-то конкретного, этим единством обладающего. Для соединения людей таким образом было пригодно единственное встречающееся в природе единство — материнская группа в её специфических чертах, важнейшей и нагляднейшей из которых было половое избегание. В результате сам акт полового воздержания должен был стать символом, обозначением единства, его формализованным воплощением. От конкретного признака единой материнской группы это воздержание могло вырасти до обозначения родового единства, а вместе с тем и до обозначения любого прочного соединения людей вообще.

          Можно также предположить, что запрет на связи с другим полом преследовал цель обособления данной группы от других групп, то есть выполнял роль отрицательного определения единства. В таком случае запрет на половое общение должен был быть лишь одним из звеньев целого комплекса запретов на общение вообще. Единство, сплочённость данной группы выражали, подчёркивали себя через отрицание, полное отделение от всех прочих групп. То есть в этом варианте запрет носил не положительное содержание, а отрицательное. Группа определялась половым воздержанием не как признаком единства, а в силу простого дистанцирования, реального обособления. Мы с вами дела не имеем, мы сами по себе. Это существенно отлично от: мы воздерживаемся, ибо мы едины, тесно связаны друг с другом. И своим воздержанием подчёркиваем именно это, свою возросшую на данный период близость, сплочённость.

          Надо заметить, что такое предположение имеет свои подтверждения в этнографии.

          "У многих народов в период действия хозяйственных половых табу не только запрещались половые отношения, но в той или иной степени ограничивались все вообще отношения между мужчинами и женщинами" (6, с. 80).

          Тут мы имеем, по существу, становление группового деления рода с использованием в качестве критерия отдельности-единства метода обособления.

          В то же время обращаю внимание, что даже и в этом случае половой запрет имеет значение определяющего, в смысле — обозначающего фактора. Это ритуал, символизация обособления группы, а не простое действительное отрицание половых связей во имя именно этого отрицания. Не с половыми отношениями тут идёт на деле борьба, а просто в такой форме выражается содержание единства.

          Понятно, что первое и второе толкования совершенно противоположны. В одном случае половое воздержание выступает как признак внутреннего единства между теми, кто не вступает в половые отношения. В другом — как способ их же обособления. Внутри групп мужчин или женщин половые отношения были невозможны сами по себе, раз тут не имело место деление по полу. Но других способов осознать, подчеркнуть, идеологизировать единство просто не было. Абстракция одной и той же формой определяла диаметрально противоположные типы единства. И вполне возможно, что запрет половых отношений играл одновременно две роли: и обособления группы, и подчёркивания её связи с теми, с кем запрещались отношения. То есть в важные периоды трудовой деятельности напрягалось, чётко оформлялось и общеродовое, и групповое единство его членов. Дополнявшие друг друга. Возможно, в виде табу, которые мы относим лишь к той или иной группе, на деле имеются вообще запреты половых связей в роде в определённые периоды важной трудовой деятельности. Ведь они неизбежно касаются не только, например, охотников, но обратным концом и тех женщин, с которыми запрещается связь. Охотничьими табу были не потому, что касались только мужчин-охотников, а потому, что имели место в сезон охоты. Кстати, подобные же табу для женщин в период их трудовой коллективной деятельности вовсе не были абсолютными, ибо запрещались половые связи только с мужчинами своего рода. Мужчинам же предписывалось полное воздержание. Почему? Не потому ли, что мужчины были олицетворением социального единства, и единство это в отношении них должно было быть выраженным более строго и полно? Это ещё раз указывает на социальный характер данных институтов.

          Такие хозяйственные и, в особенности, охотничьи половые табу были распространены очень широко. Причём в подавляющем большинстве случаев им был присущ коллективный характер. То есть эти табу не касались просто одиночного охотника, отправлявшегося на задание, хотя, конечно, древняя традиция могла распространяться и на индивида. Но изначально табу были именно коллективными, улаживали групповые дела. Это показывает, что дело не просто в какой-то мистической боязни половых отношений, не в угрозе с их стороны успеху предприятия, что любят подчёркивать сторонники борьбы с этими отношениями. Воздержание было необходимо для бытия коллектива. От него зависел успех коллективной, а не индивидуальной деятельности. То есть оно всё-таки играло роль сплачивающего фактора. Как отмечалось, по одной теории оно предотвращало конфликты из-за самок на время охоты, сами по себе очень гипотетичные. По моей же версии, оно определяло, создавало коллектив. Благодаря ему группа осознавала себя как таковая, как единая. Отказ от половых отношений был демонстрацией единства в период добычи пищи, причём не только с практической целью укрепить это единство, но и ввиду будущего распределения добычи. Порядок которого также опирался на факт осознаваемого, постулируемого единства в добыче и потреблении.

          Однако имела место и боязнь половых отношений самих по себе. Это также нетрудно истолковать в нашу пользу. Сама неопределённость этих страхов свидетельствует о том, что они имели иррациональную, инстинктивную природу. Но единственным инстинктом, связанным с избеганием половых связей, является инстинкт, предотвращающий инцест. Такой инстинкт мог стать социальным институтом вовсе не в своём подлинном смысле (то есть данный институт не мог иметь целью борьбу с кровосмешением). В этом институте должно заключаться иное содержание, причём также иррациональное. Если бы запрет на половые связи преследовал конкретную цель, то с ним не связывалось бы представление о неизвестной угрозе: угроза-то была бы как раз известна. В случае же обозначения единства коллектива через избегание иррациональное начало сохраняется, ибо одно здесь определяется другим при сохранении существа этого другого. В этой форме — копии биологического феномена — остаётся всё, что присуще оригиналу.

          Впрочем, боязнь половых отношений можно объяснить и проще, если счесть её сравнительно поздним феноменом. Во-первых, сама вера в их вредность могла возникнуть как вторичное явление, как своего рода оправдание, объяснение обычая воздержания. Во-вторых, в сложившемся роде при наличии агамии в половые контакты приходилось вступать на стороне, с представителями чуждых родов, от которых естественно было ожидать всяческих подвохов, напастей, вреда. Известно, что и много позднее мужья и их сородичи рассматривали жён как источник угрозы, как инородное тело в рамках собственного рода. Естественно, и половые контакты с воспринимаемыми подобным образом партнёрами сами должны были восприниматься как опасное занятие.

          В основании же такого резкого отторжения инородцев лежит, видимо, всё тот же синкретизм первобытного мироощущения и миропонимания. В которых нет места переходам и полутонам. Или уж то же самое, или — совсем иное. Полное отождествление всегда имеет оборотной стороной тотальное же и отличение. Осознание своего единства есть тут осознание непринадлежности к этому единству всех остальных и восприятие их как чего-то кардинально отличного, чуждого, враждебного. Недаром древние только себя и своих сородичей считали людьми, а всех прочих — варварами.

          Наконец, хочу отметить, что подобное мироощущение, видимо, стало одним из источников такой ритуализации брачных отношений (помимо практических причин, о которых ниже), в рамках которой они представлялись актами насилия. Ритуально-враждебное отношение к половым партнёрам связано, в частности, с реальным первобытным представлением об инородце как о враге, как о нечеловеке.

          Оргиастические праздники     Чем больше сплачивался род и осознавалось его единство, тем протяжённее становились периоды запретов. В конечном счёте дело дошло до того, что они стали вообще постоянно действующими, как и должно быть в идеале. Но стремление к идеалу — это одно, а реальная жизнь — совсем другое. Половые контакты оставались необходимостью. И они вынужденно допускались, но в строго ограниченные периоды, принимая характер оргиастических праздников. В эти периоды всякие запреты на половые отношения снимались. Подобные обычаи существовали, например, на островах Фиджи.

          "Если в обычное время братья и сёстры не имели права даже разговаривать друг с другом, то в этот период они не только могли, но почти что были обязаны вступать в связь" (6, с. 77).

          Такое поощрение связей между близкими родственниками (если, конечно, тут действительно имелись родственники, а не члены классификационных групп "сестёр" и "братьев", о которых ниже) может быть только отражением древней традиции, вынужденной обстоятельствами. Характерно, что на таких праздниках мужчины и женщины наряжались в фантастические одежды, то есть прикидывались не самими собой. Разрешение таких связей, противоречащих идеологии материнского рода, должно было сопровождаться какой-нибудь мифологией типа того, что на этот период род исчезает, члены его становятся чужими друг другу, не самими собой. Внешние формы праздника, характерные одежды должны были подчёркивать, символизировать это отчуждение. Мол, это не мы нарушаем запрет, а кто-то другой, на кого он не распространяется. Часто

"подобного рода празднества непосредственно следовали за периодами строжайшего полового воздержания, которые одновременно были и периодами интенсивной хозяйственной деятельности" (там же, с. 81).

          Попутные эксцессы     Посредством указанных обычаев социум, однако, лишь сгладил остроту проблемы половых потребностей своих членов. Но не решил её в полной мере, да и не мог решить в своих собственных рамках, общими усилиями членов рода, направленными внутрь. Эту проблему они вынуждены были решать сами, частным или групповым порядком. И они её решали. Посредством половых контактов на стороне. Мужчины нападали на женщин других родов. С этой целью совершались даже целые экспедиции на чужие территории. Причём это была именно половая агрессия, а вовсе не военная или какая-либо другая. Она преследовала конкретную цель удовлетворения полового инстинкта.

          Как понятно, подобные вылазки имели смысл при запрете половых отношений внутри своего коллектива, но они же показывают и то, что это не был запрет половых отношений вообще.

          Свидетельства таких предприятий содержатся в отдельных мифах, повествующих об актах насилия над женщинами других коллективов, а также в фактах организации подобных экспедиций, известных этнографии. Характерно и то, что даже в тех случаях, где такие отношения мужчин и женщин разных коллективов уже стали протекать на добровольной основе, стали узаконенной традицией, они тем не менее сопровождались ритуалами, демонстрирующими вражду, борьбу и т.п.

          Молодые девушки также предпринимали подобные любовные вылазки, хотя, конечно, возможности их были куда ограниченнее. Взрослые же женщины, обременённые хозяйством и детьми, тем более могли себе позволить только нападения на чужаков в пределах своей территории, своего селения. Такие обычаи зафиксированы значительно чаще, чем мужская агрессия. Последняя могла осуществляться индивидуальным порядком и за пределами селения, то есть стала ритуалом отношений с другим родом. Женщины же могли насильничать только коллективно и в "родных стенах", отчего данные обычаи принадлежали к данному роду.

          Естественно, что подобные обычаи приходятся на периоды коллективных работ, в которые запрещались половые отношения внутри рода.

          "На юге о.Киривина и о.Вакута (Меланезия) женщины, занимавшиеся коллективной прополкой, имели право напасть на любого замеченного ими мужчину, если только он не принадлежал к числу жителей их деревни" (6, с. 83).

          "Оргиастические нападения женщин... были возможны лишь в период общественной прополки огородов и ни в какой другой. А этот период был временем действия строжайших половых табу. Во время прополки огородов были не только воспрещены половые сношения: вообще считалось неприличным мужчинам данной деревни приближаться к женщинам, когда они были заняты этой работой" (6, с. 84).

          Кстати, факты половых табу для женщин в период женских коллективных работ прямо противоречат версии происхождения этих табу в целях ограничения конфликтов из-за самок. Неужели самки тоже конфликтовали между собой из-за самцов и для успеха трудовой деятельности, для сплочения коллектива потребовалось их воздержание от половых отношений? Деятельность (прополка) тут вовсе не носила коллективного характера по природе, а просто производилась всеми в одно время, посезонно. Сплочение вызывалось не потребностями трудового процесса. Полоть грядки с тем же успехом можно и надувшись друг на друга. При этом женщины вовсе не боятся и не избегают половых отношений с мужчинами вообще, а только с мужчинами своего коллектива. Отчётливо видно, что это запрет внутриродовой. Скорее, здесь также имеется демонстрация единства, как основы будущего распределения пищи.

          Узаконение эксцессов     По мере развития повсеместных агамии и экзогамии половые контакты с членами других родов теряли характер насильственных (хотя ещё долго сохраняли ритуальную форму насилия) и превращались в добровольные, узаконенные. Решалась проблема удовлетворения полового инстинкта, но вместе с ней решалась и проблема деторождения. Эксцессы становились правилом и способом достижения идеала. Они дали возможность установления полной агамии, а сами превратились в обычай прочных брачных связей с членами других родов.

          В каких формах осуществлялась такая брачная связь? Поначалу, возможно, в тех же, в каких она существовала внутри рода. Зачатия происходили в процессе совместных оргиастических праздников, в периоды которых, однако, совокуплялись уже не члены рода, а члены партнёрских родов. Вероятны посещения мужчинами одного рода женщин другого, причём контакты между ними осуществлялись долгое время на нейтральной территории.

          "У многих народов зафиксирован обычай, состоящий в том, что люди могли вступать в половые отношения только вне селения и уж ни в коем случае не в помещении... У некоторых племён... половые отношения дома воспрещались даже мужу и жене. Они должны были встречаться в чаще леса" (6, с. 113).

          Потребность упорядочения     Превращение эксцессов в обычаи брачного партнёрства посторонних друг другу родов означало одновременно и конец частной инициативы на этом фронте. Из рук отдельных личностей обеспечение полового партнёрства перешло в ведение собственно коллективов, стало предметом отношений между родами и тем самым потребовало известной упорядоченности. Само становление известного постоянства половых контактов членов разных социумов уже представляло собой введение некоего порядка. Тяготение к стабилизации тут подогревалось обоюдными интересами партнёров.

          Каждый из них испытывал потребность в гарантированном обеспечении удовлетворения половых инстинктов, в том, чтобы покончить с полными опасностей экспедициями, конфликтами, нападениями. Но откуда могли взяться гарантии, раз не было ещё современной системы социального страхования? Гарантии заключались единственно в упорядочении процедуры обмена половыми партнёрами, в придании ей определённой стабильности.

          Представьте ситуацию: несколько родов неупорядоченно обмениваются брачными партнёрами. Ближайшим результатом этого будет предпочтение, оказываемое популяциям, занимающим лучшую территорию, многочисленным и авторитетным, преобладающим в культурном смысле. Остальные же роды окажутся в затруднительном положении: кому-то просто не будет хватать жён и мужей, кто-то станет испытывать постоянные трудности с удовлетворением полового инстинкта, а следовательно, и с обычным видовым (не распространяясь уже о расширенном) воспроизводством. То есть неупорядоченность брачных отношений не даёт гарантии нормального существования популяций. Под угрозу ставится не только удовлетворение полового инстинкта, но и выполнение задачи непосредственного воспроизводства. Если не рожать детей смолоду, то некому будет кормить в старости, когда собственных сил не будет хватать уже даже для собирательства. В таких условиях роды-неудачники должны вымирать.

          С другой стороны, низкая плотность населения и редкость контактов с себе подобными также не могли способствовать свободе выбора партнёров. Наконец, известная уже нам автаркичность мироощущения древних, враждебность их в отношении всех прочих (проистекавшая также и из полной автономии экономического бытия их социума, находившегося к тому же в жёсткой конкуренции со всеми другими подобными коллективами) должна была представлять проблему установления брачного партнёрства с иными родами, как проблему выбора "из трёх зол — меньшего". Тут характерно мнение: чем меньше контактов с чуждыми элементами, тем лучше. Отсюда закономерно стремление к минимизации числа родов-брачных партнёров, придание брачным связям жёсткой формы.

          Это всеобщее стремление нашло своё выражение в становлении института предпочтительных половых связей между конкретными родами — эпигамии. Окончательное же классическое завершение данный процесс получил в развитии обычая эндогамии.

          Содержание эндогамии     Под эндогамией современная наука понимает обычай запрещения брачных (половых) связей за пределами некоторой группы брачующихся родов. Здесь имеет место как раз такой же перевёртыш, как и в случае с агамией, когда за лицевую сторону медали принимается её оборотная (отрицающая) сторона.

          Суть эндогамии не в запрете браков на стороне, а в установлении обязательных брачных отношений в определённом кругу популяций, которые должны поставлять друг другу мужей и жён, обеспечивая тем самым гарантированное взаимное воспроизводство и удовлетворение половых потребностей членов популяций. Отрицательным выражением этих прав-обязанностей брачных партнёров является запрет половых связей вне данного единства, то есть обычай эндогамии, без которого, как понятно, обязательность внутренних связей потеряла бы свою силу: они были бы необязательными. Таким образом, эндогамия — это крайнее выражение обязательности брачного партнёрства совокупности воспроизводящихся родов — основная гарантия стабильности их видового воспроизводства.

          Дуальный брак     В какой же конкретной форме осуществлялся эндогамный союз родов? Всякое развитие начинается с простейшего, наиболее примитивного отношения. В брачном союзе, где простейшей ячейкой является союз двоих — мужа и жены, задачи воспроизводства разрешаются уже в их отношениях. Соответственно, эти задачи в состоянии решать и дуальный брак между родами. Становление тройственных и более союзов требует относительно сложной системы брачных связей между ними, чтобы никто не остался внакладе, имея возможность гарантированно удовлетворять половые потребности и, соответственно, воспроизводиться. Наконец, не надо забывать и о замкнутости первоначальных коллективов, о трудности для них контактов с другими сообществами, о сложном, полном эксцессов и агрессии пути, который пришлось пройти родам, чтобы заключить брачный союз. Надо думать, он должен был возникнуть в самой простой форме. Связь двух родов неминуемо должна была быть исторически первой.

          Дуально-родовой союз     Что же имеется на этой промежуточной стадии нашего исследования? В целом система кровнородственных и брачных связей выступает в форме брачного эндогамного союза двух агамных родов. Такая форма сообщества широко прослежена этнографией на материале большинства отсталых этносов земного шара.

          Здесь же отмечу, что именно этот союз родов и является, если можно так выразиться, ячейкой родового строя, в рамках которой совершался и замыкался весь цикл воспроизводства первобытных людей, первобытного "общества".

          5. "Групповой брак"

          "Мужья" и "жёны"     Заключение брачного союза двух родов означает, что члены их рассматривают друг друга как брачных партнёров. Этот союз оформляется как комплекс взаимных прав-обязанностей родов в предоставлении друг другу супругов. Соответственно, между половозрелыми мужчинами одного рода и женщинами другого устанавливается формальная брачная связь: все они перекрёстно считаются потенциальными супругами и называют друг друга "мужьями" и "жёнами".

          Эти термины носят социальный характер, то есть отражают не действительную семейную и половую связь обозначаемых так особей. Они вообще относятся не к особям, которые вступают в реальный брак и половые отношения, а обозначают целые группы мужчин и женщин, определяя их взаимоотношения по поводу половых контактов. Это как бы социальный статус, определяющий права и обязанности в процессе такого важного момента видового воспроизводства, как зачатие детей (собственно деторождение и воспитание детей сюда уже не относятся).

          Мы должны понять, хотя это для нас и непривычно, что термины брачного партнёрства, как и "термины родства", в первобытности вовсе не имели того реального наполнения, которое имеется у них в современном обществе. "Мужья" и "жёны" здесь по смыслу гораздо ближе к таким социальным терминам, как, например, "рабочие" и "крестьяне". Ими определяется место группы, класса в процессе видового воспроизводства. Но вовсе не обязательно подлинные брачные отношения.

          "При непосредственном наблюдении живых семейно-брачных институтов даже у наиболее отставших в своём развитии племён мира обнаруживается господство... парного брака" (2, с. 103).

          "Брак" и семья в первобытности     "Брачные отношения" групп в первобытную эпоху вовсе не были браком, как мы его понимаем сегодня. Дело тут сводилось просто к регламентации выбора партнёра для действительного брака. Такая регламентация существовала и гораздо позже: жён и мужей выбирали из круга лиц своего социального статуса. В мягкой форме она существует и сегодня. Но мы же не путаем эти правила выбора брачных партнёров с собственно брачными отношениями. А всё потому, что регламентация эта является уже не делом социума, общества, а определяется нами самими. И мы не называем тот круг лиц противоположного пола, из которых выбираем себе мужа или жену, "мужьями" или "жёнами".

          Парадокс заключается в том, что в первобытном социуме, с точки зрения современной науки взявшем на вооружение при своём конституировании как будто бы принципы кровного родства и брачной связи, действительные родство и брак были неделикатно отодвинуты в сторону. Реальная семья гнездилась в недрах двух родов на положении падчерицы. Функции по вскармливанию и воспитанию детей были делом всего сообщества, монополизировавшего социальное воспроизводство.

          Отсюда значение семьи было минимальным, сводилось просто к личным симпатиям, к удовлетворению полового инстинкта и, соответственно, к зачатию ребёнка, после чего родители, в особенности, отец (мать всё-таки нужна грудному младенцу) даже и не требовались. При этом пренебрежении подлинным браком было закономерным, что термины, описывающие собственно брак, не сложились как отдельные. То есть осознания брака как особого и важного факта реальности на самом деле ещё не было, как не было, повторяю, и осознания факта родства. Сложились только термины для регуляции выбора брачных партнёров, обозначающие этих потенциальных партнёров. Реальные муж и жена не имели специальных названий, отличных от номинальных, от обозначений брачных классов вообще.

          У нас же дело обстоит как раз обратным образом. Мы называем "мужьями" и "жёнами" лиц, состоящих в подлинном браке, составляющих семью. А вот для своих "брачных классов" названий не имеем. Ибо они не регламентируются обществом так жёстко и специально, как это имело место в первобытности, и, следовательно, не существуют как социальный феномен.

          Развитие "брачных отношений"     Становление рода, экзогамии и эндогамии, как понятно, есть процесс исторический. Соответственно, исторично и происхождение "брачных" групп "мужей" и "жён". Развитие отношений брачующихся родов проходило различные стадии — от эпигамии, как отмечалось, до полной эндогамии. Если представить себе, что эти "брачные отношения" развивались бы и дальше, то логически следующей стадией могло бы быть подлинное брачное партнёрство всех "мужей" и "жён". То есть переход от права-обязанности выбирать себе супруга из очерченного круга лиц — к прямому групповому осуществлению супружеских обязанностей.

          Но до этого дело, конечно, не дошло. Право выбрать жену из определённого круга женщин не переросло в право обладать всеми этими женщинами без разбора (как это кажется завидущим современным мужьям с их представлениями о правах мужа). Ибо в этом не было никакой практической потребности. Реально регламентация выбора партнёров решала другую задачу — обеспечить удовлетворение полового инстинкта и гарантии видового воспроизводства рода. Отчего, собственно, она и выразилась в форме эндогамии, запрещения браков за пределами дуального единства: ведь свобода выбора партнёров на стороне подрывала стабильность существования рода. Со становлением эндогамии эта задача оказалась выполненной, и развитие тут прекратилось. Дуально-родовой союз приобрёл законченную форму, замкнув в себе полный цикл воспроизводства социума.

          В то же время сама форма существования союза как объединения брачных партнёров не могла не отражаться и на содержании, заключённом в ней. Чтобы упрочить этот союз, подчеркнуть реальность брачной связи родов, они со временем стали практиковать оргиастические празднества, в периоды которых осуществлялись беспорядочные половые сношения между классами "мужей" и "жён". Такие оргии носили ритуальный, идеологический характер. Ведь если род существовал на прочной основе — как практический социально-воспроизводственный организм, то брачная связь родов была куда более аморфной, была делом договора. Отношения особей в роде были тесными и постоянными. Отношения брачных партнёров только постулировались, а на деле сводились к отношениям частных пар, просто принадлежавших к данным родам своими половинами. Необходимо было как-то придать этим отношениям подлинно социальный характер. Хотя бы временно, хотя бы в ритуальном смысле. Этой цели и служили оргиастические праздники.

          В известном смысле они наследовали древним оргиастическим праздникам, повторяли их как традицию; только теперь она была перенесена из рода в отношения дуальной организации. Совокуплялись тут уже не члены рода, не "братья" и "сёстры", а "мужья" и "жёны".

          "Групповой брак" с точки зрения современной науки     Взгляды, изложенные выше, разумеется, диаметрально противоположны тем, что господствуют в современной науке. Рассматривая род не как социальный феномен, а как биологическое явление, учёные принимают за чистую монету все эти "термины родства и брака". И часто озадаченно чешут на данной почве в затылках.

          Вот и проблему "группового" брака пытаются понять как проблему развития семьи и половых отношений. Учёные не могут взять в толк того, что группы "мужей" и "жён" представляют собой чисто социальные институты и являются новообразованиями, следствиями развития социальности. А их, напротив, считают реликтами, пережитками, свидетельствами якобы бытовавших прежде, но отмерших со временем отношений действительного группового брака, беспорядочных половых отношений. Из этого и исходят, например, как упоминалось, в попытках понять экзогамию. Считается, что она как раз есть способ, изобретённый нашими предками в борьбе с неограниченным промискуитетом (неупорядоченными половыми связями).

          Однако даже если встать на данную точку зрения, то очевидно, что неограниченный промискуитет есть вероятная форма отношений полов внутри одного дородового коллектива, в то время как "групповой брак" есть форма отношений полов двух разных родов. А следовательно, явление более позднее и вовсе не прямо производное от первой формы. Это отношения именно родов, а вовсе не полов, то есть это уже не просто животные или социальные, а даже зачаточно политические отношения. Неупорядоченность тут очень сомнительна. И во всяком случае никак нельзя спутывать отношения полов в роде с отношениями родов, представляя дело так, что это один и тот же феномен. А ведь такая аберрация встречается сплошь и рядом.

          Чтобы не быть голословным, приведу цитаты:

          "Групповые формы брака (в виду имеется не наличие групп "мужей" и "жён", а именно прямое исполнение супружеских обязанностей — автор) представляют собой историческую реконструкцию, базирующуюся на научном истолковании широко распространённых, но всё же пережиточных явлений" (2, с. 103).

          Реально, как уже отмечалось, всюду обнаруживаются только парные семьи. Если вести речь собственно о семье, то групповых семей нет и в помине. Но есть некоторые пережитки, которые заставляют учёных предполагать, что таковые всё же когда-то были. Что же это за пережитки?

          Основой для реконструкции групповой формы брака ("групповой семьи" в понимании учёных) являются, во-первых, исследования брачно-семейных институтов и форм примитивных этносов.

          "Так, у австралийцев Западной Виктории племя разделено на две половины — Белого и Чёрного какаду. Внутри каждой из них брачные связи строго запрещены, в то же время мужчины одной половины с самого рождения считаются мужьями женщин другой половины и наоборот. Такая же или, чаще, более сложная система четырёх или восьми брачных классов (о которых чуть позже — автор) имеется и у других австралийских народов. Система брачных классов не означает, что все мужчины или женщины соответствующих классов фактически состоят в групповом браке, но они берут из предназначенного им класса мужа или жену и в определённых случаях, например, на некоторые праздники, вправе вступать в связь с другими мужчинами или женщинами" (2, с. 100-101).

          Отсюда делается вывод, что прежде отношения "группового брака" существовали и фактически.

          "Другое основание для исторической реконструкции группового брака — классификационная система родства, в разных вариантах сохранившаяся почти у всех отставших в своём развитии племён мира. Эта система в противоположность описательным системам различает не отдельных, индивидуальных родственников, а их группы или "классы". Так, австралийская аборигенка называет "матерью" не только родную мать, но и всех женщин её брачного класса, "мужем" не только своего действительного мужа, но и всех мужчин его брачного класса, "сыном" не только собственного сына, но и всех сыновей женщин своего брачного класса... Естественно полагать, — заключают авторы цитируемого пособия, — что такая система возникла не при индивидуальном браке, а при групповом, когда не делали различия между собственным ребёнком и ребёнком любого из своих сородичей" (2, с. 101).

          О конкретном происхождении и природе всех этих классов речь пойдёт ниже. А пока — о "групповом браке".

          Для начала сразу обращаю внимание читателя, что практикуемая в последней цитате постановка кровнородственных отношений в причинно-следственную зависимость от брачных неправомерна. Связь "мать-дитя" наверняка древнее и уж во всяком случае не моложе связи "муж-жена". Общность супругов не могла быть причиной общности детей. Какими бы неупорядоченными ни были половые отношения, а мать всегда отличит рождённое ею дитя от ребёнка соседки по роду. Следовательно, то, что она не отличает их по названию, означает просто, что название носит вовсе не родственное содержание. Хотя и кажется нам таковым.

          Вот это и есть главное. В различных классах родового общества, относящихся друг к другу по типу отношений членов современной семьи, ошибочно видят действительных родственников и брачных партнёров. Хотя бы в далёком прошлом, раз уж в наблюдаемой реальности всё обстоит иначе. Учёные обманываются в понимании сущности первобытных институтов и стараются привести противоречащие этому ложному пониманию факты в соответствие с этим обманом. Объяснить несовпадение так, что вот раньше-то, мол, всё совпадало и лишь историческое развитие нарушило гармонию.

          В итоге социальные институты рассматриваются через призму семейных отношений (семья, как ясно, есть ядро, комплекс реальных брачных и кровнородственных отношений) и исследуются как результат естественного развития именно семьи, а не сообщества, социума. То есть так, будто тут имеется не развитие социума, а именно эволюция семейно-брачных отношений. Отсюда групповые брачные отношения закономерно представляются каким-то реликтом, свидетельством в пользу гипотетического существования в прошлом неограниченного промискуитета как исходной точки развития именно семьи (промискуитет-то, конечно, был, но вовсе не в рамках какой-то гипотетической сверхсемьи, не как форма семейных отношений: данными свободными половыми отношениями создавалась вовсе не семья — ими вообще ничего не создавалось). Далее у учёных возникают представления о поэтапном ограничении этих неупорядоченных половых отношений (сначала в рамках возрастных классов), о становлении экзогамии, то есть окончательном вынесении половых отношений за пределы коллектива. Муссируются идеи о причинах этого процесса, о "зоологическом индивидуализме", о роли женщины, которой якобы свойственна некая природная чистоплотность в духе христианской монашки и т.д.

          Обращаю внимание на отмеченное уже проявляющееся при этом смещение акцентов. Факты дуально-родовых брачных отношений считают пережиточными свидетельствами неупорядоченных половых отношений внутри стада. Но это ведь феномен из совсем другого ряда, который, конечно, может развиться как производный от системы промискуитета, равно как и от системы парования, однако вовсе не является тем же самым в урезанном реликтовом виде. Это новообразование относительно старых форм половых отношений, и определяет данный брачный союз связи субъектов, совершенно отличных от всех прежних.

          В противовес всем этим теориям я утверждаю, что род есть феномен социальный, и все его институты лишь по форме кажутся нам семейными, но на деле таковыми не являются. Эти институты, в том числе и классификационные системы родства, и групповой брак, вовсе не пережиточны, а как раз и являются результатом длительного исторического развития, порождением собственно родовой социальности, адекватными ей формами структурирования сообществ людей. Это свидетельства не примитивности (тут не надо всплескивать руками: "Господи, сколько пережитков-то!"), а, напротив, зрелости данных сообществ в рамках породившей их экономической ситуации, при достигнутом уровне развития человека и социума. Напомню рассуждения К.Маркса по поводу товарного фетишизма, мистифицирующего подлинное содержание отношений людей при капитализме. В первобытности аналогичную роль выполнял, если можно так выразиться, семейный, то есть кровнородственно-брачный фетишизм. Причём фетишизмом тут страдаем лишь мы с вами, дорогой читатель (толкуя древние термины на свой лад), а даже не наши далёкие предки.

          Спор о семье     Хочу уточнить одно обстоятельство. Мысль о парной семье как исходном пункте развития общества принадлежит ещё Аристотелю. Современные советские учёные эту концепцию, конечно, отвергают, утверждая, что семья — такой же исторический институт, как и прочие. Что становление рода и его институтов из парной семьи вывести никак нельзя. Это всё верно, если рассматривать род как результат развития семьи, как особую семью. Претензии возникают, однако, не к логичности выводов, а к самим посылкам. Весь парадокс в том и состоит, что для меня род — социальный организм и его становление не имеет никакого отношения к развитию семейно-брачных институтов: это разные процессы. А учёные всех направлений, даже заматерелые материалисты, молящиеся на производство, социальность и т.п., на деле всё же принимают эти процессы за один и тот же. И спорят между собой лишь о том, какую форму семьи принять за исходную. Да никакую, предложил бы я. Не смешивайте божий дар с яичницей. Становление социума — со становлением семьи, кровнородственных и брачных отношений. Социум развивался сам по себе, семейные связи — сами по себе, хотя, конечно, второе как раз как-то коррелировало с первым. Ибо всякое частное бытие человека обусловлено формами его социального бытия. Безусловно, возможно и обратное влияние, но для этого необходимо, чтобы частный институт был хотя бы достаточно развит, стал социально значимым феноменом. Родственные и семейно-брачные отношения в первобытности сами находились ещё в зачаточном состоянии и даже, как отмечалось, скорее всего и не выделялись формирующимся сознанием в качестве отдельного, существенного явления.

          Учёные же, отвергая семью в развитом виде как исходный пункт становления рода и общества вообще, тем не менее держат в центре внимания при толковании этого процесса именно развитие семейных — брачных и кровнородственных отношений. Уйдя от семьи в современном виде, они не уходят от семейной тематики, от семейного угла рассмотрения темы. Спор идёт вокруг проблемы происхождения семьи (род понимается как форма семьи), хотя на деле используемый материал не имеет к этой проблеме никакого отношения. Оба направления считают, что у них общий предмет спора. И полярные исходные точки.

          Если вести речь о развитии собственно семьи, то она, вероятно, уже и в рамках первобытного стада сильно сдвинулась в сторону парной. Родовые отношения, взявшие на вооружение принципы материнской группы, частично исказили этот процесс внешне и даже по содержанию, вытолкнув брачные отношения за пределы рода. Но в целом парование продолжало существовать и в рамках родов. Связи "мужей" и "жён" конкретно осуществлялись в форме довольно постоянной связи отдельных мужа и жены.

          Родовые же порядки есть порядки вовсе не семейные, развитие их нельзя рассматривать как развитие семьи, — на основе только используемой формально и понимаемой превратно терминологии. Предмета спора реально нет, ибо имеются два различных процесса с разными исходными пунктами развития. И то, что бывшие советские учёные активно оспаривают западных в их попытках всё-таки взять за исходный пункт подлинную семью, а западные — обратным образом шельмуют советских, выдвигающих тут на авансцену беспорядочные отношения полов, — всё это свидетельствует, что ни те, ни другие не понимают сути дела.

          Для предлагаемой мною концепции совершенно безразличны все эти споры: была изначально парная семья или нет. Можно допустить, что была — уже на довольно раннем этапе. Можно предположить, что не было. Процесс социализации шёл совершенно в стороне от процесса развития семейных, родственных отношений. Хотя, безусловно, как показывает Ю.И.Семёнов, становление дуально-групповых отношений отрицало семью на раннем этапе, ибо сводило отношения полов только к чисто сексуальным отношениям. То есть разводило процесс зачатия и процесс кормления и воспитания детей по двум различным родам. Подлинный отец не существовал для ребёнка. И соответственно, ребёнок не существовал для отца. Но существовала ли парная семья как отдельная хозяйственная и социальная (кормящая и воспитывающая детей) ячейка и до рода, в стаде? Вряд ли. Тут также, по всей видимости, роль парования самца и самки сводилась, в основном, лишь к удовлетворению полового инстинкта. И, возможно, была следствием какой-то новой психической потребности в близости. Собственно парная семья как хозяйственная и социальная ячейка — явление относительно позднее и есть момент разложения классического рода.

          В то же время, как будет видно ниже, вышеописанный спор о семье имеет под собой весьма существенные основания. Я подчеркнул пока лишь неправоту обеих сторон, но, разумеется, нет такого заблуждения, которое не опиралось бы на факты реальности. О рациональных зёрнах, заключённых в "семейной концепции" происхождения рода, будет ещё рассказано.

          6. Организация рода

          Недостаточность агамии     Теперь посмотрим, что должен был представлять собой род в его внутренней организации. Общее единство социума задавалось формально агамией; в рамках агамной связи все члены социума были тождественны друг другу. Участие в этой связи и было определяющим признаком статуса и понятия "член рода". Но всякое единое внутри себя структурно, и принцип агамии никак не мог определять эту внутреннюю структуру, то есть различность и раздельность людей и их групп, ибо предназначение его было совершенно противоположным. Для упорядочения, определения и идеологизации внутреннего устройства рода нашим предкам пришлось брать за образец другие особенности материнской группы.

          Кстати, хочу обратить внимание читателя на то, что данная группа выступает у меня в качестве тотальной модели, характерные черты которой используются как объясняющий аналог и прототип всех основных черт родового коллектива. Мне нет нужды искать отдельные объяснения для происхождения экзогамии, системы матричленства, половозрастных классов и пр. Все особенности рода в предлагаемой версии представляют собой спроецированные на социум особенности выбранного образца. В то время как все прочие версии по отдельности решают вышеуказанные проблемы. При этом кажущееся логическое разрешение одного вопроса никак не связано, а порой и просто противоречит решению другого (если вообще имеется такое решение, ибо объяснению происхождения матричленства или половозрастного деления рода в форме "группового родства" уделяется почему-то куда меньшее внимание, чем проблеме становления агамии).

          Матричленство     Поскольку род являет собой, по идее, большую материнскую группу, то естественно, что определение принадлежности к этому социуму основано на факте рождения женщиной данного рода. Господствует так называемая "матрилинейность родства".

          Тут я должен, однако, сразу высказаться против данного часто используемого термина. Он никак не годится для обозначения порядков, характерных для рода. Во-первых, потому что намекает на какое-то родство, которое якобы есть принцип формирования рода, которое подразумевает, что древние вели счёт этого гипотетического родства. Во-вторых же, хуже того, оказывается, согласно термину, что этот счёт вообще был линейным. Линейное родство есть родство действительное, то есть такое, как мы его понимаем сегодня. В первобытности же, понятно, не было ни родства как такового, ни счёта его и уж тем более — линейного счёта. Имелось так называемое классификационное "родство", о сущности которого будет рассказано ниже. Тем самым в роде существовала вовсе не матрилинейность, которая есть феномен позднейшей эпохи, а "женскость" в определении принадлежности к нему. Я предлагаю тут термин "матричленство", ибо, с одной стороны, в основании членства в роде лежал факт рождения женщиной коллектива, а с другой — этот факт рождения устанавливал не родственное отношение ребёнка к матери (последнее как раз игнорировалось), а именно отношение его к социуму, членство в нём.

          Характерно, что и у ранних охотников и собирателей исторического периода, в значительной степени сохранивших родовое мировоззрение, "концепция родства" существовала

"не столько в виде представления о единстве происхождения, то есть вертикального родства (такая идея, хотя и встречалась, имела подчинённое значение), сколько как единство людей в настоящем времени, то есть горизонтальное родство" (6, с. 466).

          Реальное родство предполагает именно линейность счёта, знание предков, вертикальность родственных связей, погружённость во время. А члены рода безразличны к своему происхождению, к генеалогии, живут в этом смысле "горизонтально", вне времени, вне истории. Факт рождения определяет не их происхождение и место на вертикали генеалогии, а их принадлежность к горизонтально расположенной в настоящем плоскости круга сородичей.

          Состав рода с современной точки зрения     Итак, к роду принадлежат дети его женщин, а следовательно, братья и сёстры всех возрастов.

          "Род сохраняется благодаря тому, что он удерживает в числе своих членов детей всех своих женщин" (Л.Г.Морган "Древнее общество").

          Вырисовывается примерно такая картина: в состав рода входят старшие братья и сёстры; затем дети данных сестер, которые также являются между собой братьями и сёстрами, двоюродными и троюродными братьями и сёстрами, а в отношении лиц старшего поколения выступают как дети и племянники, а те к ним — как матери, сёстры и братья матерей, то бишь дяди и тёти (я описываю всё так, как оно есть на самом деле, в современном, а не в первобытном понимании); наконец, имеются ещё дети среднего поколения сестёр, которые между собой опять суть всевозможные братья и сёстры, по отношению к матерям, их сёстрам и братьям — дети и племянники, по отношению к бабкам — внуки, а к братьям бабок — внучатые племянники. И т.д. Так можно описать современное кровное родство по матери, исключающее отца матери и его ветвь. К роду по порядку его практического формирования принадлежал именно этот круг родственников. И именно они считались членами коллектива, находились в тесной связи и близости друг с другом, выполняли друг относительно друга все те функции, которые мы сегодня считаем собственно родственными, семейными.

          При этом нужно подчеркнуть, что такой состав рода складывается сам по себе, автоматически — просто в силу принципа матричленства. А не так, чтобы первобытные люди как-то отбирали на основании счёта родства именно круг данных родственников и объединялись в род именно с ними. Ничего подобного, конечно, не было, и более того, данные родственники вовсе и не представлялись как таковые, а понимались просто как круг членов социума по праву рождения. Осознание факта рождения ещё не есть осознание какого-либо родства. И члены рода, как будет видно ниже, различались между собой, относились друг к другу совсем не по-родственному. То есть исходя не из принципа родственной близости.

          Реальное же родство по отцу, начиная с самого отца, который, конечно, не член рода по рождению и даже по определению (согласно принципу агамии), вообще тем самым не существовало даже с точки зрения социальной близости. Ближайшим реальным мужским родственником старшего поколения являлся брат матери. Впрочем, дело обстояло так лишь в современной трактовке, а в роде не было и такой индивидуальной связи: действительный брат матери (вместе с самой матерью) терялся в общей толпе "братьев" "матерей". Функции мужчины-родителя выполняли и таковыми считались все мужчины, члены рода поколения матери. Индивидуализация этого отношения, данной функции произошла много позднее, со становлением линейного родства. И именно тогда при матрилинейности на первые роли выдвинулся брат матери, а при патрилинейности, естественно, отец.

          "Нарушение схемы"     В то же время обратите внимание, что этот брат, а также и сестра матери, вовсе не входили в первоначальную животную материнскую группу. Она состояла только из матери и её детей. Но род, безусловно, не мог ограничиться этим, а должен был включать в себя гораздо большее число особей. Довольно того, что произошла выбраковка линии отца; но всех мужчин вообще выбраковать было нельзя, да и без старшего поколения сестёр матери тоже было не обойтись. Куда денешься от того, что дети, заведомо принадлежащие к данному роду, разнополы и со временем перестают быть детьми, а становятся старшим поколением? Как объяснить их принадлежность к роду теперь — в рамках классического клише материнской группы? Если женщин-сестёр с натяжками ещё можно назвать "матерями", сделав из одной матери материнской группы множественное число, то братьев этих "матерей" втиснуть уж явно не удастся. Род в целом можно было представить себе разросшейся материнской группой, но реальное наличие дядьёв, тёток и прочих побочных родственников никак нельзя было уложить в прокрустово ложе идеальной схемы отношений матери и детей и между детьми одной матери.

          В этом вопросе схема, как кажется, даёт сбой: реальные социальные отношения оказались богаче, чем взятый из животного мира примитивный образец. Не так ли, читатель? Я позволил себе тут поиздеваться над вами, чтобы яснее дать понять несовместимость моей трактовки рода с принятой концепцией о роли принципов родства. Ибо вышеприведённое затруднение есть опять же затруднение нашего рассудка, нашей интерпретации ситуации. Я рассуждаю так, как рассуждал бы учёный, предполагающий, что отношения в роде суть отношения родства, а принципы его формирования суть родственные принципы.

          Принцип структурного деления     Однако, повторяю, древние люди не имели представления о родстве и вовсе не рассматривали членов материнской группы как реальных матерей, детей, сестёр и братьев. Для них эта группа существовала содержательно — как комплекс определённых отношений между людьми. Заимствование принципа материнской группы сводилось просто к наложению сетки этих отношений на членов коллектива. В материнской группе "мать" для древних вовсе не мать с родственным оттенком, а личность с определёнными функциями в отношении иных членов группы. Название, имя этой личности определяет у палеоантропов не родственную связь, а именно данный круг функций. И совершенно безразлично, кто выполняет эти функции, кто носит это имя: женщина или мужчина. Эти функции в роде выполняло вообще не отдельное лицо, а старшее поколение в целом и оно имело одно общее имя, связывавшее старших женщин и мужчин в некое социальное единство. Сегодня для нас название такой группы звучит как "родители". Эта группа исполняла именно родительские функции. Только, ещё раз подчеркну, без какого-либо представления и связывания их с родством, отчего в данной группе естественно, гармонично (для примитивного сознания) объединялись матери, их сёстры и братья. Клише материнской группы использовалось содержательно, а не в родственном смысле, отчего не было затруднений в определении места и имени братьев матери в родовом коллективе.

          В материнской группе имели место два типа отношений между её членами, и она, соответственно, подразделялась на четыре класса. Это были отношения между родителем и ребёнком и между детьми. Первые обусловливали существование классов родителей и детей, вторые, опираясь на различия полов, — братьев и сестёр. Это деление, эти типы отношений-функций и были склишированы родом. Но только при полном отсутствии в этом процессе каких-либо нюансов, связанных с отношениями реального родства. Оно тут никак под ногами не путалось, ибо субъективно ещё и не родилось, не развилось до уровня осознаваемого и тем более социально значимого феномена.

          В итоге получились четыре главных термина для обозначения основных социальных групп. Выделение этих терминов связано с теми отношениями, которые за ними стоят. Именно эти отношения, составляющие плоть социальности рода, и являются первичными. Лишь мы озвучиваем для себя данные термины как описывающие якобы прежде всего отношения кровного родства. На том основании, что отношения социальных групп как раз и сводятся к функциям, характерным сегодня для собственно родственников указанного типа. Но для первобытного сознания эти функции существовали сами по себе, помимо и задолго до формирования какого-либо представления о родстве.

          Отражение в брачных отношениях     Кстати, здесь же отмечу и то эхо, которым отдавался указанный состав рода в брачной сфере. Поскольку его мужчины заключали браки с женщинами рода-партнёра и были при этом в старшем поколении "братьями" "матерей", то реально брачными партнёрами всегда являлось потомство этих "братьев". В роде, конечно, все эти "братья" были вовсе не братьями, равно как и "матери" — не матерями. Но в дальнейшем, когда род разложился и отношения людей индивидуализировались, всё это стало действительно таковым, без кавычек. То есть в современном понимании браки стали заключаться при матрилинейности между реальными кузенами и кузинами. Развился феномен широко распространённого так называемого кросс-кузенного брака. Вместе с тем, как понятно, жёнами этих "братьев матерей" были ни кто иные, как "сёстры отцов". Потомство "братьев матерей" было одновременно и потомством "сестёр отцов". При индивидуализации отношений это также превратилось в реальность в современном понимании.

          Матрилокальность     Тот факт, что принадлежность к роду определялась фактом рождения женщиной данного рода, естественно, означал то, что ребёнок оставался в роде матери. То есть имела место локализация детей в роде матери, проживание их в этом роде вместе со всей вышеописанной группой родственников. К роду отца они не имели никакого отношения, как и к отцу вообще. Разве что как будущие брачные партнёры.

          Что же касается этого отца, то его функция сводилась только к зачатию. Его контакты с "семьёй" ограничивались только контактами с женой. "Семьёй" реально был материнский род. Отношения брачных пар не были отношениями семейными, то есть касающимися вопросов ведения хозяйства и воспитания детей. А сводились лишь к чисто половым отношениям. На первых порах муж вообще был приходящим (или даже встречался с супругой на нейтральной территории, как уже отмечалось выше), проживая по-прежнему в своём роде. Такой порядок можно считать классическим, соответствующим природе рода в его стабильном варианте. Брачные отношения тут — отношения половые (хотя, конечно, не в какой-то дикой форме, которой нет даже у животных, а в облагороженном интеллектом, сопровождающемся какой-то психической постоянной близостью виде), а социальные функции по кормлению и воспитанию детей полностью являются прерогативой социума, материнского рода.

          Положение женщины     Закономерным результатом всего вышеописанного стало некоторое повышение статуса женщины, в первую очередь, женщины-матери. Собственно, думается, что и в животном стаде роль самки была далеко не последней. Это лишь человек с его разделением людей по социальному признаку последовательно провёл такое разделение и между полами, поставив женщину в социально приниженное положение. Но на первых порах становления социальности этого ещё не могло быть. И потому, что не было вообще противостояния социальных групп, поскольку деление людей опиралось на преходящие признаки (возраст). И оттого, что подавлению женщины (пол — это уже стабильный признак) препятствовал сам характер организации социума. Осознание связей между людьми как связей через женщин-матерей, естественно, повышало социальную ценность последних.

          С другой стороны, в этом же направлении работала и функция воспроизводства вида, важная для данного сообщества, ведущее место в выполнении которой женщина занимает естественным порядком вещей. Благодаря матрилокальности поселения дети относились к роду матери. Со временем частично развилась и уксорилокальность брака, о чём подробнее будет рассказано ниже: мужья перебирались на жительство в род жены, прямо под крылышко к многочисленным тёщам. В силу этого женская часть популяций получала известные преимущества, вес, была своего рода костяком сообщества.

          Всё это характерно для первобытных коллективов. На основании чего многие исследователи прежде перебарщивали, именуя данную систему матриархатом, то есть (по буквальному содержанию термина) предполагая, будто бы власть в роде принадлежала женщинам. Но это не так: функции реального управления в нём практически всегда выполняли мужчины. Социальное преобладание оставалось за ними. Речь не о власти, не о социальном первородстве, а о том уважении, которое оказывалось женщинам в условиях классического рода. Однако уважение уважением, а когда вставал вопрос о выживании в сложных обстоятельствах, первобытные люди имели такое обыкновение — убивать лишних детей и при этом

"нередко... предпочитали умерщвлять девочку" (6, с. 441).

          Что позднее отразилось и в ритуалах человеческих жертвоприношений, в которых в качестве жертв чаще всего выступали именно девушки.

          Роль участия в "производстве"     Понимание ограниченности социального веса женщин и причин такого положения даёт повод усомниться в правомочности существующего в науке представления о "матриархате" как следствии ведущего значения женщины в производстве материальных благ. Это заблуждение.

          Оставим в стороне само производство, которое сводилось к производству орудий и было уж точно не женским делом. Обратимся просто к добыче пищи. Женщина здесь действительно часто играла роль первой скрипки, ибо основные средства пропитания добывались собирательством. За исключением, конечно, периода охоты на крупных животных, когда мясная пища вышла на первый план (а ведь именно для этого периода и характерно складывание коллективизма и становление социума как материнского рода, то бишь "матриархата"). Но и в другие периоды по данным этнографии в сознании первобытных людей собирательство всегда считалось куда менее значимым, чем охота. Социальный престиж вида деятельности был обусловлен вовсе не его реальным значением для жизнеобеспечения. А социальным весом тех, кто данным видом деятельности занимался. Мужчина тут преобладал над женщиной.

          Возможно, в этом как-то отразилось и временное реальное значение его как добытчика, характерное для эпохи охоты на крупных животных. Как отражение этого можно расценить такой факт, что при распределении продуктов в роде

"учитывались не только различия по полу и возрасту, но и высшие интересы коллектива в целом. В тяжёлой борьбе с природой, которую постоянно вели родовые общины, их судьба нередко зависела от выносливости взрослых мужчин-охотников, и в случае необходимости, при чрезвычайных обстоятельствах охотники могли получить последние куски пищи" (2, с. 97-98).

          Следует отметить, что социальное преобладание ни в данном случае, ни когда-либо после не вытекало из ведущей роли группы-класса в материальном производстве, иначе в средние века господствовали бы крестьяне, а в новое время — пролетарии. Преобладание давала реальная сила. В материнском роде женская часть была, естественно, слабее мужской. Идеологический имидж женщины давал ей известные преимущества, почёт, уважение, но вовсе не господство.

          Таким образом, даже в первобытном сообществе имелось уже разделение собственно производственной и социальной сферы, системы производства и системы распределения, выражаясь моим языком. И господствует тут в социальном смысле также система распределения, то есть собственно социальные институты, общественные установления, порядки, определяющие жизнь сообщества. Вес в сообществе не случайно имеют наиболее социализированные группы (мужчины), а не группы хозяйственные (женщины). Как только хозяйственный организм превращается в социум, так вперёд в отношениях людей выходят законы социума. Социальность становится значимее воспроизводства как такового. Хотя в нашем случае имеется и простая преемственность значимости: самцы преобладали прежде физически, они же стали наиболее социализированной, а тем самым преобладавшей группой и в социуме.

          7. Половозрастные и брачные группы

          Практические принципы деления рода     Итак, род заимствовал принципы своей организации у материнской группы. Но принципы эти прилагались не к чему-то нейтральному и инертному, а к некоему конкретному "строительному материалу", свойства которого не менее существенны для здания, чем план его построения. Как известно, первобытное сообщество палеоантропов было основано на базе присваивающего хозяйства, для которого характерно отсутствие сколько-нибудь серьёзного функционального разделения людей в процессе труда. Данный способ жизнеобеспечения прост по самой своей природной ограниченности. Он не требует становления каких-либо сложных и разнообразных профессий, не создаёт особых классов людей со специфическими общественными функциями. На такой базе разделение социума на группы могло происходить только в тех формах, которые задаёт сама биологическая природа человека, если она их задаёт.

          Легко убедиться, что природа реально разделяет людей на естественные группы по признакам пола и возраста. Закономерно, что за неимением лучшего на этих признаках целиком основывалась и первоначальная структуризация рода. Те неразвитые виды специализированного труда и общественных функций, которые освоило данное сообщество, легко и целиком поглощались рамками данного разделения: различные виды труда или функции выполняли те или иные половозрастные группы.

          Как человек почерпнул из своего прошлого, из первобытного стада принципы материнской группы, так он унаследовал оттуда же и принципы деления по полу и возрасту. Причём если в стаде материнская и половозрастные группы существовали сами по себе, никак не пересекаясь, как два особых феномена, то в роде произошло их полное объединение, слияние (ибо единым был сам данный организм): род делился на группы по полу и возрасту, и эти группы осознавали себя в качестве особых коллективных членов "большой материнской группы" (то есть собственно рода), выполняя друг относительно друга соответствующие занимаемому в ней месту функции. Половозрастное деление вполне органично наложилось на матрицу материнской группы (то есть животно-стадные половозрастные группы легко вписались в формируемый по этому образцу социум), состоявшей из матери и детей (братьев и сестёр между собой), просто расширив данные индивидуальные "статусы" (половозрастные по своей собственной природе) до уровня коллективных.

          Содержание половозрастного деления     Данное разделение рода на группы по признакам пола и возраста было, разумеется, чисто социальным делением. В силу того что данные группы выполняли друг в отношении друга функции, тождественные тем, которые выполняют друг относительно друга члены современной семьи, современные учёные считают эти группы родственными образованиями, во всяком случае — по практическому или хотя бы идеологическому происхождению (ибо всем очевидно, что реально члены данных страт родственниками вовсе не являлись). В огонь такого понимания подливает масла и тот факт, что подлинные термины родства — с того времени, как таковое начало осознаваться, выделяться как феномен и соответствующим образом именоваться — ведут своё происхождение именно от наименований данных родовых групп. Данную генетическую связь терминов нынешняя наука, разумеется, понимает перевёрнутым образом: дескать, первичным наполнением данных терминов было именно родственное содержание, которое затем и было распространено на половозрастные группы в процессе их формирования (ибо группы эти и формировались якобы по родственным принципам). Но в действительности всё происходило с точностью до наоборот.

          Признаки пола и возраста были в данных примитивных условиях социального бытия единственно возможными отправными точками социального разделения людей. В рамках конкретных половозрастных групп соединялись члены социума, одинаково относившиеся к труду, к другим группам, имевшие специфические права и обязанности в роде. Но вовсе не действительные родственники, даже если взглянуть на них с современной точки зрения.

          Надо понять, что названия этих половозрастных групп, нами ныне используемые и, соответственно, понимаемые исключительно как термины родства, в первобытности на самом деле ещё не были терминами родства как такового. Их содержание было сугубо социальным, ими именовали социальные ячейки и конкретных людей, принадлежавших к этим ячейкам-группам. Только гораздо позднее это содержание в результате процессов, о которых будет рассказано ниже, стало дополняться, а затем и замещаться собственно родственным. Данные термины стали пониматься не только как социально-групповые обозначения, но и как обозначения родственных отношений. В первобытности же за терминами "мать", "сестра", "брат", "дочь", "сын" и пр. скрывались вовсе не реальные матери и сыновья, а особые классы людей, различавшиеся в биологическом (формальном) смысле — по полу и возрасту, а в социальном (содержательном) — по соответствующему месту в социуме, роде. Данные термины несли также отчасти и идеологическую нагрузку, объясняя понятным образом непонятную иначе реальную связь различных функциональных частей рода. Понятность эта заключалась, однако, вовсе не в аналогии с феноменом родства, представления о котором у людей сформировались гораздо позже (ввиду его относительной сложности), а в апелляции к аналогии всем известной и привычной материнской группы, в которой обнаруживались, как отмечалось, сходные типы отношений между составлявшими её различающимися именно по полу и возрасту индивидами.

          Классификационная система "родства"     Использующая указанные термины система классификации половозрастных групп называется в науке классификационной системой родства. И совершенно напрасно, разумеется, раз это есть на деле не система родства, а система социальных отношений. Беда не в том, однако, что её назвали системой родства, а в том, что её за таковую и принимают. Что её и пытаются объяснять во всех её нюансах — как систему, сложившуюся на базе родственных, семейных отношений. Мы же должны твёрдо уяснить: в первобытности нет никакой системы родства; за терминами, которые для нас звучат как термины родства, скрывается социальная система, сформированная по признакам половозрастного деления.

          То, что "кровнородственные" имена групп имели характер социальных терминов, наглядно иллюстрирует, например (в ряду многих прочих), следующее свидетельство Д.А.Ольдерогге:

          "Можно привести немало примеров того, что хотя терминология родства представляет собой часть лексики, однако она имеет свою специфику и далеко не всегда соответствует реальным отношениям биологического родства. Достаточно напомнить случаи наследования терминов родства, переходящих от умершего отца или дяди со стороны матери их наследникам, когда последние, занимая их место, принимают все родственные обозначения умерших, становясь "отцом" для своих братьев, "дедом" для своих сыновей и т.п. Соответственно все прочие обращения к ним их сородичей изменяются полностью" (14, с. 18-19).

          К сожалению, практические наблюдения этнографов касаются преимущественно уже достаточно развитых этносов, у которых произошли значительные модификации "классического", исходного варианта. Вот и в данном весьма красноречивом высказывании мы имеем дело уже с патриархальным родом, с институтом наследования и пр. Но тем не менее, замечательно ярко видно, что термины родства и в эту позднюю эпоху (когда действительный феномен родства уже был обнаружен и даже стал весьма значимым социальным фактором) имеют на деле вовсе не родственное содержание, а определяют место человека в обществе чисто социально.

          Конечно, то, что термины "родства" используются как социальные, не исключает и их использования в современном ("подлинном") смысле, особенно в указанную позднюю эпоху, когда происходит выделение собственно семьи в особую ячейку, когда классический род разлагается, постепенно уступая место родовой и даже родственной общине (о которых пойдёт речь ниже). Например,

"австралийские термины (родства — автор) применяются в двух смыслах: иногда ими обозначают своих кровных родственников или свойственников, а иногда — лиц, принадлежащих к тем же группам, классам, поколениям" (17, с. 25).

          Завершу эту тему уточнением мнения авторов упоминавшегося выше учебника "История первобытного общества", которые, как может показаться, имеют в виду то же самое, что и я, но на деле — совершенно обратное. В первобытности, считают они,

"как об этом можно судить по этнографическим аналогиям, отношения естественного родства осознавались как экономические отношения, а экономические отношения — как отношения естественного родства" (2, с. 79).

          Это не так. В первобытности вовсе не было осознания естественного родства и не было соответствующих отношений как реальных феноменов, а имелись только отношения социальные (экономические, если угодно, хотя это, конечно, крайне узкое определение). Которые описывались в таких терминах, которые мы принимаем сегодня за термины родства. Но реальными (и даже номинальными, осознаваемыми в таком качестве) родственниками именуемые этими терминами люди, а тем более целые их группы, не были. Не естественное родство осознавалось как экономические отношения, а экономические и социальные отношения были таковы, что кажутся нам — и только нам, а не самим палеоантропам — родственными, семейными. Палеоантропам же они не то что не казались родственными, но у них отсутствовало и само понятие родства как такового: дело обстоит не так, что древние люди умело разграничивали, в отличие от нас, родственные и социальные отношения, а так, что для них первые просто не существовали вообще.

          Отношения естественного родства даже в историческую эпоху нередко угнетались (в той мере, в которой они действительно наметились), паслись на задворках, значения не имели. Как известно, существовал даже обычай передачи новорождённых для вскармливания молоком другим женщинам, чтобы подавить те самые естественные чувства, которые мы теперь называем родственными, те нормальные материнские инстинкты, которые неосознанно присутствуют в психике любой женщины. Ведь эти инстинкты представляли собой в известном смысле угрозу для единства классического рода, внутри которого не должно было быть обособленных индивидуальных связей, каких-то иных группировок, помимо официально установленных и признанных. Родственные отношения, если бы они действительно развились, составляли бы конкуренцию социальным, ибо социальные отношения и сводились здесь к выполнению родственных, семейных обязанностей. Род монополизировал их и объективно (но не субъективно, конечно, — не осознавая конкретно, с чем идёт борьба) изничтожал в зародыше подлинное родство, то есть препятствовал проявлению тех инстинктов, которые имели естественное отношение к этому феномену.

          Ещё немного критики     Представление о социальной сущности половозрастного (равно как и брачного) деления в принципе разделяется многими учёными. Но позиция их тут на удивление половинчата. Глубоко в подсознании у представителей современной науки сидит убеждение о родственном характере первобытных отношений, и прокрустово ложе этого убеждения постоянно корёжит логику их трактовки реально наблюдаемых фактов. Вот, например, Ю.И.Семёнов приводит яркое свидетельство социального содержания "родственных" терминов:

"термин tama, который фиджиец применял по отношению к своему отцу и который переводился этнографами как "отец", в действительности никогда не имел этого смысла. Он обозначал мужчину, принадлежащего к той половине общества, к которой принадлежал "эго" и к поколению старше "эго". Термин tina, который этнографами переводился как "мать", в действительности обозначал женщину, принадлежавшую к противоположной половине общества и поколением старше "эго". Термин wati, который переводился как "жена", означал женщину, принадлежавшую к противоположной половине общества, но к тому же поколению, что и "эго". Только с женщинами, принадлежавшими к этой категории, мужчина мог вступать в половые отношения и, следовательно, в брак.

          Ясно, — заключает Ю.И.Семёнов, — что термины архаичных классификационных систем родства не только никогда не имели индивидуального значения, но никогда не обозначали линий родства" — ни прямых (отец, мать, дед, бабка, сын, дочь, внук, внучка и т.д.), ни боковых (брат, сестра, дядя, тётя, кузен, кузина и пр.) (6, с. 105-106).

          Я отсюда делаю вывод, что речь идёт вообще не о родстве, а о социальных отношениях, но только мимикрирующих под родство (и даже лишь нами, а не нашими предками, осознаваемых в таком качестве). Однако Ю.И.Семёнов считает тем не менее, что речь идёт всё же о родстве, только уже не индивидуальном, а групповом.

          "Здесь мы сталкиваемся не просто с принципиально иной терминологией родства, но и с принципиально другим реальным родством" (там же).

          Пусть оно другое, но ведь всё же — родство. Значит, и исследуется оно закономерно как родство — в рамках развития родственных институтов, семьи и брака, а вовсе не как развитие социального бытия. Учёным следовало бы вообще забыть это понятие, загаженное его современным употреблением. Не было в первобытности никакого родства, а имелись лишь определённые социальные отношения и термины, определявшие эти отношения. Данные термины нельзя переводить на современные языки, используя в качестве аналогов родственные обозначения: у них совсем иное содержание.

          "Для классификационных систем родства существуют лишь отношения между группами и только тем самым между индивидами. Отношение одного человека к другому определяется не путём прослеживания линии родства, связывающей их, а путём выявления их принадлежности к одной из двух половин, на которые делилось общество (имеется в виду дуально-родовой брачный союз — автор), и к определённому поколению" (я бы ещё добавил деление внутри одного рода по полу — автор).

          "С открытием группового родства стало ясным, что человеческое родство, которое определяет права и обязанности людей, их поведение в обществе и которое изменяется по мере развития последнего, есть явление не биологическое, как долгое время полагали, а чисто социальное" (6, с. 106).

          В этих цитатах, как может показаться, речь идёт о том же, что и у меня, но на деле — совсем о другом.

          Во-первых, Ю.И.Семёнов далеко не случайно не упомянул о делении конкретного рода по полу, заменив внутриродовое половое деление внеродовым, дуально-брачным. Ибо брачные и поколенные связи в совокупности и представляют собой собственно родственные, семейные связи. А вот внутреннее деление рода по половым признакам никакого отношения к родству не имеет. Семья включает в себя мужей, жён, родителей, детей. Род же — "родителей", "детей", "братьев" и "сестёр", то есть даже формально выступает как иная структура. Я считаю, что половое деление для рода — дело внутреннее, оно отражает его социальное расслоение и определяет отношения групп в процессе совместного функционирования безотносительно к внешним отношениям данного социума. А у Ю.И.Семёнова, наоборот, половое деление есть производное от брачного, задаётся не внутренними, а внешними отношениями. Откуда же тогда разность функций и статуса полов в одном конкретном роде? Зачем различать половые группы, если для этого нет никакого основания во внутреннем бытии социума? Такая расстановка акцентов, как понятно, отражает именно "семейный" подход к пониманию рода.

          Во-вторых, перечитайте последнюю цитату. Она несёт в себе не тот смысл, что в первобытности под маской родства скрываются социальные отношения. А тот, что это именно родство, но испытавшее на себе влияние первобытной социальности и тем самым по форме своей отличающееся от современных форм. Данная цитата просто утверждает, что формы семьи определяются социумом, но автор её уверен в том, что и в "групповом родстве" мы имеем особую форму семьи, а вовсе не особую форму социума. Ю.И.Семёнов всё перевернул с ног на голову. Родство как раз есть явление биологическое, а не социальное. В той мере, в какой родственные отношения подменяются социальными, они перестают быть родственными, а тем самым, понятно, и биологическими. Подмена, конечно, не есть регулирование (Ю.И.Семёнов считает, что социальные отношения регулируют родственные). В первобытности, например, имела место подмена (реально, конечно, этого нет, ибо родство просто и не развилось до того, чтобы социальные отношения нуждались в его вытеснении, подмене и пр., но встанем пока на точку зрения первичности родства), а Ю.И.Семёнов ведёт речь о регулировании. В рамках последнего социальность не отменяет биологические основы родства, а лишь придаёт им особую форму, признавая какие-то линии значимыми, а какие-то нет. Общество регулирует семейно-брачные отношения в различных аспектах, никак при этом не отменяя реальное родство, а лишь выделяя или игнорируя различные его ветви в вопросах прав и обязанностей (наследования и т.п.). При регулировании всегда необходим материал для регулирования, то есть нужна опора на родство как таковое, а оно как таковое есть не что иное, как реальный биологический феномен. Но первобытный социум в форме рода как раз вовсе не занимался регулированием семейных отношений, а строил самого себя. В силу этого родство тут как феномен вообще ни при чём; соответственно, и в терминах, описывающих структурные подразделения рода, нет никакого биологического содержания (кроме, конечно, связанного с такими простыми биологическими феноменами, как пол и возраст).

          Социальные функции     Каждая социальная группа выполняла в роде свою определённую функцию. Основная нагрузка тут, разумеется, лежала на трудоспособных, половозрелых членах, то есть на соответствующих их группах. Они играли прежде всего роли добытчиков материальных благ, выполняли различные виды труда, необходимые для существования рода. За каждой группой закреплялись свои сферы деятельности. Которые были сугубо конкретными и неотрывными от данных групп, были как бы их "свойствами", определениями, признаками. Связь конкретной группы с конкретным видом деятельности была нерасторжимой, так что группу могли называть даже не термином "родства", а термином, обозначающим вид её деятельности. Разумеется, для этого требовалось, чтобы этот вид деятельности развился как нечто отличное от функций, характерных для родственных отношений, как совершенно особая профессия. Это произошло позднее, когда классический род разложился, когда появилось собственное понимание родства и его отдельности от вида деятельности. Когда единое прежде бытие расщепилось на бытие социальное, хозяйственное, семейное. До той же поры термин, обозначавший группу, был комплексным, определял собой весь спектр бытия этой группы в её взаимоотношениях с другими группами (напоминаю, что эти взаимоотношения сводились решающим образом к исполнению тех функций, которые сегодня монополизированы семьёй, малыми родственными группами, отчего указанные термины для нас ныне звучат как обозначения родства).

          В лексиконе современных африканских общин до сих пор нет абстрактного понятия "труд", а используется термин со смыслом "работа", "дело", которые всегда строго ассоциируются с определённым социальным положением и половозрастной принадлежностью индивидов.

          Помимо трудовой, другой социальной функцией группы была передача опыта. То есть обеспечение социального воспроизводства рода. Эта функция реализовалась, понятно, в отношениях возрастных групп, старших — к младшим, "родителей" — к "детям". Ещё много позднее китайское общество

"отцов воспринимало не как родителей, а как лиц, передающих производственный опыт детям", что и нашло отражение в иероглифе "отец" (16, с. 105).

          "Родители" не являлись родителями в родственном смысле — как буквально, так и в идеологии, — а представляли собой группу, выполнявшую родительские (в современном понимании) функции. Все члены данной группы обязаны были кормить, растить, воспитывать, обучать "детей", то есть представителей младшей группы. Причём и осуществлялись эти кормление и социализация не в индивидуальном, а в групповом порядке.

          То, что данные функции социализации в современном обществе выполняют конкретные индивиды — родители, поддаёт жару в наше понимание этих групп как объединений действительных родственников, действительных родителей. Видовое и социальное воспроизводство в роде являлось делом социума. Ныне же оно в значительной мере сосредоточилось в семье. В итоге, обнаруживая эти функции в роде, учёные и принимают его за форму семьи. А термины, определяющие подразделения рода, — за термины кровного родства.

          Итак,

          "Повсюду возрастные группы выполняли многочисленные хозяйственные, социальные и церемониально-религиозные функции... Основу становления и развития возрастных групп следует искать не только в производственной, но и в социальной сфере. Ведь их главной задачей было именно введение человека в общественную структуру, формирование из него полноценной социальной личности, активно участвующей не только в хозяйственной жизни, но и во всех общественных мероприятиях" (6, с. 394).

          Важной функцией была также функция управления родом, которая сосредоточивалась в руках мужчин старшего поколения (на почве чего много позже развился институт так называемых старейшин). Исполнение этой функции, конечно, состояло вовсе не в управлении в современном понимании этого процесса, а преимущественно в хранении знания об определённых установившихся веками традициях общежития и их поддержании. Жизнью рода управлял обычай, а старшие поколения выступали лишь в роли его глашатаев и блюстителей, но не законодателей.

          Наконец, можно отметить ещё и такую социальную функцию половозрелых групп, как зачатие и деторождение. С нею связан рассмотренный комплекс брачных отношений. Понятно, что право на супружеские отношения также принадлежало только определённым возрастным группам.

          Социальный статус     Таким образом, половозрастные группы выполняли в роде определённые социальные функции, имели какие-то обязанности в отношении других групп. Но всякое отношение к другим группам, понятно, сопровождалось и обратным отношением этих групп к данной, выполнением соответствующих обязанностей относительно неё. Ведь всякие обязанности другим концом суть права. Комплекс этих прав составляет социальный статус данной группы.

          "Группы родственников, объединяемые одним наименованием, имеют одинаковые права и обязанности. Термин родства определяет статус, имущественное положение, права на наследство, на занятие должности или, точнее, на звание и т.п." (13, с. 25).

          Понятно, что все эти "наследования" и "имущественные положения" суть уже феномены иной эпохи (а "термины родства" таковы лишь в современном понимании), но содержание отношений — то же.

          Можно заключить, что принадлежность к определённой половозрастной группе определяла бытие человека в роде по всему спектру его жизнедеятельности (члены группы даже жили и питались совместно и отдельно от других групп). Это была именно социальная ячейка человека в сообществе, его социальный класс, а вовсе не круг родственников. На базе такого деления строились все отношения внутри рода: как членов группы между собой, так и их взаимоотношения с представителями других групп.

          Личные, индивидуальные отношения между людьми

"в первобытном обществе почти целиком поглощались нормами, регулирующими отношения не между личностями, а между группами: кровными родственниками, родней по браку (это — в более поздний период; по поводу значения кровного и прочего родства в рассматриваемый период смотрите выше — автор), старшими и младшими, мужчинами и женщинами, соплеменниками и чужеплеменниками. Именно этот "коллективизм" в содержании и сфере приложения моральных норм (которые выполняли, по существу, роль обычая — правовых, религиозных и прочих норм, а точнее составляли с ними одно нераздельное целое в духе первобытного синкретизма — автор) был, очевидно, самой существенной чертой в этическом кодексе первобытного общества. Все предписания и запреты были приурочены опять-таки не к отдельным лицам, а к социальным группам: вот так-то должен вести себя мальчик до приближения зрелости; вот так-то — подросток во время прохождения инициации; вот так-то — после их прохождения; вот так-то должны вести себя девушки, иначе — замужние женщины, опять иначе — вдовы, старухи и т.д." (6, с. 544).

          Число групп     Я уже писал, что в идеале, связанном с нетленным образом материнской группы, род должен состоять из четырёх классов. Чисто логически, зная, что в основу разделения рода положены физиологические особенности людей, можно с точки зрения возраста вывести наличие здесь трёх основных групп: детей, взрослых особей и престарелых. Первый и последний классы могут отчасти (хотя бы по половым признакам) рассматриваться как однородные, ибо в смысле трудоспособности и в отношении деторождения, половых отношений они идентичны, хотя и по разным причинам (либо недозрели, либо перезрели). Средняя группа должна делиться ещё и по полу — на мужчин и женщин. В силу этого самое примитивное половозрастное деление должно было создавать систему из четырёх классов. Например, у ленду в Африке

"внутри общины различаются лишь четыре социальных статуса, передаваемых терминами родства: 1) "братья" (мужчины одного поколения, обычно родные, сводные, двоюродные или троюродные братья по крови либо свойственники); 2) "сёстры" (жёны "братьев" либо их дочери); 3) "родители" (представители всех старших поколений) и 4) "дети" (представители всех младших поколений)" (12, с. 146).

          В то же время данный пример (при всей его красноречивости) опять не совсем удачен, ибо у ленду, как видно, уже утеряна уксорилокальность брака: жёны переходят в род мужа. Одновременно здесь мы имеем дело не с родом как таковым, а с родовой общиной, хозяйственным организмом. Речь идёт о социальном статусе, месте в общине, а не в роде, в котором жёны мужчин рода никакого статуса иметь не могли. Однако не важно, кто и как выполняет социальные роли, — важно само их наличие в данном наборе. Классический род должен был делиться в простейшем (и идеальном) варианте на четыре указанные класса. Этим делением обеспечивается бытие исполнителей всех существенных функций, необходимых для непосредственного, социального и видового воспроизводства данного целого.

          Со временем по мере развития присваивающего хозяйства и дифференциации видов деятельности отпочковывались и дополнительные возрастные группы (подростков, молодых мужчин-воинов, зрелых мужчин и т.п.). Со становлением же производства и сопутствующим кардинальным усложнением социумов, конечно, установилась ещё большая стратифицированность — возникли новые ранги, группы, классы, основанные уже вовсе не на половозрастных факторах деления. В основании их лежали иные функции, иные реалии общественного воспроизводства, о которых здесь пока вести речь рано.

          Возрастные брачные классы     Существование половозрастных групп влияло и на брачные отношения родов. Линии связей-отношений внутри рода и линии брачного партнёрства вне его не должны были перекрещиваться, как уже отмечалось выше, ибо это вело бы к путанице во взаимоотношениях членов рода. Установлением агамии было предотвращено перекрещивание линий "братья"-"сёстры" и "мужья"-"жёны" внутри рода. Но подобное перекрещивание могло иметь место и при вынесением брачных отношений за пределы рода, но с установлением эндогамного партнёрства родов.

          В случае беспорядочных брачных отношений между всеми половозрелыми группами брачующихся родов не исключено было, что "мать" и "дочь" вынуждены были бы относиться друг к другу, как "жены" одних "мужей", то есть как "сёстры". Аналогично спутывались и линии "сыновей" и "родителей"-мужчин, которые превращались в "мужей" одних "жён" и в этом смысле получали один общий статус "братьев" со всеми вытекавшими отсюда последствиями в отношении взаимных прав и обязанностей. Вместо социального различения получалось спутывание всего и вся. Для предотвращения этого необходимо было дополнительно стратифицировать обычай экзогамии, ограничив брачные связи между членами брачующихся родов какими-то возрастными рамками. Группа "родителей" должна была вступать в связь только с особями аналогичной группы рода партнёров. И так — по всем вообще возрастным группам. В результате кристаллизации таких отношений сложилась система возрастных брачных классов: каждая возрастная группа могла вступать в брак только с соответствующей ей группой противоположной популяции. Именно в таком виде мы и встречаем брачные отношения родов у отсталых этносов планеты.