Философия       •       Политэкономия       •       Обществоведение
пробел
эмблема библиотека материалиста
Содержание Последние публикации Переписка Архив переписки

А.С.Хоцей

Теория общества. Том III/2

Генезис буржуазии. Феномен СССР


Часть седьмая Генезис буржуазной формации

Раздел первый Новые проблемы методологии

Глава первая. Феномен генезиса и порядок его исследования


Смена объекта   Пояснение позиции   Общий и частный смысл термина "генезис"   Генезис и развитие: "первая кровь"   Субординация генезиса и развития   Генезис и становление: "вторая кровь"   Генезис, становление и функционирование: "море крови"   Резюме


Основные черты методологии исследования генезиса   С чего начать?   В чём состоит новизна подхода?   Монофакторность   Этапность   Общие и текущие задачи

Глава вторая. Различия теоретического и исторического познания


Ориентация на общее   Ориентация на обязательное   Ориентация на внутреннюю причинность   Казусность современной теории   Ещё одна проблема


Общий ракурс рассмотрения темы   Факторы, определяющие характер процесса   Процессы как изменения   Уточнение задачи   Некоторые соображения о характере изменяющегося   Немного критики   Характер общества как объекта   Некоторые предварительные соображения   Чем определяется сила действия?   Значение соотношения уровней   Особенности вариантов   Немножко начётничества   Закономерность хода истории   Внешние и внутренние причины   Ещё пара слов об особенностях теории   Почему важно исследовать развитие?


"Рисует узоры мороз на оконном стекле"   Абстрактность теории вещи-целого и необходимость её поправок на конкретику   Ограниченность объяснительного потенциала теории развития   В дебрях живого   Главная особенность живого   Размножение и теория вещи-целого   Роль темпа: ускоренный переход к конкуренции   Причины конкуренции   Роль темпа: обгон на повороте   Исчезновение развивающегося   Та же песня в другом исполнении: роль механизма размножения   "Безобъектовщина"   Роль механизма: решительное "нет!" развитию   Незначимость механизма   Особенности социальных изменений   Важное сходство


Разность предметов истории и обществоведения   Дополнительность и автономность "фрагментарных" теорий   Теории общего и частного   Развитие и внутриуровневые взаимодействия   Соотношение теоретической и исторической значимостей   Логическое и историческое   "Жалоба турка"

Раздел второй Логика генезиса буржуазного строя

"Планов громадьё"

Глава первая. Логика развития орудий труда


Принудительная изоляция и абстрагирование   Что обязательно?   Роль необязательного   Точка отсчёта — объект объяснения   Вопрос об обязательности   Переведём стрелки на час назад   "Классовая" сущность процесса развития орудий   Содержание и форма деятельности   Разрешительные условия   Непосредственные причины   Давление среды   Отношение к развитию   Опосредуемая причина   Обязательность данной причинно-следственной связи   Проблема причин именно конкретного направления


Направление логического исследования   Что даёт ориентация на исходные свойства объекта?   Общая логика развития   Конкретная логика   Следствия тяги к экономии усилий   Следствия закона возвышения потребностей   Следствия давления природной среды   Следствия давления иносоциальной среды   Следствия давления внутрисоциальной среды


Общий подход   Основные типы специализированных орудий. Отрасли и подотрасли   Проблема различения   Дальнейшая специализация   Типы сложных орудий труда: орудия "массового поражения"   Коллективизация изготовления   Укрупнение производства  

Коллективизация применения   Взаимопроникновение тенденций   Хронологическая соотнесённость   Оговорки

Глава вторая. Этапы большого пути


Развитие отношения к труженику   Развитие отношения к продукту труда   Развитие отношения к предмету труда


Потеря воспроизводственной самодостаточности   Отмирание трудового индивидуализма и развитие внутренней организации производства   Генезис стихийности производства   Оговорка   Кривая стихийности


Специализация как момент кооперации   Кооперация как совокупность взаимодействий   Всеобщий способ связи   Экстенсивно-интенсивное развитие обмена   Натуральная и рыночная формы обмена   Рынок (как форма обмена) и его команда   Роль рынка в организации производства и общества   Место рынка в истории   "Жук в муравейнике"?   Нету худа без добра


Смысл мероприятия   Нулевой этап   Первый этап   Второй этап   Третий этап   Четвёртый этап   Ещё одно "соотношение логического и исторического"   Неизбежность путаницы

Глава третья. Генезис буржуазии и захват ею власти


Алгоритм   Функциональное и стадиальное развитие   Функциональные группы   Стадиальное развитие слоёв   Появление наёмных рабочих   Суть вопроса


Численность   Сплочённость   Качества личности   Идеология   Богатство   Социальное могущество   Военное могущество   Ослабление бюрократии   Роль капиталистов   Необходимость плюс возможность равняется действительности


Переходный период   О каких компромиссах идёт речь   Абсолютизм   Бонапартизм   Об определении бонапартизма   Корень заблуждения

Глава четвёртая. Буржуазия как класс


Руководство по дележу шкуры неубитого медведя   Как подступиться к делу?   Чем класс отличается от некласса?   Безуспешность технических решений   Чем классы различаются между собой?


В чём проблема?   Классы как надфункциональные единства   Роль социальных извращений   Частный случай   Иллюзии власти   Резюме


Логика изложения   Различия и сходства групп   Родовая сущность буржуазии   Единство буржуазии   Ядро и периферия   Проблема характера производителей нематериальных услуг   Терминологические пояснения

Раздел третий Особенности конкретного развития

Глава первая. Общезначимое искажение процесса


Ближе к жизни   Разнородность условий   Понимание факта   Последствия разнородности   Значение множественности социумов и их контактов   Искажение и ускорение процесса развития


Опережающее развитие торговой буржуазии   Поспешишь — людей насмешишь   Социальные и политические последствия   Капитал до и вне производства


Всё наоборот   Сходство общезначимого с теоретическим   Практические основания заблуждений   Ошибка отождествления   Орудия труда, рынок и капитализм   Отход от всеобще значимых случайностей

Глава вторая. Влияние особенностей мест обитания

Структура причин и следствий


Роль богатства   Разнородность   Коммуникативность   Расположение: политический аспект   Расположение: экономический аспект   Возможность миграций   Плотность населения   Немного критики


Численность   Инерционность больших обществ   Нейтральность внутренней активности   Фактор торможения   Роль масштабов занимаемой территории   Образование разрыва в темпе

Глава третья. Значение менталитета

Роль качества


Источники ментальности   Менталитет, темперамент и манера поведения   Ландшафт и мироощущение   Роль суровых природных условий (характер труда и быта)   Значение исторической судьбы (цивилизованный менталитет)   Классовый и формационный слои менталитета


Автономность и связанность пластов   "В очередь, товарищи, в очередь!"   "А вас, Штирлиц, я попрошу остаться"


Значение пластов   Две основные группы   Помехи частным отношениям   Ограничение частной инициативы   Поощрение пассивности   Смена целей деятельности   Смещение ценностей   "Достоинства индивидуализма"   Немного философии   Влияние политических последствий   Особенности мышления   Резюме


С чего всё началось   Мнение А.П.Паршева   Как всё продолжилось   Чем всё кончилось   Структура русского менталитета и его будущее   Основные ошибки в понимании русского менталитета   Взгляды А.Л.Янова


Не стоит преувеличивать   Телега впереди лошади   Если лошадь в поводу, то что же впереди телеги?   Реклама — двигатель прогресса?   Карете тоже не место впереди лошади


Проблемы нормы   Теоретичность коллективизма   Эволюционные искажения   Замедление или остановка?   Что значит: "сами по себе"?   Отрицает ли коллективизм развитие общества?   Роль бюрократии   Теоретический подход — по полной программе

Глава четвёртая. Значение политической конкуренции


Влияния и воздействия   Общее содержание искажения   Предваряющая оговорка   Типы частных искажений развития   Условия успешного сопротивления


Особенности поведения бюрократии   Усложнение структуры   Возможность естественного усложнения   Общее изменение положения бюрократии


Что называют бюрократией?   Прощай свобода?   "За вашу и нашу свободу!"   "Говорит и показывает Москва"   Бюрократия — блудное дитя буржуазии?   Бюрократизм — следствие обострения противоречий?   Век живи, век учись, а бюрократом помрёшь   Ещё один корень затруднений науки


Пейзаж на общем фоне   Нельзя дважды утонуть в одной и той же реке   Петровские реформы   Характер реформ Александра II   "Шаг вперёд, два шага назад"   Прячьте спички от детей!   Рост сепаратизма   Либерализм против демократизма   "Полгода — плохая погода, полгода — совсем никуда"

Часть восьмая   Феномен СССР

Преамбула

"Неведома зверушка"   Ноу проублем?   Что мешает пониманию: первое препятствие   Вторая ошибка   Конкретный пример   Третья ошибка   Не обобщать!   Главное искажение

Раздел первый Империя на излёте

Глава первая. Структура российского общества


Двойственный характер производства   Характер промышленности   Ошибка Ленина   Характер, положение и умонастроение буржуазии   Характер рабочих   Феномен интеллигенции


Характер бюрократии   Характер крестьянства   Немного критики


От небуржуазности к антибуржуазности   Причины враждебности   Антикрестьянскость капитализации   Ответ крестьян "Керзону"   Субъективные причины   Торможение капитализма в деревне   Без выхода   Ещё одно ошибочное обобщение   Резюме   Пояснение   В защиту марксизма

Глава вторая. Характер большевистской партии и Советов

"Больше партий, хороших и разных"


Организационный бюрократизм   Объективные и субъективные предпосылки характера РСДРП(б)   Отличие большевиков от эсеров   Суть ленинизма


Сущность Советов   Принципы советской организации   Оговорка   Место Советов   Уроки Парижской Коммуны

Глава третья. Обречённая Россия


Испытание на разрыв   Немного критики   Интересы социальных слоёв   Тенденция изменения соотношения сил царизма и антицаристского лагеря   Внутренняя враждебность антимонархического лагеря   Преобразовательный потенциал


Необходимость исследования альтернатив   Монархия без царя в голове   Кто пентюх и аморал? Ясно — русский либерал   О причинах "революции"   "Защита Янова"

Раздел второй Генезис советского бюрократизма

Глава первая. Прорыв большевиков по левому флангу


Сущность процесса   Февральская "революция"   Конфуз крупного капитала   Бабье лето "среднего класса"   Анархия — мать порядка


Раскол рабочих и крестьян   Вновь к вопросу об альтернативности истории   Первая половина войны   Перелом   Гражданская война как зеркало крестьянского бунта   "Сбейте оковы, дайте мне волю — я научу вас свободу любить!"   Итог


Характер русской "революции"   Уточнение понятий   Немного критики   Рано или поздно?   Почему "победили большевики"?   Адекватность бюрократизма РСДРП(б)-РКП(б) ситуации   Прагматизм и "народность" большевиков   Ещё раз в защиту "фатализма"

Глава вторая. Наступление по всем фронтам

Российское общество после гражданской войны   Основные направления бюрократизации


Количественный рост управленцев   Причины разрастания аппарата   Многослойность обюрокрачивания   Подчинение Советов партии   Обюрокрачивание Советов   Дальнейшая бюрократизация организации РКП(б)-ВКП(б)   Формирование системы назначенчества: рождение "номенклатуры"   Выстраивание пирамиды власти   Субъективное перерождение партии   Деформация идеологии


Вынужденный первоначальный "бонапартизм" советской бюрократии   Особенности советского "бонапартизма"   Мотивы и задачи советской бюрократии   Переплетение целей и средств   С чего начать?


Задача индустриализации   Экономический путь индустриализации   Потенциал естественного развития в СССР   Два пути укрупнения сельскохозяйственного производства   Бесперспективность естественного развития   Возможность заимствований   Обречённость российского крестьянства   Способы бюрократического ограбления населения


Первые попытки экспроприации крестьянства   Проблема установления налогов   Возможность использования армии против крестьян   Возможность использования рабочих против крестьян   Отсутствие оружия и организующей силы   Покорение крестьянства   Коллективизация и кооперация   Экономические результаты коллективизации   Социально-политические результаты коллективизации   Ограбление народа   Потенциал советского режима   Неизбежно — о неизбежности   Рука Москвы или рука Судьбы? А нельзя ли без рук?


Три вида внутрибюрократической борьбы   Борьба исходных кланов   Уроки истории   И вновь продолжается бой?   Победа администраторов над идеологами   Борьба администраторов с военными   Столкновение администраторов с хозяйственным руководством   Основания централизма   Развитие новой клановости и местного сепаратизма и борьба с ними   Репрессии и их цели   Другие мотивы   Перегибы   Борьба с "бюрократизом"   Смена поколений как метод борьбы   Прозрения "слепых" или слепота "зрячих"?


Преодоление "бонапартизма"   Упрочение "абсолютизма"   Разжигание "классовой борьбы"   Что же такое тоталитаризм?   Поспешили — людей насмешили   Продукт менталитета   Тоталитаризм как способ решения задач модернизации   Конкретный пример   Безобразно, но естественно   Во всём виноват технический прогресс   На круги своя

Раздел третий Кризис советского бюрократизма

Глава первая. Особенности советского бюрократизма


Обычность советского бюрократизма   Особенности СССР   Бюрократия и индустрия   Новый объект управления   Повышение роли управления вообще и изменение структуры аппарата   Повышение роли управленцев   Значение роста политической культуры


Особенность советского тоталитаризма   Несоответствие бюрократического управления нуждам экономики   Закон опережающего роста затрат на производство средств производства   Пример "на пальцах"   Соотношение затрат   Отличие затратного исчисления от натурального   Марафон индустриализации   Кому выгодно?   Последствия бюрократического планирования


Претензии принимаются, но возвращаются с процентами   Что такое случайность?   Соотношение случайного события и закономерности   Сотри случайные черты, и ты увидишь: жизнь терпима   Когда происходит снижение нормы прибыли?   Каким должно быть правильное опровержение?

Глава вторая. Циклический кризис советского бюрократизма

Три направления кризиса


"Верной дорогой идёте, товарищи!"   Типичность и специфичность процесса сепаратизации в СССР   Первичная стабилизация положения аппарата   Переходный период   Эпоха господства аппарата   И вновь: "идеи правит миром"


Хозяйственный сепаратизм   Характер интересов и особенности бытия   Смена доминирующего интереса   Методы борьбы   Первичные цели   Фактическое сокращение производства   Отчётность по валу   Качественный аспект выгодности планов   Дефицит и инфляция   Отторжение технического прогресса


Два типа отраслей   Отраслевой "монополизм"   "Не то, что мните вы, — Природа"   Характер монополистической политики   Использование обстановки дефицита   Пути образования дефицита   Цепные реакции   Коллапс


Попытки и провалы реформ   Суть дела   "Святая простота"

Глава третья. Общий кризис режима и его трансформация


Формационный экономический процесс   Изменение внутренней социальной ситуации   "Модернизационный" кризис   Конец — телу венок


Разборки по-семейному   Стать буржуем каждый рад   Мы не одиноки в этом мире   Ложное отождествление сепаратизации и обуржуазивания   "Нет, ну ты скажи: ну чё ей ещё не хватало?"   Козни Запада


Ситуация, однако   Чего изволите?   Характер менталитета   Лебединая песня бюрократии   Бессилие правительства   Хотели как лучше, а получилось как получилось   Посттоталитарный бонапартизм   Товарищ генсек умер. Да здравствует господин президент!   Очередные незадачи постсоветской власти



Часть седьмая Генезис буржуазной формации

Раздел первый Новые проблемы методологии

Глава первая. Феномен генезиса и порядок его исследования

1. Сущность генезиса

          Смена объекта Одно из уже хорошо известных читателю и во всяком случае с достойной лучшего применения настырностью прокламируемых мною правил научного исследования гласит: методология познания объекта должна отвечать его природе. "Истинный метод вытекает... из природы подлежащих исследованию предметов" (25, с.698). В каждом конкретном случае нужно чётко представлять себе, с какого рода объектом имеешь дело, и, исследуя его, действовать соответственно.

          В третьей части настоящей работы было рассмотрено становление, а в пятой — функционирование бюрократического строя. Теперь же речь пойдёт о вызревании в недрах последнего нового функционально-социального слоя и о завоевании им общественной власти, то есть о смене формационных состояний общества. Это достаточно специфический процесс, требующий, прежде всего, отдельного наименования. Пожалуй, лучше всего для данной цели подходит термин "генезис"; его я и буду использовать впредь при обозначении, условно выражаясь, "становления в развитии", то есть возникновения и вызревания нового в процессе усложнения целого.

          Пояснение позиции Однако ограничиться данным кратким извещением о намерениях, видимо, нельзя. Требуются некоторые дополнительные пояснения. Причём первое из них, пожалуй, следует посвятить вообще моему отношению к понятиям (увы, даже содержание самого многозначного понятия "понятие" нуждается в разъяснениях, но этим здесь я заниматься не буду, ограничившись лишь указанием на то, что оно, в основном, используется мною как синоним слова "термин") и к имеющемуся в распоряжении современной науки терминологическому аппарату. По сему поводу я уже написал выше, но нелишне будет повториться.

          Так вот: моя исходная позиция такова. Содержанием познания я считаю изучение реальности, её конкретных феноменов; даваемые же оным имена полагаю лишь формальными обозначениями, символами. При этом основаниями для обнаружения указанных феноменов, то есть для выделения их в качестве особых объектов исследования и для присвоения им особых наименований служат их различия (в случае, наоборот, отождествления разных объектов и присвоения им одного имени — сходства). Следовательно, число находящихся в обращении научных понятий всегда соответствует числу различаемых учёными объектов, а в перспективе — вообще числу различающихся феноменов реальности. То есть терминотворчество в науке следует за различающе-обобщающим познанием реальности и обслуживает его. Никакого иного предназначения и самостоятельной жизни научные понятия не имеют. Точнее, в той мере, в какой они самостоятельны, они отражают не реальность, а наши заблуждения на её счёт и, тем самым, являются лжепонятиями.

          Исходя из этого, к любому сложившемуся в конкретный исторический период терминологическому аппарату науки с его устоявшимися смыслами и соотношениями понятий я отношусь по-базаровски: это не храм, а мастерская, и люди в ней работники. Безусловный приоритет, на мой взгляд, нужно отдавать содержаниям и соотношениям реальных феноменов. Соответственно, я всегда прежде всего нацеливаюсь на познание объективного мира, а вовсе не того, как трактуют его учёные, какие слова используют при этом и какие значения в них вкладывают. Изучение последних обстоятельств, по моему глубокому убеждению, должно играть лишь побочную и вспомогательную роль. Главное — понять, что имеет место на самом деле, в реальности, а не в общепризнанном мнении. Лишь обнаружение действительного существования неких различных объектов ставит проблему их наименования. Тут-то как раз и бывает полезно обратиться к наличному словарному запасу, поскрести по сусекам в поисках подходящих по значению (содержанию) слов. Нередко они находятся, но порою и нет, — как в абсолютном смысле, означающем, что обнаруженные особые реальности (объекты познания) ещё не известны науке и знание о них впервые вводится в научный оборот, так и в относительном, при котором данные феномены уже попали в поле зрения учёных, но функционирующие представления о них туманны, неверны, а отражающие эти представления и обозначающие сии феномены понятия-термины, соответственно, расплывчаты, нестроги, ложно определены, не по адресу используются и т.п. Тут актуальным оказывается вопрос об исправлении терминологии, то есть о приведении её в соответствие с реальностью.

          Общий и частный смысл термина "генезис" Подобная коллизия уже встречалась нам, например, при сопоставлении характеров процессов смены состояний общества с содержаниями используемых для их обозначения понятий "эволюция" и "революция". Тогда я писал о необходимости или изменения понимания указанных терминов, или введения новой терминологии.

          Аналогичная проблема всплывает и сейчас. Я обнаруживаю в реальности некий феномен, специфический процесс, и хочу его обозначить отдельным словом, причём, естественно, не транжиря особо при этом свой ограниченный творческий потенциал, — как из жадности, так и в целях доступности текста: ведь читателю "понятнее" привычные слова. Но в числе имеющихся в наличии терминов из близкого реалиям объекта содержательного ряда находятся только "развитие", "становление" и "генезис". Два первых уже задействованы мною для особых случаев: приходится остановиться на третьем. Однако и с ним не всё ладно.

          Данный термин употребляется ныне в весьма разнообразных контекстах и значениях, а определяется как "происхождение, становление и развитие, результатом которого является определённое состояние изучаемого объекта" (69, с.156). Такое определение меня, конечно, не очень удовлетворяет, в особенности при том, что становление "обычно отождествляется" с развитием (94, с.652). Тем не менее, даже из этого возможно уловить, что словом "генезис", по сути, в самом общем смысле обозначается возникновение (в приведённой формуле — происхождение плюс становление) и вызревание ("развитие"; то есть речь тут идёт о завершённом процессе, в котором возникшее доходит до кондиции, до некоторой окончательной определённости) чего-либо нового, отсутствовавшего прежде — хоть в содержательном (качественном), хоть в формальном (то бишь новом в плане количества, структуры и т.п.; этот последний подход я считаю неверным) смысле. При такой трактовке данный термин представляет собою абстракцию высшего уровня и, тем самым, нейтрального звучания относительно всех своих конкретизаций.

          Устоявшееся (пусть даже и нечётко осознаваемое) употребление слова нет смысла оспаривать. Тем более, что феномен возникновения-вызревания чего-либо "новенького" вообще, безусловно, тоже налицо и нуждается в наименовании. Тут разумен компромисс: пускай указанный феномен называется Генезисом с большой буквы, чтобы отличить его от того генезиса, о котором веду речь я. Ведь реальность богаче нашего словарного запаса. В частности, обсуждаемое абстрактное возникновение-вызревание нового вообще на практике всегда протекает не "вообще", а вполне конкретно — в форме тех или иных специфических по своим направлениям, причинам, движущим факторам, закономерностям и т.д. процессов. Обусловливается же сие, естественно, не чем иным, как особыми характерами возникающих-вызревающих конкретных "что-либо". Например, колонии образуются не совсем так, как вещи, а и те, и другие — иначе, чем новые функции, функциональные подразделения и состояния целых. Поэтому есть смысл терминологически зафиксировать не только сходства (общность) этих процессов (в том, что все они суть возникновения-вызревания нового), но и их различия, назвав, допустим, Генезис колоний происхождением, образованием или формированием (сей процесс, кстати, не носит качественного характера, возникновение тут не является одновременно вызреванием содержательно новой определённости; формальная же определённость всегда условна и в отношении неё нельзя вести речь о вызревании — за неимением представления о сущности "вызревающего" и, следовательно, о конечном пункте процесса: здесь любой пункт может быть сочтён таковым; таким образом, возникновение не выступает тут возникновением-вызреванием, отчего, повторяю, на мой взгляд, использование в данном случае термина "Генезис" не оправданно), Генезис вещей — становлением, а новых функций и т.п. в целом — генезисом с маленькой буквы. Именно указанный смысл и приписываю последнему термину я.

          Генезис и развитие: "первая кровь" Итак, генезис в моём понимании есть возникновение-вызревание нового в ходе развития вещи-целого (но не Мира; усложнение последнего, напоминаю, я называю Развитием, а роль генезиса в нём выполняет становление; причём использовать в данном случае, то есть в отношении Мира вообще, термин "Становление" вместо термина "Развитие" нельзя: Мир сам по себе вне становления, последнее есть его внутренний процесс). Но отчего бы тогда не отождествить генезис с собственно развитием и, тем самым, не величать его аналогичным образом (что, фактически, и делают авторы приведённого выше определения Генезиса)? Почему нужно отдельное обозначение?

          Разумеется, потому, что генезис и развитие не тождественны. Сие обнаруживает уже даже чисто смысловой анализ соответствующих понятий. "Генезисом" называется возникновение-вызревание нового, то есть того, чего прежде не было, а "развитием" — особый (направленный в сторону усложнения) процесс изменения чего-то исходно и непрестанно сущего (разумеется, только вещей, но в данном случае это не важно). "Выражая прежде всего процессы изменений, развитие предполагает сохранение (системного) качества развивающихся объектов" (69, с.562). Эти последние тут всегда рассматриваются именно как устойчиво сущие, то есть, во-первых, как уже существующие, возникшие, созревшие, а во-вторых, как сущностно неизменные на всём протяжении того процесса их изменений, который называется их (именно их, а не чего-либо иного!) развитием, но вовсе не как возникающие вновь, только-только приобретающие свою определённость. Ведя речь о развитии, например, общества, мы предполагаем его уже ставшим, сформировавшимся, приобретшим некоторые характерные черты, то есть как раз те самые особенности, которыми и детерминируется процесс его направленных к усложнению изменений. Без этой "готовой к употреблению" и сохраняющейся определённости объекта самого его развития просто нет и быть не может. Как в том смысле, что тут нечему развиваться, то бишь нет развивающегося как материального нечто вообще, так и потому, что при отмеченном раскладе отсутствуют необходимые условия протекания данного специфического процесса, представляющего собой особый тип изменений особых материальных образований (вещей-целых).

          Таким образом, когда мы рассказываем о генезисе объекта, то имеем в виду процесс возникновения этого объекта в качестве чего-то определённого. Когда же звучит слово "развитие", то объект представляется уже возникшим, то есть приобретшим некую определённость, и сохраняющимся в этой своей определённости. Термин "развитие" нельзя прилагать к обозначению процесса возникновения нового как иного — хоть вообще, хоть в каких-то его частных формах (то же самое, как отмечалось, обнаруживается и при применении терминов "становление" и "Развитие" в отношении Мира вообще).

          Помимо того, термин "генезис", как отмечалось, используется для обозначения имеющих завершение процессов. В ходе генезиса возникающие вновь феномены предполагаются доходящими до кондиции, до полной своей боеготовности. Это роднит генезис со становлением (недаром соответствующие термины нередко употребляются как синонимы, например, историками первобытности, смело рассуждающими об "антропосоциогенезе" и тому подобных предметах), но дополнительно отличает его от развития, ибо последнее, напротив, мыслится как такой процесс, который может продолжаться бесконечно, то есть принципиально не имеет завершения.

          Субординация генезиса и развития В то же время, хотя понятия "генезис" и "развитие" (или "становление" и "Развитие") содержательно различны, сами по себе обозначаемые ими реальные процессы вовсе не автономны друг к другу. Соотношения понятий — совсем не то, что соотношения реальных феноменов, ибо в понятиях фиксируются лишь сходства и различия последних, а это далеко не единственные обнаруживаемые на практике их соотношения и связи. Помимо того, реальные объекты могут также соотноситься (или быть связаны) между собой, например, как причина и следствие, как часть и целое (как части одного целого), как элемент и система, как конкретно (скажем, гравитационно) взаимодействующие вещи и т.д.

          Аналогично, столь же конкретно соотносятся между собою и различные процессы. Так, в частности, становление всегда предшествует развитию, а функционирование является той почвой, на которой последнее произрастает. Генезис также не стоит тут особняком, бубня себе под нос: "Моё дело — сторона"; более того, его контакты с развитием особенно тесны и интимны (в силу чего эти два процесса и спутываются современной наукой).

          Выше я написал, что термин "развитие" не предполагает возникновения нового как иного в отношении развивающегося нечто, но в реальных процессах развития какие-то возникновения-вызревания нового, конечно же, сплошь и рядом происходят. Только тут возникающая новизна есть не новизна качественной определённости самого развивающегося объекта, означающая, по сути, что перед нами, исследователями, уже не тот же самый, а совершенно другой объект. Здесь имеется новизна, если можно так выразиться, более низкого ранга, меньшей степени — новизна не качества, а тех или иных состояний объекта, являющихся его внутренним делом (как я уже отмечал, качества и состояния представляют собою разные атрибуты сущего), то бишь различных институтов, структур и пр., связанных с этими состояниями. Возникновение-вызревание в процессе развития объекта этих новых состояний в разных их составляющих и есть генезис.

          Фактически, он представляет собою один из моментов развития — только не в том смысле, в каком в отношении к последнему выступают его этапы. Генезис, скорее, можно уподобить отдельной струе в общем потоке развития. Эти два процесса связаны и различаются между собою примерно так же, как часть и целое (со всеми оговорками относительно применимости предметных аналогий к процессам). Развитие — это процесс изменения-усложнения вещи в целом (то есть, тем самым, и как целого), это интегрирование и общий результат всех многочисленных и многообразных деформаций её органов, частей, структуры, порядка функционирования и т.п. Генезис же — лишь фрагмент общей картины, одна из указанных деформаций, во-первых, относящаяся не к целому, а к его отдельной части, функции и пр. (скажем, развитие общества конкретно выражается на всех его стадиях через генезис новых качеств орудий, новых функций и функционально-социальных слоёв, новых общественных институтов и т.д.), и во-вторых, специфическая по своему характеру — только позитивного толка (в процессе развития имеют место также и разрушение и отмена старых институтов и состояний: например, в обществе — прежнего права, форм государства и пр.).

          Генезис и становление: "вторая кровь" Аналогично, но, разумеется, уже по совершенно иным признакам, генезис отличается и от становления. Во-первых, будучи оба процессами возникновения нового, становление и генезис специфичны по характеру новизны, то есть по её сущностному содержанию, "рангу"-значимости. Становление, имеющее своим результатом появление качественно нового уровня Универсума, то есть вещей-целых, безусловно, не чета вызреванию новизны в ходе развития этих целых, то бишь генезису их новых состояний при сохранении базовой определённости, уровневой сущности.

          Во-вторых, два указанных процесса различаются по своим "процедурам", по путям вызревания нового. Становление происходит под давлением внешней среды с её многофакторной и случайной причинностью, ведущей к формированию скоплений и преобразованию их в целостности. Генезис же прописан по ведомству развития, является одним из составляющих последнее процессов. Соответственно, ему оказываются присущи все родовые черты развития, то есть монистическая внутренняя обусловленность (характером органов целого), закономерность, специфическая накопительно-усложняющая тенденциозность и т.д.

          В то же время, кстати, можно заметить, что становление, как и развитие, будучи комплексным процессом-"потоком", тоже раздроблено внутри себя на множество мелких составляющих его "струй". Возникновение-вызревание целого (то есть становление) также представляет собой совокупность ряда отдельных возникновений-вызреваний тех или иных его фрагментов. В отношении этих процессов, исходя из признака их фрагментарности, тоже кажется удобным использовать термин "генезис". Однако сходство по данному, довольно-таки формальному признаку, тут, как понятно, сопровождается различиями по другим, куда более существенным особенностям. Ведь "фрагменты" становления также сохраняют в себе все присущие последнему черты и, тем самым, в данном плане отличны от "фрагментов" развития. Поэтому для их обозначения, строго выражаясь, желательно использовать вообще какой-то новый термин.

          Генезис, становление и функционирование: "море крови" Совсем никакого труда не требует отличение генезиса от функционирования. Однако полезно специально остановиться на этом вопросе для того, чтобы читателю стали понятнее расхождения методологий, применяемых в данной и в пятой части исследования — при всём их внешнем кардинальном сходстве.

          Функционирование принципиально отличается от генезиса уже тем, что это содержательно разные процессы. Они соотносятся, образно выражаясь, как "почва и судьба". Если генезис (как и становление) является возникновением-вызреванием чего-то нового, чего прежде не было, то функционирование есть не что иное, как постоянное воспроизводство старого. Сие выражается и в их, если можно так выразиться, "геометрии": генезис (и становление) можно представить "линейно развёрнутым" изменением, а функционирование — циклически замкнутым, обеспечивающим бытиё объектов в их неизменной, устойчивой определённости (при этом под объектами, само собой, понимаются только конкретные вещи или псевдовещи, например, механизмы, ибо функционировать могут лишь функционально расщеплённые материальные системы, а таковыми не являются ни системы действий, понятий и т.п. — в силу их непредметности, ни колонии вещей — ввиду их нефункциональности). Таким образом, указанные процессы различаются между собой, как прямая линия и окружность. "Траектория" генезиса (и становления), в противоположность циклу функционирования, не возвращается в ту же точку, из которой началось "движение", а всегда так или иначе удаляется от неё.

          Вместе с тем, повторяю, "траектории" генезиса и становления отличаются и друг от друга. "Траектория" генезиса, прописанного по ведомству развития, полностью копирует "партийную линию" своего патрона и, соответственно, представляет собою прямую, устремлённую "снизу вверх", то есть от простого к сложному. "Траектория" же становления с его случайными причинами есть зигзаг, ломаная линия, в том числе, порой даже направленная "вниз" — с точки зрения сложности изменяющегося объекта. Продолжая метафору, можно утверждать, что если генезис всегда одновременно есть удаление и от исходной точки, и от плоскости, в которой она расположена, то становление способно возвращаться на эту плоскость, хотя и не в место нахождения отправного пункта. Лишь на завершающем этапе данного процесса, то есть по мере преобразования становления в развитие, его "траектория" приближается к линии развития и плавно переходит в неё.

          Резюме Таким образом, для генезиса можно выделить две главные особенности, отличающие его от изучавшихся доселе процессов становления и функционирования. Во-первых, его линейно-этапный, прогрессирующий характер, а во-вторых, детерминированность внутренними факторами. И то, и другое, как понятно, проистекает из прописки данного феномена по ведомству развития. По первому признаку генезис частично схож со становлением (за исключением того, что отличает этапы от периодов, прямую от зигзага), но отличен от функционирования с его цикличностью: не та "геометрия". По второму признаку он, напротив, схож с функционированием, тоже сориентированным в своих особенностях на базовые внутренние основания-факторы (для общества — на характер используемых им орудий труда) и, тем самым, являющимся закономерным процессом, но различен со становлением, течение которого определяется случайными внешними воздействиями среды.

          Эти две отличительные черты генезиса и нужно принимать во внимание при его исследовании. Тут нам, увы, не сгодятся те же самые методы, что использовались в третьей и в пятой частях.

2. Генезис как объект исследования

          Основные черты методологии исследования генезиса Различия процессов становления, функционирования и генезиса требуют, как уже отмечалось, различных исследовательских процедур. В частности, при объяснении становления или генезиса в центре внимания должны находиться их условия и причины (возможности и необходимости), а также направление и последовательность перемен, в случае же функционирования — основания особенностей и сами особенности функционирующих объектов как стабильно воспроизводящихся образований (причём особенности не столько их внешних проявлений, сколько внутреннего устройства, с которым, собственно, и связано функционирование). При этом дополнительно следует понимать, что имманентная детерминантность генезиса не чета имеющей внешнее происхождение детерминантности становления, но сходна с детерминантностью функционирования (как тоже внутренней), а кроме того, что тенденция генезиса отлична от тенденции становления (в то время как для функционирования характерна вообще не тенденциозность, а цикличность) своей "прямизной", то есть именно такой последовательностью изменений, которая лежит на одной "прямой", а не скачет из стороны в сторону.

          Суммирую: методология изучения генезиса, соответствующая его природе, должна совмещать в себе монопричинный внутрифакторный подход с поэтапной последовательностью рассмотрения изменений. То есть тут мне предстоит исследовать такие метаморфозы, которые, во-первых, обусловлены одной причиной, во-вторых, обусловлены причиной, имеющей внутреннее происхождение, и в-третьих, представляют собою последовательное накопление некоторой определённой новизны.

          С чего начать? При этом между тремя отмеченными пунктами обнаруживается тесная связь. А именно: поскольку генезис как тип изменения, с одной стороны, причинно опирается на некоторый единый внутренний фактор, а с другой — носит последовательный характер, то очевидно, во-первых, что это изменение тут обусловлено не чем иным, как изменением самого данного влияющего фактора, а во-вторых, что последовательность генезиса, соответственно, также является следствием аналогичной последовательности изменений оного фактора. Отсюда нетрудно заключить, что в рамках алгоритма исследования генезиса нового состояния объекта первоочередной операцией должно быть рассмотрение именно изменений указанного фактора — как базы всех прочих вторичных преобразований.

          Для целых таковыми определяющими их устройства внутренними факторами являются, как известно, их органы; совершенствование последних предшествует развитию, переорганизации и смене состояний целых. В обществе в роли его органов выступают средства производства, а в их составе, главным образом, орудия труда. Стало быть, ниже мне прежде всего предстоит сосредоточиться на рассмотрении последовательных, поэтапных метаморфоз данных орудий.

          В чём состоит новизна подхода? Читателю может показаться, что в изложенном нет ничего нового. Что о первоочередной необходимости исследования характера орудий труда я твержу буквально с первых же страниц своего сочинения. Но дело в том, что теперь мне придётся изучать не столько характер орудий, сколько метаморфозы этого характера. В пятой части, например, было достаточно описания именно конкретного формационного характера бюрократических производительных сил, ибо в ней объектом изучения выступал процесс функционирования бюрократического общества. Во второй и третьей частях и вообще не было нужды в сколько-нибудь серьёзном анализе характера или даже изменений характера орудий труда, ибо в этих частях исследовался процесс становления общества, обусловленный множеством внешних случайных факторов, а не одними лишь влияниями орудий (со всеми их изменениями). Теперь же я должен буду сосредоточиться, с одной стороны, именно на орудиях как единственном и решающем факторе, а с другой — не просто на их характере, а на поэтапном изменении оного. То есть, следовательно, — на причинах и ходе этих изменений, на их направлении и т.п. Описанию ныне подлежит не конечный результат процесса в его (результата) статике, а сам процесс в динамике. Понятно, что второе нельзя описывать и изучать так же, как первое.

          Поясню всё это подробнее.

          Монофакторность Как отмечалось, от методологии исследования становления общества, применённой во второй и третьей частях данной работы, методологию изучения генезиса отличает то, что она монофакторна, и то, что в роли детерминирующего фактора в ней выступают не что иное, как орудия труда.

          Ход рассмотренного выше процесса становления общества, в основном, определялся внешними случайными обстоятельствами, которые мне и приходилось, соответственно, главным образом рассматривать. Внутренних факторов здесь просто ещё не было за неимением хотя бы самого целого-общества с его "внутренностями". В случае же генезиса общество предстаёт уже как сформировавшееся и речь идёт о его развитии, в рамках которого ведущими факторами влияния выступают как раз внутренние факторы, а именно: характер орудий (изменения в нём).

          Всё это надо чётко понимать, потому что иначе тут легко можно впасть в заблуждение, купившись на внешние формальные сходства. Ведь в обоих указанных процессах (становлении и генезисе) центральным их содержанием является, в конечном счёте, возникновение-вызревание новых функционально-социальных слоёв: прежде — бюрократии, теперь — буржуазии. К тому же при объяснении причин бюрократизации управления в древности мне также пришлось апеллировать к характеру орудий труда. Отсюда возникает иллюзия идентичности Генезисов бюрократии и буржуазии, порождающая, соответственно, и мысль о необходимости применения при их исследовании одной и той же методологии, причём, как понятно, как раз той, что уже успешно (или безуспешно — как кому нравится) использовалась ранее.

          Однако это именно иллюзия. В данном случае тождество объектов является лишь формальным, кажущимся. Вызревание новой функции и специального слоя её исполнителей в рамках бюрократического общества (то есть вызревание буржуазии) — это совсем иной процесс, чем вызревание бюрократии. Последнее на деле представляло собой прежде всего конкретную форму реализации, фрагмент становления общества вообще. В ходе этого процесса происходило превращение колонии в целое, то есть смена феноменной природы объекта. Данный сущностно новый объект (общество-целое), разумеется, появился на свет божий вовсе не в виде абстракции, а в некоей обусловленной наличными практическими обстоятельствами конкретной форме. Иначе и быть не могло, ведь общество вообще не существует само по себе, отдельно от древнеегипетского, римского, российского, французского и пр. социумов. В таковом "фантастическом" виде оно является лишь "разгорячённому" обобщающему познанию, выступая именно логической конструкцией; на практике же всегда имеется только множество различных реальных обществ, в том числе находящихся и в определённых состояниях, самым простым и первичным из которых в истории человечества и было такое, которое я называю бюрократической формацией. В этом исходном случае, повторяю, данная конкретная форма оформляла ещё не смену состояний общества, а глобальную смену уровней Универсума, принципиально новое содержание, отчего и вызревание класса бюрократии протекало тут не как автономный содержательно процесс, а струёй в общем потоке становления общества вообще, воспроизводя в своём сценарии все его сюжетные ходы. В то время как при генезисе второй по счёту формации налицо уже смена только чистой формы бытия общества, его состояния, а не содержания, не коренной феноменной природы. Генезис буржуазии протекает в русле совсем иной причинности, чем становление бюрократии.

          Что же касается упомянутой моей апелляции к характеру орудий труда бюрократической эпохи, то подчёркиваю, что она понадобилась мне для объяснения не функциональной, а исключительно социальной определённости бюрократии. Само по себе становление профессионального управления в древности обусловливалось вовсе не особым характером орудий, а иными причинами, в том числе, и общим характером любого производства вообще (с его оседлостью, длительностью и пр.) в качестве благоприятствующего условия. Специальное обращение к особенностям примитивного производства и, соответственно, используемых в нём орудий, повторяю, потребовалось только для того, чтобы показать неизбежность превращения управленцев ранних эпох в бюрократов, то бишь закономерность бюрократической формы первоначального управления. При исследовании же генезиса буржуазии знание характера орудий труда необходимо для понимания уже не только социальной, но одновременно и функциональной природы данного класса.

          Этапность Второй особенностью генезиса, как отмечалось, является его линейная этапность. По этому признаку он отличается, с одной стороны, от становления с его зигзагами и периодами, а с другой — от функционирования с его цикличностью. В последнем процессе, конечно, тоже присутствует некая "этапность", но не связанная с возникновением нового, а обнаруживающаяся лишь в виде повторяющихся фаз цикла — прежде всего, воспроизводственного ("этап" цикла называется именно "фаза", в отличие от подлинных этапов закономерных незамкнутых процессов и периодов становления, якшающегося со случайностью). Всё это предполагает особые ракурсы рассмотрения роли и характера орудий труда.

          При изучении становления такое рассмотрение, как отмечалось, имело лишь второстепенное значение. При исследовании функционирования достаточно было просто описать состояние орудий, чтобы целиком вывести из него структуру общества и особенности общественного устройства. В методологии же генезиса требуется проследить последовательное (поэтапное) усложнение оных орудий, приобретение ими всё новых свойств, то есть требуется не описать устойчивое состояние, а именно проследить саму смену состояний, выявить её причины и тенденцию.

          Тут, к сожалению, возможны свои иллюзии. В частности, поскольку исследование смены состояний неминуемо предполагает и какую-то фиксацию типов этих состояний, постольку создаётся почва для отождествления роли орудий труда (и соответствующих подходов к их изучению) в процессах генезиса и функционирования. Ведь при изучении последнего фиксация характера состояния (орудий и общества) и составляет суть методологии. Кроме того, генезис опять же роднит с функционированием характер изучаемого объекта: и там, и там конечной целью анализа состояний материальной базы общества выступает объяснение обстоятельств бытия некоего функционально-социального слоя-гегемона. Однако в первом случае исследуется происхождение оного как особенного, а во втором — сама его особая сущность.

          С другой стороны, весьма вероятно ошибочное отождествление этапов генезиса с периодами становления, что связано не только с практикуемым ныне наукой общим отождествлением становления и развития, но и с теми реальными сходствами, которые эти два процесса приобретают в эпоху завершения становления. Ведь тут последнее, как отмечалось, постепенно преобразуется в развитие. Более того, черты своего рода этапности, то есть последовательности, стадиальности метаморфоз, и вообще свойственны становлению, во-первых, в рамках его отдельных периодов (ведь непоследовательность и зигзагообразность становления обнаруживается именно лишь при смене его периодов, но вовсе не внутри их самих, когда в условиях стабильности преобразования носят линейно прогрессирующий характер), а во-вторых, в отношении отдельных фрагментов этого совокупного процесса. Даже при смене периодов становления (в силу кардинального и резкого изменения условий среды) колонии-скопления совсем не обязательно деградируют по всем своим параметрам: какие-то из их приобретений оказываются вполне жизнеспособными, сохраняются и даже продолжают совершенствоваться дальше по "прямой". Так что на уровне периодов и фрагментов становления этапность в нём присутствует и порою бывает достаточно ярко выражена.

          Это, например, касается того же процесса вызревания бюрократии. Мало того, что управление имело древние корни и давние традиции в первобытности, но к тому же его профессионализация происходила ещё и, во-первых, в единый, а во-вторых, в заключительный период становления общества, то есть как раз тогда, когда данный процесс по своим характеристикам уже существенно приблизился к развитию. Отчего Генезис бюрократии протекал вполне последовательно и, по сути, поэтапно. Как уже известно, в чисто функциональном смысле этот слой развивался, осваивая всё более широкий спектр управленческих функций (от администрирования, законодательной деятельности и судопроизводства до руководства военными действиями, экономической и идеологической сферами), совершенствуя соответствующие знания и навыки, профессионализируясь и обособляясь в качестве слоя исключительных, монопольных специалистов-исполнителей данного рода деятельности, освобождённых от всех прочих видов труда. В социальном же плане Генезис тут пролегал от лидерства к вождеству, от добровольности к насилию, от управленцев к бюрократии. Причём, естественно, движение по указанным путям шло параллельным курсом: социальное вызревание слоя отражало в своих перипетиях требования и возможности, предъявляемые и предоставляемые его функциональным вызреванием.

          Соответственно, я и исследовал выше Генезис бюрократии именно поэтапно. Точно так же, как ныне мне предстоит поэтапно исследовать генезис буржуазии. Разница заключается лишь в основаниях этих этапностей. В случае с бюрократией этапы её вызревания соответствовали этапам формирования, роста и усложнения скоплений; этапность же генезиса буржуазии напрямую определяется этапами в развитии орудий труда. (Причём, помимо того, оба данных Генезиса, разумеется, представляют собою ещё и естественные процессы саморазвития классов в ходе достижения ими объективной и субъективной адекватности обстановке, то есть тут имеют место также реализация и раскрытие некоторого уже готового потенциала указанных слоёв; в этом плане данные Генезисы тоже протекают поэтапно). Отчасти сие различие оснований связано, конечно, с неэкономическим характером бюрократии и экономическим — буржуазии, однако главным образом оно объясняется, как отмечалось, разной "ведомственной принадлежностью" рассматриваемых процессов и, соответственно, разным отношением их к монопричинности вообще (становление многопричинно) и разной ролью в них фактора орудий труда, в частности.

* * *

          Общие и текущие задачи Таким образом, генезис новых социальных слоёв в рамках бюрократической формации напрямую определяется техническим прогрессом, а этапы вызревания этих слоёв жёстко коррелируют с этапами данного прогресса. Соответственно, мне нужно будет ниже не просто описать общий характер орудий труда, производства и экономики буржуазного типа, но и проследить его (указанного характера) развитие поэтапно, фиксируя взаимные отличия оных этапов друг от друга и соответствие каждому из них определённых особых состояний буржуазии и общества.

          Впрочем, "проследить" — это неточное выражение. Ведь я излагаю теорию, а не историю общества. Развитие орудий труда (строго выражаясь, термин "развитие" в данном контексте используется неправильно: уместнее тут был бы термин "совершенствование"; но я уж буду пользоваться более привычным для читателя и для меня словом) мне следует не просто описать, а представить логически обязательным, причём в плане как его происхождения, так и направления. Иначе налицо будет не объяснение, а лишь пересказ имевших место исторических событий. То есть, если при исследовании становления общества, я, согласуясь с природой данного процесса, вынужден был покорно плестись в хвосте событий, не предсказывая, а лишь объясняя их постфактум стечением внешних обстоятельств, то теперь мне нужно забежать вперёд паровоза истории, забыть о фактическом расписании его движения и постараться самому угадать-проложить его обязательный курс. Тут это уже становится и возможным, и необходимым методологически, ибо изучению ныне подлежит закономерный процесс, обладающий жёсткой внутренней логикой.

          Повторяю: я должен создать именно теорию развития общества. Что сие значит? Во-первых, это предъявляет определённые структурные требования к изложению. Теоретическое исследование всякого конкретного процесса должно начинаться с выявления его оснований, возможности и необходимости. Следовательно, и мне предстоит заняться прежде всего условиями и причинами развития орудий. Во-вторых, моим основным объектом является общество вообще. Соответственно, теория развития орудий у меня должна быть адекватной этому объекту. Я обязан исследовать данный процесс не в его исторической конкретике, а абстрактно, идеально — так, как он протекал бы в обществе, взятом вообще. Тем самым, в своём объяснении развития орудий мне нельзя безоглядно опираться на все подряд причины, реально оказавшие на него влияние в истории человечества. Тут необходимо отсеять плевела от зёрен, то есть произвести ещё и селекцию причин на теоретически незначимые и значимые. Данная же селекция сама по себе невозможна при отсутствии представления о критериях теоретичности. В связи с этим, следующую главу мне придётся посвятить выяснению данных критериев, а в рамках сего — и вообще разъяснению ряда дополнительных важных обстоятельств, знание которых пригодится впоследствии.

Глава вторая. Различия теоретического и исторического познания

1. Общие особенности теоретического подхода

          Ориентация на общее Для начала напомню о тех родовых чертах всякой теории, о которых уже неоднократно отмечалось выше. В данной части работы я ставлю своей главной задачей исследование не истории человечества или отдельных обществ (как, например, в четвёртой части), а логики истории общества вообще (как в третьей и пятой частях). Мне тут нужно отстраниться от конкретики исторического процесса в том его специфическом виде, в котором он протекал в действительности. За его многочисленными и разнообразными частными формами мне надо обнаружить общее содержание и исследовать именно и только это содержание, по возможности не спутывая его с указанными конкретными формами. То есть здесь я должен выступить исключительно как теоретик общества вообще. Что для сего требуется?

          Первое и простейшее правило теоретического познания гласит: теория объекта должна соответствовать его определению, то есть быть теорией именно данного определённого объекта. Во всяком же правильном определении фиксируются только типичные черты определяемого, присущие ему всегда и везде, то есть во всех его конкретных воплощениях. Если речь идёт о теории общества, то это должна быть теория не Англии, России или Древнего Египта с их особенностями и уникальностями, а именно теория общества вообще, освещающая лишь общее в бытии и развитии всех обществ. Таким образом, прежде всего, мне необходимо ориентироваться на всеобщее и игнорировать особенное.

          Ориентация на обязательное Вместе с тем, этого недостаточно, ибо при изучении логики бытия объекта должно учитываться отнюдь не всякое всеобщее. Простое отсеивание особенного есть только первый предварительный шаг: любому особенному в общей теории, само собой, не место уже по определению.

          Но не место в ней и такому всеобщему, которое обще всем имеющимся в наличии объектам данного класса лишь ввиду случайного стечения обстоятельств, а вовсе не по их собственной природе, то есть которое на самом деле является просто скрытым, замаскированным своей тотальной распространённостью особенным. Для теории важна исключительно содержательная, сущностная и закономерная, а не формальная, поверхностная и случайная всеобщность. Вышеотмеченная присущесть объекту некоторых черт "всегда и везде" предполагает не такие "всегда и везде", наличие которых, с одной стороны, устанавливается простым наблюдением, индуктивно, а с другой — обусловлено лишь идентичностью внешних условий бытия. Теоретически важны такие характеристики объекта, всегдашность и вездесущесть которых связаны именно с ним самим, то есть выводятся дедуктивно из его собственного существа как обязательные для него, для его существования в качестве такового.

          Аналогичным образом и определение объекта должно схватывать не просто общераспространённые, а только существенные, необходимые его черты, отражающие именно его содержание, но не форму. Мистическое или даже пустое на взгляд иных философов понятие "сущность" на деле служит для обозначения именно такой "сердцевины" объекта, то есть совокупности его обязательных (с точки зрения его бытия) черт-признаков, в отличие от прочей массы реально присущих ему случайных, не необходимых (то есть без которых он всё равно бы был), хотя бы даже при том и всеобщих характеристик. Сущность объекта — это его обязательное, без чего его просто нет и не может быть, а теория объекта — это раскрытие и объяснение его сущности, то бишь именно обязательного в нём.

          Таково второе и главное правило теоретического познания. Естественно, что данное второе правило содержательно поглощает первое, ибо особенное также есть лишь разновидность необязательного; просто в противовес случайно всеобщему необязательность особенного очевидна уже в силу самой его необщности.

          (В дополнение к сему следует коротко рассказать и о таком случайном, которое является всеобщим не в смысле распространённости, а в плане своей мимолетной, но глобальной исторической значимости. Например, падение астероида на Землю в своё время сильнейшим образом отразилось на судьбах всего живого на планете, не будучи ни общей закономерностью бытия и развития этого живого, ни особенной формой реализации такой закономерности, ни даже каким-то случайным, но постоянно и повсеместно действующим фактором влияния. Просто — летело мимо и попало, а динозаврам расхлёбывай.

          Так вот знание о данном глобально значимом событии, конечно, необходимо для объяснения конкретной истории живого, но никак не для построения теории его изменений от простейших форм к сложным даже в её частных вариантах.

          Впрочем, такого рода всеобщее случайное, ввиду его одноразовости, никто обычно и не путает с закономерным, в отличие от повторяющегося, обнаруживающегося всегда и везде, отчего я и упоминаю о нём только в скобках).

          Ориентация на внутреннюю причинность Наконец, из того, что в теории следует ориентироваться не на случайные факторы и явления, а только на закономерное для объекта, вытекает и то, что теоретическое рассмотрение последнего должно игнорировать конкретные влияния внешней среды. Закономерным для всякого объекта является лишь его собственное внутренне обусловленное бытие. Исследование логики объекта и является исследованием как раз этой его внутренней природы. Поэтому он должен рассматриваться в теории сам по себе, изолированно. Особенности внешней среды как именно внешней и, тем самым, случайной для объекта не должны учитываться в его теории, даже если они имеют всеобщее значение в плане своей распространённости и влияния на все объекты данного типа.

          Закономерным тут является только само наличие конкретной среды вообще (и, соответственно, наличие её влияний). Однако характер этой среды в теории должен рассматриваться только с его обязательной (базовой) стороны (но не в плане её более частных и, тем самым, случайных особенностей), а её влияния, соответственно, — также лишь в самом общем плане, определяющем возможность или невозможность бытия объекта вообще, но не его конкретные формы. Ведь любой уровень Универсума существует на базе предшествующего ему уровня: скажем, не может быть жизни (клеток) там, где нет молекул, — тут имеется своя обязательность.

          Казусность современной теории Правила ориентации при теоретизировании только на всеобщее и, к тому же, на закономерное всеобщее (на возможность и необходимость объекта), в общем-то тривиальны и давно известны. Однако, к сожалению, их редко придерживаются теоретизирующие обществоведы. Для современной исторической науки больше характерна, если можно так выразиться, казусная методология, то есть обобщение по обнаруживаемым в реальной истории отдельным образцам, признаваемым типичными, или классическими, хотя на деле представляющим собою обычно лишь либо производящие наибольшее впечатление на исследователей случаи ускоренного и ярко выраженного протекания процессов (ввиду благоприятности условий), либо, хуже того, случаи даже попросту раньше попадающие по тем или иным причинам в поле зрения учёных и тем самым оказывающиеся лучше всего изученными (тут работает вечный принцип: "что знаем, то и обобщаем").

          Как уже известно, подобным образом в своё время на материале античности было сформировано представление о рабовладельческом способе производства, а феномен европейского средневековья (причём даже, преимущественно, лишь юго-западноевропейского) послужил фактологическим основанием общей теории феодализма. При этом цивилизационные и вообще казусно-исторические особенности данных сугубо локальных вариантов социумов оказались поняты как фундаментально-формационные. Практически то же самое происходит и в сфере изучения процесса генезиса буржуазного строя. Здесь также очень многие исследователи ориентируются в первую очередь на перипетии истории Западной Европы, принимая её региональные нюансы и явления за нечто общетеоретически значимое.

          Так что в современной теории общества даже всеобщее сплошь и рядом не отделяется должным образом от особенного; о разграничении же самого всеобщего как закономерного и случайного (и, тем самым, теоретически значимого или нет) и вести речь не приходится.

          Ещё одна проблема Однако этим недостатки имеющихся воззрений, увы, не ограничиваются. Помимо того, многие исследователи не отличают ещё и одно закономерное от другого, как само собой разумеющееся представляя себе все обнаруживающиеся в бытии обществ закономерности единым блоком — уже на одном том основании, что они суть закономерности общественного бытия. На деле же последние могут быть принципиально отличными друг от друга и, следовательно, нуждаться при своём описании в отдельных теориях.

          Поясню аналогией (хотя всякое сравнение хромает). Допустим, мы взялись бы изучать изменения какого-либо конкретного скопления элементарных частиц. При этом во многих случаях пришлось бы учитывать не только то, что частицы обладают массой, но и наличие у них заряда, то есть прибегать к услугам теорий как гравитации, так и электромагнетизма. Нечто подобное имеет место и при исследовании хода истории человечества и, в первую очередь, судеб реальных социальных организмов. Эту историю и судьбы тоже нельзя представлять себе как какой-то абсолютно единый, монолитный по характеру присущих ему закономерностей процесс.

          Правда, речь здесь идёт не о таких закономерностях, которые связаны просто с разными свойствами вещества (или с качествами вещей разных уровней), как в приведённом примере, а о таких, по которым в глобальном смысле различаются сами процессы. Образно выражаясь, в мировом спектакле не только заняты разные актёры, но и играются разные роли. Первые определяют трактовку, вторые — канву действа. Исполнители меняются, а роли остаются всё теми же. И публику в данном случае интересует как раз не звёздный состав труппы, а список действующих лиц пьесы.

          Выражаясь же конкретно, если гравитируют лишь объекты, обладающие массой, то, например, становятся, развиваются или функционируют любые вещи, независимо от их характера. При этом, во-первых, процессы становления, развития и функционирования существенно различаются между собой и требуют для своего описания отдельных теорий (тем самым уже обнаруживая ошибочность представления о монолитном процессуальном и, соответственно, теоретическом единстве истории). Во-вторых же, повторяю, данные процессы определяют появление и бытие каждой вещи, то есть обязательны для неё и для теории вещи вообще.

          Однако достаточно ли знаний об этих трёх процессах для объяснения всех перипетий реальной истории, то бишь судеб конкретных вещей? В частности, сводятся ли "линейные", то бишь не циклические, изменения последних только к развитию или же на практике возможны и иные типы метаморфоз, обладающие самостоятельными особыми тенденциями и прочими закономерностями, которые не следует путать с закономерностями развития и, тем самым, нельзя учитывать в общей теории вещи (в данном случае — общества)? В этом вопросе необходимо разобраться детальнее.

2. Как различаются процессы ("совсем не так, как поезда")

          Общий ракурс рассмотрения темы Феномен процесса сам по себе фундаментален и стоит в ряду объектов философского познания на одной доске с вещью. Напомню, что во втором томе настоящего сочинения Мир определяется мною не только как Бытиё (Сущее), но и как Бытие (Существование). Всё в этом Мире не просто существует как нечто, но — именно существует. Наличность всего сущего, его, если допустимо так выразиться, "жизнь" выражается в его внешней и внутренней активности, в проявлениях, действиях, то есть в процессах, а не как-либо иначе.

          Однако в мою задачу не входит глубокое и всестороннее исследование указанного феномена. Мне нужно рассмотреть его лишь в плане обнаружения различий отдельных процессов и, соответственно, выяснения происхождения и сущности данных различий (в отношении процессов желательно не путать их происхождение в генетическом смысле, то есть их возникновение, с происхождением как способом их бытия: ведь процессы и сами по себе суть происходящее). Для этого достаточно обратить внимание на следующее.

          Факторы, определяющие характер процесса Во-первых, процесс как что-то происходящее всегда есть происходящее не вообще, не само по себе, а с чем-то, в чём-то, посредством чего-то. Всякий реальный процесс — не улыбка Чеширского кота без самого кота. Как нет сущего без существования, так нет и существования без сущего. При этом природа объекта, в рамках или во внешних действиях которого реализуется конкретный процесс, естественно, не может не сказываться на характере этого процесса. Таким образом, различия процессов, с одной стороны, определяются различиями того, посредством чего они происходят.

          Во-вторых, всякое происходящее пребывает в причинно-следственном ряду. Любое действие, событие, есть следствие какой-то причины, а также и причина иного следствия. Последнее не представляет интереса, ибо в центре внимания исследователя — различия процессов, а характер процесса никак не может определяться его следствием. В то же время процесс явно зависит от характера вызвавшей его причины. При этом сама причина, как понятно, есть действие причиняющего и во многом отражает особенности оного. Тем самым различия процессов, с другой стороны, детерминируются особенностями вызывающих их причин и, в первую очередь, природой причиняющего. (Не надо путать эту зависимость характера процесса от характера причины с общей зависимостью самого бытия процесса как следствия от наличия причины).

          Суммируя означенные два пункта, можно заключить, что особенности процессов связаны, во-первых, с особенностями объектов, в которых сии процессы протекают, а во-вторых, с характером запускающих последние воздействий. В однотипных объектах однотипные воздействия (причины) должны вызывать одни и те же процессы (события, действия), а неодинаковые в одинаковых или одинаковые в неодинаковых — разные. (Притом понятно, что неоднотипные воздействия на неоднотипные объекты могут иметь любые последствия — как сходные, так и нет: тут строгая закономерность отсутствует).

          Процессы как изменения В-третьих, полезно отметить, что любой процесс представляет собой некое изменение, то есть утрату каким-либо объектом тождества с самим собой, или, другими словами, приобретение им отличия от себя прежнего. Там, где ни что не изменяется, ничего и не происходит. Лишь в изменении обнаруживается наличие процесса и лишь к первому, собственно, второй и сводится. Изменение — это другое имя процесса, представленного не самим по себе, а в его отношении к тому, с чем что-то происходит. В этом отношении происходящее всегда есть изменение, а то, с чем что-то происходит, — изменяющееся.

          Уточнение задачи Наконец, в-четвёртых, следует подчеркнуть, что различия различиям рознь и отнюдь не все они тут интересны. Процессы могут различаться между собой, например, уже чисто количественно (по темпам своего протекания) или уровневым (а то даже и стадиальным — в рамках одного уровня Универсума) характером изменяющегося. Однако здесь, как отмечалось, важно обнаружить лишь глобальные различия процессов, то есть различия их определённостей, содержания, а не форм. Определённости же процессам сообщают их тенденции, порядки протекания, то бишь их закономерности. Мне нужно обнаружить именно по-разному организованные процессы или, метафорически выражаясь, направления потоков и очертания их русел, а вовсе не то, какого рода жидкости текут по данным руслам и насколько быстро их течение. При любом темпе изменений и при любом уровневом и т.п. типе изменяющегося процессы могут быть одинаковыми с точки зрения характерных для них закономерностей (скажем, оставаться повсеместно всё тем же процессом развития). Количественные и субстанциональные различия процессов суть вовсе не теоретические их различия, не их собственные определённости в качестве особенных по направлению изменений. Подобным образом различающиеся процессы всё равно описываются силами одной теории. Для собственно теоретического их различения необходимо обнаружить именно различия тенденций в изменениях, то есть особенности закономерностей их протекания.

          Всё изложенное, разумеется, не отрицает наличия каких-то частных особенностей и у процессов, протекающих на разных уровнях Универсума и даже на разных стадиях одного уровня. Становление клеток, например, безусловно, идёт несколько иначе, чем становление социумов. Но данный процесс, тем не менее, и там, и там остаётся становлением. Его частные формы представляют собою особенности уже второго порядка относительно тех особенностей, которые делают указанные процессы собственно становлением. О различиях этого вторичного толка я ещё напишу ниже. Пока же речь идёт о самом первом этаже различий процессов, на котором их общее — это то, что они суть процессы (в отличие, скажем, от вещей), а особенное каждого из них — в том, что это различные по тенденциям процессы. Например, тенденцией развития является усложнение объекта, а тенденцией становления — рост целостности колонии, становящегося. Моя задача — выяснить, встречаются ли ещё в Мире процессы с какими-то другими тенденциями и с какими именно.

          Таким образом, намечается следующий алгоритм исследования. Я должен, с одной стороны, различить процессы по характерам: а) изменяющихся объектов и б) порождающих изменения этих объектов причин, а с другой стороны, сами различения оных характеров (объектов и причин) провести по таким основаниям, чтобы выявляемые различия имели значение при определении тенденций процессов.

          Некоторые соображения о характере изменяющегося При выполнении последнего условия в отношении характера изменяющегося не срабатывает, как отмечалось, критерий уровня Универсума. Тенденции изменений социумов в указанном глобальном смысле идентичны тенденциям изменений биологических организмов и т.п. Усложнение, допустим, везде является усложнением, в какой бы конкретной форме оно ни выступало. То же самое можно сообщить и о других подобных процессах, и именно эти другие процессы я должен обнаружить. Тем самым, тут нужно обратиться к каким-то надуровневым различиям объектов, носящим более абстрактный, уже чисто философский характер.

          В этом плане, пожалуй, наиболее существенными являются такие различия, согласно которым объекты подразделяются, во-первых, на, если можно так выразиться, реальные и идеальные, а во-вторых, в составе реальных объектов, — на вещи и колонии вещей. Изменения объектов всех данных типов как раз содержательно своеобразны. Например, для колоний не характерно развитие, а для вещей — становление. (Хотя становятся вещи, но происходит этот процесс только в колониях, ибо по мере его завершения становлением вещи само становление как специфический процесс исчезает и уступает место в бытии данной вещи процессу развития).

          Аналогично, иначе, чем развитие вещей, протекает и развитие идеальных объектов, допустим, знаний. Мы называем оба этих процесса одним термином "развитие" лишь по традиции и потому, что они частично сходны между собой: в обоих данных случаях наблюдается одна и та же тенденция изменений — усложнение. Однако усложнение знаний происходит иным образом, чем усложнение вещей. В частности, в первом случае процесс протекает "триадически" (по принципу: тезис-антитезис-синтез), а во втором ничего подобного не наблюдается. Кроме того, усложнение знаний (то бишь их вроде бы развитие) одновременно представляет собой и их накопление, то есть не что иное, как их то ли становление, то ли генезис, — короче: возникновение вообще. В мире реальных объектов эти два (или даже три) процесса различны (по своим тенденциям, закономерностям и пр.), а в мире идей они не отличимы друг от друга, то бишь, фактически, не существуют как таковые по отдельности: тут налицо лишь один единый процесс изменений (своего рода, "три в одном"). Гегель, принявший за образец развития именно развитие знаний (Идеи, Разума), не случайно не отличал содержательно становление от развития (пустое их терминологическое различение, разумеется, не в счёт), в чём ему, в основном, вторят и современные исследователи данных процессов, наследники гегелевской диалектики.

          Немного критики Вообще, если окинуть беглым взором господствующие ныне представления о процессах, то легко убедиться, что ведущим критерием различения последних обычно выступает системность-несистемность изменяющихся объектов. По сути, развитием (или эволюцией) зачастую именуется просто-напросто всякое изменение, не являющееся движением, то есть не сводящееся только к изменению положения (места) тела в пространстве (в последнем процессе тело, естественно, выступает не как система, множество элементов, а как нечто единое и единичное, "точка").

          Так, в биологии весь исторический процесс изменений живого принято называть эволюцией, которая определяется как "единство прогрессивных и регрессивных изменений" (4, с.156). То же самое определение применяется и в отношении развития. "Линии новообразований, повышающие уровень организации живых систем, приобретают вид прогрессивного развития. И наоборот, понижение уровня организации биосистем образуют линии их регрессивного развития" (27, с.154). Из этого следует, во-первых, что авторы цитат именуют "эволюцией" или "развитием" именно все нединамические изменения (ибо только в сменах пространственных координат тел невозможно усмотреть абсолютно никакого прогресса или регресса: в силу полной нейтральности положения в пространстве к состояниям тел), во-вторых, что развитие может протекать в любую "сторону", а в-третьих, что оно ничем не отличается от эволюции. Вообще данные два термина многими учёными зачастую используются как синонимы, что указывает на отсутствие в науке чётких представлений как об особенностях собственно развития в его отличии от эволюции, так и о теоретической, процессуальной многослойности исторического процесса изменений, как бы он, взятый во всей своей совокупности, ни назывался (о терминах всегда можно договориться): пусть даже хоть, действительно, "эволюцией" или "развитием" (но всё же не обоими терминами сразу и не так, чтобы реально отличные друг от друга процессы в его составе не различались и не имели собственных наименований).

          (В связи с последним, кстати, дополнительно обращаю внимание на то, что в приведённых цитатах эволюция и развитие включают в себя как прогрессивные, так и регрессивные изменения, то есть, по сути, признаётся само наличие различных тенденций конкретных метаморфоз. Резонно предположить, что такая их разность не случайна, что столь разнонаправленные процессы имеют каждый свои причины и закономерности, то бишь должны описываться разными теориями).

          Сходным образом, другие авторы именуют "развитием" изменение всех целостных систем (2, с.447), при этом отождествляя с целостностью любую вообще системность. "Развитие связано только с конкретными материальными или духовными системами: развивающейся системой может быть отдельный организм, Солнечная система, общество, теория и т.п." (2, с.446). Что на это можно ответить? Разумеется, все указанные системы изменяются и, притом, изменяются именно как системы, то есть не в смысле простой "перемены мест". Однако всё это различные системы: организм и общество — вещи (системы частей), Солнечная система — особая колония, а теория — система законов, то есть вообще и не вещь, и не колония, но иной весьма специфический феномен.

          Соответственно, данные разные объекты и изменяться должны по-разному. Если в отношении вещей, действительно, правильно вести речь об их развитии, то, например, под "развитием" Солнечной системы, по сути, понимается уже лишь изменение колонии в сторону достижения ею максимально устойчивого состояния. Речь в данном случае идёт не о чём ином, как о распределении вещества в пространстве под действием силовых полей. Из начального газового облака с его неоднородностями и значительной неустойчивостью тут постепенно сложилась некая более устойчивая планетная система и не более того. Применение в отношении этого процесса термина "развитие" неправомерно. Во всяком случае (если сделать скидку на условно-договорной характер терминов), сие вовсе не тот же процесс, который именуется развитием вещей. Авторы цитаты, фактически, объявили развитием все подряд изменения нединамического толка, то есть предприняли чрезмерно масштабное обобщение — по признаку системности объектов вообще, — проигнорировав более частные различия между самими системами и, соответственно, типами их изменений.

          Характер общества как объекта Впрочем, всё это я сообщаю лишь для общего сведения, иллюстрируя тезис о том, что особенности процессов определяются характерами изменяющихся объектов. Я упоминаю о разности изменений вещей, колоний и пр. затем, дабы у читателя не сложилось впечатление, будто предлагаемый ниже узкий ракурс рассмотрения проблемы изменений исчерпывает всё её содержание. При исследовании данной проблемы как таковой необходимо учитывать особые влияния, оказываемые на характер изменений характерами изменяющихся объектов.

          Однако мне здесь вникать в такие подробности ни к чему. В рассматриваемом случае подобное знание не актуально, ибо тут имеется вполне определённый объект — общество, заведомо представляющее собой вещь. Следовательно, со стороны характера изменяющегося моё исследование может быть ограничено. Мне достаточно рассмотреть только особенности процессов, протекающих в вещах и происходящих с вещами. По объектному параметру все оные процессы должны быть признаны сходными. Центр тяжести в исследовании их различий, тем самым, может быть перенесён на причинные факторы, то есть на выяснение различий причин, порождающих разные в теоретическом плане процессы изменений вещей.

          Некоторые предварительные соображения При выполнении этой задачи требуется учесть три обстоятельства.

          Во-первых, то, что всё, происходящее с вещами (впрочем, как и с любыми иными объектами), — суть реальные процессы, события, явления. Соответственно, причинами данных процессов всегда выступают тоже некие реальные действия других вещей. Причинами и называются именно реальные действия, в отличие, например, от оснований суждений, посылок выводов и т.п. То же самое касается и мотивов деятельности живого, то бишь аристотелевской так называемой целевой причинности, ибо они (мотивы) в конечных своих воплощениях также представляют собою не что иное, как реальные физиологические процессы, то есть специфические действия молекул и клеток организмов. Следовательно, занимаясь поисками различий причин, нужно рассуждать, фактически, о различиях действий.

          Во-вторых, как уже отмечалось, эти действия — суть действия вещей, а не чего-либо иного. Действовать в буквальном, а не метафорическом смысле слова вообще способны только вещи. Никакие другие объекты реально не действуют, в том числе и колонии, ибо действия колоний суть не что иное, как суммы действий составляющих их элементов-вещей; сами же по себе как нечто особенное и отдельное колонии в данном плане никак себя не проявляют. Отсюда следует, что представляющие интерес различия действий не являются отражениями различий характеров действующего в том глобальном смысле, в котором выше были различены изменяющиеся объекты. В роли причиняющих "субъектов" выступают только вещи. Стало быть, при различении причин по характеру причиняющего опираться можно лишь на какие-то частные особенности вещей.

          Наконец, в-третьих, необходимо учесть ещё и характерные черты самого изменяющегося. Им в рассматриваемом случае является общество, то есть вещь, а это такая хитрая штука, которая не изменяется абы как, подобно колониям. Вещам присуще ярко выраженное стремление к самосохранению, к поддержанию гомеостаза, к воспроизводству в максимально стабильном виде. Каковы бы ни были оказываемые на них воздействия, сами по себе вещи, как известно, "проводят" в отношении порождаемых этими воздействиями изменений определённую селекцию, "стараются" извлечь из ситуации только положительные моменты, то есть "стремятся" направить свои изменения лишь в одну сторону — сторону развития. Стало быть, для того, чтобы в данном случае могло реализоваться иное направление процесса изменений, надобны такие причины, действия, которые превозмогали бы указанную селекционную внутреннюю активность вещи, заставляя её изменяться не так, как она "хочет", а иначе. То есть тут речь, фактически, заходит о какой-то мощи действий, об их различиях по силе.

          Чем определяется сила действия? Сила или мощь в буквальном смысле этого слова есть количество некоторого действия (хотя в физике данный термин традиционно используется как-то неопределённо-метафорически: им обозначают то ли само действие вообще — например, когда говорят, что тяготение и электромагнетизм, то есть два особых действия, суть силы, — то ли нечто действующее — в выражениях типа: "на тело действует сила"); количество же представлено в Мире в двух основных формах — как число и как величина. Первое — это, если можно так выразиться, чистое количество, а вторая — количественное выражение какого-то качества.

          Соответственно, в самом примитивном варианте сила действия зависит от числа действующих единиц-вещей, — когда имеет место суммирование их единичных действий. В этом плане сила (мощь действия) может различаться как угодно, без каких-либо строгих границ между отдельными её значениями, то есть без какой-либо собственной качественной определённости этих значений. Единственное ограничение, которое тут может быть усмотрено, накладывается на воздействие лишь природой самой испытывающей его вещи, — в том смысле, что данное воздействие не должно быть запороговым, отрицающим саму возможность существования указанной вещи. Однако в рамках исследуемой здесь темы такие границы не интересны, ибо следствием их пересечения является вовсе не смена характера процесса изменений вещи, а простое уничтожение оной. В остальном же чисто численные изменения силовых параметров действующей причины могут влечь за собой лишь соответствующие изменения интенсивности и темпа порождаемого ею процесса изменений, но не превращение его в какой-то другой процесс. Следовательно, при исследовании происхождения именно сущностных и теоретически значимых различий процессов речь должна идти о силе (количестве действия), связанной вовсе не с числом, а с величиной, то есть с каким-то, вдобавок, ещё и качеством действующего.

          Каким именно? Подсказкой при ответе на этот вопрос выступает тот уже известный читателю факт, что сила некоторым образом определяется не только числом, но и "умением" действующих, то есть эффективностью действий, тем, какой результат достигается при равных затратах "труда". В данном плане, например, сложная кооперация очевидно превосходит простую (вышеотмеченное сложение усилий). В то же время, всякое сложнокооперированное действие есть, во-первых, некое целостное единое действие, а во-вторых, уже иное по своему характеру, чем составляющие его единичные действия кооперирующихся вещей. То бишь тут налицо оказывается уже и некоторая качественная, а не только чисто количественная особенность данного действия. При этом такие качественно особые действия порождаются, повторяю, сложной кооперацией действий вещей и, тем самым, по сути, являются действиями целых, или вещей нового в отношении кооперирующихся вещей-частей уровня Универсума. Как видно, в гости тут опять напрашивается уровневое различение причиняющего. И опять ему приходится давать от ворот поворот. Но теперь уже не по полной программе, а с некоторой оглядкой. В чём её суть?

          Значение соотношения уровней Предпринимаемые здесь поиски особенных причин особых процессов — суть поиски всеобщего, обнаруживающегося в любых ситуациях. Сами по себе конкретные уровневые (например, биологические или социальные) особенности действующих вещей не имеют всеобщего значения: они существуют лишь в рамках определённых уровней. Однако нечто всеобщее при этом можно обнаружить в соотношениях уровней действующей-причиняющей и испытывающей действие-изменяющейся вещей. Указанные две участвующие в каждом вещественном процессе "высокие стороны" должны соотноситься по своим уровням в ряде постоянно повторяющихся комбинаций. Конкретно: они всегда должны соотноситься как вещи или одного, или разных уровней, причём в последнем случае опять-таки возможны лишь два основных варианта: низший уровень может быть представлен или причиняющей, или изменяющейся вещью, а высший, соответственно, наоборот. Вот эти соотношения уровней причиняющего и изменяющегося, безусловно, не могут не сказываться некоторым определённым образом на характере выступающих тут следствиями процессов.

          Ещё раз повторяю: данные уровневые соотношения имеют в указанном смысле значение только как соотношения высшего с низшим или равного с равным, а вовсе не в зависимости от конкретного характера уровней. Какова бы ни была оная конкретность, все уровни возможно определить относительно друг друга как "тот же самый", "высший" или "низший", соответственно, моделируя возможные варианты взаимодействий представляющих их вещей и их последствия в виде особенностей производных процессов. (Всё это, кстати, в какой-то мере давно известно в биологии. "Ни организм, ни среда, отмечал И.И.Шмальгаузен, сами по себе не ответственны за направленность эволюции. Вопрос о направлении эволюции решают "только конкретные соотношения, устанавливающиеся между организмом и средой"" — 4, с.155).

          Особенности вариантов Итак, как отмечалось, всего в соотношениях уровней действующих и испытывающих действия вещей может быть насчитано три основных комбинации: два, если можно так выразиться, "тоталитарных" варианта (при которых преобладает мощь или воздействующего, или испытывающего воздействия и сопротивляющегося изменениям объекта) и один "демократический". Эти комбинации с их последствиями мне и следует рассмотреть.

          Первым под руку подворачивается случай, когда причиняющая вещь ниже по уровню, чем изменяющаяся. Тут результатом воздействий (в плане характера процесса изменений, а не разрешения или отрицания существования вещи вообще) может быть только развитие. Здесь баланс обмена любезностями со средой положителен. Данные воздействия представляют собою влияния уровня частей, подчастей и т.д. вещи и, соответственно, влияют прежде всего именно на её части, подчасти и пр., а не на неё саму как целое. Как целое же она вполне способна преодолевать и предотвращать негативные последствия указанных воздействий, пропуская через свои "фильтрующие элементы" лишь те изменения, которые ведут к повышению устойчивости её бытия (в том специфическом виде этой устойчивости, которая присуща вещам). Поэтому данный случай есть именно классический случай развития.

          На противоположном полюсе находится вариант преобладания причиняющего над изменяющимся. Тут испытывающая воздействия вещь бессильна как-либо контролировать свои изменения, пропуская "удары судьбы" целиком и полностью, каковы бы они ни были с точки зрения их утилитарного значения (то есть вредности или полезности). Поэтому всё здесь пребывает в руце божьей, а точнее, — воздействующей вещи, которая вытворяет с объектом приложения своих сил (напоминаю, при метафорическом использовании слова "сила") всё, что "хочет", — хоть уничтожает его, хоть изменяет в нужную себе сторону (скажем, в целях потребления, то есть обеспечения путём его поглощения своего собственного воспроизводства). Сие определяется уже исключительно "потребностями" действующего и, соответственно, конкретным характером его действий. Относительно испытывающей воздействие вещи все эти обстоятельства и, соответственно, её изменения являются случайными. Закономерность их гнездится уже в природе самого причиняющего. То бишь оные действия могут быть познаны как закономерные, но не с позиций изменяющейся (или погибающей вещи), не в рамках именно её теории.

          Наконец, промежуточное положение занимает ситуация равенства сторон. В данной ситуации взаимодействие вещей принимает вид или сотрудничества, или конкуренции. Вследствие того, что вещи одного уровня претендуют на одну нишу существования, то есть на одни и те же ресурсы, необходимые для их воспроизводства, чаще всего их контакты приводят к соперничеству и борьбе. При этом значение имеет то, насколько стороны действительно равны. В случае достаточно полного равенства результатом их конкуренции обычно является резкое ускорение темпа развития всех участников драмы. Причём причинами сего выступают, главным образом, вовсе не непосредственно изменяющие действия соперников, а собственная активность вещей. В данной ситуации стимулируются именно их внутренние импульсы к развитию, хотя сама указанная активность и побуждается всё-таки не чем иным, как острой необходимостью отражения воздействий извне. Суть дела тут заключается в том, что при означенном варианте удары конкурентов по своей мощи таковы, что вещь ещё способна их отражать, но — на пределе её возможностей. В связи с этим она вынуждена прибегать к крайнему напряжению сил, изыскивать и пускать в бой все резервы, то бишь всячески интенсифицировать внутреннюю положительную активность с её последствиями в виде максимального ускорения развития.

          Вместе с тем, всякое равенство рано или поздно нарушается. Конкуренция всегда завершается чьей-то победой и чьим-то поражением, торжеством одних и вытеснением (а нередко и прямым вымиранием) других. При этом на исходе борьбы решающим образом сказываются уже более мелкие, чем уровень соперничающих вещей, их преимущества и недостатки, и именно конкретный расклад последних обеспечивает в конечном счёте перевес одной из сторон, что придаёт иную определённость всему процессу. В частности, немаловажное значение в описанной ситуации приобретают стадиальные различия конкурентов. Соотношения стадий их развития тут, в основном, выполняют роль аналогов соотношений уровней и повторяют по своим результатам следствия оных соотношений, — только в менее жёстком варианте. Вещи некоего уровня, находящиеся на низшей стадии развития, естественно, уступают в борьбе за место на Олимпе вещам того же уровня, но более развитым, однако не так очевидно, решительно и мгновенно, как это происходит при столкновениях вещей разных уровней. Конечные результаты тут одинаковы, но достижение их более растянуто во времени из-за меньшей резкости разрыва в мощи.

          Наконец, конкуренция превращает в постоянно действующий фактор отбор на выживаемость. Такой отбор и выступает в реальности чаще всего результатом именно внутриуровневого соперничества. При взаимодействиях разных уровней имеется или полное подчинение низших вещей высшим (отчего ни о каком отборе и речи быть не может: всё уже решено до него и без него), или же вещи, являясь сами, напротив, представительницами высшего уровня, живут себе и в ус не дуют, поскольку давление среды предшествующего уровня при его неизменности в определённых параметрах вовсе не отбирает из числа данных вещей лучшие образцы и не выбраковывает худшие. Все варианты вещей высшего уровня при таком раскладе выступают лучшими относительно указанной среды с её давлением. Лишь существенные изменения параметров последнего способны привести к вымиранию отдельных их экземпляров (или же всех, но тут опять речь идёт уже не об отборе) при сохранении других. Однако такие изменения среды, во-первых, встречаются реже, чем конкуренция, а во-вторых, единовременны, то есть непостоянны как фактор влияния (они имеют своим следствием отбор лишь в момент своего свершения, после чего для сохранившихся вещей превращаются в обычный фон существования, нейтральный к их вариантам).

          Немножко начётничества Позволю себе привести цитату, которая отчасти иллюстрирует изложенное, хотя, во-первых, и выражена иным языком, а во-вторых, относится к весьма специфичному миру живого, об особенностях которого речь ещё пойдёт ниже. Тем не менее, и тут в характере изменений "всё зависит от характера воздействий. Если они не превышают пределов нормы реакций организма, его качественной определённости, системной целостности, то незначительные внешние воздействия столь же незначительно изменяют функции организма — характер его жизнедеятельности, способ обмена веществ. Если воздействия более интенсивны и организм не в состоянии их ассимилировать, то есть если они превышают нормы реакций, но опять-таки не выходят за рамки прочности биологической системы, то в таких случаях сначала изменяются функции, характер обмена веществ, а потом компоненты и их связи — структура. При этом в чреде поколений происходят изменения, которые могут наследоваться.

          При резких воздействиях, выходящих за рамки прочности живой системы, обеспечиваемой наследственностью, изменяются непосредственно её компоненты и структура. Подобные воздействия носят проникающий характер, подрывая прочность биосистемы, разрушая состав её белков и нуклеиновых кислот.

          Здесь уже имеют место не ассимилируемые организмом изменения, а мутации — изменения резкие, необратимые, разрушающие целостность организма изнутри" (4, сс.218-219).

          Закономерность хода истории Исходя из вышеизложенного, можно вчерне представить себе общий ход исторического процесса изменений вещей любого уровня. В нём тоже обнаруживается своя особенная тенденция, то бишь последовательность смены значений тех или иных процессов.

          Понятно, что всякий первично возникающий уровень Универсума в большинстве случаев появляется на свет лишь в виде единичных или по крайней мере весьма пространственно разрозненных вещей. Случайная сильная конденсация обусловливающих становление нового уровня случайных же событий, будучи случайностью в квадрате, менее вероятна. В такой ситуации взаимодействия вещей этого нового уровня поначалу редки и малозначимы для бытия каждой из них, об их же совместном бытии и вообще ещё нет речи. Отсюда в данный период в числе причин изменений указанных вещей заведомо преобладают действия среды предшествующего уровня, а также их собственных частей. Определяющим процессом этого этапа является развитие.

          Однако со временем вещи оного высшего уровня различными способами плодятся и размножаются, постепенно превращаясь в новую среду друг для друга. Всё актуальнее становятся их контакты и, соответственно, борьба за место под солнцем. В результате процессы развития данных вещей претерпевают различные искажения — от всеобщего ускорения до замедления и деградации: ввиду истощения и подчинения — у проигрывающих схватку, и вследствие ослабления конкуренции и даже возможного возрастания паразитизма — у выигрывающих.

          Наконец, в процессе повышения плотности и роста сплочённости колонии (в случае замены конкуренции её элементов сотрудничеством) вероятно и её превращение в новое целое-вещь. При этом развитие исходных вещей, преобразующихся в части данного целого, полностью сходит на нет, их достигнутые состояния консервируются, а изменения приобретают поверхностный в отношении этих состояний характер, то есть совершенно новое качество, становясь лишь моментами общего развития всей совокупности. Те же вещи, кои угораздило остаться в стороне от оного процесса консолидации, при столкновении с этими новообразованиями, естественно, или гибнут, или ассимилируются ими, то бишь также теряют самостоятельность как в своём бытии, так и изменениях.

          Внешние и внутренние причины Ещё одним всеобщим способом различения причин-действий может выступать их различение по локализации.

          Вещи действуют не только друг на друга, но и сами на себя — в лице незапланированной, не поддерживающей их гомеостаз, а нарушающей его активности их частей, подчастей и пр. Следовательно, всякая вещь изменяется в результате как внешних, так и внутренних по происхождению причин.

          При этом, как понятно, внешние воздействия по уровню оказывающих их вещей могут быть какими угодно, но внутренние — лишь низшими, — со всеми последствиями соответствующих уровневых соотношений. Тут требуется внести лишь одну поправку: внутренние действия (действия частей) не могут иметь запороговых значений, губительных для бытия вещи. Тем самым, их следствием выступает только развитие.

          Помимо того, важно отметить то, что внешние воздействия (любого уровня) не зависят от вещи и являются в отношении неё случайными событиями (хотя сами по себе, в другой системе теоретических координат, они вполне могут быть и закономерными). Внутренние же причины изменений проистекают из природы составляющих вещь-целое вещей-частей, которая (природа) всегда может быть изучена и учтена как нечто обязательное. Эти причины постоянно налицо — даже и тогда, когда их следствия (процесс развития) забиваются действиями более "мощных" внешних причин. Сие обстоятельство заставляет вести речь о данном способе различения причин не просто как о частном случае различий уровневых соотношений, но и как об имеющем самостоятельное значение.

          Ещё пара слов об особенностях теории Дело тут заключается в том, что только на материале внутренних причин может быть построена аутентичная теория изменений изучаемой вещи-объекта. Конечно, при объяснениях судеб конкретных вещей нельзя обойтись (вдобавок к общей теории данных вещей) без учёта всей массы влияющих на перипетии этих судеб случайных (в собственной системе координат указанных вещей) событий. Но теория любой вещи как объекта, повторяю, должна основываться исключительно на обязательном для неё. И единственным источником изменений вещи при этом выступает её внутренняя сверхнормативная активность. Все же внешние воздействия, как случайные относительно неё, тут нужно игнорировать, не зависимо от того, каково их значение в реальной истории. Как уже отмечалось выше, даже необходимое наличие для бытия конкретных вещей некоторого фона в виде среды предшествующего уровня должно рассматриваться именно и только как фоновое явление, то бишь как условие, обеспечивающее возможность указанного бытия вещей, но не как причина их изменений.

          Ещё раз повторяю: чистая теория должна исходить из идеала. Во-первых, идеала с точки зрения именно чистоты, а не резкости форм или темпа процесса. В последнем плане в реальности "идеальнее", скорее, как раз "грязные" процессы, в которых примеси выступают в роли катализаторов, ускорителей. Ведь ясно, что для ускорения процесса изменений вещи нужна некоторая дестабилизация её функционирования (конечно, в пределах сохранения вещи), которую всегда в большей мере создают внешние, а не внутренние причины. Однако в строгой теории всё-таки необходимо избавляться от таких примесей и искажений.

          Во-вторых, теорию конкретной вещи нужно писать без оглядки на любое случайное, каким бы оно ни было распространённым или даже закономерным в иной системе координат. Например, вышеописанное искажение процесса чистого развития вещей влияниями их взаимодействий, то есть конкуренции и сотрудничества, тоже есть закономерность. Рано или поздно этот "беспредел" (с точки зрения сущностного рассмотрения вещи и теории развития) обязательно наступает. Однако сие уже представляет собою вовсе не закономерность собственного бытия вещи как такового, но, с одной стороны, закономерности образования колоний и становления целых, а с другой — закономерности бытия вещи в составе колонии и, далее, целого.

          Почему важно исследовать развитие? Итак, мировой исторический процесс представляет собой весьма сложное явление. Силами одной теории развития его во всех его нюансах объяснить нельзя. Ввиду этого вообще встаёт вопрос о правомерности практикуемого в настоящей работе подхода к познанию изменений общества с опорой именно на данную теорию. Чем обусловлено такое повышенное внимание к означенному процессу? Насколько оно продуктивно? На это можно ответить следующее.

          Во-первых, указанное внимание проистекает из чисто гносеологических соображений, а именно из того, что темой данного сочинения является теория общества, то бишь конкретной вещи, а вовсе не теория мирового социального исторического процесса в целом (который, вдобавок, и не может быть описан в рамках какой-то одной теории). Теорию же вещи возможно создать, исследуя лишь те аспекты, которые закономерны именно для вещи. В этом плане только развитие присуще вещам по их собственной природе.

          Вообще, данный процесс изменений и связанные с ним обстоятельства всегда имеются в наличии, пока есть вещь как самосущая. Развитие её происходит тут обязательно. Другие процессы лишь ускоряют и искажают его, но не отменяют напрочь. Отменить развитие вещи возможно только с её гибелью или постановкой в полную зависимость от другой вещи (частным случаем чего выступает превращение вещи в часть нового целого, хотя в этом случае нельзя уже утверждать, что сие новое целое есть "другая вещь", ибо часть не относится к целому, как одна вещь к другой). Поэтому развитие всеобще, то есть прослеживается в судьбе любой самостоятельно сущей вещи.

          Во-вторых, мой интерес к развитию обусловлен и практически. Отчасти — тем, что до сих пор мною исследовался и исследуется такой период в истории человечества, в который оно ещё не представляет собою тесно взаимодействующего скопления социумов, отчего соответствующие искажения процессов развития отдельных обществ (за исключением разве что античных) сравнительно с более поздними временами незначительны.

          Главным же образом, развитие обществ выдвигается на роль основной темы данной работы потому, что именно этот процесс при любой погоде (кроме той, когда стрелка барометра показывает на становление) определяет собой историю человечества. Функциональное усложнение является ключевым способом приспособления вещей к среде в плане достижения ими устойчивости в ней. Как бы ни "изворачивалось" колесо Фортуны, но всегда на плаву и на гребне волны оказываются более развитые вещи и именно они задают тон и центральное направление изменений всей колонии. Сие делает развитие красной нитью, а точнее, основой всей ткани мирового исторического процесса и, соответственно, ставит задачу изучения этой основы во главу угла не только в теории общества вообще, но и при объяснении хода глобальной истории.

3. Отличия биотических и социальных изменений

          "Рисует узоры мороз на оконном стекле" Выше я уклонился от рассмотрения различий процессов, порождаемых конкретными уровневыми особенностями изменяющегося. Для теоретического различения, скажем, развития и деградации, всё это не имело значения. Но сие вовсе не означает, как уже отмечалось, что указанных особенностей вообще нет. Они, конечно, присутствуют в реальной жизни и каким-то образом отражаются на конкретных протеканиях того же развития или других процессов подобного ранга. Теперь настало время задаться вопросом: каким именно образом?

          К сожалению, на этот вопрос не может быть такого ответа, который носил бы некий всеобщий характер. Конкретное на то и конкретное, чтобы обладать известной исключительностью, своими сугубо специфическими чертами, непохожестью ни на что другое. Поэтому единственное, что можно предпринять в данных обстоятельствах, — это изучать все уровневые случаи сами по себе, выявляя их уникальные отличия друг от друга и те узоры, которыми расписываются вследствие этого одинаковые по своему общему контуру процессы, допустим, развития соответствующих вещей. В рамках такого рода развлечения полезно вкратце рассмотреть здесь для примера особенности изменений живых существ в их отличиях от изменений обществ.

          Абстрактность теории вещи-целого и необходимость её поправок на конкретику Когда в первой части данного сочинения я излагал теорию вещи-целого и, в том числе, теорию её развития, то старался представить данные объекты в максимально абстрактном и простейшем виде. Само собой, что, рассуждая о вещи вообще, я избегал учёта всех тех многочисленных нюансов, которые привносятся в бытие реальных вещей их конкретностью, и акцентировал внимание лишь на всеобщем и обязательном для них. При этом, подчёркиваю, что речь я пытался вести именно о всеобщем, а не о том общем, которое можно выявить, положим, простым сравнением данных сегодняшних физики, химии, биологии и обществоведения на предмет выявления в них сходного. То есть я опирался вовсе не на результаты соответствующего индуктивного обобщения физической и ей подобных конкретных (уровневых) реальностей. Всеобщее общему рознь. Степень, размах индуктивного обобщения при установлении действительно всеобщего должны быть значительно выше, а именно: крайними из возможных.

          Так вот, в своём выявлении всеобщего в отношении вещей я исходил из того факта, что Мир существует. Это утверждение на деле и выступило у меня в роли крайнего обобщения, добытого методом индукции. Далее из этого факта методами дедукции, то есть логического рассуждения, я вывел для себя (ход моих умозаключений из-за их пространности и неуместности в настоящей книге, к сожалению, остался скрытым от читателя, но всякий желающий может обнаружить многие их фрагменты в философской литературе), что указанное существование Мира непременно должно быть явлено в виде некоторых самостоятельно и раздельно сущих единичностей — вещей. И именно это представление стало уже исходным постулатом при опять же по преимуществу дедуктивной разработке мной теории вещи как целого. То бишь, подчёркиваю: мои теоретические построения, в основном, носят вовсе не индуктивно-обобщающий, а дедуктивный характер (индукция, повторяю, мной используется лишь на этапе поиска исходного постулата), и именно отсюда проистекает их обязательность и всеобщность (равные обязательности и всеобщности существования Мира).

          Таким образом, в первой части я анализировал именно представление о вещи как о самосущей реальности, выявляя то, что может и должно быть присуще такому объекту по его собственной природе. Все прочие нюансы при этом, как отмечалось, остались за кадром, причём даже вполне естественным порядком, без каких-либо специально предпринимаемых мною для этого ограничительных мер. Когда понятие об объекте исходно формируется дедуктивно, "сверху", с позиций более общего, то представлениям о каких-либо конкретных частных особенностях отдельных его реальных представителей просто заведомо неоткуда взяться.

          В результате у меня получилась такая схема, которая вроде бы и обнаруживается повсеместно многими своими фрагментами, но в целом не работает ни в одном конкретном случае (то есть не даёт полного и убедительного объяснения материала) без поправок, причём иной раз кажущихся довольно существенными. Это отражает обычное соотношение абстрактного и конкретного, согласно которому первое представляет собой теоретическую идеализацию реальности и не встречается на практике в чистом виде, но всегда — с известными искажениями, в некоторой особой форме.

          Ограниченность объяснительного потенциала теории развития Кроме того, теперь возможно отметить ещё и то, что указанная схема, будучи чистой теорией вещи, соответственно, дополняется и такой теорией её изменений, которая предстаёт исключительно как теория развития, в то время как в суровой реальности, где вещи далеко не всегда изменяются только в соответствии с собственной вещной природой, эти их изменения могут происходить в самых разнообразных направлениях. То есть в действительности присутствуют не только конкретные модификации абстрактной теории развития, но ещё и вообще иные процессы, влияние которых на судьбы реальных вещей может быть весьма значительным. Для объяснения таких судеб опора только на теорию развития явно недостаточна. У тех, кто наблюдает реальный исторический процесс и плохо осознаёт суть происходящего, может даже сложиться впечатление, что развитие (в том виде, как оно описано мною) тут вовсе не при чём, или же такое представление о данном процессе, которое попросту не отличает его от столь же неопределённо понимаемой эволюции (выражение "идея развития, или эволюции" — 50, с.274, повторяю, многим кажется вполне естественным), а точнее, вообще от совокупного исторического процесса изменений всего множества вещей определённого уровня (то есть как всех их по отдельности, так и в качестве элементов какой-то колониальной системы). Конкретные примеры таких фактических отождествлений всего и вся приводились выше и они далеко не единичны.

          В частности, философами, изучающими материал биологии, "всё более осознаётся необходимость разработки обобщающей теории развития живой природы в целом" (27, с.155). Мне, разумеется, такая постановка задачи представляется сомнительной, но само выраженное в ней намерение — симпатично и понятно: пестрота и запутанность современной теории биологической эволюции не может не порождать стремления к какому-то её упрощению-упорядочению.

          В дебрях живого Мир живого вообще выступает ярким образцом того, как глубоко развитие иных объектов может быть погребено под многочисленными напластованиями других процессов их изменений. Здесь, конечно, тоже в конечном счёте явственно наблюдается тенденция к усложнению, но она пробивает себе дорогу сквозь такие джунгли посторонних событий, что теоретизирующему сознанию немудрено в них и заблудиться. Свои лианы в эти заросли вплетают также некоторые уникальные особенности жизни, дополнительно придавая и без того изрядно хаотической картине видимость полной неузнаваемости с точки зрения теории целого.

          Наконец, сложность ситуации тут усугубляется ещё и тем, что предметом как будто бы единого блока биологических наук считается именно мир живого в целом, в то время как в действительности он распадается по меньшей мере на два уровня — мир клеток (целостных соединений молекул) и мир организмов (совокупностей клеток). Второй уровень, конечно, во многом наследует первому (равно как и сам первый — миру химии, а социальный уровень — миру организмов), но в теории должен рассматриваться отдельно как обладающий особыми закономерностями. В частности, процесс становления и изменений клеток и процесс становления и изменений организмов — это два разных исторических процесса или, если позволительно так выразиться, две эволюции. Однако я не буду ниже пытаться вникнуть в детали такого рода, а попробую проследить лишь некоторые следствия одной глобальной особенности живого вообще.

          Главная особенность живого Становление клетки, согласно господствующим ныне взглядам, явилось результатом симбиоза ряда сложных разнородных молекулярных соединений, в числе которых не последнюю роль играла рибонуклеиновая кислота. Эта древнейшая РНК была исходно способна к автокатализу без ферментов, то есть даже при отсутствии белков, в соединении же с последними данное её свойство постепенно совершенствовалось, превращаясь в рамках указанного симбиотического скопления, по мере приобретения им всё большей целостности, в особую специальность-функцию (в ходе чего РНК была оттеснена на второй план дезоксирибонуклеиновой кислотой).

          Здесь, однако, не нужно знание всех этих тонкостей. Достаточно уяснить себе тот факт, что клетки, благодаря входящим в их состав ДНК-РНК, изначально сформировались как вещи, способные при наличии строительного материала и определённых условий (температурного режима, влажности и пр.) к саморепродукции, то есть к размножению. Аналогично, эту способность унаследовали и возникшие на базе клеточных скоплений организмы — только преобразовав механизмы и порядок данного исходно внутриклеточного процесса в соответствии с требованиями, выдвигаемыми их многоклеточностью и целостностью. В частности, при этом, во-первых, в рамках организма было ограничено и зарегулировано самодеятельное эгоистическое деление клеток (с чем, возможно, связано и появление феномена естественной смерти). Во-вторых, размножение, став размножением не каждой отдельной клетки, а целой их совокупности как единой вещи, приобрело характер также единого организованного процесса и даже превратилось в функцию специализированной метачасти. Ну и, наконец, в-третьих, ввиду значительного усложнения конечной продукции, процесс её производства стал гораздо длительнее и в немалой своей части принял форму доводки порождённого до кондиции в ходе так называемого "индивидуального развития" (ещё одно "развитие"!), то есть постепенного "самостроя" организмов из зародышевых клеток по определённой заложенной в последние программе.

          Короче, хоть по-простому, хоть с наворотами, но и клетки, и организмы представляют собою размножающиеся существа. И именно в этой их размножаемости заключается основная особенность обоих указанных уровней Универсума, сильнейшим образом отражающаяся на ходе их изменений. (Обращаю внимание на то, что размножение, будучи само по себе процессом, отражается, главным образом, именно на закономерностях протекания процессов изменений в мире живого, но не на закономерностях внутреннего устройства и функционирования клеток и организмов. Следствием его влияния выступают искажения развития, а не природы вещи как целого. Тут страдает лишь применимость теории развития, теория же самого целого как стационарного объекта, в основном, сохраняет свою актуальность).

          Размножение и теория вещи-целого Если взглянуть на вещь с позиций того, какие её свойства необходимы для её существования (что и было проделано мной в первой части), то очевидно, что обязательным тут выступает только её самовоспроизводство. Чтобы быть, она должна сохраняться, то есть постоянно восстанавливаться. Функция же размножения не нужна целому как таковому. Размножение посторонне самовоспроизводству, являясь совершенно никчемным с точки зрения личного благополучия вещи производством иных вещей. Соответственно, для него и нет места в общей теории целого. Такова сермяжная правда последней. Размножаемость нельзя логически вывести из существования вещи в качестве её обязательного свойства.

          Впрочем, аналогичный результат даёт и индуктивное обобщение. В том, что размножаемость (равно как и её последствия типа естественной смерти и пр.) не есть всеобщее свойство вещи, легко убедиться в ходе простого практического наблюдения. Например, она явно не присуща социумам: появление оных происходит только путём становления. Социумы, конечно, тоже могут разрастаться и даже распадаться на отдельные самостоятельные сообщества (вспомним выведение колоний античными греками), но, во-первых, их разрастание выступает следствием вовсе не социальных, а всё тех же биологических причин (ведь общества состоят из размножающихся частей-людей), а во-вторых, почкование здесь происходит лишь под давлением среды, а не по внутренне заложенной программе. Сами по себе социумы вовсе не проявляют склонности ни к размножению, ни к старению и умиранию: они могут жить и развиваться вечно.

          В силу этого, кстати, теория общества гораздо чаще перекликается с общей теорией целого, изложенной в первой части данной работы. У меня целое как раз изображается потенциально бессмертным и возникающим только путём становления. Конечно, можно предположить, что происхождение таких взглядов отчасти обусловлено собственными пристрастиями автора. Как бы дедуктивно все мы ни старались рассуждать, но в любом случае пища для размышлений почерпывается из конкретной действительности и, притом, из той, какая кому ближе. Вот и я при выработке своих представлений о всеобщем, возможно, в чём-то грешу против правды, непроизвольно подгоняя их под природу наиболее изученного мною частного материала. Однако мне лично кажется, что указанное сближение теории общества с теорией целого просто имеет объективные корни в меньшей специфичности социального уровня Универсума.

          Роль темпа: ускоренный переход к конкуренции В чём же конкретно выражается специфическое влияние размножаемости на исторический процесс изменений живого? Начну с простейшего.

          Прежде всего, размножение является гораздо более эффективным процессом, чем непосредственное становление, — в плане роста численности вещей данного уровня. Недаром термин "размножение" имеет общий корень со словами "множить" и "множество". Становление происходит лишь при случайном стечении обстоятельств и единожды в отношении всякого ставшего, размножающееся же целенаправленно ищет возможностей своей репродукции. Та же клетка, благодаря встроенному в неё механизму репликации ДНК, не переставая, как заведённая, даёт путёвку в жизнь всё новым и новым своим копиям, те, в свою очередь, также сходу принимаются за то же увлекательное занятие, порождая следующие поколения любительниц делиться, и так этот процесс продолжается без конца (пока для него находится материал и существуют благоприятные условия), нося лавинообразный характер. В результате на свет божий в относительно короткое время появляется огромное количество потомков-копий первоначальной клетки, которые быстро заполоняют собою всё доступное окружающее пространство, создавая из себя друг для друга новую среду — уже не предшествующего, а равного уровня.

          В этой ситуации, как понятно, в игру под названием "исторический процесс изменений" практически сразу на правах полноценных участников вступают конкуренция и прочие внутриуровневые взаимодействия, влияющие своими дурными манерами и наследственностью на благородное чистопородное развитие. Тут усиливается роль отбора на выживаемость, закономерной становится деградация слабейших и т.п.

          Подчёркиваю для ясности: особенностью живого выступает вовсе не само появление на арене истории конкуренции со товарищи, а только сравнительная быстрота данного их появления. Сама же по себе внутриуровневая борьба за место под солнцем — дело вполне житейское для многих, если не для всех, уровней Универсума.

          Причины конкуренции Вместе с тем тут обнаруживается одна закавыка. Она заключается в том, что борьба за жизненное пространство (во всех значениях этого метафорического образа) имеет смысл и, соответственно, реально происходит только при нехватке упомянутых "мест на пляже", то есть при избытке претензий на них. А эти претензии оказываются избыточными по разным причинам.

          Во-первых, они могут перехлёстывать через край вследствие сокращения площади освещённой солнцем территории при стабильности поголовья охотников позагорать (а также и всех прочих существенных обстоятельств). Сие, как понятно, зависит исключительно от капризов окружающей нас по всему периметру среды. Во-вторых, к тому же самому ведёт и рост числа претендентов на лежаки при ограниченном наличии этого инвентаря, что как раз и происходит в случае размножения и — только размножения. При использовании другого популярного способа увеличения численности новых вещей — становления — оные вещи появляются на свет вовсе не в качестве конкурентов-претендентов на одно и то же место. В данном процессе каждая очередная вещь в состоянии сформироваться только в свободном от претензий и притом достаточном для её существования пространстве. По линии становления численность одноуровневых вещей может увеличиваться лишь при наличии вакансий. Конкуренция не является следствием этого процесса.

          Однако, в-третьих, претензии могут расти и сами по себе — как потребности конкретных вещей. И при стабильности числа солнечных мест и претендентов на них у кого-то из последних вдруг может появиться желание не просто валяться на песочке, но и, например, сыграть в волейбол (да простит мне читатель все эти пляжные ассоциации: лето на дворе!). Такое разрастание объёма запросов, а точнее, даже их качественное изменение, выступает уже следствием не размножения, а развития.

          В связи с этим отмечу, что в мире живого конкуренция порождается, прежде всего, именно размножением, то есть прямым увеличением числа претендентов на жизненное пространство. В социальном же мире, при том, что размножение людей-частей тоже немало способствует росту тесноты и обиды, но, помимо того, существенную роль играет ещё и рост амбиций этих людей, обусловленный развитием их потребностей в ходе развития обществ. То есть развитие в последнем случае — при отсутствии размножения (повторяю, хотя общества и разрастаются в результате размножения людей, но совсем не обязательно при этом множатся) — оказывается значимым основанием появления и самой конкуренции.

          Впрочем, все эти обстоятельства принципиально не отличают изменений живого от изменений обществ. Пусть позже, по другим причинам и в не столь ярко выраженной форме, но соперничество и отбор постепенно утверждаются и в социальном мире. Не распространяясь уже о том, что каким бы жёстким ни было внутриуровневое противостояние, оно нигде и никогда само по себе не способно оттеснить и отнюдь не оттесняет на задний план развитие. Темп последнего, напротив, зачастую выступает основным фактором, обеспечивающим победу: отбор повсеместно в глобальном плане идёт именно по его результатам. Решающее значение размножения как влияющего фактора состоит не в провоцировании им конкуренции и отбора и других искажающих ход развития процессов, а в самолично вставляемых им (размножением) палках в его (развития) колёса. Главные роли при этом играют, с одной стороны, всё та же скорость размножения, намного превышающая темп развития, а с другой — особенности механизмов размножения.

          Роль темпа: обгон на повороте Чтобы разобраться, в чём тут заключается основная хитрость, рассмотрим любое живое существо (клетку или организм). Оно представляет собою вещь-целое и, тем самым, надо полагать, способно развиваться. То есть не просто совершенствовать взаимную подогнанность частей и свою приспособленность к окружающей среде, но и увеличивать эффективность сопротивления оной среде путём усложнения своего внутреннего устройства и приобретения благодаря этому принципиально новых свойств (напоминаю, что развитием я называю вовсе не любое полезное в адаптивном смысле изменение, а лишь такое, которое выражается в усложнении функциональной структуры целого). Сие, естественно, может происходить только в виде определённых изменений исходного живого существа, являющихся в конечном счёте (через этапы накопления и переработки массы менее значимых положительных изменений) следствиями каких-то воздействий на неё — как внутреннего, так и, главным образом, внешнего характера. При этом темп развития, очевидно, должен быть прямо пропорционален темпу упомянутого накопления, а успехи, "продвинутость" развития — общей массе произошедших в вещи (с момента её появления) изменений или, обращаясь к истокам всего, — числу оказанных на неё воздействий. Обозначу данную констатацию как первую посылку моих рассуждений.

          В качестве второй посылки выступает тот факт, что число воздействий и, соответственно, изменений, безусловно, больше в том случае, когда их претерпевает не одна, а множество вещей (чем больше мишеней, тем больше попаданий при неприцельной, рассеянной стрельбе; частота случайных воздействий на элемент множества относится к частоте воздействий на всё множество так же, как единица к численности множества). Правда, на темпе развития этих вещей сие никак не сказывается (подгоняющую, стимулирующую роль возможной конкуренции я исключаю из рассмотрения: указанное множество вовсе не обязано представлять собой скопление-колонию), ибо масса изменений системы тут есть лишь простая сумма изменений составляющих её элементов, а вовсе не что-то происходящее с одним и, более того, с каждым из них. Каждый из данных элементов здесь развивается вполне самостоятельно, испытывая не всю массу воздействий, оказываемых на множество, а лишь свою ограниченную их долю. Наивысшим достижением обычного множества на поприще развития выступает просто наибольший успех какой-то отдельной вещи в его составе, определяемый конкретным комплексом испытываемых ею воздействий и её личной восприимчивостью к ним (мобильностью).

          Однако всё коренным образом меняется, когда в игру вступает размножение. Множество при этом является, во-первых, не стабильным по численности своих элементов, а лавинообразно множащимся, в связи с чем, во-вторых, упомянутые его элементы пребывают в условиях постоянно обостряющейся конкуренции (имеющей своими последствиями не только стимулирование и, стало быть, ускорение их развития, но и отбор на жизнеспособность). В-третьих же, тут множество выглядит генеалогическим древом, ветвящимся от одного ствола, то есть потомством одного предка вкупе с самим этим предком. Вся масса изменений такой совокупности обрушивается не на что иное, как на первоначальную сущность данного родоначальника, воспроизводящуюся в той или иной степени в каждом его потомке.

          При этом, благодаря отбору, в череде поколений, как и в рамках единичной развивающейся вещи, тоже происходит накопление положительных изменений. Каждое последующее поколение оказывается более приспособленным к жизни, чем предшествующее. Более удачливые в своих личных изменениях существа производят либо больше потомства, либо более конкурентоспособные его разновидности, а также и то, и другое, вместе взятое (здесь, кстати, любопытно то, что при наличии феномена размножения отбором поощряется не только и подчас даже не столько приспособленность к среде, сколько сама способность размножения, совершенствование именно этого процесса, тогда как при отсутствии данного феномена совершенствуется исключительно лишь приспособленность к среде). Оное потомство, в свою очередь, тоже расщепляется в своих собственных модификациях на лучшие и худшие особи с аналогичными результатами в последующем размножении. В итоге полезные изменения конденсируются в поколениях (тут наблюдается, если можно так выразиться, эффект наслоения лучшего на хорошее), а вредные (или просто сравнительно менее полезные) оттесняются на задний план и, в конце концов, устраняются молитвами отбора — вместе с их носителями.

          Ещё раз подчёркиваю: в описанном процессе достигается примерно тот же результат, что и в развитии вещи, хотя причиной его выступает вовсе не внутренняя охранительная активность последней, а естественный отбор, паразитирующий на размножении. Однако результатам нет дела до своих причин. Живому — лишь бы добиться успеха в жизни, а какими способами — дело второе: хоть посредством развития, хоть путём отбора, обеспеченного с точки зрения своего материала размножением. Тут решающим аргументом оказывается лишь эффективность применяемых методов. Если разные причины производят одинаковые результаты, то уже сами оные причины начинают конкурировать между собой на данном поприще, причём победы, естественно, добиваются наиболее шустрые.

          В рассматриваемом же случае темп накопления положительных изменений посредством основывающегося на размножении отбора как раз значительно превышает темп развития. Причинами тому выступают упоминавшиеся выше: а) зависимость темпа изменений от числа воздействий, б) зависимость числа случайных воздействий-"попаданий" от числа "мишеней" и в) то, что "мишень" в случае размножения всегда одна и та же, то бишь едина во всём множестве своих лиц. Тут, во-первых, на всю совокупность приходится намного больше "метких попаданий" (то есть полезных изменений), чем на любую отдельно взятую особь (здесь, образно выражаясь, в воды изменений запускается более частый невод и больше, соответственно, вылавливается золотых рыбок), во-вторых, каждое такое "попадание" улучшает не просто конкретную "мишень" (не является частным делом обособленно развивающейся вещи), а и всю породу — посредством воспроизводства его ("попадания") результатов в потомках, ну и, наконец, в-третьих, всё это в итоге ведёт к ускорению темпа накопления положительных приобретений в новых поколениях сравнительно с темпом накопления их в старых (если они вообще продолжают существовать наряду с новыми), где оное происходит (с момента возникновения упомянутых родителей в их определённом виде) традиционным дедовским способом развития. Отчего любая исходная размножающаяся особь, как бы она ни развивалась, неизбежно отстаёт в своём совершенствовании от собственных "детей", "внуков" и "правнуков" (я уж не буду распространяться о том, что последние не только пожинают плоды сотрудничества отбора и размножения, но и сами по себе могут развиваться в том же темпе, что и их предок) и рано или поздно гибнет на поле конкурентной борьбы с ними.

          Исчезновение развивающегося Указанная гибель заколачивает последний гвоздь в гроб развития. Ведь оно может существовать только как процесс изменений конкретной вещи. В описываемом же случае все вещи неизбежно оказываются недолговечными. Любой процесс развития в мире размножающихся вещей со временем прерывается грубым насилием со стороны всё той же конкуренции с её цепным псом — отбором. Ввиду этого, единственным непрерывно продолжающимся и определяющим лицо биологической эволюции на всём её протяжении процессом выступает паразитирующий на размножении отбор. Не было бы размножения, эта собака, конечно, подтявкивала бы развитию, но размножение налицо, и она, почувствовав вдруг свою силу и вкус самостоятельной волчьей жизни, перегрызает горло прежнему вожаку.

          Само усложнение форм вещей происходит здесь, главным образом, под патронажем означенного процесса. Причём, повторяю, оно происходит именно как усложнение форм, а вовсе не собственно вещей. Сложность возрастает тут также лишь путём накопления её от поколения к поколению. Развитие теряет в размножающемся мире не только свою значимость, но и свой объект — конкретно развивающуюся вещь.

          Та же песня в другом исполнении: роль механизма размножения Впрочем, всё это я излагаю лишь, если можно так выразиться, общетеоретически, исходя из следствий абстрактно взятого размножения, в то время как оно, безусловно, должно располагать и какими-то конкретными механизмами, со своей стороны влияющими на процессы изменений. Раз уж размножение оказывается столь богатым последствиями, то, надо думать, что и то, как оно организовано и протекает, тоже имеет не последнее значение. В этом плане, например, вывод об отсутствии в мире живого устойчивых объектов развития можно сделать и в ходе непосредственного изучения встречающихся у клеток и организмов указанных механизмов (правда, при этом данный вывод не будет носить всеобще обязательного характера: у меня же, подчёркиваю, такая особенность приписывается в итоге всякому размножающемуся вообще — не зависимо от специфики механизмов размножения). Все дороги ведут в Рим, а там есть на что посмотреть. Пройдёмся же ещё раз по сему экскурсионному маршруту.

          Выше уже написано, что живые существа, как и всякие вещи, по-видимому, способны развиваться. Однако способность к чему-либо — это одно, а её реализация на деле — совсем другое. Для того, чтобы развитие вещи было не только возможным, но и действительным, необходимо, как минимум, наличие этой самой развивающейся вещи в качестве сохраняющейся в течение какого-то достаточного времени. Ведь всякое развитие — длящийся процесс, и длительность его (то бишь его скорость) у каждого уровня своя. Но, скажем, конкретные клетки с их размножениями, происходящими в относительно малые промежутки времени (по-видимому, меньшие тех, что необходимы для их заметного развития), фактически, исчезают как таковые в каждом подобном акте. Ведь клетки (в особенности, эукариоты) размножаются делением (страдая, если можно так выразиться, раздвоением личности), в ходе которого из одной старой клетки образуются две новые. Таков механизм этого процесса. Сходным образом и даже ещё более резко выраженно в плане прерывности развития обстоит дело и у организмов с их жёсткой зависимостью фенотипа от генотипа, запрограммированностью индивидуального "развития-построения", двуполостью размножения и естественной смертью (хотя последняя, строго выражаясь, является уже не механизмом размножения, а, вероятно, лишь его порождением).

          В обоих указанных случаях возникают проблемы с сохранностью вещей, которые могли бы развиваться: клетки как таковые исчезают с их делением, а организмы — с их смертью. Изменения, которые здесь происходят с вещами, происходят наряду со сменой поколений этих вещей, то есть всякий раз уже с новыми, другими, не теми же самыми (хотя порою — в основном, у клеток — и такими же самыми) вещами. Тут нет условий для накопления данных изменений на базе одного и того же целого и для преобразования их в его развитие. Подобное накопление, как отмечалось, имеет место в указанном случае не в единичной вещи, а во всей их копошащейся массе. Более совершенная организация возникает при этом не столько в ходе развития чего-то старого, сколько в самый момент порождения нового (как результат не развития, а мутации гена) и передаётся затем по наследству, как эстафетная палочка.

          "Безобъектовщина" Итак, как в силу повышенной шустрости размножения с его последствиями, так и по характеру его конкретных механизмов, развитие оказывается изгнано с подмостков истории живого под свист и улюлюканье неистовствующей толпы. Ему, во-первых, не дают показать, на что оно способно, поскольку всё то же самое, подсуетившись, уже исполняют другие актёры. Его, во-вторых, вообще душат подушкой в углу, оставив ему всей жизни от выдоха до вдоха. Тем самым, признаки развития обнаруживают себя в мире клеток и организмов не в процессе их изменений, то есть не в порядке этого процесса, а лишь в его результате — в том факте, что и здесь имеет место феномен усложнения.

          Но, повторяю, данный результат есть следствие не развития конкретных особей, а конкурсного отбора наилучших вариантов из множества случайных во всех отношениях изменений (для ясности уточню, что в случае развития изменения случайны только в плане их незапланированности, но не характера: реально здесь получают путёвку в жизнь, то бишь происходят, в основном, лишь положительные или нейтральные изменения. В рассматриваемом же случае изменения абсолютно случайны, то есть равновероятностны, и по своему характеру), причём происходящих не в период жизни отдельных клеток или организмов, а преимущественно в моменты их порождения. Для каждой конкретной живой вещи эти изменения суть вовсе не изменения, а события, определившие саму её сущность. Как же тут можно вести речь о развитии данной вещи? Ведь её развитием можно назвать только то, что происходит с ней в течение её жизни. Но, плавая в этом течении, живые существа (в особенности, организмы) как раз, скорее всего, не развиваются и уж, во всяком случае, сие их гипотетическое развитие не имеет никакого влияния на процесс усложнения живого. Усложнение, повторяю, тут обнаруживается в изменениях не одного и того же существа, а целого ряда генеалогически связанных особей, то есть объектом его выступает не вещь, а что-то, стоящее за спиной клеток и организмов. Что же там прячется от народного гнева?

          Наиболее распространённый и вроде бы убедительный ответ на этот вопрос звучит так: в мире живого развивается генотип, понемногу усложняющийся в его перекочёвках от поколения к поколению. Однако то, как происходит данное усложнение, тоже нельзя назвать процессом развития. Во-первых, тут на деле изменяется не вещь, а её часть, пусть даже и настолько специфическая, что содержит в себе всю информацию о вещи и программу её построения. Во-вторых, усложнение генотипа также является не следствием его собственной охранительной активности (как это положено при развитии, то есть если пытаться представить генотип в качестве особой вещи), а результатом всё того же отбора средой в массе вариантов, обеспеченных размножением. Задачи, которые при нормальном развитии должна бы решать сама вещь усилиями своих частей, тут выполняют внешние обстоятельства. В-третьих, проблематичным является и сохранение генотипа в процессе его репродукции (как того же, а не такого же самого; тут, как понятно, возникает проблема: можно ли считать "такое же" "тем же самым"), ибо он при этом делится не хуже клетки (собственно, само деление клетки и имеет своим основанием репликацию молекулы ДНК). В особенности сомнительна его сохранность в случае двуполого размножения, при котором вновь образующийся генотип детёныша вовсе не представляет собою копию генотипа какого-либо из его родителей, то есть является не только не той же самой, но даже и не такой же "развивающейся вещью".

          Помимо того, на роль объектов развития порой выдвигаются также вид или популяция, то есть та степь, по которой как раз и кочует со всеми своими шатрами и кибитками генотип. Данная гипотеза представляется ещё более спорной. Сии объекты вообще, даже в отличие от генотипа, не являются каждый чем-то реально единым. Их единства представляют собою единства сходного. Видом и популяцией называются множества таких живых существ, которые обладают одинаковым генотипом (вид отличается от популяции преимущественно тем, что к виду относятся все особи, способные скрещиваться между собой, а к популяции — только те, что практически реализуют эту возможность; вид — это то пространство, в рамках коего конкретный генотип принципиально мог бы гулять, не встречая пограничных столбов, а популяция — та территория, по которой он на самом деле гуляет). То есть виды, да и популяции, не только не являются вещами, но даже и не обязательно — колониями. (Кстати, человечество, рассматриваемое как совокупность обществ, тем самым, вовсе не есть популяция: оно может быть сочтено таковой лишь как совокупность людей).

          При таком характере указанных объектов речи об их развитии могут звучать ровно в той мере, в какой само развитие как феномен понимается неопределённо. Так обычно и происходит, что данным термином в биологии именуют все подряд изменения — хоть качественные, хоть количественные, хоть вдоль, хоть поперёк (вспомним о "регрессивном развитии"). Если же конкретизировать понятие об этом процессе, ограничив его, как надо бы, лишь рамками функционального усложнения, то сразу становится ясно, что в реальности таковое усложнение возможно обнаружить только в изменениях конкретных существ.

          Увы, проблема объекта развития в мире размножающихся вещей, по-видимому, неразрешима, ибо тут весь порядок изменений неизбежно организуется таким образом, что отрицает само наличие развивающегося в виде определённой сохраняющейся вещи.

          Роль механизма: решительное "нет!" развитию Наконец, поперёк дороги развитию встаёт и специфический характер механизма размножения. Данный процесс представляет собой не что иное, как строительство по образцу (копирование). В этом сущность размножения: никаким другим образом оно не происходит и не может происходить. Но всякое строительство по образцу по определению консервативно и притом тем больше, чем сложнее воспроизводимый образец. Ведь тут возрастают требования к чёткости всех операций процесса воспроизведения и, тем самым, необходимо повышается его общая жёсткость. Соответственно, в мире живого консервативность размножения наиболее ярко проявляется на уровне организмов.

          И у клеток, и у организмов в роли образца, программы и в некоторой степени руководителя строительства выступает генотип. Однако у клеток остальные участники трудового процесса, во-первых, относительно свободнее в своих телодвижениях (и, в том числе, в прижизненных изменениях), а во-вторых, накоротке с данным начальством, то есть могут обратным образом влиять на него (ведь всё это структуры одного молекулярного уровня). У организмов же с их сложностью, клеточным характером частей и протяжённым индивидуальным "развитием" значимее как руководящая роль генотипа (что выражается в большей обеспеченности проведения его директивных указаний в жизнь), так и его отрыв от "народа". Тут выше общая иерархичность системы и слабее обратная связь с "подчинёнными", в результате чего, в частности, прижизненные модификации особей не отражаются (или почти не отражаются) на "устройстве" генотипа и не передаются по наследству. Незапланированные изменения организмов (то бишь их развитие) не только затруднены, но и пропадают втуне, не оставляя никакого следа в истории вида. Наследуются здесь не индивидуальные прижизненные достижения, а лишь те модификации генотипа, которые происходят случайно в непосредственном процессе размножения. При том, разумеется, указанные изменения могут быть какими угодно (то бишь не только полезными), и последнее слово в отношении их пропуска в светлое будущее опять принадлежит отбору, а не развитию.

          Таким образом, характер механизма размножения делает развитие, в основном, частным делом отдельных живых существ, прозябающим на задворках общей эволюции биоты (я имею в виду развитие как процесс, а не те усложнения, которые в силу преимуществ усложнения вообще, безусловно, находятся в золотом фонде приобретений живого, накопленных отбором).

          Незначимость механизма Впрочем, помехи, чинимые процессу развития характером механизма размножения, не имеют в общем плане никакого существенного значения, ибо подобны контрольному выстрелу в голову трупа. Как следует из предшествующего текста, даже если бы этот механизм был совершенно другим и не вставлял бы палки в колёса развитию, последний процесс всё равно не смог бы занять ведущего места в истории совершенствования живого, "осквернённой" размножением. Можно долго спорить о том, передаются ли благоприобретённые свойства (признаки) по наследству или нет, то бишь, фактически, по поводу наличия в бытии биоты накопления индивидуально добытых (а не полученных путём мутаций и т.п.) усовершенствований — линии развития. Однако даже в случае положительного решения этого вопроса ничего не изменилось бы. В условиях, когда темп размножения и связанных с ним случайных модификаций опережает темп развития, идёт последнее или нет — уже не важно. Общая эволюция размножающегося всё равно определяется не его закономерностями.

          Особенности социальных изменений Всё познаётся в сравнении. Знание особенностей изменений живого позволяет лучше понять и особенности социальных метаморфоз. Главным здесь, пожалуй, является тот вывод, что общества изменяются не по Дарвину, а по Ламарку. Будучи потенциально бессмертными и не размножающимися системами, они закономерно усложняются, главным образом, лишь в процессе индивидуального (под индивидами мною в данном контексте, конечно, разумеются социумы) накопления различных усовершенствований, то есть методом чистого развития. Какие-то искажающие этот ведущий процесс влияния на судьбы отдельных обществ оказывает тут только их конкуренция (катастрофические воздействия среды, прямиком ведущие к гибели общественных организмов, напоминаю, не заслуживают рассмотрения), которая, тем не менее, при отсутствии размножения не приобретает полной самостоятельности и решающего значения.

          Выражаясь языком биологии, можно утверждать, что ведущая роль в изменениях обществ принадлежит так называемой модификационной, то есть приобретаемой в течение жизни (при всей условности использования этого понятия в отношении потенциально бессмертного), изменчивости. Общество — не клетка и не организм, хотя и состоит из организмов. Оно стабильно сохраняется как таковое, несмотря на то, что личный состав его метачастей то и дело сменяется. Тут однажды приобретённое не утрачивается, что в первую очередь связано со способностью людей учиться и учить, то есть получать и передавать друг другу информацию, накапливая её от поколения к поколению (не распространяясь уже о накоплении, совершенствовании и передаче таких материальных предметов, как средства производства). Если генотип не развивается, то объём знаний и ресурсов отдельных обществ и всего человечества в целом постоянно растёт. Благодаря генным мутациям и отбору особей, сориентированному на их выживаемость в определённой (стадной, протосоциальной) среде, люди сформировались как организмы, способные к подражанию и усвоению чужого опыта. Благодаря коллективному образу жизни, обусловленному совместностью воспроизводства, они имеют такую среду обитания, в которой оный опыт и его материальные воплощения постоянно циркулируют от особи к особи и от старших поколений к младшим (и в которой, притом, как только что было рассказано, действие отбора направлено на совершенствование мозга).

          В результате всего этого развитие в социальном мире является ведущим процессом. Более того, данный процесс представлен здесь, пожалуй, и в наиболее резко выраженной форме. Во всяком случае, роль внутренних импульсов в развитии обществ выше, чем того требует его общая теория, ибо развитие тут связано с творческим освоением среды, нуждающимся в специфической активности вещи. Тем же совершенствованием орудий труда люди занимаются не только под давлением конкретных обстоятельств, когда припрёт, но и при вполне стабильных и комфортных условиях — в расчёте на улучшение своей жизни, а то и просто по склонности души (каковая склонность, само собой, тоже "воспитывается" не чем иным, как радением естественного отбора). То есть в данной ситуации неслучайными оказываются не только полезные изменения, но даже и производящие их действия, которые исходно направлены на достижение положительного результата. Причина (мотивация) указанных действий является сугубо внутренней для обществ, выражением сущности человека. Целенаправленно же улучшая свои орудия, люди неизбежно усложняют и свою собственную жизнь, свои социумы.

          (Можно ещё добавить, что такой способ адаптации к среде — посредством совершенствования орудийной базы — заметно способствует и унификации обществ, сходству путей их развития, в отличие от изменений живых существ. Ведь данные усовершенствования орудий, характер коих, повторяю, определяет устройство обществ, во-первых, могут заимствоваться социумами друг у друга, а во-вторых, являются следствиями познания человеком окружающей его среды. Техника и технологии суть материализованные знания о мире, а этот мир в главных своих чертах повсеместно одинаков, отчего и знания о нём вместе с их прикладными воплощениями на практике у всех народов примерно одни и те же, и причём чем дальше, то есть чем глубже наше познание мира, тем больше. В силу этого орудия развиваются, фактически, в общих для всех обществ направлениях, порождая и всё более одинаковые последствия в виде общественных форм).

          "Одна из характерных особенностей биологической формы движения состоит в том, что на биологическом уровне (в отличие от социального) информация направлена как в фило-, так и в онтогенезе прежде всего и в основном на поддержание гомеостазиса, на возвращение к равновесному состоянию; здесь циркуляция информации идёт в основном с отрицательной, стабилизирующей обратной связью. На социальном же уровне (в дополнение к стабилизирующим информационным процессам) не только в филогенезе, но и в онтогенезе всё большую роль начинают играть информационные процессы, ведущие к отклонению от гомеостатического состояния, к изменениям, к развитию, процессы, идущие всё чаще с положительной обратной связью... Животные могут существовать, оставаясь сегодня практически такими же, какими были их далёкие предки. Человек не может существовать, не изменяясь, не отклоняясь (по знаниям, образу действия и т.д.) от первоначального состояния" (28, с.177). Суть дела здесь заключается в том, что животные изменяются, главным образом, только при изменениях среды (при её неизменности работает стабилизирующий отбор), а человек в своих знаниях и действиях, направленных на улучшение его жизни, изменяется и сам по себе, отчего в обществе "действует иная тенденция — тенденция расширенного воспроизводства изменений" (28, с.178).

          Наконец, стоит подчеркнуть и то, что в социальном мире нет ничего, подобного генотипу и, соответственно, видам, то есть столь же консервативного, как генотип, и столь же обособленного в плане своей скрещиваемости, как виды. Роль сходного с генотипом стабилизирующего и наследуемого начала тут выполняет менталитет, а роль подобия видов — цивилизации. Однако любой менталитет способен изменяться (хотя и довольно непростым путём), а общества разных цивилизаций охотно заимствуют друг у друга полезные новшества и достижения.

          Важное сходство В то же время, куда менее совместимы друг с другом культуры (в широком смысле этого слова) и ментальности обществ, различающихся стадиально (то есть формационно, по уровню своего развития). Тут "гибридизация" просто невозможна, как нельзя привить черенок яблони к траве. В частности, серьёзные трудности возникают при попытках заимствования достижений более развитых обществ менее развитыми (об обратном заимствовании вести речь, конечно, не приходится). Например, определённые орудия труда могут эффективно использоваться только при наличии определённого общественного устройства и, соответственно, определённой социальной структуры. Как бы наглядно общества-лидеры ни демонстрировали аутсайдерам преимущества своих технологий, однако, хотя дурной пример и заразителен, зараза к заразе не пристаёт. Ведь освоение новой техники является в данном случае не одной лишь технической проблемой, но требует коренной ломки всей системы отношений людей.

          Примерно то же самое наблюдается и в мире живых организмов. Здесь также в результате каких-то мутаций у отдельных особей могут возникать ни с того ни с сего, если можно так выразиться, суперприспособления, намного опережающие наличный потенциал этих особей как целостных структур. Но все такие новообразования (вместе с их носителями) ждёт, увы, печальная судьба. Пределы полезных изменений живых существ положены их структурой. При отсутствии подгонки к новшеству всех прочих систем — питания, кровоснабжения, управления и т.п. — обслуживание нового приобретения оказывается такой обузой для организма, что постепенно истощает его ресурсы и подрывает его жизнеспособность изнутри.

          В биомире "Перестройка организации носит, как правило, адаптивный характер. Приспособление к новым условиям достигается благодаря постепенному, медленному преобразованию всей организации, в результате чего новое органически входит в старое, существующее, а не подновляет, модернизирует его. Целостность организма при этом не нарушается, если, разумеется, не происходит резких и быстрых изменений окружающей среды, мутаций. В последнем же случае организм получает нужное приспособление настолько быстро, что вся система его корреляционных связей не успевает перестроиться, целостность организма нарушается, и группа, приобретшая нужное "неадаптивное" приспособление, после непродолжительного расцвета с неизбежностью вымирает" (4, с.160).

          Таким образом, целое может эффективно приспособиться, постепенно изменяя свою функциональную структуру, только к соразмерным с его потенциалом, то бишь к перевариваемым им изменениям (заимствованиям). В иных же случаях несварение желудка гарантировано.

4. Резюмирующее пояснение темы

          Поскольку абстрактные рассуждения весьма трудны для восприятия и прямого приложения к практике, постараюсь выразить основные мысли данной главы более конкретно и в большей связи с задачами настоящего сочинения.

          Разность предметов истории и обществоведения Главное, что желательно усвоить из вышеизложенного, это то, что история и обществоведение — не одна и та же дисциплина, что у историков и обществоведов разные объекты исследования. Первые изучают судьбы конкретных обществ и человечества в целом во всех их перипетиях, а вторые призваны исследовать общество как таковое. Сие обстоятельство, к сожалению, плохо осознаётся сегодня — во всяком случае, в тех методологических следствиях, которые из него вытекают. Я потому и пишу здесь: "призваны исследовать", но не: "исследуют", что обществоведы тоже на деле очень часто понимают свою задачу как ничем не отличающуюся от задачи историков. Многие социальные философы в своих трудах также берут себе объектом именно конкретную мировую историю. Но если историки, согласно своей профессии, занимаются в отношении этой истории простым собиранием и исследованием фактов, описанием событий, то обществоведы по долгу службы стараются подойти к делу теоретически, то есть пытаются именно понять исторический процесс, обнаружить в нём нечто общее, повторяющееся, то есть какие-то закономерности.

          При этом характерно, что оный объект исследования принимается всеми за нечто единое и цельное, а следовательно, подлежащее объяснению в рамках столь же единой, то бишь одной теории. Учёные как раз и пытаются создать такую общую теорию, которая позволила бы связать воедино все исторически значимые события не только в натуральном смысле (по их принадлежности к процессу мировой истории), но и логически, путём обнаружения скрывающейся-де за ними некоей единой системы закономерностей и создания соответствующей системы обобщений-законов, охватывающих собою и объясняющих всё и вся, то бишь исторический процесс в целом со всеми его нюансами и перипетиями. Согласно распространённому мнению, "главная цель философии истории состоит в исследовании и интерпретации общего исторического процесса как единого, целостного процесса развития всего человечества" (81, с.10).

          В таком убеждении, разумеется, имеется своя доля истины. Мировой исторический процесс и в самом деле во многом сводится к развитию составляющих человечество обществ и в этой своей существенной части объясняется прежде всего общими закономерностями данного развития (то бишь в рамках его теории). Но — не ими одними. Ибо мировой процесс всё-таки есть изменения не изолированно взятого общества, а целой их совокупности — человечества. Во всякой же колонии действуют не только закономерности развития её элементов-вещей, но и, например, закономерности изменений оных элементов в результате их взаимодействий (причём значимость этих вторых закономерностей растёт с увеличением плотности колонии и частоты её внутренних контактов).

          Таким образом, конкретная мировая история (не распространяясь уже о судьбах отдельных обществ) не есть нечто единое как объект теоретического познания. В Мире много разного рода "единств" — как реальных, так и "созданных" путём обобщения. Наш изворотливый мозг готов представить себе единым на том или ином основании всё что угодно. Но далеко не все такие "единения партии с народом" носят теоретический характер: как в том абсолютном смысле, что теоретическому подходу тут и вообще порой просто делать нечего, так и в относительном, — что они не могут быть познаны силами только какой-то одной теории. В частности, единство событий по их принадлежности к истории человечества — как раз из такого относительно нетеоретического ряда. Всякая конкретная теория представляет собой системную совокупность определённых законов. Соответственно, её объектом выступает только такая реальность, которой присуща аналогичная система закономерностей. В этом плане мировой исторический процесс распадается на несколько объектов-процессов. Если мы хотим объяснить его течение, то должны опираться на целый ряд теорий.

          Например, уже известно, что процесс становления обществ отличен от процесса их развития. И два этих различных процесса, разумеется, должны рассматриваться в рамках двух особых теорий. Нельзя объяснять становление обществ так, как объясняется их развитие. Ошибочно полагать, будто социальный исторический процесс изначально представлял собою готовый процесс развития и прямиком протекал только по свойственному последнему руслу.

          Однако данный пример — отнюдь не из числа самых хитрых. Разведение становления и развития по разным углам ринга не представляет собой большой проблемы, ибо эти процессы не сосуществуют во времени: становление предшествует развитию и постепенно заменяется им. Но встречаются, увы, и более сложные ситуации. Если закономерности становления никак не конкурируют с закономерностями развития, то сие вовсе не возбраняется другим процессам. В реальной истории развитие конкретных обществ вполне может идти одновременно с какими-то иными их тенденциозными изменениями. Поэтому, с одной стороны, судьбы этих обществ нельзя понять, опираясь только на теорию развития и не учитывая указанных посторонних влияний, а с другой — нельзя познать самих оных влияний, не имея представления об особенностях оказывающих их процессов, то есть не выработав теорий последних.

          Дополнительность и автономность "фрагментарных" теорий Вместе с тем хочу подчеркнуть два существенных обстоятельства. Во-первых, то, что означенные отдельные теории являются не противоречащими друг другу, а просто автономными и — в отношении объяснения конкретного исторического процесса — дополнительными. Взаимоотрицание теорий возможно лишь в случае приложения их к одному и тому же объекту. В такой ситуации, разумеется, требуется только одна единственная теория, а любая вторая, третья и далее будет уже непременно конкурирующей и претендующей на собственную исключительную истинность, то бишь опровергающей все прочие как неверные, как "гяуров".

          В данном случае, однако, налицо как раз не один, а несколько разных реальных объектов (процессов), отчего описывающие их теории и не соперничают между собой за признание только их истинными. Определённой теории гравитации "враждебна" не теория общества, а другая теория гравитации. Между собой же теории разных объектов соотносятся именно как дополняющие друг друга в рамках процедуры объяснения Мира вообще. Вот и у нас, повторяю, на деле имеется не один, а несколько объектов, отчего каждый из них должна описывать своя теория, а такую составную штуку, как конкретный исторический процесс, — целый выводок теорий.

          Во-вторых, важно отметить также то, что каждая из данных теорий стоит особняком друг к другу ещё и в том смысле, что все они выступают в роли особых "систем координат" при определении закономерности или случайности тех или иных событий. Разумеется, то, что входит в одну теорию, чуждо другой, то бишь не признаётся ей за теоретическое. Конкретно: те явления, что в системе одной теории расцениваются как закономерные, необходимые, с точки зрения другой теории выглядят как случайные, и наоборот.

          Теории общего и частного В качестве простого примера приведу уже упомянутое различение общего и особенного. Раз в истории имеются эти общее и особенное, то должны быть и соответствующие теории, одна из которых будет описывать происхождение и суть общего, а другая — особенного. Если взять процесс развития общества, то общая теория будет касаться его содержания, а частная — конкретных форм реализации этого содержания (объясняя особенности этих форм спецификой внешних условий протекания процесса и характеров самих развивающихся конкретных обществ). При этом закономерности частной теории являются случайностями с точки зрения общей. Какое значение имеет для общего содержания то, в какой конкретной форме оно реализуется? Какова бы ни была эта форма, содержание везде одинаково (именно обще). Соответственно, конкретная форма его реализации относительно него самого есть случайность, результат такого особого стечения обстоятельств, который в рамках общей теории не важен, не обязателен и должен быть проигнорирован.

          Вместе с тем, общее и частное (и, соответственно, описывающие их теории) тесно связаны между собой. Во-первых, они (их закономерности-законы) обнаруживаются натурально в одних и тех же событиях и явлениях. Во-вторых, они не автономны друг другу в абсолютном смысле, ибо если с точки зрения содержания форма и случайна, то для самой формы её содержание уже вполне закономерно, однозначно, не может быть каким угодно: она есть форма именно данного конкретного содержания и только его.

          Развитие и внутриуровневые взаимодействия Но в Мире встречаются также объекты (и описывающие их теории), соотносящиеся друг с другом не как общее и частное, а иным образом. В частности, исторический процесс представляет собой не только простое единство общего и особенного, абстрактного и конкретного в нём, но и совокупность теоретически разных процессов, например: развития и внутриуровневых взаимодействий, в частности, конкуренции. Эти процессы различны по своим тенденциям и прочим закономерностям.

          Соответственно, и исследовать данные процессы надо по-разному. Развитие — это закономерный процесс изменений вещи, взятой самой по себе, то бишь протекающий согласно её внутренней природе. Его следует изучать, игнорируя все внешние влияния на вещь. Следствия же конкуренции, напротив, суть случайные с "внутренней" точки зрения метаморфозы вещей. При их изучении изолированное рассмотрение отдельных вещей просто противопоказано, ведь предметом познания тут как раз и являются не закономерности собственного бытия этих вещей, но закономерности и последствия их взаимодействий.

          Приведу для наглядности конкретный пример. Генезис капитализма есть логически необходимый процесс в рамках развития общества вообще (что я ниже и постараюсь доказать). Для его логики, прежде всего, лишь второстепенное значение имеет тот факт, что повсеместно этот общий процесс протекал (протекает) в некоторых особенных формах (скажем, в Англии иначе, чем в Голландии, а в России — так и вовсе задом наперёд). Однако, помимо того, в мировом масштабе события развивались ещё и таким макаром, что первоначально буржуазный строй сложился лишь в локальном регионе Западной Европы, в силу стечения определённых обстоятельств опередившем в этом плане все прочие, а затем уже само наличие капитализма в западноевропейских обществах выступило (выступает) в роли важнейшего мирового фактора влияния. Последующее общественное развитие во многих прочих регионах планеты шло (идёт) уже не само по себе, не естественным, если можно так выразиться, порядком, а искажённо — при активном участии данного влияющего фактора, сыгравшего (играющего) выдающуюся роль в истории.

          Сие, тем не менее, повторяю, не имеет никакого отношения к логике развития капитализма вообще, является посторонним для неё фактом, который силами данной логики объяснить нельзя да и незачем: это предмет не теории развития общества, а теории взаимодействий социумов.

          Соотношение теоретической и исторической значимостей Помимо своей теоретической обособленности, развитие и внутриуровневые взаимодействия различаются также и натурально — по составляющим их плоть событиям. Те события, которые происходят в рамках, допустим, конкурентной борьбы, то бишь закономерны в этих рамках, суть совершенно не те, что происходят в рамках развития: это два теоретически несопоставимых ряда практических событий.

          При всём при том и те и другие события реально значимы для течения мировой истории: без их учёта и понимания сию историю не объяснить. И этим они вроде бы объединяются в нечто единое — в совокупность, во множество всех исторически значимых событий вообще. Всякое же исторически значимое одновременно является и теоретически значимым. Ведь теории суть объяснения, а исторически значимое и есть то, что играет относительно хода истории объясняющую роль. Общность (сходство) событий по признаку их исторической значимости есть тем самым и их общность (сходство) в том, что все они теоретичны — то есть могут и должны быть предметами теоретического рассмотрения (причём неважно, в рамках каких и скольких конкретных теорий).

          Эта смычка теоретичности и исторической значимости как раз и смущает многих исследователей. Общность тождества (сходства) зачастую превратно понимается ими именно как объектно-теоретическая, то бишь как общность всех данных событий в качестве предмета некой гипотетической единой теории. (Надо отметить, что указанное тождество теоретичности, действительно, может быть объектом единой теории, но вовсе не конкретной теории того исторического процесса, к коему принадлежат теоретичные события, а абстрактной теории теоретичных событий вообще). Учёные задаются риторическим вопросом: "Имеют ли исторически значимые (то есть существенные для хода истории) события вместе с тем и теоретическую значимость (то бишь объясняют ли они историю)?" Ответ очевиден: "А то як же ж!" "Но коли так, — следует вывод, — то тогда эти события и являются объектом теории истории". (При этом, повторяю, уже само обозначение изучаемого одним общим именем "история" закономерно сеет иллюзию его объектного единства и в собственно теоретическом смысле, то бишь системного единства закономерностей этой истории).

          Однако это уже заблуждение: нет и не может быть никакой общей теории истории (разумеется, опять же — рассматриваемой как конкретный процесс, а не как, допустим, наука "история"). Общность тех или иных событий по формальному в данном случае признаку их исторической и абстрактно-теоретической значимости вовсе не означает их конкретной теоретической общности в плане принадлежности к числу закономерных в рамках какой-то одной теории. Надо различать между собою имеющие историческую и теоретическую значимость события на происходящие в границах процесса развития (объясняемые силами его теории) и на порождаемые ходом иных процессов.

          Логическое и историческое Наконец, из изложенного следует ещё и то, что общепринятая ныне формула о соотношении логического и исторического недостаточна. В распространённом понимании логическое и историческое соотносятся как общее и особенное в конкретном процессе ("логический метод исследования... в сущности является не чем иным, как тем же историческим методом, только освобождённым от исторической формы и от мешающих случайностей" — 101, с.497). И это действительно верно — тогда, когда оный процесс теоретически един, когда ничто, кроме простой конкретики форм, не путается у исследователей под ногами. Однако, к сожалению, на практике такая удача выпадает крайне редко. Реальные исторические процессы сплошь и рядом не являются теоретически едиными. В них логическое оказывается не только общим, но и, если можно так выразиться, другим, то бишь не только содержанием процесса в отличие от его многообразных форм, но и содержанием ведущего (или изучаемого, то есть "главного" с точки зрения исследователя) процесса в отличие от содержаний дополнительных.

          Всякая логика, будучи абстрактным обобщением, при том сама всегда существует лишь как конкретная, как особый свод правил, законов, то бишь — только в виде определённой теории, как логика бытия определённого объекта. Однако далеко не всё историческое является единым объектом, имеет одно теоретическое содержание. В частности, в рамках такого явления, как процесс конкретной истории, фактически, совокупно протекают несколько "теоретических" процессов, налицо несколько содержаний, для познания которых необходима опора на несколько логик-теорий.

* * *

          "Жалоба турка" Таким образом, отличие теоретического исследования общества от объяснения реальных перипетий истории человечества, и в том числе историй тех или иных отдельных обществ, не сводится только к разности общего и особенного или закономерного и случайного. Тут имеется ещё и тот нюанс, что конкретный исторический процесс в теоретическом плане вовсе не является чем-то единым, то есть не может быть объяснён силами какой-то одной процессуальной теории. Даже при написании самой теории общества следует опираться на святую троицу теорий становления, функционирования и развития (а также генезиса в составе последнего в роли, если можно так выразиться, уже Бога-внука). Всякая вещь сперва становится, а потом развивается, протекая по руслу этого развития отдельными ручейками генезисов своих новых функций, органов, частей и пр.

          При этом я в настоящем сочинении (и, тем более, в данной его части) подрядился изложить лишь теорию общества вообще. Исследовать конкретный исторический процесс с его хитростями мне тут вроде бы незачем. Однако от судьбы не уйдёшь. Раз уж немалое число учёных наперёд убеждено в том, что любая теория общества должна объяснять историю в целом, то бишь всё и вся в ней, то как же я могу уклониться от таких объяснений? Если оставить какие-то вопросы без ответов на том основании, что они не по теме моей работы, то для тех, кто не понимает, что они не по теме (а имя им — легион), отсутствие ответов на эти вопросы будет представляться недостатком теории и поводом к её неприятию.

          Вот я и вынужден прежде всего разъяснять, что по теме, а что нет, а затем и доказывать сие практически, демонстрируя, что одни моменты и факты истории объясняются одним образом, а другие — иначе, что реальные объяснения — суть арии из разных опер, то бишь опираются на законы разных теорий. При этом, конечно, никак не обойтись и без описания-объяснения содержания данных теорий, ну а там уж рукой подать и до глобальной философской проблематики. Короче, хочу я того или нет, но мне всю дорогу приходится заниматься не только своим непосредственным делом, а и общим упорядочением имеющегося исторического материала, расстановкой его, сплошь и рядом сваливаемого в кучу, по конкретным теоретическим полочкам, притом по ходу дела ещё и мастеря вдобавок на скорую руку сами эти полочки, всю этажерку.

          В условиях имеющейся философской и методологической распутицы мне, увы, нельзя прямо идти своим путём, беззаботно посвистывая и помахивая тросточкой, но попутно приходится ещё и бегать, вывалив язык, по всему заросшему бурьяном полю, описывая другие пересекающие его дороги и тропки и поясняя, почему я иду именно так, а не иначе, почему не годятся, ведут не туда эти другие пути, а также и куда, собственно, они ведут. Предлагаемая теория общества, чтобы быть убедительной в сегодняшней научной обстановке, по необходимости обрастает массой побочных объяснений всего и вся. Если я не буду этого делать, повторяю, меня просто не поймут. Впрочем, несомненно, того же результата следует ожидать даже и в том случае, если я всё разъясню от и до, но, по крайней мере, виноват в данном непонимании буду уже не только я один. А ведь делиться ответственностью за ограбление всегда приятнее, чем самим награбленным.

Раздел второй Логика генезиса буржуазного строя

          "Планов громадьё" Итак, при исследовании генезиса буржуазного характера орудий труда, требуется отличать в материале конкретной истории, во-первых, общее от особенного, во-вторых, обязательное от случайного, а в-третьих, обязательное в рамках одной из имеющих отношение к объекту теорий от обязательного с точки зрения другой. То есть требуется дополнительно отличать то, как должно было всё происходить в процессе чистого развития, от того, как всё в действительности происходило в силу искажений хода оного развития влияниями добавочных посторонних ему процессов.

          Другими словами, поскольку темой настоящего раздела является развитие (общества, его орудий и т.д.), то мне необходимо ниже определить именно закономерное для данного процесса и отсеять всё случайное, каким бы закономерным оно ни было в рамках других процессов, определяющих ход истории человечества, и каким бы значимым ни являлось с точки зрения мирового исторического процесса. Поелику же тут исследуется развитие общества вообще, то есть общее содержание указанного процесса, а не его частные варианты, то мне нужно, помимо того, ещё и отвлечься от всевозможных обстоятельств, определяющих именно конкретные формы протекания процесса развития обществ в тех или иных регионах планеты и вообще на Земле в целом с некоторыми её всеобщими, но носящими тем не менее случайный характер особенностями.

          Конечно, сие не значит, что я отрицаю сами задачи исследования и объяснения конкретного. Повторяю, любое особенное или даже уникальное тоже может и должно быть предметом теоретического познания, то бишь подлежать объяснению, однако это будет теория именно данного особенного или уникального, а не общего, и ею я займусь позже: ведь всякая частная теория основывается на общей, — в изложении последняя с необходимостью должна предшествовать первой. Лишь разобравшись с общим, можно правильно истолковать и идентифицировать частное — хотя бы как собственно частное, не принимая ошибочно его специфические моменты за нечто сущностное и не выдвигая их причины в ранг всеобще обязательных.

          Аналогично, исследование судеб конкретных обществ (и даже человечества в целом) во многих случаях не может опираться только на теорию развития, а вынуждено учитывать ещё и результаты их (обществ) взаимодействий. Однако и тут достичь понимания исторического процесса, при всей его сложности и запутанности, возможно лишь на основании знания его глубинных закономерностей. То есть того, как он должен был протекать в неких идеализированных, очищенных от посторонних влияний условиях. Не выявив направления основного подводного течения, нельзя понять и сущности всех многочисленных завихрений на поверхности потока, связанных с рельефом дна, очертаниями берегов и столкновениями отдельных струй.

          Исходя из всего этого, процесс генезиса буржуазного строя я постараюсь ниже (в данном разделе) рассмотреть чисто логически, то есть без какой-либо его конкретной привязки к тому или иному региону (планете вообще) или эпохе с их природными, цивилизационными (для регионов), конъюнктурно-историческими (для эпох) и прочими особенностями.

Глава первая. Логика развития орудий труда

1. Обязательные причины и условия развития орудий

          Принудительная изоляция и абстрагирование Повторяю: моя задача — исследовать генезис буржуазного строя как чисто логический процесс. Но как определить, что тут есть логическое, а что нет? Как в пёстрой массе фактов мировой истории отобрать, во-первых, материал именно теории развития, а во-вторых, лишь всеобще значимое и закономерное в нём?

          Обе эти проблемы решаются как раз в рамках описанного выше подхода, согласно которому любой объект необходимо рассматривать в его теории сам по себе, то есть принимая во внимание лишь то, что является обязательным для него по его собственной природе. В данном случае это значит, что генезис буржуазного строя должен быть исследован как процесс, протекающий в отдельно взятом, изолированном обществе (при этом, как понятно, отсекается всё то, что связано с взаимодействиями социумов) и, к тому же, в абстрактном обществе вообще, не обладающем никакими иными свойствами, кроме тех, что необходимы для него как такового. Аналогичному абстрагированию нужно подвергнуть также и среду его обитания: она тоже должна быть сведена лишь к фону, обязательному для существования общества, но нейтральному во всех прочих отношениях.

          Что обязательно? В самом общем виде для любого явления обязательны лишь два момента: его возможность в плане отсутствия запретов на его бытие (разрешительные условия) и его необходимость (причина). Для ясности уточню, что возможность и необходимость суть наши оценки событий и явлений, то есть гносеологические категории. Онтологически же им соответствуют, являясь базой для выработки данных оценок, именно условия и причины, то бишь то, что реально детерминирует тем или иным образом оные события и явления (в том же гносеологическом ряду находится и вероятность, которая представляет собой уже оценку степени самих возможности и необходимости).

          Одновременно напоминаю, что бытие объекта является логически обязательным только при наличии обоих указанных обстоятельств (факторов). Если оно возможно, но не необходимо, если для него нет запретов, но нет и причин, которые требовали бы его осуществления, то это осуществление крайне сомнительно даже на практике, не распространяясь уже о чисто теоретическом подходе к делу. Сходным образом, если в существовании объекта есть необходимость, если налицо все требующие сего обстоятельства, но нет возможности для актуализации его бытия, то оного и не будет. Наличие лишь одного из двух указанных обязательных факторов при отсутствии другого вовсе не делает обязательным бытие объекта, а напротив, или ставит его под сомнение, или напрямую отрицает. Между тем, порою встречается такого рода половинчатая аргументация, авторы которой полагают, что указание на необходимость или на возможность бытия объекта, взятых по отдельности, уже есть достаточное свидетельство наличия этого объекта.

          Роль необязательного Помимо того, на практике (но уже не в общей теории), как известно, встречаются ещё и возможности (условия) иного толка — не разрешительные, а просто благоприятствующие или мешающие актуализации события (явления). Их наличие не означает того, что событие в обязательном порядке должно случиться, является необходимым, или так же обязательно не состоится, не может состояться. Из этого наличия следует лишь то, что, если имеются разрешительные условия (событие не запрещено) и есть причина (необходимость) события, то оно произойдёт или раньше, или позже, с той или иной скоростью вызревания, с большей или меньшей интенсивностью, в той или иной форме. Исследование таких дополнительных условий важно при объяснении конкретной истории, то есть, допустим, того, почему тот или другой социум развивается своеобразно, почему одни вырываются вперёд в своём развитии, а другие отстают; но подобное исследование излишне при выявлении логики развития общества вообще.

          Точка отсчёта — объект объяснения При этом обращаю внимание на то, что те или иные благоприятствующие или мешающие условия являются таковыми лишь в отношении самого базового события (явления) вообще. Относительно же как раз ускорения или замедления его происхождения, форм проявления и т.д. они выступают уже вовсе не как условия, а как собственно причины. Благоприятствующие или тормозящие факторы развития суть одновременно причины того или иного его темпа, форм протекания и др.: последние феномены оказываются тут обязательными следствиями первых. "Каждое условие в определённом (ином — А.Х.) отношении является причиной" (94, с.531).

          Дело здесь упирается в конкретный объект исследования как точку отсчёта. Именно относительно него всё остальное определяется либо как причина, либо как условие того или иного толка, как возможность, случайность или необходимость; сам же объект в его реальной многоликости, соответственно, предстаёт в этих разнообразных отношениях в качестве то обусловливаемого содержательно — следствия, то обусловливаемого по форме (следствия причин более частной теории), то актуально сущего — действительности.

          Данная зависимость определения явления от "системы координат", в общем-то, довольно тривиальна и подобна той, согласно которой один и тот же человек мужского пола относительно ряда других людей выступает то "сыном", то "отцом", то "мужем", то "зятем". Однако о ней приходится упоминать, ибо при оперировании абстракциями высокого уровня, в отличие от простого склочного выяснения отношений между родственниками, запутаться гораздо легче.

          Вопрос об обязательности Аналогично, и обязательность тех или иных событий (подчёркиваю: событий, а не разрешительных условий) понимается в данном контексте с точки зрения их необходимости для бытия исследуемого объекта. То есть, прежде всего — в том банальном отношении, в котором последний выступает следствием, а упомянутые события — причиной. Тут обнаруживаются два типа обязательности. Во-первых, такая, что любое следствие вообще обязано иметь какую-либо причину, то бишь не может быть беспричинным. Во-вторых, та, что указываемая причина должна непременно порождать искомое следствие (при наличии разрешительных условий). Последнее требование, однако, не означает ещё обязательности для данного следствия именно данной конкретной причины: на её месте может быть и какая-то другая. Одно и то же следствие может вызываться разными причинами, но любая из них должна обязательно порождать его (причём сама по себе, ибо только в этом случае она заслуживает права именоваться подлинной, непосредственной причиной).

          Кроме того, в теоретическом рассмотрении важен и характер собственной обусловленности причин: они также должны представлять собою нечто обязательное. Причём параметры этой обязательной обязательности опять же задаются не чем иным, как определённостью объекта исследования, — с одной стороны, как такового, а с другой — в плане его понимания исследователем, то есть ракурса рассмотрения. По степени своей "личной" закономерности причины явления должны быть соразмерны его теории. Например, тот же генезис буржуазии я намерен понять и представить читателю как закономерный всеобщий (обязательный для всех обществ) процесс. Но коли так, то он не может быть обусловлен случайными в рамках указанной всеобщности факторами. Последние и сами должны быть необходимыми, имманентными для всех материальных тел и сил, задействованных тут в процессе причинения.

          Таким образом, обязательность в теории объекта (явления) некоторого ранга предстаёт не просто как обязательность его порождённости определённой причиной, но и в виде неслучайности самой этой причины, соответствующей степени данного ранга. Для того, чтобы изобразить генезис буржуазии фрагментом теории любого общества (а не явлением, характерным лишь для отдельных из них), необходимо произвести его от таких причин, действие которых проистекает из самой природы общества вообще (то есть из природы составляющих оное людей-частей и природы производства).

          Переведём стрелки на час назад С высоты достигнутого нового понимания правил решения стоящих передо мной задач уточню ещё раз содержание последних. В настоящем разделе центральным предметом исследования является генезис буржуазии, а в данной и следующей главах — развитие орудий труда. Эти два процесса как раз и находятся между собою в таком отношении, что развитие определённого характера орудий есть теоретическая причина генезиса буржуазии (хотя этот генезис, помимо того, может обусловливаться порою и иными, нетеоретическими причинами, — вспомним античность). При наличии первого наличие второго является обязательным при любых прочих обстоятельствах (естественно, в рамках того круга условий, которые необходимы тут уже по определению — для самого указанного наличия первого).

          Однако это положение будет доказано ниже. Здесь же мне первым делом нужно рассмотреть как раз само развитие буржуазного характера орудий. Причём сделать сие следует также в рамках вышеописанных правил. То есть надо объяснить оный процесс как обязательный, выявить его собственную логику, описать его как следствие каких-то теоретических причин, то бишь именно — собственно причин, а не условий, не случайного стечения благоприятных обстоятельств.

          "Классовая" сущность процесса развития орудий О факторах, обусловливающих развитие орудий труда, я уже написал в первой части настоящей работы. Здесь же необходимо разобраться в их обязательности для этого развития, то есть в том, что в отношении него является причиной, что разрешительными, а что благоприятствующими условиями (последние, понятно, в общей теории учитывать не надо). Первым шагом на пути решения данной задачи является, как всегда, определение "классовой", или типовой, принадлежности объекта.

          Развитие орудий труда в самом общем виде есть род деятельности людей. Его базовая (в рамках излагаемой теории) "классовая" природа заключается именно в этом — в том, что оно есть деятельность (хотя, притом, естественно, ещё и специфическая деятельность, некий особый род деятельности). Стало быть, исходно развитие орудий происходит потому же, почему происходит всякая человеческая деятельность. Сие определяет общий характер причинности данного развития. Основополагающей причиной тут выступает то, что является причиной любой деятельности человека вообще.

          Содержание и форма деятельности Причинно всякая деятельность человека как биологически-социального существа направляется потребностями его воспроизводства (причём не только простого, но и улучшенного) в качестве организма, представителя вида, личности и члена общества; характер же этой деятельности определяется условиями, в которых достигается данная цель (конкретная деятельность тут выступает как особое средство достижения цели). Условия суть причины формы (и только формы) деятельности. Как это относится к развитию орудий труда? Ведь оно тоже представляет собой род обеспечивающей воспроизводство деятельности. Как бы тут не запутаться в том, что есть причина, а что условие, и в каком отношении.

          Поясняю: в данном случае исследуется главным образом происхождение не формы деятельности, а самой деятельности, взятой абстрактно. Разумеется, ничто в мире не существует в виде абстракции: всё всегда представлено конкретно. Однако в данном случае объектом является исключительно содержательная, а не формальная сторона деятельности. Поэтому причиной её тут выступает общая биологическая природа человека, то есть тяготение его организма к гомеостазу и совершенствованию оного. Причиной же формы деятельности, то есть того, что она в данном случае выражается именно в виде деятельности по развитию орудий труда, является просто то, что это именно человеческая, а не животная деятельность, что воспроизводство человека осуществляется решающим образом через производство. Это как раз специфика воспроизводства такого биологического существа, как хомо сапиенс. Тигра голод толкает к охоте, а человека на известном этапе его развития — к земледелию.

          То, что в отношении специфики деятельности выступает как причина, то в отношении самой данной специфической деятельности оказывается, во многом, её разрешительными условиями.

          Разрешительные условия Как специфическая деятельность развитие орудий труда отличается от других типов человеческих деятельностей, во-первых, по своему характеру — как деятельность творческая, создающая нечто новое, отсутствовавшее прежде, изменяющая окружающий мир в сторону его упорядочения и усложнения. Соответственно, тут требуется особый субъект, способный к такого рода деятельности. Первым условием развития орудий является наличие самого человека как мыслящего существа, способного к изобретательству и совершенствованию чего-либо. В этом плане все люди, — не как индивиды, а как представители различных рас, наций, цивилизаций и пр., — от рождения практически одинаковы; некоторые ограничения тут могут накладываться только специфическими культурами, ментальностями и т.п. Но последние (как уже выяснилось при исследовании их происхождения) сами по себе являются вторичными, случайными в отношении общей природы человека и при необходимости преодолеваемыми факторами, то есть относятся к числу не разрешительно-запрещающих, а благоприятствующих или тормозящих условий.

          Во-вторых, развитие орудий есть деятельность по преобразованию среды, опирающаяся на использование ресурсов последней. Среда при этом выступает объектом и должна позволять так себя преобразовывать и использовать. То есть вторым разрешительным условием тут является природно-средовой потенциал, впрочем, рассматриваемый преимущественно лишь в том узком смысле, что для изготовления орудий труда (посредством которых можно преобразовывать окружающий мир) требуется определённый материал (в свою очередь, поддающийся преобразованию силами человека). Там, где он отсутствует, вести речь о развитии орудийной базы, естественно, не приходится. Например, в тех областях, где нет железной, медной и прочих руд, невозможно самостоятельное освоение их насельниками металлургии и производства металлических изделий. Лимитирующий характер материальных ресурсов определённых регионов ограничивает и возможности заселяющих их людей по части развития орудий труда. В указанном отношении большинство регионов планеты относительно равноценны и благоприятны. То есть и с этой стороны разрешительные условия для развития орудий присутствуют почти повсеместно.

          Наконец, в-третьих, для развития чего-либо необходимы, как минимум: а) само наличие того, что должно развиваться, и б) способность его к развитию. То есть в данном случае нужны орудия труда, с одной стороны, как нечто уже ставшее, а с другой — как орудия производства, а не присвоения, ибо орудия присвоения ограничены в плане своего развития самим способом своего применения.

          Непосредственные причины Мотивы, побуждающие человека к деятельности, как отмечалось, бывают двух типов. Во-первых, в этой роли выступает прямое стремление к самосохранению и, в том числе, к поддержанию гомеостаза. Во-вторых, у живого имеется и тяготение к улучшению своего положения в плане повышения как внутренней сбалансированности организма, так и степени приспособленности его к среде (внутренний и внешний балансы, как понятно, взаимозависимы). Первое стремление, естественно, биологически первичнее, важнее и сильнее второго: обеспечение бытия вообще всегда насущнее обеспечения улучшений этого бытия и подкрепляется более мощными физиологическими механизмами понуждения.

          Вместе с тем, при имеющемся ракурсе рассмотрения проблемы очевидно, что прямыми, непосредственными причинами развития орудий труда могут быть только внутренние импульсы, подталкивающие человека к деятельности по улучшению своего положения. Стремление к поддержанию гомеостаза само по себе ничего такого не требует, а требует лишь сохранения статус-кво. Рассматриваемый же предмет — именно некая совершенствующая деятельность, предполагающая тягу к собственно совершенствованию, заинтересованность в нём.

          Тяга к улучшенному воспроизводству выражается у человека двояко. Во-первых, количественно, через лень, то бишь стремление к экономии труда (но не в ущерб некоему "нормальному" уровню жизнеобеспечения), которая (экономия) достигается повышением эффективности труда и зависит прежде всего как раз от развитости орудийной базы производства. Магистральный путь ублажения данного тяготения — совершенствование орудий. Во-вторых, на ту же мельницу льёт воду и стремление к качественному улучшению потребления, то есть феномен роста уровня и числа разнообразных потребностей человека, удовлетворение которых тоже не обходится без совершенствования техники и технологий. То бишь речь идёт о действии известных читателю законов экономии усилий и возвышения потребностей.

          Эти законы-мотивы, воплощаясь в деятельности человека в тех условиях, когда основным способом его жизнеобеспечения является производство, имеют своим обязательным следствием развитие орудий. Последнее тут выступает главным средством достижения целей экономии труда и удовлетворения растущих потребностей. Действие указанных законов-мотивов обязательно и с точки зрения их происхождения, ибо они — в природе человека, то есть всегда и везде имеют место там, когда и где имеется человек. Правда, их влияния не обязательны в том плане, что развитие орудий труда может происходить и без них (то есть вследствие иных причин), но это уже теоретически не актуально, ибо, как отмечалось, на деле они налицо всегда. Поэтому с данной стороны отмеченное развитие представляет собой обязательный, то бишь закономерный процесс, хотя, в силу слабости означенных мотивов, и протекающий относительно медленно в сравнении со скоростью развития, обусловленного другими причинами, которые будут рассмотрены ниже (притом, конечно, что на темпе протекания данного процесса во всех случаях отражаются ещё и те или иные благоприятствующие условия).

          Давление среды Помимо действия упомянутых внутренних импульсов-мотивов, в конкретной истории фактором, обусловливающим развитие орудий труда (и, притом, основным), нередко выступает такое обстоятельство, как давление окружающей среды. Эта среда, как известно, в самом общем плане предстаёт в двух ипостасях — природной и социальной, причём последняя дополнительно подразделяется ещё на иносоциальную (для обществ) и внутрисоциальную (для отдельного человека).

          Давление природной среды бывает как непосредственным, так и косвенным, то есть отражающим её ограниченный характер, не отвечающий наличным нуждам людей. В первом случае имеется прямая "агрессия" со стороны природных феноменов, — скажем, хищников, сорняков, вредителей, уничтожающих посевы и запасы, периодических наводнений, засух и т.п. Во втором случае "намеренного вредительства" со стороны природы нет, но по своему доступному потенциалу она не обеспечивает нормального воспроизводства человека, ибо отсутствует баланс между освоенными ресурсами регионов и претензиями населяющих их людей (причём я имею здесь в виду нарушения этого баланса, вызванные уже вовсе не законом возвышения потребностей). В обоих указанных случаях людям, чтобы выжить (если им некуда бежать), приходится как-то изощряться, изыскивать дополнительные способы противостояния неблагоприятным обстоятельствам. Важнейшим из таких способов, как понятно, и выступает совершенствование производства, то есть развитие орудий труда.

          Давление социальной среды выражается в форме политической и — в особых условиях — экономической конкуренции. Понятно, что, не распространяясь уже о собственно втором случае, но и в первом политическое преобладание зависит во многом от экономических факторов, то есть от способности социумов содержать большие армии, производить больше оружия и, к тому же, — лучшего качества. Всё это, разумеется, требует внимания к совершенствованию производственной сферы. К примеру, в новое время "Значительным толчком (к развитию производства — А.Х.) послужило изменение в характере войн. С изобретением огнестрельного оружия потребовалось гораздо больше металла и возникли новые способы его получения и обработки" (22, с.126).

          Экономическая конкуренция как стимул к развитию орудий и как условие деятельности не столько обществ в целом, сколько отдельных людей, приобретает значение по мере развития товарного характера производства. В данном случае, когда как раз только ещё рассматривается генезис рыночной экономики, данный тип конкуренции теоретической роли не играет. Правда, всего лишь — теоретической и, к тому же, только поначалу. Практически же отношения обмена (преимущественно, межрегионального толка) складываются на планете уже в глубокой древности. Кроме того, даже и в теории рынок, зародившись на базе некоторого исходного уровня развития специфических орудий труда, затем и сам выступает как важнейший фактор, подгоняющий дальнейший процесс развития орудий и, тем самым, себя самого. Тут имеет место своего рода ускоряющийся автокатализ.

          Таким образом, совершенствование орудий труда кардинальным образом обусловливается давлением внешней среды. Как оценить этот феномен? (Подчёркиваю, что я пишу именно о давлении и, в частности, о конкуренции, а не о простых взаимодействиях потому, что только давление носит принудительный характер: взаимодействия же ни к чему не принуждают, не делают то же развитие обязательным, но лишь благоприятствуют ему).

          Отношение к развитию Прежде всего разберёмся в теоретической принадлежности вышеописанных давлений. Отнюдь не все из них прописаны по адресу развития. Политическая конкуренция, например, тут явно иногородняя. Исследование её и её последствий неизбежно предполагает рассмотрение не бытия изолированного общества, а его соотношений и взаимодействий с другими обществами — близкими по уровню развития, отставшими или ушедшими вперёд. То есть здесь (и, в особенности, в последних двух случаях) налицо как раз такое давление среды, которое искажает естественный процесс развития.

          Экономическая конкуренция может иметь место как на внешнем, так и на внутреннем рынке, то есть проявлять себя в отношениях и социумов (первоначально она себя только так и проявляет), и отдельных производителей, членов одного общества. Во втором качестве она выступает как фактор логического развития, а в первом — нет. Но я, как отмечалось, вообще не имею права рассматривать этот фактор в качестве теоретически значимого даже во второй его ипостаси, ибо он является порождением рынка и товарного производства, которые сами в рамках теории должны быть представлены следствиями, а не предпосылками исследуемого процесса.

          Единственно стыкующимся с теорией развития вообще и с данным конкретным случаем (генезиса орудий буржуазного типа) в частности фактором является, пожалуй, только давление природной среды. Наличие этой среды обитания обязательно для всех обществ в любые эпохи их существования. Следовательно, мне есть смысл исследовать здесь лишь роль данного давления.

          Опосредуемая причина Теперь попробую разобраться и в том, что выступает в рассматриваемой системе координат причиной развития орудий труда. Может показаться, что именно давление среды. Однако само по себе последнее, скорее, есть лишь условие указанной деятельности человека, а не её причина. К жизни же эта деятельность (как собственно деятельность) вызывается не просто неблагоприятной обстановкой, а потребностями человека. Причём теперь уже тягой не к улучшениям, а прямиком — к выживанию, к поддержанию гомеостаза. В исследуемом случае среда является не нейтральной, а угрожающей самому биологическому существованию особи. Тут встаёт вопрос не просто о сохранении (не распространяясь уже об улучшении) некоего достигнутого уровня потребления, а о выживании вообще. Отчего в качестве мотива деятельности включается основной из имеющихся у живых организмов побудителей к активности. Для человека здесь специфичен не мотив, а лишь способ решения проблемы, характер деятельности, путь выхода из тупика.

          В то же время, как отмечалось, тяга к поддержанию гомеостаза порождает усовершенствования орудий труда не по своей собственной природе. Целью этой тяги является сохранение статус-кво (просто для достижения сей цели в рассматриваемом случае у человека уже нет никаких иных средств, кроме включения своего творческого потенциала). То бишь действие данного фактора вызывает оное следствие только при наличии определённых условий, а именно — опасной обстановки. Последняя тут является как бы причиной запуска причины, а точнее, переориентации указанного фактора на производство не свойственного ему по его прямому существу следствия. Все эти факторы лишь в совокупности выступают как условно-причинная база развития орудий. Тем самым, тяга к поддержанию гомеостаза приобретает в означенной системе координат свой причинный статус только как опосредованная упомянутыми условиями. В отношении неё как причины исследуемого следствия данные условия являются своего рода "разрешительными": они "позволяют" ей тут стать причиной. Но в отношении самого следствия они не разрешительные (последнее в них не нуждается), а лишь благоприятствующие, то есть стимулирующие развитие орудий труда путём приведения в действие дополнительных и мощных стимулов к такого рода деятельности. При том, определяя актуализацию тяги к поддержанию гомеостаза в качестве причины развития орудий, указанные условия также выступают и как обусловливающие именно эту форму человеческой деятельности, то есть в данном соотношении, другим боком, оказываются ещё и причиной её формы.

          Обязательность данной причинно-следственной связи Стремление к самосохранению, разумеется, само по себе так же присуще человеку, как и тяга к экономии усилий, и даже является более мощным и глубоко укоренённым мотивом. В ситуации дисбаланса человека со средой (при том, что ему некуда бежать) обязательно и такое следствие указанного стремления к самосохранению, как развитие орудий: совершенствование данных органов выступает тут решающим, а то и единственно возможным средством восстановления баланса.

          Но обязательна ли сама упомянутая ситуация? Поскольку очевидно, что в реальности она встречается далеко не всегда, то вопрос следует переформулировать так: обязательно ли периодическое возникновение и нарастание упомянутого дисбаланса? То есть имеются ли в развитии отношений человека или общества со средой некие тенденции, которые закономерно порождают угрозу существованию первых? Подчёркиваю: речь тут идёт именно о закономерном, а не случайном возникновении дисбаланса, ибо только его закономерность даёт основания для признания данного фактора теоретически значимым.

          Нарушение баланса взаимодействий человека (или общества) с природной средой (не связанное с развитием производства) может происходить по причинам, имеющим либо природный, либо демографический характер. То есть либо из-за "самопального" оскудения ресурсов конкретных регионов в связи с изменениями климата, флоры, фауны и т.п., либо вследствие роста численности населения этих регионов вплоть до исчерпания и превышения его воспроизводственными потребностями продуктивного потенциала среды своего обитания в рамках прежних способов её эксплуатации. При этом первые изменения носят, главным образом, случайный характер, а вторые, скорее, происходят закономерно и неминуемо.

          Любой биологический вид (и хомо сапиенс тут не является исключением) стремится к безостановочному размножению, ограничиваемому только освоенными этим видом средовыми ресурсами (и конкуренцией с другими видами). Как бы случайно ни протекали прочие природно-биологические процессы, но с означенной стороны всегда налицо тенденция к достижению указанного предела, а также и попытки выйти за него, если в распоряжении конкретного вида (популяции) есть для этого какие-то возможности. Наибольшим потенциалом в данном отношении среди живых организмов обладает как раз человек, ибо он в состоянии целенаправленно преобразовывать природу и, более того, может постоянно совершенствовать сам этот свой преобразовательный потенциал.

          Таким образом, периодическое нарушение баланса между потребностями человеческих коллективов и объёмом ресурсов природной среды их обитания представляется обязательным уже как чисто биологический процесс. Обязательным, тем самым, является и "сотрудничество" сего дисбаланса со стремлением к самосохранению, а также итоговое следствие их "партнёрства" — развитие орудий труда.

          Проблема причин именно конкретного направления Как нетрудно заметить, все перечисленные причины и условия развития орудий являются причинами и условиями их развития вообще, а не в каком-то конкретном формационном направлении. Одновременно сии факторы кажутся весьма тривиальными, отчего учёные, исследующие процесс генезиса капитализма, обычно не удовлетворяются ими, а ищут чего-то большего, якобы обусловливающего именно буржуазный характер развития общества. При этом на прицел берутся зачастую попросту лишь различные благоприятствующие условия.

          Повторяю: на фундаментально общее мало кто обращает внимание, во-первых, как на вроде бы само собой разумеющееся и не заслуживающее серьёзного анализа, а во-вторых, как на общее всем эпохам и, тем самым, как на будто бы не имеющее отношения к специфике развития особых состояний общества. Однако и то, и другое — заблуждения. Сложность отличения причин от условий, теоретического от нетеоретического в конкретном историческом процессе развития орудий труда налицо. Что же касается отношения общего содержания этого процесса к генезисам особых формаций, то на деле вторые суть не что иное, как этапы первого, а вовсе не какие-то случайные ответвления от его ствола. Исследовать развитие особого характера орудий (как основы той или иной формации) — значит исследовать именно сам общий ход этого развития, проходящий через данные особые этапы. Формации суть станции на указанном общем железном пути, лежащие на его линии, а вовсе не некие "хутора в степи", разбросанные как попало в не зависимом от него порядке.

          Соответственно, для понимания пробуржуазного направления развития орудий труда нет надобности обращаться к каким-то его гипотетическим дополнительным и специальным причинам и условиям сверх тех, что обусловливают развитие данных орудий вообще. С одной стороны, это бесполезно практически, — за неимением самого такого пути развития как отдельного и особенного. С другой же стороны, это неверно и чисто методологически, поскольку при теоретическом подходе к делу просто и нельзя заводить речь о каких-либо специфических направлениях развития орудий, якобы находящихся вне русла его общей логики. Ведь сие означало бы не что иное, как отрицание единства объекта и его теории. В теории можно и нужно изучать лишь то, что прямиком следует из исходной точки развития (характера развивающегося объекта) и его движущих сил.

          Откуда вообще возможно узнать о каких-либо отклонениях, если они логически никак не связаны с имеющимся теоретическим (то есть всеобще присущим и обязательным) материалом (коли они вытекают из него, то это, понятно, не отклонения)? Только из наблюдений за конкретной историей, за тем, что происходило в реальности. Но мне-то нужно вывести направление исторического развития не эмпирически, а логически, не индуктивно, а дедуктивно. Мне не положено наперёд знать, куда двинулась история, а наоборот, следует постараться забыть об этом и апеллировать только к логике исходных факторов. Всё, что я могу и обязан установить тут в отношении причин и условий — это лишь то, что развитие орудий труда вообще возможно и необходимо, то бишь обязательно должно иметь место. При этом, раз уж оно непременно должно произойти, то естественно, что оно будет происходить в каком-то определённом направлении. В каком именно? Сие как раз далее и предстоит выяснить, причём тоже не простым наблюдением хода конкретного развития в истории, а логически, отталкиваясь от целей данного развития (то есть от тех потребностей человека, удовлетворение которых оно призвано обеспечить), от характера его наличных средств и от его исходного пункта.

          Пытаться же искать предпосылки течения процесса, подгоняя их под объяснение уже заранее известного его направления — значит ориентироваться не на логику, а на конкретику, неизбежно путая при этом закономерное со случайным и общее с особенным. Поиски каких-то специфических причин и условий развития орудий труда в сторону именно их буржуазного характера обычно всегда завершаются у учёных обнаружением и выпячиванием на первые роли лишь таких обусловливающих факторов, которые на деле являются благоприятствующими, но не обязательными. Что и приводит к подмене теоретического рассмотрения проблемы казусным.

2. Логические направления развития орудий труда

          Направление логического исследования Исходя из всего вышеизложенного, при определении направлений развития орудий труда в виду надо иметь то, что это развитие, во-первых, должно исследоваться только как теоретически значимый, то бишь закономерно, а не казусно обусловленный процесс, и, во-вторых, интересно здесь лишь своим социальным содержанием, а не технической формой. (Как убедится читатель, ниже я ни словом не обмолвлюсь ни о водяной мельнице, ни о ткацком станке, ни даже — что уж совсем кощунственно — о паровом двигателе). Таковы основные установленные методологические требования. Но как обеспечить их выполнение и решение поставленной задачи? Как обнаружить логические и, к тому же, "социальные" направления развития орудий труда?

          Всякое логическое исследование по своей природе дедуктивно, то бишь представляет собой выведение заключений из посылок. В рамках такого выведения необходимо знание, с одной стороны, характера посылок, а с другой — правил выведения. Роль первых в данном случае выполняют исходные свойства развивающегося объекта, вторые же задаются особенностями обусловливающих его развитие факторов, целей и средств.

          Что даёт ориентация на исходные свойства объекта? Что имеется в виду под исходными свойствами развивающегося объекта? В данном случае в роли такового выступают орудия труда. Оным присущи такие свойства, по которым они различаются: во-первых, с неорудиями вообще, во-вторых, как орудия производства и присвоения и, в-третьих, как особые типы производительных орудий. Тут, естественно, согласно принципу соразмерности объекта и теории, интересны только последние свойства. Исходными относительно буржуазного характера орудий труда являются свойства орудий бюрократической эпохи. Эти свойства мною уже описаны в пятой части, причём, что важно, именно в таком разрезе, в котором они предстают одновременно и как социально значимые, и как всеобщие и закономерные. Тем самым, опора на них как на исходные в теоретическом исследовании дальнейшего развития орудий является во всех отношениях полезной и правомерной.

          Для начала, пользу тут можно извлечь из копирования соответствующей методологии. Напомню, что характер орудий труда определялся в упомянутой части через их отношения к труженику, предмету, продукту и производству в целом. Именно в этих отношениях и обнаружились такие особенности орудий, которые детерминировали бюрократические черты основанных на них экономики и общества. То есть свойства орудий труда, проявляющиеся в данных отношениях, оказались, по существу, не чем иным, как их (орудий) основными социальными характеристиками. Есть резон пойти по тому же пути и при исследовании генезиса буржуазных наклонностей производительных сил. В данный алгоритм необходимо внести лишь одно исправление: в новом контексте (связанном не со становлением, а с развитием) уже не имеет значения произведённый и производящий характер орудий труда (то есть их отношение к производству вообще), отличающий их (как орудия производства) от орудий присвоения; важными являются только их особенные, чисто формационные черты.

          Помимо того, полезными ориентирами могут служить и сами известные уже особенности орудий труда бюрократической формации. Буржуазные особенности выступают тут как некие новые характеристики последних. Но всякое новое всегда должно находиться в каком-то отношении к старому, быть хотя бы частично его метаморфозами, перелицовками, отрицанием и пр. Новое ново прежде всего в том смысле, что отлично от старого. Разумеется, при прямом отталкивании в исследовании только от сущности старых свойств (без применения конкретной, опирающейся ещё и на какие-то добавочные факторы логики выведения, которая у нас, к счастью, имеется и о коей будет рассказано ниже) в качестве новых примитивно-логически возможно установить лишь их (старых свойств) противоположности, а не некую принципиально иную новизну. Хотя в реальном развитии, конечно, вероятно и возникновение такого качественно нового, суть которого, исходя из одного лишь характера старого, установить никак нельзя. Тут обнаруживает себя ограниченность подобного "отталкивающегося" подхода. Но как бы он ни был ограничен, это всё же лучше, чем ничего. Строя предварительные гипотезы относительно новых свойств орудий труда, есть смысл для начала попробовать напрямую оттолкнуться от старых.

          На этом пути, например, легко предположить, что, если орудия бюрократической эпохи носили индивидуальный в плане своего изготовления и применения характер, то их развитие могло состоять, обратным образом, во всё большей коллективизации и обобществлении обоих данных процессов, причём технически, естественно, сие должно было выражаться не в чём ином, как в усложнении этих орудий. Если последние являлись достаточными для выпуска конечного продукта, то есть были не специализированными в рамках процесса его производства, то путь их совершенствования, очевидно, должен был пролегать именно в сторону такой "внутренней" специализации. Наконец, оттолкнувшись от ограниченности отраслевого разнообразия орудий труда бюрократической эпохи, можно сделать умозаключение о развитии их в сторону преодоления оной, то есть в сторону возрастания их межотраслевой дифференциации (что предполагает рост числа потребностей людей и генезис новых типов производств).

          Разумеется, повторяю, всё это лишь гипотезы и возможности, угадываемые методом "отталкивания". Долженствование же данным возможностям способна придать только логика самого процесса развития орудий.

          Общая логика развития Логика этого процесса неоднородна: она распадается на общую и особенную, абстрактную и конкретную, то есть на логику собственно развития как такового и на логику развития именно орудий труда. Рассмотрим по порядку закономерности, то бишь правила данных двух логик. Что характерно для развития вообще?

          Для него характерна, как известно, главным образом, прогрессивная направленность изменений. В этом процессе происходит повышение устойчивости развивающегося объекта, то есть накопление им некоторых положительных (в плане противостояния среде и внутренним разрушениям) характеристик. Всё это, конечно, относится только к вещи, к целому, в данном случае — к обществу; орудия же являются лишь его органами. Однако и их непосредственные изменения как обслуживающие и, к тому же, ещё и обусловливающие собой общий процесс развития целого неминуемо должны носить сходный прогрессивный характер.

          Сущностно и натурально, как известно, прогрессивные изменения выражаются через усложнение изменяющегося. Метаморфозы орудий труда в этом плане возможно рассмотреть двояко: как усложнение конкретных отдельных орудий и как усложнение всего их комплекса, задействованного в процессе общественного воспроизводства-производства. При этом усложнение конкретных орудий должно иметь, вестимо, своим следствием не что иное, как вышеотмеченную коллективизацию их изготовления и использования. Усложнение же всего комплекса используемых человеком орудий означает их внутреннюю дифференциацию, функциональную специализацию и т.п. во всех смыслах, то бишь как в рамках производства каких-то традиционных конечных продуктов, так и в плане становления совершенно новых отраслей.

          С точки же зрения не материального характера перемен, а их целей и, соответственно, достигаемых результатов прогресс орудий должен отражаться на эффективности производства, то бишь вести к росту производительности труда и количества производимых продуктов, к экономии ресурсов и т.п. Тем самым достигается не что иное, как вышеупомянутое повышение устойчивости общества.

          Конкретная логика Помимо общей логики развития, при прогнозировании тенденций конкретных процессов имеет значение ещё и их собственная специфическая логика, содержание (то есть законы, правила) которой обусловливается, с одной стороны, природой развивающегося объекта, а с другой — конкретикой факторов, определяющих развитие оного.

          Развивающимся объектом в описываемом случае являются орудия труда. Как конкретно в их метаморфозах должны выражаться общие законы развития, мною только что рассказано, а именно: тут следует ожидать усложнения орудий.

          В роли ведущих факторов, детерминирующих тенденции развития орудий, выступают описанные выше причины: стремления человека к улучшению своего воспроизводства и, в особых условиях, к поддержанию гомеостаза. Как ясно, данные причины являются целевыми, то есть представляют собою особые мотивы деятельности людей, направляющие её на достижение определённых целей. Зная эти цели, а также наличные условия и средства, можно определить необходимые пути их (данных целей) достижения.

          Следствия тяги к экономии усилий Каким образом, к примеру, может быть обеспечена экономия трудовых усилий при неизменных природных условиях и некотором стабильном производстве потребного объёма материальных благ (исключая, разумеется, различные социальные способы такой "экономии", связанные с эксплуатацией и доступные не обществам в целом, а лишь отдельным их классам)? Естественно, только путём повышения производительности труда. Благодаря чему может быть повышена эта производительность? Благодаря организационному, технологическому и техническому совершенствованию процесса производства. Все сии моменты, как понятно, или прямиком сводятся к развитию орудий, или имеют его своей необходимой базой. Однако тут важно уже не это (как в предшествующей главе), а то, какие именно направления развития орудий требуются для повышения производительности труда.

          Если вести речь об их собственном техническом совершенствовании, то оно в описанной (то есть связанной с развитием) системе координат предстаёт опять-таки как усложнение со всеми его отмеченными выше последствиями. Технологические улучшения по своим результатам в области изменений орудий суть пограничные между чисто техническими и организационными; сами же эти последние сводятся в своей решающей части к кооперированию работников и специализации их труда, что в отношении орудий выражается в соответствующей их дифференциации.

          Причём оная специализация-дифференциация как следствие тяги к экономии усилий (к повышению производительности труда), естественно, может носить тут только "внутренний" характер, то есть выражаться в расщеплении лишь имеющихся процессов производств конечных продуктов, а не в возникновении каких-то новых отраслей. Закон экономии усилий обусловливает именно внутриотраслевую специализацию орудий и на большее не способен, ибо его прямая и единственная цель — простое повышение производительности труда. Для достижения данной цели закономерной и достаточной является такая дифференциация орудий, в рамках которой они превращаются в частичные, дополняющие друг друга при производстве неких традиционных конечных продуктов.

          Следствия закона возвышения потребностей Зато совершенно иные последствия имеет закономерно происходящее развитие потребностей людей. В этом случае потребности растут не только в количественном плане, требующем опять же роста производительности труда, но, прежде всего, в качественном — с появлением новых потребностей. Удовлетворение же вновь возникающих потребностей всегда нуждается и в становлении совершенно новых отраслей производства и, соответственно, обслуживающих их функционирование производительных сил. Следствием данной причины является уже отраслевая (по различным отраслям) диверсификация орудий труда.

          Следствия давления природной среды Стремление людей к поддержанию своего гомеостаза в условиях дисбаланса с природной средой порождает весь комплекс вышеописанных следствий. С одной стороны, тут неизбежны попытки всё-таки взять у природы своё, то есть извлечь из среды прежний объём потребных благ, что, разумеется, может быть достигнуто или посредством увеличения затрачиваемых трудовых усилий (каковой путь, как понятно, ограничен и бесперспективен), или повышением производительности труда.

          С другой стороны, при недостаточности указанного подхода к решению проблемы жизнеобеспечения закономерен переход и к дополнительному потреблению иных, замещающих видов благ, удовлетворяющих те же потребности. Ведь не хлебом единым жив человек: наесться можно и мясом. Это направление развития связано с освоением новых видов производств, новых отраслей. Ну а что происходит в обоих данных случаях с орудиями, рассказано выше.

          Следствия давления иносоциальной среды Особым, инотеоретическим в отношении процесса развития случаем является, как отмечалось, совершенствование производительных сил в условиях жёсткой политической конкуренции с иносоциальной средой. Развитие орудий труда тут протекает неестественным, искажённым образом — как по организации процесса (он идёт целенаправленно и под прямым руководством господствующего класса), так и по его направлениям и социальным последствиям. При этом характер конкретных искажений, разумеется, зависит от того, в какой роли выступают соперники на мировом конкурентном поле. Извращения нормального процесса развития, наблюдающиеся у отстающих обществ, вестимо, существенно отличаются от тех, что характерны для вырвавшихся вперёд. Понятно также, что данные крайние полюса испытывают и наибольшие искажающие влияния, в отличие от тех социумов, что конкурируют примерно на равных. Однако и для последних внешнеполитическая конкуренция не проходит бесследно, с одной стороны, ускоряя процесс развития техники вообще, а с другой — придавая ему милитаристский оттенок.

          Впрочем, повторяю, всё это не связано с логикой чистого развития, а отражает влияния на него со стороны иных процессов, которые здесь пока необходимо игнорировать. В данном разделе стоит ещё раз подчеркнуть лишь то, что при всей своей значимости (в определённые периоды) подобные влияния, тем не менее, вовсе не суть нечто, отменяющее и подменяющее собой закономерности развития. Последние, несмотря ни на что, всё равно продолжают всегда существовать в качестве ведущих закономерностей бытия и истории конкретных обществ и человечества вообще.

          Следствия давления внутрисоциальной среды Давление внутрисоциальной среды, ведущее к развитию орудий труда, налицо, преимущественно, лишь в том случае, когда в обществе имеется какая-то внутренняя экономическая конкуренция производителей. Таковая имеет место только в условиях развитого товарного производства и рынка. Последние, как отмечалось, в данном теоретическом случае должны быть не исходным, а конечным пунктом исследования. Тем не менее, как тоже уже отмечалось и что ещё будет подробно рассмотрено, в конкретной истории обмен появился и существовал издревле и, к тому же, выступал в роли автокатализатора при своём формировании. Поэтому есть смысл коротко написать и о его последствиях.

          Эти последствия — вполне стандартны. Тут работают всё те же знакомые мотивы, подталкивающие людей, с одной стороны, к повышению производительности труда и эффективности производства, а с другой — к уходу на "боковые ветви", к освоению новых производств — со всеми сопутствующими сему метаморфозами орудий. В силу этого вообще нет особой нужды в том, чтобы рассматривать влияния указанного давления: не только потому, что этот фактор сомнителен с точки зрения теории, но и оттого, что при его игнорировании сия теория ничуть не страдает. Он не создаёт каких-либо новых направлений развития орудий, а попросту, дополняя уже имеющиеся факторы, повышает общую температуру в котле, в коем они варятся, доходя до буржуазной кондиции.

* * *

          Таким образом, резюмирую, что развитие орудий труда в исследуемый период (то есть на имеющейся исходной бюрократической базе) может и должно идти в двух основных направлениях: специализации и технического усложнения. Вместе с тем, здесь важно не только указать направления развития, но и выделить в нём какие-то этапы.

3. Этапы развития орудий труда

          Общий подход Разбить на этапы процесс развития орудий труда, при том, что известны его главные направления, значит первым делом этапировать именно данные направления. Скажем, если одним из оных является специализация орудий, то следует обнаружить в этом процессе какие-то внутренние различия его тенденций, установить некие критерии, по которым отличаются друг от друга специализации разного типа, а затем, соответственно, постараться выявить ещё и какую-то хронологическую соотнесённость данных видов специализаций. То же самое надо проделать и с процессом усложнения орудий труда. При этом понятно, что под "тем же самым" тут имеется в виду лишь идентичность необходимых познавательных операций, приёмов выявления этапов, но не критериев их различения. Специализация и усложнение — это разные процессы, отчего подходить к их этапированию с одними и теми же критериями различий нельзя.

          В частности, в отношении специализации вполне допустим, если можно так выразиться, "натуральный" подход к различению её типов, то есть разбивка её на отраслевую, внутриотраслевую и т.д. Такое её различение даже как бы напрашивается само собой. Сложнее обнаружить качественные различия степеней сложности орудий (видимо, на то она и сложность). Простой натуральный подход здесь неприменим, ибо с его помощью можно выявить лишь различия технического характера (ведь само непосредственное усложнение орудий есть чисто технический процесс). Нам, однако, от такого различения мало проку. Приходится в поисках решения проблемы шарить глазами по потолку дальше. При этом на роль "путеводной лампочки" полезно привлечь уже известную общую методологическую установку, согласно которой любые технические явления требуется рассматривать с точки зрения их социальных последствий. При таком подходе различия в сложности орудий выявляются сразу по трём критериям: по характеру производимого с их применением продукта и по характерам их собственного изготовления и применения (то есть, другими словами, через отношения орудий труда к продукту и к труженику, причём во втором случае — двойственного рода).

          Основные типы специализированных орудий. Отрасли и подотрасли Итак, специализация орудий труда как процесс без особого труда может быть разбита на отраслевую, внутриотраслевую и т.д. Что это означает конкретно?

          Как можно уловить из вышеизложенного, отрасли определяются мною по критерию полной готовности производимых ими продуктов. Каждое отраслевое производство объединяется в некое определённое единство именно как процесс производства конкретного готового к непосредственному потреблению продукта. Стало быть, специализированные орудия отраслевого типа — это орудия производства особых конечных продуктов.

          Аналогично, пользуясь тем же критерием, подотрасли, образующиеся в ходе внутриотраслевой специализации, можно определить как производства особых промежуточных продуктов, а соответствующие орудия труда — как орудия такого типа производства. Однако тут возникает вопрос о сущности данной промежуточности. Если конечность конечного продукта определяется его готовностью к непосредственному употреблению, то в чём заключается определённость продукта подотрасли? Ведь назвать его просто промежуточным мало: этим отмечается лишь его отличие от отраслевого продукта, то бишь его неготовность к конечному употреблению, но и только. Строго выражаясь, промежуточным можно назвать вообще любое состояние неготового продукта (кроме, разумеется, начального), а этих состояний можно при желании насчитать сколько угодно — в зависимости от выбираемых критериев их членения. Так что требуется ещё и указать такие критерии, по которым данная дробность промежуточности оказывается конечной и процесс производства готового продукта подразделяется на какие-то чёткие этапы, на каждом из которых промежуточный продукт предстаёт в своём роде как бы тоже "готовым", завершённым, и, притом, именно в таком роде, что является продуктом подотраслевого типа.

          Сие, кстати, важно также и потому, что определение подотраслей (внутриотраслевых орудий) должно не только фиксировать их отличие от отраслей (отраслевых орудий), но и обеспечивать различение самих подотраслей между собой. Недаром выше я написал не просто о промежуточном продукте, а об особом промежуточном продукте, причём под данной особостью понимается не особость самой промежуточности относительно конечности, а отличия одних промежуточных продуктов от других — столь же промежуточных (то же самое надо понимать и в отношении особости конечных продуктов, то есть различения отраслей). Ведь речь здесь идёт о специализации, в ходе которой сегментация отраслей на подотрасли, или, другими словами, выделение подотраслей в составе отраслей, одновременно означает не что иное, как обособление каждой подотрасли от всех других подотраслей. Что же не просто отличает подотрасль от отрасли, но и служит основанием её собственного внутреннего конституирования как обособленной от других подотраслей?

          Пожалуй, лучше всего на эту роль подходит критерий особенности и завершённости конкретного технологического процесса. Взаимную разграниченность подотраслей и внутреннее единство (цельность) каждой из них придают: по линии разграниченности — особенности их технологических процессов, а в плане внутреннего единства — завершённости оных процессов. Этим же определяется и потенциал внутриотраслевой специализации. Именно в той мере, в какой отраслевое производство конечных продуктов представляет собой совокупность или последовательность технологически особых процессов, оно и способно распасться на ряд подотраслей.

          Проблема различения В то же время при практическом различении отраслей и подотраслей использование указанного критерия вызывает некоторые затруднения. Во-первых, тут возможна простая ошибка толкования особости и промежуточности как двух равноценных и взаимозаменяемых критериев, то есть спутывание особости особой промежуточности с особостью самой промежуточности как отличия от конечности. В этих трёх соснах, конечно, немудрено заплутаться. Однако разобраться с ними можно с помощью как топора, так и знания того, что отношение подотраслей к отрасли подобно отношению частей к целому и что так же соотносятся между собой и их определения. Отрасли отличаются друг от друга характерами своих конечных продуктов, а от подотраслей — тем, что последние вообще не являются производствами конечных продуктов (из чего, конечно, юмористически настроенный читатель вправе сделать вывод, что они являются производствами бесконечных продуктов). Подотрасли же, сперва определившись в своём отношении к отраслям как именно подотрасли (как звенья цепи в отношении самой цепи), далее различаются уже между собой особенностями своих технологических процессов и конституируются завершённостью этих процессов. Вместе с тем, немало встречается и отраслей, процессы производства которых тоже представляют собою единые и специфические технологические процессы (здесь цепь состоит из одного звена). Сие, однако, не делает такие отрасли подотраслями: для приравнения к оным им ещё надо быть в вышеуказанном смысле "бесконечными".

          Во-вторых, встаёт и вопрос, что следует именовать отраслями: роды производственной деятельности или его виды — при конкретных различиях конечных продуктов последних? То есть описанная проблема взаимоотношений критериев отраслей и подотраслей обнаруживает себя также и в случае взаимоотношений отраслей и надотраслей. Что считать отраслью — земледелие в целом или льноводство, хлопководство и пр. в его составе? Животноводство вообще или свиноводство, овцеводство, птицеводство и т.д. по отдельности? Слово "отрасль", увы, часто используется в обоих указанных значениях. Однако, если подойти к делу с критерием конечности продукции наперевес, то очевидно, что, скажем, земледелие в целом — это не отрасль, а совокупность отраслей, определяемая в качестве некоей общности по единству не продукта, а предмета труда, источника благ.

          При этом, вдобавок, с учётом того, что конечность конечного продукта означает не что иное, как его готовность к употреблению-удовлетворению определённой потребности человека, а различных потребностей у последнего много, можно также заключить, что все отрасли с точки зрения воспроизводства человека дополнительны друг к другу, то есть ни одна из них, взятая поодиночке, не способна обеспечить оное воспроизводство сама по себе. Данная дополнительность выступает ещё одной существенной характеристикой отраслей как видов производственной деятельности в отличие от её родов, в рамках любого из которых воспроизводство людей может быть обеспечено целиком, во всех основных человеческих потребностях.

          Впрочем, всё это, повторяю, лишь гносеологические трудности. Худшие осложнения вызывает, в-третьих, то обстоятельство, что сама реальность переменчива, что в ходе общего развития экономики и самого человека (то есть его потребностей) многие подотрасли постепенно перерастают в отрасли, а отрасли, напротив, могут приобретать статус подотраслей. Данные изменения статуса, в особенности при пограничных его состояниях, нередко ставят нас, желающих во всём видеть строгую определённость, в тупик. При усложнении производственного и потребительского отношения людей к природе само понятие конечности продукта приобретает со временем известную условность и расплывчатость. То, что с точки зрения удовлетворения одной потребности представляется конечным, в другом отношении может оказаться уже промежуточным, и наоборот. В силу этого, то, что в одном отношении является отраслью, в другом приходится считать подотраслью. Как всегда, оценка явления и, тем самым, его терминологическое обозначение обнаруживают свою зависимость от выбранной системы координат.

          Наконец, в-четвёртых, дополнительная проблема заключается в том, что общественное производство распадается на производство материальных благ и производство средств производства и последние тоже можно представить себе в своём роде конечными продуктами (каждое конкретное орудие в плане его потребления-использования, безусловно, являет собой некую завершённость), хотя они вовсе не служат удовлетворению наших непосредственных потребностей. Тем самым, в отношении производства собственно материальных благ производство орудий труда всегда выступает как подотрасль, тогда как само по себе является вроде бы отраслью.

          Дальнейшая специализация Отраслевая и внутриотраслевая специализации орудий труда являются простейшими и первичными типами специализации орудий вообще. Однако на уровне подотраслей последняя вовсе не останавливается. Всякий завершённый технологический процесс может и дальше расщепляться на вторичные, третичные и т.д. специальные подпроцессы, опираясь в этом своём расслоении на параллельно идущую диверсификацию орудий. Собственно, к этому частично и сводится механизм превращения подотраслей в отрасли.

          Однако такое углубление специализации, пожалуй, уже не представляет собою ничего принципиально, то есть качественно нового с точки зрения особенностей соответствующих орудий. Если отраслевые орудия могут быть отличены от внутриотраслевых как орудия производства конечных продуктов от орудий производства промежуточных, то дальнейшая их специализация носит в этом смысле уже лишь количественный характер: промежуточность остаётся промежуточностью вне зависимости от её степени. Аналогично, и последствия такой углублённой специализации качественно идентичны: тут возрастают лишь их количественные параметры. В связи с этим я не буду ниже заострять внимание читателей на данном направлении развития.

          Типы сложных орудий труда: орудия "массового поражения" По линии усложнения орудий с точки зрения его социально значимых последствий, как отмечалось, порождаются три тенденции: а) повышение производительности труда, то бишь производительности именно орудий, б) коллективизация их изготовления и в) коллективизация их применения.

          По производительности орудия можно подразделить на орудия единичного и массового производства, или, если можно так выразиться, "точечного и массового поражения". Понятно, что от того, какой из этих двух типов орудий преобладает в процессе общественного производства, во многом зависит и устройство общества. При том, подчёркиваю, что обе данные характеристики, то бишь соответствующие им производительности орудий, теснейшим образом связаны именно со степенью сложности последних. Массовое производство в значительных масштабах практически не может существовать на базе примитивных орудий (за исключением особых случаев высокопродуктивного земледелия), ибо нужная для него высокая производительность достигается лишь на некотором этапе их усложнения. Конечно, как известно, производительность труда повышается и в результате его специализации. Однако тут, при отсутствии усложнения орудий, основным способом повышения производительности выступает совершенствование навыков и умений производителей. А по этим дорожкам больно-то не разбежишься. Кардинальный сдвиг на данном поприще в состоянии обеспечить только конструктивное усложнение орудий.

          При этом стоит уточнить, что речь здесь идёт о массовости именно производства, а не потребления. Возможен ведь и такой казус, когда продукты являются продуктами массового, то есть коллективного, общего потребления, будучи одновременно единичными в том смысле, что производятся в единичных экземплярах (больше просто не требуется). Такой характер продуктов, однако, сам по себе не предъявляет никаких требований к характеру орудий их производства. Последние могут быть и простыми (потребность в сложных орудиях тут может возникнуть лишь как отражение собственной сложности данных продуктов коллективного потребления). А вот для производства масс продуктов (безотносительно к их сложности) нужны именно высокопроизводительные сложные орудия труда. (Отмечу также, на всякий случай, и то, что здесь и ниже о массовости производства я толкую, имея в виду прежде всего его результативность, а вовсе не число занятых в нём работников).

          Коллективизация изготовления С точки зрения изготовления орудий труда наличие опять же двух их различных типов, определяемое степенью сложности изготовляемого, обнаруживается невооружённым глазом. Простое сделать, естественно, проще, чем сложное. Для последнего требуются и больший труд, и лучшая квалификация изготовителя. Однако сие всё количественные показатели, а здесь требуется указать качественные особенности. В данном плане орудия можно различить как индивидуально и коллективно изготовляемые. Признаками особых степеней сложности орудий в этих случаях выступают возможность и невозможность их изготовления силами отдельных производителей. Причём я, разумеется, имею в виду не конечный этап сборки изделий из уже готовых деталей или "последнюю каплю, переполняющую чашу терпения" (то есть заключительную операцию технологического процесса), а именно весь процесс их изготовления от начала до конца.

          Генезис коллективного изготовления, в целом, можно представить следующим образом. До определённого момента возрастание сложности орудий ещё позволяет их полное производство одним отдельно взятым тружеником. Тут, конечно, может иметь место всё большая специализация соответствующего труда (то есть, фактически, превращение производства орудий в особую отрасль), но его индивидуального характера это не меняет. Однако постепенно сложность орудий достигает и такого уровня, на котором их полное и целостное изготовление оказывается уже не под силу одиночным производителям. Сие не значит ещё, что оно коллективизируется в виде непосредственного суммирования усилий работников (когда все дружно тянут бегемота из болота) или в виде непосредственной кооперации этого изготовления как единого трудового процесса (о сути которого будет рассказано чуть ниже). Тут допускается и поначалу даже по старинке господствует индивидуальное производство (обусловленное опять же соответствующим индивидуальным по способу их приведения в действие характером орудий), но каждый отдельный и самостоятельный в своих действиях труженик уже "клепает" не орудие целиком, а только какую-то его часть-деталь или сырьё-полуфабрикат для последующих их сборки или переработки (опять же какими-то отдельными специалистами) в готовый продукт. То бишь теперь, фактически, отраслевое (или внутриотраслевое? — в отношении к обычным конечным продуктам: ведь речь идёт об орудиях) обособление производства средств производства дополняется и его собственной внутренней специализацией.

          Однако этим дело ещё не кончается. До сих пор я всё рассуждал об орудиях абстрактно, а ведь они, вообще-то, как известно, подразделяются на две особые группы: на орудия производства продуктов непосредственного потребления и орудия производства самих орудий. Ввиду этого, проблема коллективизации их изготовления должна быть рассмотрена ещё и с точки зрения того, какой конкретно из данных родов орудий изготавливается. В том случае, когда указанная пертурбация касается только процесса изготовления орудий производства простых предметов потребления, сам процесс такого изготовления является коллективным лишь в смысле своей внутренней специализации, но в плане хозяйственной, организационной (в его трудовом процессе) и пр. обособленности работника остаётся ещё индивидуальным. Когда же коллективизация проникает наконец и в процесс изготовления самих орудий производства средств производства, то тут, вестимо, она вообще становится всеобъемлющей. Орудия труда оказываются сложными и у производителей орудий труда.

          Укрупнение производства Все вышеописанные обстоятельства, по сути, ведут не к чему иному, как к постепенному подрыву позиций одиночного производства. Последнее тут не отменяется ещё характером применяемых орудий, то есть чисто технически, но уже кардинальнейшим образом изничтожается характером складывающейся экономической ситуации. Как конкретно это происходит?

          Рассмотренная коллективизация изготовления орудий, отражая процесс их усложнения, одновременно неизбежно сопровождается и ростом их себестоимости. То, что данное изготовление оказывается не по плечу отдельному труженику, обусловливается не только нехваткой у оного соответствующего мастерства, то есть навыков и умений (всё это нетрудно приобрести — было бы желание), но, прежде всего, тем, что для такого производства в его полном объёме просто уже вполне натурально недостаточны трудовые и прочие ресурсы отдельного человека. Орудия тут настолько усложняются и дорожают, что их целокупное производство от начала до конца становится для большинства индивидуальных производителей не только физически, но и "материально" неподъёмным (то бишь не по карману). Хотя этими орудиями по-прежнему может работать одиночка, но уже далеко не каждый такой индивидуум в состоянии заполучить их в своё пользование.

          Данную ситуацию осложняет ещё и то, что указанные орудия неизбежно оказываются также орудиями вышеупомянутого "массового поражения" (то есть массового производства). При росте затрат на их изготовление само данное изготовление становится целесообразным лишь в случае окупающего эти затраты роста производительности труда. Стало быть, удорожание орудий обязательно дополняется их нацеленностью на массовый выпуск продукции, для организации которого нужны средства на приобретение соответствующего количества сырья, на обеспечение хранения готовой продукции и её сбыта и т.п. Вообще, обслуживать массовое производство, взятое не как непосредственный процесс приведения орудия в действие, а во всех его сопутствующих моментах, никак нельзя в одиночку. То бишь указанная коллективизация изготовления орудий, вкупе со своими многочисленными развесёлыми попутчицами, придаёт процессу производства укрупнённый и некий специфически групповой характер, затрудняя свободное овладение им любым просто знающим свою профессию мастером. Это обнаруживается уже и на этапе коллективизации изготовления орудий производства предметов потребления, а тем более превращается в тотальность с момента коллективизации изготовления орудий производства орудий, когда последнее само становится массовым и также недоступным простому труженику. Станок — он и есть станок, — хоть ты на нём лапти штампуй, хоть станки для плетения лаптей. Из подручных материалов его не смастеришь и запросто не приобретёшь. Хотя, повторяю, эксплуатировать иной станок ещё очень даже можно и в одиночку.

          Произведённое усилиями многих людей сложное орудие в управлении совсем не обязательно должно быть сложным, то есть требовать сложения, или, пуще того, сложнокооперированного соединения действий многих работников. К примеру, комбайн создаётся трудом сотен людей, а управляется всего одним механизатором-комбайнёром.

         

Коллективизация применения По линии использования орудий труда особой, отличной от предшествующей ей степенью их сложности выступает такая, при которой оные орудия именно уже нельзя применять индивидуально. При этом имеется в виду не тот вышеотмеченный случай, когда производство в целом носит общественно-групповой характер, то есть и обслуживает массовые потребности, и само нуждается при своём обслуживании в коллективном труде. Нет, речь тут идёт об обслуживании не производства вообще, а конкретных орудий, о приведении в действие именно их, о такой ситуации, когда сами они в процессе своего применения требуют либо, в простейшем варианте, суммирования, либо, что более важно, сложной кооперации действий многих людей. В последнем случае труженики вынуждены специализироваться уже не параллельно специализации орудий (по типу: каждому специальному орудию — свой специалист), а напрямую в рамках процесса эксплуатации одного орудия — на конкретном маневре, повороте рычага, нажатии кнопки. При этом продуктами такого сложнокооперированного труда тоже могут быть орудия аналогичного типа, то есть опять же тут возможна ситуация коллективности применения орудий "в квадрате" — на всех этажах общественного производства.

          Взаимопроникновение тенденций Как видно, специализация и усложнение орудий труда в своих различных вышеописанных видах обнаруживают известное взаимопроникновение. Уже отмечено, что коллективизация изготовления орудий является, с другой стороны, разновидностью внутриотраслевой специализации (в рамках такой специфической отрасли, как производство средств производства), а коллективизация применения орудий есть не что иное, как специализация тружеников в непосредственном трудовом процессе.

          Фактически, в этом проявляется бытие коллективизации и специализации в качестве двух сторон одной медали образования целого. Сие можно сказать, правда, не о всякой коллективизации, но зато о всякой специализации. Любое сложное (специализированное) разделение труда предполагает одновременно и непременное его соединение в связи с возникающей при этом взаимозависимостью тружеников (при том, что не любое, а только сложнокооперированное соединение труда означает вместе с тем и его специализацию: простая кооперация есть примитивное сложение усилий). Тем самым, характер конкретного коллективизма соответствует характеру конкретной специализации, а все эти конкретные характеры скопом определяются в качестве различных между собой не чем иным, как особенностями тех отношений, в которых они обнаруживаются; для орудий, как ясно, тут важны их отношения к трудовому процессу (труженику), продукту и предмету труда.

          Так, отраслевая специализация связана с глобальной дифференциацией производств продуктов, удовлетворяющих непосредственные потребности человека, и представляет собой коллективизацию-кооперацию общественного воспроизводства в целом. Здесь имеется совокупность разных производств, в рамках которой каждая группа специфических производителей производит свою особую часть необходимого общественного продукта. Внутриотраслевая специализация, в свою очередь, отражает степень расщеплённости и, соответственно, опять же кооперированности процессов производств определённых конечных продуктов. При этом сложнокооперированным оказывается уже не просто общественное воспроизводство в целом (как при отраслевой специализации), но и каждое конкретное производство в отдельности. Особым случаем тут выступает специализация при изготовлении самих орудий труда, в котором последние тоже играют роли готовых продуктов. Данная специализация, другой стороной, является коллективизацией указанного изготовления.

          Отмечу, что все эти виды специализации оборачиваются коллективизациями именно таких процессов, единства которых не натуральны и непосредственны, а отражают единства или общественного воспроизводства вообще, или конечных результатов отраслевых производств (то есть, другими словами, определённых человеческих потребностей). Особняком в данном плане стоит коллективизация, возникающая при применении сложных орудий. Процесс их приведения в действие един уже сам по себе, по собственной своей природе, а не с точки зрения каких-то внешних ему обстоятельств. Тут имеет место диверсификация особого рода — не собственно орудий (орудие-то как раз всего одно), а трудового процесса, самих тружеников — при выполнении ими специфических операций в ходе совместной эксплуатации сложного орудия.

          Таким образом, выделяются четыре формы коллективизации-специализации, выражающиеся в соответствующих деформациях орудий: 1) общественного воспроизводства в целом, 2) производств особых конечных продуктов и, в том числе, но на отдельном положении — 3) изготовлений сложных орудий, а также 4) процессов приведения в действие сложных орудий.

          Теперь рассмотрю, как все эти формы располагаются во времени, или, другими словами, обратимся к вопросу о хронологической соотнесённости вышеописанных типов специализированных и сложных орудий.

          Хронологическая соотнесённость Прежде всего тут можно заметить, что отраслевая специализация очевидно должна предшествовать внутриотраслевой. По прямому смыслу слов, если имеется что-то "внутри", то должно быть и что-то "снаружи", то бишь нечто, обладающее "внутренностями". Отраслевая специализация — это освоение новых типов производств, а внутриотраслевая — тщательная проработка уже имеющихся типов производств на предмет повышения их эффективности и качества продукции. Первая есть специализация на производстве определённых конечных продуктов, вторая — на отдельных операциях при производстве данных продуктов. Аналогично, и специализация-коллективизация изготовления орудий труда может происходить лишь на базе предшествующего выделения производства средств производства на положение особой отрасли.

          А как соотносятся между собой во времени сами особые специализации, — простых отраслей-подотраслей и тех, что связаны с производством орудий? Тут также нетрудно понять, что вторые должны быть вторичны, подобно тому, как экономика должна быть экономной. Выделение на отдельное положение производства средств производства требует уже известного развития отраслевой и даже внутриотраслевой специализации производств обычных конечных продуктов. Сфера обслуживания производства всегда развивается лишь по мере развития самого основного производства, а не лезет поперёд батьки в пекло. Соответственно, последней в очереди в указанном ряду обязана стоять коллективизация изготовления орудий.

          В пользу этого утверждения можно дополнительно привести следующие соображения. Во-первых, обычные специализации производств конечных продуктов нуждаются в появлении лишь специальных, но вовсе не обязательно сложных орудий. Специальные орудия вполне могут быть простыми в изготовлении, а поначалу даже и обязательно должны быть таковыми. Ведь простое, само собой, всегда появляется прежде сложного. Во-вторых, изготовление сложных орудий не может быть изолированным производственным процессом: обычно оно требует материалов, являющихся продуктами целого ряда отраслей, то есть развитой отраслевой специализации. Наконец, в-третьих, любые орудия, как уже указывалось выше, вообще не создаются просто так, из любви к техническому творчеству, а тем более такие, производство которых требует значительных затрат труда и прочих ресурсов. Естественно, что появление такого рода трудоёмких орудий возможно и целесообразно лишь тогда, когда отдача от них превышает затраты и, следовательно, когда возникают общественные потребности эквивалентного масштаба, то есть массовый спрос как предпосылка массового производства. Это последнее, как известно, как раз требует значительного усложнения орудий (во имя повышения их производительности), что и сказывается на процессе их изготовления в плане его коллективизации. (Данное соображение, вдобавок, показывает и то, что обеспечивающая массовое производство производительность и коллективность изготовления как типовые черты орудий труда появляются у них одновременно, то есть на одном и том же этапе их развития). Ну а указанные масштабные общественные потребности формируются именно лишь как следствия развитой дифференциации общественного производства во всех её аспектах. Таким образом, повторяю: если возникновение обычных отраслей и подотраслей исходно никак не определяется наличием сложных орудий труда, то явление миру последних, напротив, без участия первых не обходится.

          Приведённые соображения, в силу их важности, заслуживают дополнительного освещения. Ведь они касаются вообще исторического соотношения специализации и усложнения орудий труда как двух различных, но вовсе не абсолютно автономных друг от друга процессов. Усложнение орудий, имеющее своим оправданием лишь соответствующее повышение производительности труда, возможно, как отмечалось, только при появлении массового спроса на производимую с их помощью продукцию. На практике, конечно, такой массовый спрос может быть вызван какими угодно случайными обстоятельствами. Но в теории единственной его закономерной причиной следует признать только специализацию орудий и производств. Всякая узкая специализация производителей на изготовлении какого-то одного вида продукции есть обратной своей стороной не что иное, как превращение их в чистых потребителей всех прочих материальных благ. Чем уже (или "ужее", или "узче" — как кому нравится) в обществе специализация производства, тем большее число его членов нуждается в продуктах труда друг друга, то есть тем значительнее в нём внутренний спрос по всему их ассортименту. Так что усложнение орудий логически непосредственно обусловливается их специализацией, а следовательно, вторая тенденция предшествует первой.

          Равным образом, коллективизация изготовления орудий производства средств производства вторична относительно коллективизации изготовления орудий производства предметов потребления. Понятно, что распространение станков для плетения лаптей должно предшествовать появлению станков по производству станков для плетения лаптей.

          Что же касается коллективизации применения орудий, связанной с наивысшей из известных пока (в рамках данной работы) степенью их сложности, то её замыкающее положение во всей этой истории с человечеством и его экономическим развитием вообще не вызывает сомнений.

          Оговорки При всём при том, однако, желательно заметить, что перечисленные явления типов орудий народу согласно объявленному расписанию, разумеется, понимаются тут не в качестве единичных и исключительных случаев и не как вообще первичные появления-проявления присущих этим типам особенностей, а рассматриваются только как массовые, то бишь общественно значимые явления. Частным образом многие из упомянутых характеристик можно обнаружить, конечно, и у отдельных орудий вполне почтенных в смысле своей древности эпох. Например, любое судно достаточного водоизмещения (из числа тех, что бороздят моря и океаны, а не тех, что покоятся под кроватью) представляет собой коллективное орудие с точки зрения как его постройки, так и применения. Но вовсе не такого рода орудия определяют собою лицо докапиталистического общественного производства.

          Вместе с тем, следует понимать и то, что отмеченные типы орудий, различаясь сроками своего пришествия на свет в качестве социально значимых, тем самым вовсе не выступают в отношении друг друга в роли конкурирующих фирм, сменяющих предшественников на боевом посту. Нельзя представлять дело так, будто появление в некоторый момент, например, внутриотраслевой специализации имеет своим следствием вышвыривание отраслевой на задворки экономики или что то же самое происходит с ними обеими в случае вступления в игру коллективизаций изготовления и эксплуатации орудий труда. Поэтапное подключение к делу каждого нового типа специализации-коллективизации орудий отнюдь не прекращает развития последних в предшествующих направлениях и не умаляет значения этих направлений. Они всё так же продолжают осваиваться людьми, причём даже ускоренными темпами, ибо все означенные экономические процессы не только не отрицают, но, напротив, дополнительно стимулируют друг друга. Короче, новое и здесь, как обычно, основывается на старом, лишь добавляя к его следствиям свои оригинальные штрихи.

* * *

          Таким образом, выявленные четыре особенности орудий труда появляются на арене истории в определённом порядке: простая отраслевая специализация тут необходимо предшествует внутриотраслевой, а обе оные шагают впереди специализации-коллективизации изготовления орудий; замыкает же этот ряд коллективизация их применения. Отсюда можно заключить, что развитие орудий труда в буржуазном направлении проходит четыре основные стадии: а) гордого одиночества простой отраслевой специализации, б) её партнёрства с простой внутриотраслевой специализацией, в) подключения к этой сладкой парочке коллективизации изготовления орудий с сопутствующим ей массовым производством (данный этап также можно назвать эпохой укрупнённого производства) и г) присоединения к образовавшейся тёплой компании ещё и коллективизации эксплуатации орудий.

Глава вторая. Этапы большого пути

          Итак, установлено, что в процессе развития орудий труда постбюрократического периода возможно выделить, по меньшей мере, четыре этапа. Теперь следует почётче обозначить особенности орудий на каждом из них (причём, напоминаю, не просто технические, а имеющие социально значимый характер, то есть проявляющиеся в отношениях к труженику, продукту и предмету труда), а также производные от этих особенностей орудий особенности производства и экономики.

1. Развитие орудий труда

          Развитие отношения к труженику Как известно, отношение орудий труда к труженику, в основном, выражается через процессы их изготовления и эксплуатации. По особенностям этих процессов орудия этапа наличия лишь простой отраслевой и даже этапа подключения к делу внутриотраслевой специализации (будем впредь для краткости называть их также первым и вторым этапами) практически не отличаются от орудий бюрократической эпохи. С точки зрения как их изготовления, так и применения, они по-прежнему носят сугубо индивидуальный характер, то есть и производятся, и приводятся в действие силами индивидуальных тружеников. Ни там, ни там ещё не требуется никакой кооперации производителей, что, разумеется, связано с сохраняющейся конструктивной примитивностью орудий и относительной простотой оперирования ими.

          В то же время на обоих упомянутых этапах обнаруживаются два важных новшества. Во-первых, то, что указанные эксплуатация и изготовление в каждом отдельном производстве являются уже заботой специализированных производителей. Хотя орудия труда и изготовляются индивидуально, но изготовляются они отдельными производителями именно как особые орудия в ряду многих других особых орудий, а не во всём их используемом обществом ассортименте. Производители теперь, в отличие от тружеников бюрократической эпохи, представляют собою не однородную массу, а подразделяются на особые группы по отраслям и даже по подотраслям с их специальными орудиями, причём степень этих дробности, обособленности и специальности постоянно растёт. Так, "в 1568 г. швейцарский ремесленник Йост Амман перечисляет 90 различных ремёсел; "Энциклопедия" Дидро называет 250; а в 1826 г. каталог фирмы "Пигот" в Лондоне даёт для великого города 846 разных профессий" (10, с.459).

          Всё это, естественно, отражается и на характере орудий. Поначалу, скажем, представители разных отраслей вполне способны изготовить и использовать орудия труда друг друга (на ранних этапах разные конечные продукты вообще производятся ещё в рамках сходных технологий и почти одинаковыми орудиями; например, плуги с боронами на определённых почвах применяются практически во всех земледельческих отраслях). Первоначальная простота данных орудий допускает достаточно лёгкое переключение тружеников с одного вида деятельности на другой. Однако сие уже попросту не практикуется за ненадобностью и ввиду выгод, доставляемых специализацией.

          Затем, с дальнейшим углублением диверсификации труда, указанная смена деятельностей постепенно затрудняется и сама по себе, что в материальном плане выражается в повышении степени специальности орудий. Уже при значительном развитии отраслевой специализации изготовление и эксплуатация соответствующих средств производства становятся невозможными без длительного обучения, то есть для тружеников, занятых в других отраслях. Возникновение же внутриотраслевой специализации, напрямую связанной именно с выделением особых технологических процессов и обслуживающих их комплексов орудий, вообще превращает род занятий в годами осваиваемую и, практически, пожизненную профессию.

          Во-вторых, в качестве особой разновидности специализации на протяжении обеих указанных стадий развития орудий происходит постепенное отделение процесса изготовления орудий от процесса их использования. Усложнение орудий и, следовательно, процесса их производства ведёт к тому, что данное производство само выделяется в особую отрасль (или подотрасль). Процесс указанного выделения тоже происходит поэтапно — от первоначального изготовления "на стороне" лишь отдельных особо сложных частей орудий до полного их производства специалистами в виде конечных продуктов и, обратным образом, от специализации на производстве орудий в целом до специализации на производстве только каких-то отдельных их деталей или полуфабрикатов. При этом "прямой" процесс отличает от "обратного" то, что в первом случае орудия труда доводят до ума их непосредственные пользователи-индивиды, а во втором — изготовители во всей их совокупности. То есть производство средств производства, в силу своей всё возрастающей технологической сложности, также становится делом специалистов сначала широкого, а затем и всё более узкого профиля, распадаясь в процессе производства своих конечных продуктов, то есть конкретных орудий, на собственные подотрасли.

          Впрочем, здесь уже речь идёт о третьем этапе — этапе подключения коллективизации изготовления орудий труда. На этом этапе, как отмечалось, усложнение производства самих орудий достигает такого уровня, что отдельные производители, специализирующиеся в данной области, оказываются уже не в состоянии в одиночку создавать сии сложные орудия от начала до конца, а вынуждены как-то сотрудничать друг с другом (притом, естественно, извлекая из сего и немалую выгоду, связанную с повышением производительности труда). Орудия указанного этапа в их отношении к труженику можно в целом назвать "индивидуально недоступными" — сначала по характеру процесса их изготовления, а затем и по способу приобретения в пользование. С точки же зрения применения конкретных орудий для всего исследуемого периода их развития доминирующим остаётся индивидуальный характер труда, в то же время постепенно утрачивающий свою обособленность, независимость и даже организационную самостоятельность в ходе всё возрастающей коллективизации общественного производства вообще. В конце концов этот труд, при сохранении своей указанной индивидуальности, становится здесь уже таким трудом, в котором задействованы исключительно коллективно изготовленные орудия. Но полное устранение индивидуализма, как из процесса производства, так и из процесса труда, происходит только на четвёртом, заключительном в данном ряду этапе, то есть с распространением коллективного применения орудий.

          Развитие отношения к продукту труда В рамках отношения к продуктам труда орудия буржуазной эпохи обнаруживают, прежде всего, такое своё качество, как недостаточность (понимаемая как противоположность достаточности орудий бюрократической формации, описанной в пятой части настоящего сочинения), связанную всё с той же их специализацией и возрастающую по мере углубления этой специализации. На первом этапе указанная недостаточность, как понятно, выражена ещё меньше всего, ибо отраслевые производства с их комплексами специальных орудий являются всё-таки производствами конечных продуктов. Однако и тут данные продукты по своему характеру уже таковы, что не способны порознь обеспечить все необходимые потребности человека, то есть не достаточны для его воспроизводства. Соответственно, эта недостаточность присуща и применяемым при их производстве орудиям. С точки зрения общественного воспроизводства они предстают как частичные и дополнительные друг к другу. Сие порождает, если можно так выразиться, сегментированную кооперацию в масштабах общества, при которой каждая отраслевая группа производителей, индивидуально трудящихся на своих рабочих участках, обеспечивает общее воспроизводство лишь с одной из его отдельных сторон, по своему виду продукции.

          Ещё отчётливее недостаточность, частичность и дополнительность орудий труда обнаруживаются на этапе внутриотраслевой специализации, на котором продукты отдельных производств вообще приобретают промежуточный характер. Здесь применение конкретных орудий по своим результатам не обеспечивает уже удовлетворение не то что всего комплекса человеческих и общественных потребностей, но даже и каждой из них по отдельности. В то же время, повторяю: с точки зрения завершённости конкретных трудовых процессов, то бишь не в отношении к продукту, а технологически, данные орудия вполне достаточны, на что и опирается само развитие внутриотраслевой специализации.

          Ничего нового, за исключением дальнейшей её интенсификации, не происходит с рассматриваемой недостаточностью-дополнительностью на третьем и четвёртом этапах. Ведь она производна от специализации, а качественные особенности указанных этапов связаны уже не столько со специализацией орудий (хотя оная и продолжается), сколько с коллективизацией их изготовления и эксплуатации, а главное, с идущей параллельно им массификацией производства. В связи с этим, основным качеством орудий, обнаруживаемом в их отношении к продуктам труда, тут выступает их (орудий) массовая производительность (напоминаю: в дополнение к недостаточности, а не в отрицание её). Продукты в сии поздние эпохи производятся уже не в единичных экземплярах, а большими партиями. Что же касается отличий орудий третьего и четвёртого этапов по данному параметру, то они опять же носят лишь чисто количественный характер, соответствующий степени их возрастающей сложности. Затраты как на производство, так и на эксплуатацию коллективно применяемых орудий, безусловно, выше, чем у просто коллективно изготавливаемых, отчего требуют взамен эквивалентного повышения их эффективности (производительности).

          Развитие отношения к предмету труда Как отмечалось в пятой части, адекватной бюрократизму является такая неразвитость отношения человека к природной среде, при которой основным и чуть ли не единственным предметом его труда выступает земля. Познания людей тут ещё скудны, производительные способности малы, а спектр потребностей чрезвычайно узок. Первое обстоятельство обусловливает ограниченность подходов к освоению природных ресурсов, второе — невозможность распыления трудовых усилий на какие-то дополнительные занятия и связанные с ними особые предметы, а третье и вообще ведёт к ненадобности такового распыления. Повторяю: всё это сущностные черты именно бюрократической эпохи. Последующее экономическое развитие состоит в постепенном всё большем их отрицании, то есть в появлении у людей новых знаний и потребностей, росте производительности труда и, соответственно, как в освоении на этой базе новых сфер производства и предметов труда, так и в дифференциации старых, то бишь в возникновении новых производственных подходов, например, к той же земле, в извлечении из неё новых, не известных прежде благ.

          В то же время данное отрицание не является особенностью именно буржуазной эпохи или какого-то из её внутренних этапов. Это специфика всей постбюрократической экономики в отличие от бюрократической. Тут имеется граница примерно того же рода, что при становлении самого бюрократизма отделяет производство от присвоения. Буржуазные орудия дифференцированны в соответствии с многообразием предметов их труда не как собственно буржуазные (сие не является именно их специфической характеристикой), а просто как постбюрократические. Притом, разумеется, степень данной дифференциации отражает степень развития знаний, потребностей и производительности труда вообще, отчего на поздних этапах она выше, чем на ранних. Однако эта степень тут выглядит, в основном, как чисто количественный показатель и в ней трудно выявить какие-то качественные грани, тем более, сопоставимые с нашими четырьмя этапами. Всё, что тут можно отметить, так это то, что в ходе описанного развития отношения труженика к предмету своего труда выступающая поначалу монопольно в роли такого предмета земля постепенно становится не единственной и неповторимой, а одной из многих и, более того, даже отходит на задний план, уступая по значимости пальму первенства разнообразному, если можно так выразиться, сырью и недрам (земледелие оттесняется промышленностью). На этапе единоличного существования отраслевой специализации основным предметом труда продолжает оставаться земля и производство обеспечивает удовлетворение лишь жизненно важных, то бишь биологически необходимых потребностей. На этапе присоединения внутриотраслевой специализации на сцену в роли предмета труда дополнительно выходит сырьё — прежде всего, в виде той же земледельческой продукции, но уже в качестве не готовой к употреблению, а промежуточной; круг необходимых потребностей при этом расширяется за биологические пределы. На последних же этапах основным предметом труда оказывается неземледельческое по своему происхождению сырьё.

          Во всём этом общем процессе орудия труда также изменяются, с одной стороны, по своему "диапазону" (к чисто земледельческим прибавляются ещё и промышленные), а с другой — в направлении всё большей их диверсификации (например, орудия по переработке зерна подразделяются на орудия мукомольной, хлебопекарной и пивоваренной промышленности). Однако все эти моменты означают не что иное, как всё ту же специализированность орудий, просто обнаруживающуюся теперь в отношении не к продукту, а к предмету труда. Аналогично, каждый из новых таких предметов оказывается единицей в их (предметов) множестве и частичным в плане удовлетворения всего комплекса наличных человеческих потребностей (только уже не естественных, биологически необходимых, а искусственно развившихся, социально обусловленных, благоприобретённых), каковая частичность сообщается и направленным на данный предмет труда орудиям.

2. Развитие характера производства

          Потеря воспроизводственной самодостаточности Развитие характера орудий труда находит своё непосредственное отражение в изменении особенностей основывающегося на них производства. Это изменение в рассматриваемую эпоху, прежде всего, состоит в постепенной утрате хозяйствующими ячейками их исходной (для данного периода) воспроизводственной, производственной и трудовой обособленности. Подчёркиваю, что тут нет ещё речи о всестороннем и полном преодолении обособленности конкретных производств, в особенности, в плане их управленческой самостоятельности, однако уже налицо серьёзная сдача позиций этой обособленности на отдельных направлениях атаки.

          Важнейшим из них, в частности, выступает рост несамодостаточности указанных ячеек, причём, главным образом, такой несамодостаточности, которая порождается специализацией и выражается в неспособности узких специалистов-производителей самолично обеспечивать свои жизненные и производственные потребности во всём их объёме. Данное направление доминирует на протяжении первых двух стадий развития буржуазного производства (хотя, разумеется, возрастание подобной несамодостаточности продолжается и позднее).

          Так, на этапе преобладания отраслевой специализации конкретные производственные процессы по типу задействованного в них труда являются сугубо индивидуальными, а с точки зрения готовности их продуктов — ещё и завершёнными, то есть в обоих этих смыслах выступают как обособленные процессы. Вместе с тем, в плане обеспеченности воспроизводства общества и материальных потребностей самих производителей их отдельные производства тут уже оказываются частичными, недостаточными, дополнительными друг к другу. При господстве производственного и трудового индивидуализма и наличии массы разрозненных производителей в данный период, в отличие от бюрократической эпохи, нет уже прежнего воспроизводственного индивидуализма: указанные производители зависят друг от друга в своём жизнеобеспечении.

          Где коготок увяз, там и всей птичке пропасть. Упомянутая несамодостаточность ещё больше усугубляется с появлением внутриотраслевой специализации. При ней отдельные производства становятся дополнительными друг к другу (и, тем самым, в этом смысле не обособленными, не завершёнными) также и в рамках выпуска конечных продуктов. Отсюда возникает уже некоторая технологическая взаимозависимость и связанность промежуточных производств. Функционирование каждого из них оказывается возможным лишь при условии функционирования всех остальных. Образуются сложные технологические цепочки и системы, в составе которых отдельные производители выступают в роли звеньев или элементов-"частей" (внутриотраслевая специализация может реализовываться как в виде последовательности отдельных трудовых операций, когда продукт одного труженика является сырьём для другого, так и в форме такой сегментации процесса изготовления конечного продукта, при которой каждый производит какую-то его деталь-часть, а затем эти детали соединяются сборкой воедино). Таким образом, на данном этапе изживается не только воспроизводственный, но, отчасти, и производственный индивидуализм — по параметру включённости каждого отдельно работающего производителя в общую технологическую цепочку изготовления конечного продукта.

          В то же время оный производственный индивидуализм тут сохраняется нетронутым в той его части, в какой он совпадает ещё с трудовым индивидуализмом, то бишь в которой конкретное производство продолжает оставаться делом самостоятельно организующего свою деятельность одиночки-труженика. Идущее вслед за специализацией труда возрастание воспроизводственной несамодостаточности хозяйствующих субъектов не покушается само по себе на характер непосредственной организации их трудовых процессов, то есть не отрицает трудовой самодостаточности обособленных производителей, обусловливаемой простотой используемых ими орудий.

          Отмирание трудового индивидуализма и развитие внутренней организации производства На данном направлении первый удар наносит вызванная усложнением орудий труда коллективизация их изготовления с её последствиями в виде появления массового и, тем самым, укрупнённого производства. Сие превращает соответствующие производственные процессы из индивидуальных в групповые (с другой стороны, производство, как обеспечивающее массовые потребности, приобретает тут и частично общественный характер), чем отрицается обособленность и самостоятельность тружеников в качестве производителей специальной продукции. При том, однако, конкретные трудовые операции здесь ещё осуществляются индивидуально (согласно характеру применяемых орудий), а также по-прежнему обособленными остаются сами отдельные производства в целом.

          Помимо того, в повестку дня на этом этапе включается и задача организации указанного группового производства, то есть подчинения всех обеспечивающих его отдельных деятельностей общему алгоритму выпуска продукции. Причём оная организованность оказывается необходимой уже в силу простого роста масштабов данного выпуска, а не под нажимом требований, предъявляемых к труду характером применяемых орудий (хотя, повторяю, сам отмеченный рост масштабов обеспечивается именно усложнением последних). Отсюда упорядоченность сообщается производственному процессу только извне — как результат специальных управленческих усилий.

          Описанную ситуацию во многом меняет появление орудий коллективной эксплуатации. Они, с одной стороны, подкрепляют внешне обеспечиваемую организованность крупного производства внутренней принудительностью процесса своего использования, а с другой — полностью отменяют трудовой индивидуализм. На данном этапе ко всем прочим вышеперечисленным несамодостаточностям прибавляется ещё и дополнительность самих тружеников, выполняющих отдельные частичные операции в ходе приведения в действие одного сложного орудия труда, то есть в рамках внешне целостно-единого, но внутренне функционально расщеплённого трудового процесса.

          Однако и это опять-таки ещё не означает окончательного отмирания производственной обособленности. Упрочение внутренней консолидации процессов отдельных усложнённых производств вовсе не отрицает их внешней организационной независимости друг от друга. На четвёртом этапе буржуазной эпохи наблюдается лишь отмежевание производственного индивидуализма от трудового и гибель последнего, но не первого. Организация конкретных производств здесь продолжает оставаться только их собственной внутренней организацией, но не организацией экономики вообще в общественном масштабе.

          Генезис стихийности производства Помимо взгляда на организацию конкретных производственных процессов как на средство эффективного достижения какой-то цели, всякое специализированное производство может быть рассмотрено как организуемое ещё и с точки зрения самой определённости данной цели, а именно: в ракурсе практикуемой производителем производственной политики, то бишь решения им вопроса о том, что конкретно и в каком количестве ему следует производить. Ведь, как специализированный, сей производитель производит не для себя, а для другого и, следовательно, должен каким-то образом соразмерять свою деятельность с потребностями оного другого, как-то представляя их себе. При том, разумеется, острота постановки указанного вопроса и способы решения озвученных в нём задач напрямую детерминированы опять же характером имеющихся в распоряжении производителя орудий труда.

          В данном плане исследуемая эпоха внутри себя обобщённо может быть подразделена на два больших субэтапа: единичного и массового производства. На всём их протяжении производство выступает производством для других и, тем самым, организуется (повторяю, в рамках решения вопросов: что и в каком количестве производить?) каждым конкретным производителем в соответствии с его представлениями о потребностях этих других. Однако на первом субэтапе производство является производством для других как конкретных индивидов, а на втором — для других как неопределённого множества потребителей. Сие закономерно отражается на процедуре формирования представлений производителей о потребительских запросах общества со всеми вытекающими отсюда последствиями.

          При производстве единичной продукции, в основном, преобладающем до коллективизации изготовления орудий (естественно, лишь в теории, а не на практике), данное производство преимущественно является производством на заказ, по договору, с заранее известной, а то даже и устанавливаемой традицией или законом компенсацией затрат труда и ресурсов ("ценой" продукта). Такое производство, само собой, осуществляется лишь при поступлении заказа, то есть при явном предъявлении наличным потребителем определённой потребности. Соответственно, производство тут никак не может оказаться избыточным или недостаточным. Промахи при данной организации производства (в плане ассортимента и количества производимого) могут обнаружиться не в конкретном расходовании сил и средств, не в объёмах готовой продукции, а лишь при подготовке специалистов определённого профиля, что, впрочем, при отсутствии оторванной от непосредственного производства системы обучения, маловероятно. (Кстати, аналогичный характер имеет вообще производство услуг, в отличие от производства продуктов. Любая деятельность существует только как текущий процесс и поэтому не может быть произведена без надобности, без наличной потребности в ней. Несогласованность между объёмом потребностей и предложением услуг может выражаться только в форме избытка или недостатка соответствующих специалистов).

          Появление массового производства нарушает эту идиллию. Возникая при наличии значительного спроса на конкретные продукты (то есть в теоретическом смысле — вследствие развитой специализации труда), данное производство и в дальнейшем целиком ориентируется уже только на этот массовый и обезличенный спрос, то есть адресует свою продукцию не конкретному заказчику, а "на деревню дедушке". Массовое производство работает не на предъявляемую, а на предполагаемую, угадываемую потребность, причём точность этого угадывания принципиально ограничена. Почему?

          Во-первых, потому, что производители здесь вынуждены ориентироваться не на наличный, а лишь на предшествующий, то есть обнаруживаемый в ходе реализации предыдущей партии продукции спрос. Все его изменения, происходящие в период с момента запуска в производство новой партии и до окончательной её готовности, могут быть просчитаны только приблизительно.

          Во-вторых, в данных условиях объём спроса определяется не натурально, то бишь не путём подсчёта числа конкретных потребителей с их потребностями в энном количестве продукта, а лишь косвенным образом — через устанавливающуюся стихийно цену продукции. Именно цена (а точнее, обещаемая ею прибыль, то есть разница между ценой и себестоимостью продукции) превращается тут в естественный индикатор степени удовлетворённости той или иной потребности, на который ориентируются производители при решении вопроса, что и в каких количествах им производить. "Предприниматель в абстрактном обществе сообразует своё производство в соответствии с определённой системой цен, тогда как сельский ремесленник производит для клиента тот предмет, который ему был заказан" (47, с.241). Но цена отражает на деле не реальные потребности людей в тех или иных благах, а имеющийся в обществе платёжеспособный спрос, который определяется многими добавочными посторонними и трудно просчитываемыми факторами, связанными уже с особенностями обязательно появляющегося в данной обстановке денежного обращения. Например, тут приобретает значение стоимость самих денег, эмиссионная политика государств, процессы перераспределения накоплений между различными слоями населения и т.п.

          Наконец, в-третьих и в главных, будучи выражен в виде цены продукции, указанный индикатор отражает на деле даже вообще не объём спроса — хоть реального, хоть платёжеспособного, — а его соотношение с предложением. В такой ситуации при принятии какого-то решения конкретному производителю необходимо учитывать не только имеющиеся потребности в его продукции, но и производственную политику своих конкурентов. Информацию же об этом получить куда труднее, чем сведения о наличном состоянии спроса, а при множестве производителей аналогичной продукции — так и вовсе невозможно. (Не распространяясь уже о способности производителя воспользоваться такими знаниями, ведь, во-первых, кто же уступит конкурентам занимаемую нишу без борьбы, ввиду одного только предвидения обострения конкуренции, во-вторых, "раскрученное" крупное производство просто так не остановишь, а в-третьих, при использовании сложных и дорогих орудий предложение уже и не может опуститься ниже некоторого уровня без того, чтобы производитель при этом не разорился).

          Так что при выработке своей производственной политики обособленные производители, обслуживающие массовый спрос, вынуждены, в основном, действовать вслепую, на ощупь, наобум. Другими словами, их производство с точки зрения своей внешней обусловленности является, фактически, неорганизованным, стихийным. "Громадное разделение труда в современном мире могло быть осуществлено лишь в результате безличных сигналов, которые исходят от рыночного процесса и указывают людям, как следует поступить, чтобы приспособить свою деятельность к событиям, о которых они непосредственно ничего не знают" (47, с.241).

          Оговорка Надо отметить, что вышеописанные затруднения имеют место при становлении обособленного массового производства на любой технической базе, то есть при использовании как сложных, так и простых орудий труда (в последнем случае массовость производства достигается преимущественно экстенсивными методами). Массовое производство возникает везде, где возникает (пусть даже и в силу случайного стечения обстоятельств) массовый спрос, и при этом повсеместно имеет одинаковые последствия в плане своей ориентации, коя тут становится безличностной и неопределённой. Однако здесь интерес представляет только такой генезис массовости, который связан со специализацией и усложнением орудий, то есть носит не случайный, а закономерный, теоретический характер.

          Кривая стихийности Поскольку стихийность производственной политики, то есть неспособность производителей конкретной продукции обеспечить соответствие её предложения спросу на неё, определяется объективными обстоятельствами, то изменения таковых закономерно влекут за собой и метаморфозы данной стихийности, то бишь её масштабов и значения в организации производств. При этом ведущим фактором опять же выступает развитие орудий труда.

          Выше отмечено, что стихийность производства во многом обусловлена трудностью предугадывания поведения конкурентов, а степень данной трудности повышается прямо пропорционально численности последних. Но отсюда следует, что всё, что работает на снижение указанной численности, тем самым понижает и планку стихийности. На этом же поприще ведущая роль как раз и принадлежит развитию орудий труда (помимо всех прочих способствующих тому же результату процессов, о которых будет рассказано ниже). Означенное развитие, будучи усложнением, ведёт к удорожанию орудий и вообще производства, которое становится более производительным и массовым со всеми последствиями сего в виде роста затрат на сырьё, хранение и сбыт продукции. Ввиду этого, с одной стороны, освоение такого всё удорожающегося производства оказывается неподъёмным для всё больших масс потенциальных производителей, и на каждый новый уровень усложнения перебираются лишь крупнейшие из них. С другой же стороны, число производителей неизбежно сокращается ещё и из-за того, что рост производительности труда в конкретных отраслях (вследствие внедрения новых орудий) опережает рост потребностей населения в соответствующей продукции. Общая тенденция такова, что там, где прежде для насыщения определённого спроса требовались, условно выражаясь, усилия тысяч тружеников, организованных в рамках сотен предприятий, со временем становится достаточен труд десятков людей, обслуживающих пару-тройку крупнейших производств. Вместе же с этим уменьшением числа производителей конкретных продуктов снижается и степень стихийности их производственной политики (хотя взамен тут повышается катастрофичность следствий возможных просчётов ввиду роста массовости, крупности и, тем самым, инерционности "раскрученных", как маховики, производств).

          Таким образом, можно констатировать, что стихийность обособленного производства, с одной стороны, порождается его массовостью (то есть связанной с ней обезличенностью) и нарастает с ростом этой массовости, но с другой — падает параллельно обеспечивающему рост той же массовости (производительности труда) развитию сложности орудий (сокращающему число производителей конкретной продукции). Отчего наивысший пик стихийности должен приходиться на эпоху достижения указанными факторами неких средних значений (разумеется, без учёта тех погрешностей, которые вносит в данную закономерность неестественный рост объёма спроса, связанный с выходом производителей со своей продукцией за пределы конкретных обществ).

3. Развитие экономики

          Специализация как момент кооперации Все вышеописанные метаморфозы имеют своим следствием и даже прямиком представляют собою не что иное, как постепенное превращение отдельных производителей (хозяйственных ячеек) в части-клетки единого экономического организма. Как уже отмечалось, всякая специализация есть момент кооперирования. Хотя в отношении неё и используются такие термины, как "разделение труда", "дифференциация" и т.п., однако надо понимать, что в данном процессе происходит вовсе не натуральное деление чего-то прежде единого, подобное разрезанию яблока на "части"-доли, а как раз нечто прямо противоположное. Здесь более уместна аналогия с эмбриональным развитием организма, в ходе коего из скопления однородных клеток путём их специализации образуется единая целостная особь.

          Взять ту же исходную в данном случае бюрократическую экономику. Она (в своём теоретическом идеале) предстаёт взору вовсе не в форме единого хозяйства в масштабах общества (не в форме, если можно так выразиться, улья), а в виде простого множества (кучи) однородных, экономически самодостаточных и, тем самым, атомизированных ячеек-домохозяйств. Специализация таких хозяйств ведёт не к чему иному, как к уничтожению их однородности и утрате ими самодостаточности, то есть к развитию взаимодополнительности их существований. Тут налицо именно функциональное, а не какое-либо иное расслоение, налицо приобретение разнородности прежде однородными элементами скопления, в результате чего, по сути, из колонии (в роли коей в данном "экономическом" случае, повторяю, выступает уже совокупность хозяйствующих субъектов, а не просто людей) образуется вещь. Здесь имеет место не разрушение некого абстрактного "единства вообще", а вполне конкретные процессы размывания единства однородности (близкого к единству сходства) и формирования на этой почве натурального единства, то есть единства целого.

          Кооперация как совокупность взаимодействий Образование из колоний целостных систем не сводится, однако, лишь к тому, что элементы этих колоний, превращаясь в части целых, становятся специализированными и несамодостаточными, а состоит, собственно, в том, что данные части в своей жизнедеятельности компенсируют друг другу указанную недостаточность, реально дополняют друг друга в своём частном существовании (делая его, тем самым, общим делом), то бишь вступают между собою в определённые функциональные взаимодействия, совместными усилиями обеспечивая воспроизводство всех и каждого. Общий процесс воспроизводства тут представляет собой кооперацию действий частей, то есть установление между ними стабильной связи посредством некоторого соединения их специфических (восполняющих недостаточность действий партнёров) деятельностей.

          Разумеется, то же самое имеет место и в обществе в эпоху генезиса рассмотренных типов специализации и усложнения орудий. Соединение специализированных производителей в совокупный экономический организм здесь также конкретно реализуется в виде установления между ними определённых взаимодействий. Развитие экономики, заключающееся, с одной стороны, в увеличении многообразия и углублении специализации производств, оборотной своей стороной, касающейся уже кооперирования этих производств, выражается в росте интенсивности, масштаба (в плане охвата населения) и разнообразия связей производителей, а в конце концов — и в произрастающей на этой почве исторической смене форм указанных связей. Характер же экономики как явления общественного масштаба, в отличие от характера конкретных производств, определяется именно способом связи производителей. В данном плане экономика бюрократического общества является бессвязной вообще, то есть атомизированной (сводящейся к производству для себя), а экономика наследующей ей буржуазной эпохи может быть названа уже экономикой связи (основанной на производстве для других), хотя и развивающейся ещё в её первичных простейших формах. (Оговариваюсь: речь идёт именно об экономике, а не об обществе вообще и не о формах социальной связи, которые могут быть, например, и политическими).

          Каков же характер этой первоначальной примитивной связи?

          Всеобщий способ связи Способ (или тип) любой связи определяется характером связывающегося, в данном случае — конкретных ячеек-производств (характер которых, не устану напоминать, сам, в свою очередь, обусловливается спецификой используемых в них орудий труда). Сквозными особенностями данных ячеек-производств в исследуемую эпоху являются, как установлено, во-первых, их специализированность, то есть воспроизводственная несамодостаточность, каковая и требует установления между ними какой-то компенсаторной связи, а во-вторых, их обособленность, организационная самостоятельность; эта последняя и определяет особенность господствующего на протяжении всей указанной эпохи типа связи. Сия связь тут неизбежно выступает не как детерминирующая конкретные производства, не как подчиняющая их себе и тем самым лишающая их обособленности, а лишь как внешняя по отношению к ним, как восполняющая их воспроизводственную недостаточность и не более. Конкретно данная связь принимает форму обмена производителей либо результатами (продуктами) своего специфического труда, либо напрямую трудом (услугами).

          Обмен — это именно внепроизводственный способ связи. Связывающиеся через него стороны, производящие ячейки, связываются на деле не в процессах своих производств, а только постфактум, после их завершения. В отличие, скажем, от непосредственно организуемой кооперации, обмен предполагает автономность производства обмениваемого. Нельзя обмениваться тем, что производится сообща: тут возможно только прямое организованное распределение, проходящее под лозунгом: "Каждому — своё". Формулой же обмена выступает небезызвестное: "Ты — мне, я — тебе". В исследуемую эпоху в целом как раз и преобладает ситуация, при которой конкретные производители самодостаточны и самостоятельны в производстве своих продуктов, но специализированы и, тем самым, нуждаются в продуктах труда или услугах друг друга при обеспечении своего частного воспроизводства — как в качестве людей вообще, так и в роли собственно конкретных производителей.

          Наконец, будучи особым способом экономической связи людей, обмен одновременно выступает и в роли специфической (анархической, понизовой, самопроизвольной) формы распределения производимых обществом материальных благ — наряду с другими имеющими в нём (в обществе) хождение формами (например, налоговой), осуществляемыми посредством различных централизованных управленческих акций.

          Экстенсивно-интенсивное развитие обмена То, что обмен выступает формой экономической связи производителей на протяжении всей буржуазной эпохи, тем не менее, отнюдь не отрицает собственного постадийного развития этой формы в соответствии уже не со сквозными, сохраняющимися характеристиками буржуазного производства, а с его частными метаморфозами. Простейшим образом это развитие предстаёт как экстенсивно-интенсивное (впрочем, оценка тут зависит от точки зрения), то бишь как развитие вширь и вглубь. В первом случае имеет место, например, втягивание в обмен всё новых слоёв производителей, а во втором — рост взаимозависимости хозяйственных ячеек, то есть всё большая их специализация. Пограничным между этими параметрами или же интегративным их показателем выступает число самих связей, рассматриваемых с точки зрения их конкретного разнообразия или, что то же, — ассортимента обмениваемых продуктов и услуг. (Подчёркиваю, что речь в данном случае идёт не только и не столько о простом появлении новых видов продуктов и услуг, то есть новых потребностей людей, сколько именно об их вовлечении в обмен, что связано со степенью специализации производства). С одной стороны, рост данного разнообразия практически выражается как раз в появлении всё новых специализаций производителей (расширения ассортимента продукции) и, тем самым, в увеличении числа последних в качестве именно связанных. С другой стороны, указанный рост имеет своим следствием и интенсификацию взаимозависимости тружеников, то есть "протягивание" между ними дополнительных связующих нитей.

          Натуральная и рыночная формы обмена Однако освоение "просторов и недр" ещё не означает изменения собственно характера обмена, а лишь создаёт базу для такого изменения в виде описанного выше развития производства от единичного к массовому, то бишь от заказного, договорного — к стихийному. Соответственно этому и происходит подлинно качественная смена форм обмена с, если можно так выразиться, личностной или натуральной на безличностную или рыночную. В первом случае, как понятно, обмен осуществляется ещё непосредственно — продукт на продукт, услуга на услугу, а во втором — опосредованно, через рынок со всеми его аксессуарами (и, в частности, таким необходимым тут вспомогательным средством обмена, как деньги).

          Рынок (как форма обмена) и его команда Итак, обмен периода массового производства носит рыночный характер, сущностной чертой которого является его опосредованность, то есть разорванность любого конкретного акта обмена на операции по формуле: продукт (услуга) — посредствующее звено обмена (деньги) — продукт (услуга).

          При этом важной особенностью обмена вообще (связанной с обособленностью обменивающихся производителей) является то, что все его контрагенты равноценны как с точки зрения их заинтересованности в данном акте, так и в плане их активности при его осуществлении (в процессе прямого распределения, например, активна только распределяющая сторона, а заинтересована, напротив, — получающая). Конкретно: каждый производитель тут выступает как самостоятельно и добровольно отчуждающий свои продукты и услуги взамен на чужие, получаемые. На рынке, при "посредственной" форме обмена, такие отчуждение-присвоение принимают вид купли-продажи. Операция рыночного обмена шила на мыло в отношении отдачи, активного отчуждения своего достояния (шила) называется продажей, а столь же активного приобретения чужого (мыла) — покупкой.

          Продажа, в отличие от изъятия, есть акт самоотчуждения продукта, в отличие от распределения, дарения и т.п. — предполагает эквивалентную компенсацию, в отличие от дарообмена — исполнена утилитарного смысла, нацелена на обеспечение каких-то потребностей, а в отличие от простого натурального обмена — представляет собой опосредствованный акт. Равным образом и покупка отличается от присвоения, получения и выменивания.

          В свою очередь, продукты и услуги, обмениваемые через рынок, именуются товарами, а нацеленное на рынок производство — товарным или производством на продажу. Причём в качестве товара может выступать всё, что угодно. Тут важен не характер обмениваемого, а характер именно процедуры обмена: для того, чтобы сообщить любому обмениваемому товарную форму, обмен должен быть в своём акте разорванным, безличностным, не непосредственным (технически — опосредованным деньгами).

          Роль рынка в организации производства и общества Рыночный обмен, как порождение тотальной специализации обособленных производителей и соответствующего ей массового производства, естественно, выступает в отношении каждого отдельного производителя в роли некоей внешней ему принудительной силы, то есть определяющего его производственную политику и обнаруживающего её успешность или провальность начала. Ведь именно на рынке выявляется актуальное соотношение предложения и спроса, устанавливаются цены всех продуктов и услуг, формируются прибыли одних и убытки других производителей и, тем самым, решаются их экономические судьбы со всеми вытекающими отсюда социальными и в конечном счёте общественными последствиями. "Человек и окружающая его среда, таким образом, становятся управляемыми при помощи законов, применимых к товарам, произведённым для продажи, согласно системе саморегулируемых рынков. В такой системе значение экономики в общественной жизни является довлеющим" (47, с.240).

          Место рынка в истории С точки же зрения места, занимаемого рынком в истории, он представляет собой механизм, регулирующий экономическую жизнедеятельность социального организма такой степени сложности, при которой частичная регулировка этой жизнедеятельности уже необходима, но ещё не слишком насущна для существования общества, да, к тому же, последнее и не располагает средствами (в виде достаточно развитых орудий) для успешного и полного овладения данным процессом (то есть регулировка тут ещё попросту невозможна). Отчего указанный экономический процесс жизнедеятельности протекает, в основном, анархически, стихийно, и исправления его просчётов происходят лишь постфактум, по следам уже свершившихся событий — со всеми издержками такого "подчищающего" способа регулировки.

          Рынок как система управления относительно простой экономикой по признаку своей примитивности может быть условно сопоставлен со спинным мозгом биологических организмов. Разумеется, это весьма колченогое сравнение, ибо спинной мозг управляет не внутренней жизнью организма, а его движениями в целом. Точнее было бы сравнить рынок с эндокринной системой и даже с более зачаточными формами самоорганизации исходных древнейших колоний клеток, — ведь рыночный и эндокринный управленческие подходы уже весьма различны: эндокринная система реально управляет клетками организма, а рынок ещё предоставляет производителям право самим действовать так, как им заблагорассудится, беря на себя лишь функции судьи.

          Однако сравнение именно со спинным мозгом (вопреки всем отмеченным нестыковкам) полезно тем, что позволяет провести дальнейшие аналогии, отчётливо демонстрируя то важное обстоятельство, что никакие низовые системы организации целого с его развитием вовсе не отрицаются напрочь и не утрачиваются как таковые, а сохраняются, просто лишь теряя своё главенство и переходя под начало всё новых порождаемых развитием данного целого вышестоящих управляющих структур. Спинной мозг в организме, будучи новообразованием относительно механизмов древнейшей самоорганизации поведения колоний клеток, не выступает чем-то, отменяющим эту самоорганизацию, а лишь надстраивается над нею как нечто, исправляющее её недостатки, повышающее её эффективность и, притом, естественно, присваивающее себе функцию её регулирования, становящееся в отношении неё высшей инстанцией, если можно так выразиться, властью. Аналогичную роль в отношении самого спинного мозг играет далее возникающая со временем высшая нервная система, головной мозг.

          Резонно предположить, что такими же должны стать со временем и взаимоотношения рынка, как способа самоорганизации первично "слепляющихся" воедино "клеток"-ячеек общественного экономического протоорганизма, с новыми системами регулирования жизнедеятельности общества, которые возникнут в будущем в ходе дальнейшего усложнения (повышения степени целостности) данного целого (с ростом необходимости этого регулирования и появлением соответствующих возможностей).

          "Жук в муравейнике"? В частности, как кажется, некоторые смутные намёки на подобную будущность, то бишь на возможность и на зачатки совершенно иных способов организации общественной экономики в целом, делает появление на горизонте и в поле зрения феноменов типа внутренней организации крупных предприятий и, в особенности, коллективизации эксплуатации сложных орудий. (Во всяком случае, именно соответствующим образом расценивает все сии подмигивания марксизм; правда, одновременно толкуя ещё и о какой-то борьбе противоположностей и отрицании отрицания, то бишь не просто о необходимости подчинения рынка чему-то стоящему над ним и подправляющему его огрехи, а о его полном уничтожении). При таком раскладе исчезают обособленность и самостоятельность непосредственных тружеников, и на смену обмену как форме их связи приходит прямая координация их деятельностей, определяемая или из единого управляющего центра, или характером самого трудового процесса.

          Каково же значение всех данных метаморфоз? Что сообщают они о будущем человечества? Анализом этих и ряда других проблем я займусь позже, в последней части настоящей работы. Ну а здесь мне пока важно лишь подчеркнуть роль указанных изменений в генезисе буржуазного строя.

          Нету худа без добра При всей чужеродности принципов непосредственной организации производственных процессов принципам рыночной самоорганизации экономики, между появлением крупных внутренне организованных производств и утверждением рынка в качестве господствующей общественной системы распределения благ прослеживается очевидная преемственность и связь. Во-первых, лишь с развитием кооперации труда (на базе соответствующих орудий) достигается такая массовость и товарность производства, которые делают рынок единственно возможным и преобладающим способом связи производителей. Во-вторых, только на этапе крупного организованного машинного производства, при превращении некоторой части буржуазии в капиталистов, данный класс становится настолько силён, что наконец оттесняет от руля управления обществом бюрократию.

          Ведь, как уже отмечалось много выше, одно дело — это генезис новых функционально-социальных слоёв, но совсем другое — их способность захватить власть, то есть установить новый общественный порядок. Для последнего требуется, чтобы какой-то из "новичков" оказался сильнее прежних господ и вообще самым "крутым" в обществе. Так вот, такую преобладающую мощь буржуазия приобретает, в основном, только в эпоху капитализма и, стало быть, лишь на адекватной ему орудийной и производственной базе со всеми их особенностями.

4. Сводная летопись, или от анализа к синтезу

          Смысл мероприятия До сих пор я занимался по преимуществу анализом, рассматривая развитие орудий, производства и экономики по отдельности, а точнее, лишь в таком разрезе, в каком развитие производства выступает следствием развития орудий труда и причиной развития экономики. Тем самым, мною прослежена лишь односторонне направленная причинно-следственная связь. За пределами внимания осталась обратная зависимость развития производства от поэтапно достигаемых уровней развития экономики и уж, тем более, зависимость развития орудий от новых состояний как той же экономики, так и самого производства. То бишь орудия труда у меня оказались самыми обиженными и обездоленными, — развивающимися будто бы лишь вследствие вышеописанных общих причин и только.

          Между тем тут, безусловно, работает принцип положительной обратной связи, наблюдается явление "автокатализа". На каждом очередном "витке" генезиса буржуазного характера экономики развитие производства и орудий происходит уже иначе, в иных, существенно изменившихся относительно первоначальных условиях. Базой всякого последующего этапа выступают достижения предшествующего. Метаморфозы-следствия, свершившись и став фактами реальности, одновременно приобретают и статус факторов, влияющих на происходящие далее события, то есть сами превращаются в причины последующих изменений, причём в том числе — и тех обстоятельств, которые исходно обусловили их (указанных факторов) собственное порождение. И эти влияния новых поэтапных состояний экономики на развитие производства и орудий тоже надо исследовать. Процесс генезиса буржуазного характера всех трёх перечисленных феноменов должен быть представлен не только аналитически, но и синтетически, то бишь — как единый во всей его многогранности, или, другими словами, в их (феноменов) взаимной связи. К тому же, полученные в результате проведённого анализа знания позволяют наконец обобщить изложенное и в более последовательной и доступной форме.

          Нулевой этап В частности, теперь можно пояснить, почему я начинаю своё исследование развития буржуазной экономики только с появления внутриотраслевой специализации, а не с так называемого "разделения труда", то есть отделения земледелия от скотоводства. Естественно, потому, что эти последние представляют собою вполне самодостаточные в воспроизводственном плане роды производящей деятельности людей, не требующие с необходимостью обмена их продуктами. Возникновение данных подразделений общественного производства лишь способствует генезису обмена в качестве благоприятствующего фактора. А это вовсе не теоретический феномен.

          Правда, под вывеской "разделение труда" обычно за компанию помещается ещё и процесс выделения на отдельное положение ремёсел, которые явно несамодостаточны и суть уже именно отрасли (или даже подотрасли). Но сие вряд ли можно признать правильным, ибо тут, фактически, отождествляются принципиально различные явления, чужеродные по указанному весьма существенному признаку. Разделение по родам и отраслевая специализация — это совершенно разные процессы.

          Первый этап Таким образом, подлинное начало генезису буржуазного строя в теории кладёт только появление отраслевой специализации. Однако, будучи именно первым этапом данного долгого пути, эпоха господства отраслевой специализации не интересна в плане достижения тех целей, во имя которых затеяно написание сего параграфа. Ведь обратная связь, естественно, возникает лишь тогда, когда есть чему "оборачиваться", то есть когда уже происходит некоторое первичное изменение исходного состояния экономики. А в данном случае такое изменение может выступать лишь как итог. Синтетическо-автокаталитический подход может быть применён в отношении процессов, происходящих не на первом, а лишь на втором и последующих этапах.

          Стало быть, в отношении первого этапа полезно выяснить только его результаты. Основным из числа важных для дальнейшего развития достижений тут выступает установление между производителями разных отраслей устойчивого натурального обмена продуктами и услугами (на случай возможных сомнений по поводу натуральности обмена, напоминаю, что я исследую логику, а не конкретику исторического процесса). Именно с этого исходного пункта начинается и на этом устоявшемся фундаменте основывается дальнейшее развитие орудий, производства и экономики в направлении внутриотраслевой специализации.

          Второй этап На данном этапе происходят уже куда более существенные метаморфозы. Развитие внутриотраслевой специализации и специализации вообще постепенно приводит не к чему иному, как к образованию устойчивого массового спроса на различные продукты и услуги, что создаёт возможность (с точки зрения наличия сбыта и экономической целесообразности) и необходимость (в плане наличных общественных потребностей) возникновения массового производства. Это массовое производство, естественно, поначалу оформляется лишь в виде простого множества индивидуальных производителей определённой продукции: рост спроса на первых порах удовлетворяется лишь путём умножения их числа. Ведь тут отсутствует ещё логическая возможность организации массового производства в рамках единых крупных предприятий. Для этого требуются значительные средства, причём не в разрозненном, а в сосредоточенном под началом конкретных организаторов виде, но таких средств пока в наличии нет. (При этом стоит подчеркнуть, что "неподъёмность" крупного производства в описываемых первоначальных условиях связана ещё вовсе не с дороговизной применяемых орудий, — они продолжают оставаться примитивными и дешёвыми, — а напрямую с его масштабами, затратностью массового снабжения и сбыта и пр.). Однако безвыходных ситуаций не бывает. Само становление массовости спроса и предложения порождает два новых интересных феномена.

          Во-первых, массовое производство, даже пребывая в разрозненной форме (а то как раз и вследствие его пребывания в такой форме) нуждается в некотором упорядочении процессов снабжения производителей сырьём и сбыта их продукции. Ведь пространственные, то есть географические, рассредоточения определённого предложения и спроса и сами по себе обычно далеко не однородны, и, к тому же, не таковы, что совпадают друг с другом. Массовые производства конкретных продуктов закономерно тяготеют к источникам энергии и местам добычи соответствующего сырья (о локализации самих промыслов с их продукцией я уж не распространяюсь). Спрос же, в основном, формируется в соответствии с общей плотностью заселения конкретных территорий, если можно так выразиться, по числу ртов. Все эти взаимные "неровности" в рассредоточениях спроса и предложения требуют своего выравнивания и, соответственно, появления людей, которые занимаются этим профессионально, то есть работников торговли и их обслуги.

          Таким образом, можно отметить то любопытное обстоятельство, что в теории специалисты в области организации обмена появляются лишь на этапе развитой внутриотраслевой специализации вместе с появлением массового предложения и спроса. Однако тут ещё интереснее другое, а именно то, что данные специалисты выступают своего рода связниками между производителями и потребителями, некоторым образом организующими производство и объединяющими его процесс своей деятельностью извне.

          Во-вторых, при массовости спроса и предложения (а тем более при практическом внедрении в процесс обмена третьих посредствующих лиц) невозможным становится натуральный обмен. На смену ему неизбежно приходит рынок, который обладает своими особыми закономерностями. В основном, речь о данных закономерностях пойдёт ниже — в части, посвящённой функционированию, а не генезису буржуазного строя. Однако они, безусловно, играют немалую роль и в процессе этого генезиса. Раз уж рынок появляется на втором этапе сего процесса, то всё последующее экономическое развитие уже не может не испытывать его влияний. Поэтому необходимо хотя бы вкратце упомянуть некоторые важные в данном контексте особенности рыночного обмена.

          Важно же тут то, что рынок представляет собой механизм неравновесного распределения общественных богатств. На рынке (если он свободен и тем самым имеется как таковой) всё определяет конкуренция. Оная, с одной стороны, ставит перед производителями задачу постоянного повышения эффективности их производства — за счёт экономии, лучшей организации, повышения производительности труда и пр. Решающее значение здесь, как понятно, имеет развитие орудий труда, что полезно отметить в плане наших поисков обратных связей. С другой же стороны, конкуренция обусловливает неизбежное имущественное расслоение производителей. Одни из них, добившиеся большей эффективности или просто более удачливые, обогащаются, а другие разоряются. То есть происходит процесс концентрации богатств в руках первых и пауперизация вторых. Но тем самым вызревает и возможность организации крупных производств: кое-кому это становится уже вполне по карману.

          И такое производство в данных условиях (при наличии массового спроса) неизбежно возникает. Ведь в нём есть и смысл, и прямая потребность. Как отмечалось, конкуренция толкает производителей к усовершенствованиям производства, а эти усовершенствования в большинстве своём возможны лишь в рамках крупных предприятий. Тут, во-первых, могут быть использованы все преимущества простой кооперации, связанные со сложением усилий, экономией площадей и ресурсов (например, одно и то же орудие можно использовать в три смены, на что никак не способен индивидуальный труженик). Здесь, во-вторых, возникает и база для внедрения сложной кооперации, то есть для дальнейшей детальной специализации производителей на отдельных операциях со всеми проистекающими отсюда эффектами повышения производительности труда.

          При таких предпосылках вполне естественно, что разбогатевшие производители (или торговцы, о которых тоже не стоит забывать) постепенно переходят к организации крупных производств, привлекая в качестве непосредственных работников (на началах найма или силком) своих менее успешных и выбитых из седла бывших коллег. Эти крупные производства организуются уже не в виде простых множеств разрозненных производителей, соединённых только извне (организацией сбыта), но и как подлинно единые предприятия — с единым помещением, инвентарём, подсобными службами и пр. Правда, всё сие, понятно, обеспечивается ещё лишь волевыми, организационными усилиями хозяев, то есть внешним относительно самого производства образом. Масса занятых на таких предприятиях работников по-прежнему представляет собою всё тех же индивидуальных производителей с их кустарным ручным трудом, пусть даже и максимально специализированным. Поэтому данные предприятия называются мануфактурами (в условном переводе, "вручную изготавливающими" свою продукцию).

          Третий этап Наивысшим достижением мануфактур, как отмечалось, является освоение в их рамках сложной кооперации, то есть детальной специализации их работников на отдельных производственных операциях. Сие означает не что иное, как максимальное упрощение этих операций и сведение их, по сути, к простым механическим движениям. Это создаёт техническую почву для их действительной полной механизации, то бишь для создания машин, которые способны выполнять данные движения лучше человека — как в смысле их точности, быстроты (скорости) и т.п., так и, главное, в плане удешевления единицы производимой продукции (производительность механизма должна окупать его дороговизну). С другой стороны, возможность появления таких суперпроизводительных (относительно труда мануфактурного рабочего) машин обеспечивается дальнейшей специализацией производства и расширением спроса, а необходимость их повсеместного распространения — желанием каждого производителя-хозяина удержаться на плаву в условиях жёсткой рыночной конкуренции. Так на базе достижений второго этапа происходит переход к третьему этапу, связанному с освоением сложных орудий, то есть машинного производства.

          Данная механизация коренным образом меняет всю экономику и вообще жизнь людей и общества. Не вдаваясь в подробный анализ этих метаморфоз (всему своё время и место), отмечу лишь те моменты, что важны в рамках исследуемой темы. Во-первых, переход к машинному производству ещё выше подымает планку требований к богатству тех, кто организует такое крупное производство. Последнее становится и крупнее (ввиду своей большей производительности), и "неподъёмнее" с точки зрения стоимости задействованных в нём орудий. Тем самым на данном этапе для подавляющего большинства простых производителей полностью закрывается доступ к соразмерной эпохе (то есть конкурентной ситуации на рынке) самостоятельной производительной деятельности при том, что судьба несоразмерной деятельности оказывается плачевной. Обособленное индивидуальное производство окончательно теряет тут свои позиции и физически устраняется, будучи не способным конкурировать с машинным с его дешёвой продукцией. Массы бывших ремесленников разоряются и пополняют ряды наёмных рабочих и пауперов.

          Во-вторых, с возрастанием массовости производства резко усиливается конкуренция. Причём в обеспечении успеха производителя на рынке решающее значение отныне приобретает фактор технического совершенства его средств производства, оттесняющий на вторые роли факторы организации труда и экономии. В силу этого резко ускоряется развитие орудий труда.

          В связи со всем вышеизложенным, в-третьих, изменяется и сам характер конкуренции. Она постепенно приобретает черты процесса, протекающего по вполне определённому руслу, то есть обладающего некоторыми внутренними закономерностями. Конкретно: всё меньшую роль в достижении успеха на рынке начинает играть удача и таланты производителя и всё большую — размеры его капитала. При технической направленности экономического прогресса и при всё большем удорожании новых более эффективных, но одновременно и более сложных орудий, их освоение постепенно оказывается по плечу только всё более сужающемуся кругу лиц, располагающих самыми значимыми состояниями. Капитал, как говорится, идёт к капиталу и притом всё более "метровыми" (ведь метр, согласно Эйнштейну, понятие относительное) шагами. (На этой почве, кстати, со временем развиваются всевозможные акционирования, слияния и пр.).

          Четвёртый этап Наконец, что касается четвёртого этапа, то его, пожалуй, во многом следует рассматривать как прямое продолжение третьего, то есть как экстенсивно-интенсивное развитие заложенных в оном тенденций (во всяком случае, в рамках исследования именно буржуазного строя). Сложность орудий труда, требующая их коллективной эксплуатации, как основной характеризующий этот этап признак, с одной стороны, естественно, произрастает на почве предшествующего усложнения данных орудий, с другой (как достижение) — является следствием давления той же конкуренции, понуждающей производителей совершенствовать производство, а с третьей — по своим социальным последствиям непосредственно сказывается, главным образом, лишь на положении наёмных рабочих. Данные работники здесь оказываются подчинёнными уже не только обстоятельствам (то есть отсутствию у них иной возможности обеспечить своё существование, кроме работы по найму) и воле работодателя (при организации конкретного производства), но и прямиком самому процессу приведения в действие конкретного орудия. Тут на помощь экономическому и социальному принуждению труженика к труду не на себя приходит ещё и техническое (или технологическое) его "обобществление", что, конечно, облегчает положение хозяина-работодателя в плане поддержания им производственной дисциплины на своём предприятии, но, вместе с тем, создаёт для него и дополнительные трудности на фронте его социального противостояния с данным типом работников — ввиду усиления их коллективизма и сплочённости.

* * *

          Ещё одно "соотношение логического и исторического" В завершение данной главы, наверное, имеет смысл предостеречь читателя от одной довольно очевидной, но почему-то достаточно распространённой путаницы, а именно: от отождествления сущностного и исторического соотношения экономических феноменов буржуазного типа и бюрократической формации. Как неверна формула: "после того, значит, по причине того", так ложно и суждение: "одновременно с тем, следовательно, родственно тому". Бюрократический строй и любая буржуазность сущностно столь же несовместны, как гений и злодейство (чем я, конечно, вовсе не хочу утверждать, что все бюрократы суть гении, а буржуа — злодеи, или наоборот). Это разного поля ягоды.

          Как указывалось выше, бюрократизму как общественному строю логически адекватны однородность производства и атомарность экономики (при, соответственно, обеспечивающих эти однородность и атомарность особенностях используемых орудий труда). Данный строй (то есть господство бюрократии) основывается исключительно на экономической и производной от неё политической разобщённости масс производителей. Всякая же специализация последних, то есть преобразование общественного воспроизводства в сложнокооперированный процесс, подрывает корни бюрократизма, представляя собой уже выход за его пределы и предвестие нового строя. Недаром бюрократия во все века держит связанные с обменом слои населения на подозрении и, в меру своих сил, на коротком поводке.

          Вместе с тем, практически (хотя и вполне в соответствии с логикой истории) развитие буржуазного характера орудий труда, производства и экономики, естественно, происходит не где-то вне времени и пространства, а на базе бюрократических обществ (в исторической конкретике оно своими отдельными моментами имеет место даже и в эпоху первобытности). Где ж ему ещё-то происходить? Находясь в сущностном разводе, хронологически и по месту обитания бюрократизм и эмбрионы нового строя вплоть до окончательного вызревания буржуазных порядков просто приговорены к сожительству. Теоретически генезис всякого нового, разумеется, должен и может происходить только в рамках господства предшествующего ему старого. Сущностно несовместное на практике неизбежно обязано "совмещаться", то есть сосуществовать. "Исторический (то бишь, на деле, хронологический) подход" не совпадает с "логическим" (то есть с сущностным) ещё и в данном плоском смысле.

          Неизбежность путаницы Впрочем, отождествление буржуазных и бюрократических начал неизбежно для советской науки. Ведь марксистская концепция классообразования исходно скроена по капиталистическим лекалам. Отчего этот процесс в ней представляется как раз таким образом, что в основу его помещается разделение труда, становление обмена и расслоение с его помощью людей на имущих и неимущих, собственников и несобственников средств производства, эксплуататоров и эксплуатируемых. При таком взгляде на вещи естественно, что все рыночные феномены, встречающиеся в эпоху бюрократической (то бишь "рабовладельческо-феодальной") формации, признаются вовсе не чужеродными, а имманентными ей, обусловливающими само её становление.

          Ну, а практическим подспорьем этому убеждению служит то, что конкретная история человечества "диалектику учит не по Гегелю", то есть вовсе не идеально соответствует в своих реалиях "предписаниям" теории. Понятно, что те же разделение труда, обмен и рынок появляются на планете во многих местах даже задолго до становления бюрократического строя и в его рамках, в основном, только доходят до буржуазной кондиции. Сие дополнительно подбивает счесть данные феномены причинами бюрократизации (то бишь феодализации и "рабовладелизации"). По принципу: после того — значит, по причине того.

          Однако из того, что некоторые фрагменты буржуазной экономики появляются в истории в рамках бюрократической формации (а то и до её становления), отнюдь не следует, что между этими феноменами присутствует сущностная и, тем более, генетическая связь такого рода, что бюрократизм есть следствие обмена, что он основывается на разделении и специализации труда, рынке и вызываемом им имущественном расслоении. Та или иная хронологическая соотнесённость не имеет теоретического значения при определении сущностной соотнесённости. К тому же, вопрос и вообще заключается не в наличии или отсутствии в производстве любой эпохи каких-либо укладов, а в их господстве. Буржуазные феномены, хотя и появились очень давно, но социально значимыми стали лишь в последние четыре столетия, а до того характер мировой экономики в целом уверенно определялся пробюрократическими чертами: однородностью и атомарностью.

Глава третья. Генезис буржуазии и захват ею власти

1. Функции и группы

          Алгоритм Согласно выясненному выше алгоритму, смена формаций связана с: а) повышением значения некоторых общественных функций (ими могут быть как совершенно новые функции, так и старые, развившиеся до перехода на отдельное положение, с отдельными исполнителями), б) генезисом на их базе новых частей общества, в) появлением в том числе таких частей, которые способны взять власть в свои руки.

          Функциональное развитие целого идёт, прежде всего, путём его расслоения. Нередко новые функции тут не появляются как подлинно новые, а просто отделяются (с ростом их важности для целого) от того эмбрионального комплекса различных функциональных занятий, которые исконно выполняются теми или иными, а то и всеми подряд частями факультативно. В обществе, например, сие имело место при становлении обособленного управления и бюрократии. В то же время и кроме того, в целом по мере его усложнения возможно и появление нужды в неких неизвестных прежде видах деятельности и, соответственно, формирование новых частей уже на этой "унавоженной" почве. К такого рода генезисам относится во многом, хотя и не целиком, генезис буржуазии.

          Наконец, для смены общественных формаций важно появление не просто новой части, но именно такой, которая предъявляет вполне обоснованные (в первую очередь, в силовом смысле) претензии на руководство обществом.

          Функциональное и стадиальное развитие Ввиду того, что буржуазия формируется отчасти на базе вызревания новых функций, а не только путём простой профессионализации старых, её генезис представляет собой двойственный процесс. С одной стороны, тут имеет место историческое появление этих новых функций и исполняющих их слоёв, причём историческое не только в том смысле, что они именно рождаются из небытия в какой-то момент времени, но и в том, что разные функции и исполняющие их слои появляются не все враз, а в некоторой хронологической последовательности (на разных стадиях развития общества). С другой стороны, здесь происходит и постепенное собственное развитие данных (и вообще всех буржуазных) функций и слоёв уже как собственно появившихся и существующих — по мере продвижения общества по этапам его многотрудного пути к капитализму.

          Таким образом, генезис буржуазии может и должен быть рассмотрен по двум линиям: функционального и стадиального развития (в отличие от чисто стадиального развития бюрократии, лишь случайным образом искажаемого её профессиональным расслоением). При этом первое (функциональное) направление очевидным образом связывается преимущественно с протекающими в обществе процессами специализации труда, а второе (стадиальное) — с укрупнением производства и усложнением орудий (при том, что эти укрупнение и усложнение, как показано выше, сами основываются на специализации).

          Функциональные группы Новые функциональные слои появляются там и тогда, где и когда появляются новые функции, то есть, в конечном итоге, новые насущные общественные задачи. А эти задачи, в свою очередь, ставятся перед обществом новыми обстоятельствами, порождаемыми происходящими в нём процессами. Одним из таких важных в данном случае процессов как раз и является специализация орудий труда и производителей. Данная специализация, конечно, сама по себе ещё вовсе не выступает процессом порождения чего-то нового: в её рамках непосредственно происходит только расщепление того, что уже имеется априори. Тут идёт лишь обособление различных производственных операций на положение отдельных производств с параллельным профессиональным расслоением соответствующих работников.

          Однако вместе с этим, понятно, изменяется и экономическая ситуация в целом. Во-первых, на обеспеченной специализацией почве роста производительности труда, высвобождения рабочего времени и т.п. появляются новые потребности людей и новые типы производств, трудовых деятельностей, профессий и профессиональных групп. То бишь возникают именно новые функции и функциональные слои, правда, по своему типу относящиеся ещё по-прежнему к профессиональным производительным группам, то есть к отрядам производителей специфических продуктов и услуг.

          Во-вторых, также не в ходе самой специализации, а на базе её результатов (при достижении ею некоего значительного уровня) растёт потребность в согласовании чрезмерно обособившихся и разросшихся производств и потребления, то есть предложения и спроса, на почве чего происходит, как уже отмечалось выше, формирование совершенно новой функциональной группы работников обмена. В их рядах тоже идёт, далее, своя собственная специализация, в результате которой постепенно откристаллизовываются такие слои, как купцы, работники гостиничного сервиса и транспортной сферы (впрочем, чистые транспортники необходимы в любом обществе-государстве), грузчики, переводчики, профессиональные охранники (скажем, в Венеции существовала целая конвойная служба) и т.д.

          Одновременно, в-третьих, в связи с происходящим в ту же пору формированием рынка и денежного обращения, появляются и специалисты по обслуживанию последнего, то есть всевозможные менялы, ростовщики и вообще банкиры.

          Наконец, в четвёртых, в результате всех этих процессов, как известно, складывается крупное производство, в рамках которого появляется уже такая новая функция, как управление им. Организаторы и руководители таких производств, начиная с мануфактур, также представляют собою особую функциональную группу. Причём они выступают тут ещё в роли своего рода комплексных управленцев, контролирующих и определяющих как непосредственные трудовые процессы, так и производственную политику предприятий. Разделение этих видов деятельности на две особые профессии-функции происходит уже, главным образом, на последующем этапе — при торжестве машинного производства. Тут техническое (инженерное) управление производственными процессами окончательно обособляется на особое положение и становится делом наёмных работников, а делом хозяев предприятий остаётся исключительно лишь общее руководство. Впрочем, как известно, и последнее ныне уже, в основном, передоверяется хозяевами наёмному персоналу — менеджерам (в чём и заключается так называемая "революция управляющих"), отчего собственно хозяева-собственники теряют какое-либо функциональное оправдание своего существования, превращаясь в чисто социальный слой. (То есть тут протекает примерно тот же процесс выветривания функциональной сущности многих представителей класса, который в пятой части данного сочинения был рассмотрен на примере бюрократии с её родовитостью; только роль родовитости у буржуазии выполняет институт собственности. Но об этом — позднее).

          Стадиальное развитие слоёв Как можно видеть, функциональное расслоение общества многими своими струями протекает параллельно его стадиальному развитию или даже в русле этого последнего процесса. В то же время данное стадиальное развитие, в дополнение к обособлению старых и появлению новых профессиональных групп, имеет и свои собственные немаловажные следствия, которые связаны с процессами массификации, укрупнения, организации и технического переоснащения производств.

          В его рамках, во-первых, меняется ориентация производителей конкретных продуктов с натуральной на рыночную и, тем самым, преображается их социальное лицо, то есть интересы и особенности поведения (при этом, в частности, простая заинтересованность производителей в удовлетворении своих натуральных потребностей оттесняется на задний план стремлением к обогащению).

          Во-вторых, в условиях рынка происходит имущественная дифференциация товаропроизводителей (особенно ускоряющаяся с появлением машинного производства), в рамках которой интересно их расслоение на мелких и крупных буржуа.

          Относительно последних важным представляется, в-третьих, изменение их социальной сущности в сторону превращения в хозяев предприятий, выпускающих продукцию в массовых, общественно значимых масштабах. Это неизбежно отражается на взаимоотношениях крупных буржуа с остальными общественными классами, то есть на их положении в обществе.

          Наконец, в-четвёртых, крупные буржуа оказываются уже не просто обособленными хозяевами своих производств, а работодателями, имеющими в подчинении массы наёмных работников. Тем самым они вступают с этими работниками в весьма специфические связи и отношения, превращаясь в новый социальный тип — промышленных и тому подобных капиталистов.

          Таковы четыре новых и отличных от простого функционального расслоения метаморфозы буржуазии, связанные с её стадиальным развитием.

          Появление наёмных рабочих Всё вышеописанное характеризует генезис и видоизменения собственно буржуазии. Однако, помимо того и вместе с тем, происходит ещё и генезис иных, небуржуазных классов и, в частности, превращение ряда прежних обособленных производителей в наёмных работников, то есть потеря частью буржуа своего классового лица.

          Ввиду того, что данные метаморфозы обусловлены прежде всего развитием орудий труда, они происходят, главным образом, в положении производителей продуктов. Производители услуг, по большей части, не так активно используют технику в своей трудовой деятельности, отчего их стадиальные изменения обычно запаздывают и не носят кардинального характера. (В особенности это касается, пожалуй, производителей интеллектуальных услуг, чьим основным орудием выступает мозг. Конечно, сегодня, появляются уже орудия-помощники и в умственной работе, но сие, во-первых, именно новейшие веяния, во-вторых, многие подобные орудия — компьютеры и т.п., но, конечно же, не ускорители — по способу своего применения носят всё тот же индивидуальный характер, в-третьих, они вполне доступны по своей стоимости рядовому труженику, а в-четвёртых, услуги использующих их работников обычно не принимают при этом характер массового производства: отчасти сему препятствует уже сама природа интеллектуального труда и его продуктов).

          Таким образом, повторяю, наиболее заметные и значимые изменения характера работников наблюдаются в исследуемую эпоху преимущественно в стадиальном развитии непосредственных производителей продуктов. Данные производители исходно являются тут мелкими буржуа, которые в процессе своего социального преобразования, с одной стороны, теряют самостоятельность и превращаются в наёмников, с другой — переходят от ручного труда к машинному, а с третьей — из индивидуалистов становятся коллективистами. На этапе преобладания мануфактур, то есть уже наёмного, но ещё ручного и индивидуального труда, занятые на них труженики называются наёмными рабочими (этот термин используется также как общий для обозначения всего класса трудящихся по найму непосредственных производителей, подобно тому как термином "буржуазия" охватывается и мелкий буржуа, и капиталист). С появлением машинного производства и частичной коллективизацией труда в рамках производственного процесса формируется такой класс работников, который принято называть пролетариатом (каковым термином, однако, подчёркивается лишь ничтожность имущественного положения данного класса, но вовсе не его функционально-социальная сущность) или промышленным рабочим классом. Наконец, для обозначения тружеников, совместно эксплуатирующих сложные орудия и являющихся наибольшими коллективистами в рассматриваемом ряду, ещё не придумано специального имени: их также называют обычно пролетариями.

          Помимо рабочих, на крупных промышленных предприятиях появляется также иной наёмный персонал, обслуживающий процесс производства, — вплоть до высших технических и экономических руководителей. Однако всё это, как, впрочем, и замечания по поводу развития самих рабочих, я излагаю пока лишь для общего сведения. Главная тема данного раздела — генезис именно буржуазии как класса, призванного сменить бюрократию в роли господ, определяющих своими действиями новый общественный порядок.

          Суть вопроса В чём, однако, заключается суть указанного "призвания"? Она определяется всё теми же двумя хорошо известными моментами: необходимостью и возможностью, то есть, с одной стороны, потребностью, желанием, а с другой — способностью буржуазии вступить в борьбу за власть и победить.

          Что касается первого пункта, то он, как понятно, связан с различиями обществоустроительных интересов бюрократии и буржуазии, то есть с тем, насколько общественные порядки, устанавливаемые бюрократами к собственной выгоде, соответствуют или противоречат выгодам буржуа. Чтобы прояснить это обстоятельство, нужно исследовать интересы буржуазии. Однако сделать сие будет более уместно в девятой части, посвящённой непосредственно функционированию буржуазного строя. Поэтому здесь я ограничусь лишь голословным, хотя и очевидным постулированием того, что интересы бюрократии и буржуазии существенно несходны и, стало быть, мотивы к свержению первой, захвату власти и переделке общества на свой лад у последней имеются.

          Относительно же способности буржуазии к указанному акту, следует заметить, что таковую способность теперь нужно рассматривать двояко, а именно: в плане как чисто силового, так и организационного потенциала данного класса. Выше, когда речь шла о становлении бюрократии, сие было не актуальным, ибо организованность присуща бюрократам по самой их функциональной природе. Соответственно, в центре исследования находился только вопрос возрастания их силового потенциала. Но в отношении буржуазии, которая вовсе не организована имманентно, этого уже недостаточно: тут необходимо исследовать, вдобавок, и возрастание её организованности.

          Всякому новому классу, желающему верховодить в обществе, мало быть только сильным, то есть способным в некоем анархическом порыве единым политическим усилием свергнуть прежних господ и разрушить "до основанья" враждебную ему общественную организацию. Важно обладать ещё и "талантом созидания", умением строить и поддерживать в рабочем состоянии выгодные для себя порядки. Власть нужно не просто отнять на время, перекидывая её с ладони на ладонь, как горячую картофелину, но и удерживать в своих руках постоянно. Ломать — не строить: тут довольно одного голого энтузиазма, напора и натиска. Организовать же всё общество под своим началом куда сложнее. Для этого, во-первых, надо быть на порядок сильнее. Сие, во-вторых, требует уже не столько силы, сколько именно организаторских талантов, способности к постоянным организационным усилиям и, тем самым, значительной собственной организованности "захватчика". Ведь не может организовать всё общество класс, который сам не организован. Выше уже отмечалось, что организация чего-либо и кого-либо предполагает единство воли и действия организующего, то есть именно его самоорганизованность.

          Таким образом, ниже мне нужно рассмотреть потенциал буржуазии в обоих данных ракурсах, притом в его историческом развитии, то бишь как нечто возрастающее, с одной стороны, экстенсивно-интенсивно, а с другой — по мере появления в составе данного класса всё новых его функциональных и социальных слоёв.

2. Потенциал буржуазии

          Численность Самым простым образом, как понятно, сила всякого класса определяется его численностью. При прочих равных условиях, кого в обществе больше, тот в нём и доминирует. Буржуазия представляет собой массовый класс. По мере развития специализации производства в обмен втягиваются и, тем самым, обуржуазиваются всё более широкие слои производителей, в том числе и сельскохозяйственных, то есть крестьян. На каком-то этапе такого разрастания численность буржуазных и пробуржуазно настроенных слоёв неизбежно оказывается намного больше численности бюрократии.

          По сути, в буржуа со временем постепенно перекрашивается практически всё производительное население (за исключением параллельно нарождающегося тут класса наёмных работников). А такое население составляет подавляющее большинство любого низкотехнологичного общества. Бюрократам до поры до времени удаётся контролировать это большинство благодаря его разрозненности. Однако относительно обуржуазившихся производителей данный номер уже не проходит, ибо второй после массовости значимой характеристикой таких производителей выступает их взаимосвязанность.

          Сплочённость Оная взаимосвязанность, прежде всего, порождается самой экономической сущностью буржуазии, то есть специализированностью её представителей. Эта специализированность вынуждает их поддерживать между собой постоянные тесные воспроизводственные контакты. Хотя буржуа по своему классовому характеру и являются ещё обособленными производителями, но данная их обособленность совсем не чета тотальной обособленности крестьян. Тут налицо уже частичная взаимозависимость, образование известной (и опять же всё возрастающей) экономической и коммуникативной общности. (Последняя выражается, в частности, как в появлении сети дорог и транспорта, необходимых для перемещений масс товаров, так и в налаживании обмена разнообразной информацией и в расширении круга лиц, обладающих ею). На данной почве закономерно вызревание повышенной (в сравнении с крестьянством) социальной и политической сплочённости буржуазии.

          Помимо того, этому же способствует и образ жизни буржуа. Будучи по роду деятельности в массе своей несельскохозяйственными производителями, они не нуждаются в территориальном рассредоточении, пропорциональном продуктивности предмета их труда — земли, а, напротив, тяготеют к скученному проживанию в удобных для производства и сбыта местах, то есть практикуют городскую форму поселения. В рамках же больших скоплений неизбежно множатся не только экономические, но и все прочие повседневные контакты их членов, растёт их политическая сплочённость и развиваются простейшие формы самоорганизации. Причём эта самоорганизация жителей в иных городах (являющихся не административными центрами бюрократии, а возникающих вновь в качестве скоплений именно буржуазии) принимает даже ограниченно общественный характер, то есть оформляется в виде органов городского самоуправления. Тем самым буржуазия приобретает не что иное, как навыки политической самоорганизации.

          Качества личности Третьим козырем буржуа являются их личностные качества. Бюргеры принципиально отличаются по своему характеру от крестьян, что, естественно, определяется особенностями их образа жизни и, в конечном счёте, спецификой экономического положения. Например, буржуазия заметно превосходит крестьянство своей мобильностью и, следовательно, меньше зависит от конкретного сеньора-бюрократа, господствующего на определённой территории. Это характерно даже для ремесленников, то бишь для производителей, обременённых средствами производства и тяготеющих к оседлости, а уж тем более присуще купечеству и ему подобной полукочевой братии. Данная независимость развивает чувство собственного достоинства, повышает планку самоуважения и неготовности индивида пресмыкаться перед чьей-либо волей. В особенности всё сие разрастается на почве экономического могущества высших, наиболее имущих страт буржуазии, контролирующих значительные ресурсы, имеющих в рамках своего дела в подчинении многих людей и осознающих свою общественную значимость.

          С другой стороны, буржуа являются и большими индивидуалистами, чем натурально производящие земледельцы ввиду нацеленности их производств на обмен, на рынок. Мировоззрению тех, кто нуждается в обмене по самой воспроизводственной недостаточности своей деятельности, индивидуализм присущ изначально. Ведь обменная форма связи производителей предполагает полную независимость их производственной политики, частный характер их производств, то есть привычку к самостоятельности. В самом земледелии вторжение рынка, поощряющего специализацию в ущерб комплексному ведению самодостаточных хозяйств, разрушает общинный коллективизм и связанные с ним стереотипы поведения. Индивидуализм является той родовой чертой, которая отличает земледельца-товаропроизводителя от обычного крестьянина. Ну а сам индивидуализм опять же способствует повышению самооценки личности и её готовности полагаться только на себя, порождает уверенность в собственных силах, стремление к независимости и т.п.

          Наконец, в качестве немаловажных особенностей буржуазных слоёв населения можно отметить также их лучшие (в сравнении с теми же крестьянами) информированность и образованность, а следовательно, и наличие таких черт характера, как рационализм, критичность, свободомыслие и пр., которые, с одной стороны, требуются по роду деятельности буржуа, с другой — порождаются характером этой деятельности, а с третьей — опять-таки рыхлят почву для большей консолидации данного класса, лучшего осознания им своих специфических интересов и своей общности как класса. Сие же, как понятно, повышает его организованность и силу.

          Идеология Своё значение имеет и содержание буржуазной идеологии с её превознесением гражданского равенства и свобод, отрицанием сословных привилегий и выпячиванием на первый план личного интереса каждого. Пропаганда подобных идей и ценностей не может не найти отклика у представителей всех небюрократических слоёв и, в частности, у крестьян. Положение последних вообще политэкономически родственно положению буржуа (ведь крестьянство также представляет собою класс обособленных индивидуальных производителей, просто обособленность их тотальна), отчего, в принципе, и устремления их сходны. Таким образом, буржуазия с её установками и целями в своей борьбе против бюрократии достаточно легко находит себе союзников и социальную опору в лице подавляющего большинства остального населения.

          Богатство Нет нужды особо распространяться на тему экономической мощи буржуазии, в особенности, крупной. Эта мощь вытекает уже из самой природы представителей данного класса как хозяев производств и производимых продуктов, то есть основной массы материальных благ любого общества. Задача заключается не в доказательстве факта имущественной состоятельности данного класса, а в выяснении того, какое значение эта состоятельность имеет для установления господства буржуа в обществе.

          Тут прежде всего обращает на себя внимание то, что богатство есть ресурс, на который можно что-то приобрести. Например, благоволение какой-то части стоящих у власти бюрократов. Конечно, такая практика отнюдь не усиливает буржуазию, но зато ослабляет бюрократию, разлагая её изнутри. По линии же прямого соотношения богатства и силы значение имеет формирование и содержание отрядов наёмных солдат. Там, где такое становится возможным, то есть где появляется данный товар и где бюрократия не может воспрепятствовать существованию независимых от неё воинских формирований, сила буржуазии многократно возрастает.

          Впрочем, все эти следствия экономической мощи буржуазии второстепенны. Её сила, главным образом, проистекает не из того, что она просто богата, а из того, что её богатство со временем предстаёт в особой форме — в виде капитала.

          Социальное могущество Как капитал, богатство буржуа представляет собой непосредственную общественную силу, причём троякого рода. Во-первых, оно выступает фактором, подчиняющим воле капиталистов-работодателей множество их наёмных работников. В результате воля данных представителей буржуазии при её проведении в жизнь оказывается усилена потенциалом действия всей приводимой ею в движение массы людей. То есть на деле эти люди выступают в руках капиталистов орудиями воздействия на общество.

          Во-вторых, хозяева крупных производств, производящих массы товаров, в немалой степени подминают под себя всю сферу жизнеобеспечения общества, ставя последнее в прямую зависимость от своей производственной политики и, тем самым, от себя лично.

          Наконец, в третьих, переход к машинному производству, помимо связанной с ним интенсификации действенности обоих первых факторов, влечёт за собой и появление в распоряжении капиталистов совершенно новых рычагов влияния, а именно: новой техники, новых технологий и новых продуктов. Если до такого переворота хозяева крупных предприятий определяют общественное потребление лишь массовостью своей продукции, то есть чисто количественно, то после него — уже и качественно. Новые продукты, требующие для своего производства непременного применения сложных орудий труда, отныне становятся не по зубам кустарям-одиночкам уже по самому своему высокотехнологичному характеру. При этом выдающееся значение получает то, что в качестве такого рода продукции выступают и вооружения.

          Военное могущество Появление новых и сложных видов оружия вообще в корне меняет всю обстановку на арене борьбы классов.

          Причём не только и не столько ввиду того, что их производителями и хозяевами де-факто оказываются капиталисты. Не меньшую роль играет и сам характер данного оружия, использование коего требует полного изменения всей прежней бюрократической постановки военного дела. При этом отдельный человек, каким бы доблестным воином он ни являлся, перестаёт что-либо значить как боевая единица. Война становится делом техники и специалистов, которые её обслуживают. Уже с появлением примитивных кремнёвых ружей на роль основной силы на полях сражений выдвигается пехота. Армии растут численно, превращаются в регулярные войска и формируются путём рекрутских наборов. Сие же означает не что иное, как изменение их социального состава и, соответственно, уничтожение военной монополии бюрократии как важнейшей опоры её власти.

          Впрочем, всё это давно и подробно описано в обширной литературе. Мне нет здесь нужды пересказывать общеизвестное, зато следует специально заострить внимание читателя на том, что в реальной истории подобные метаморфозы в решающей мере подстёгиваются внешнеполитическими обстоятельствами, то есть конкуренцией различных бюрократических государств. (В данных условиях бюрократия вынуждена проводить указанные военные реформы во имя отражения угрозы извне и невзирая на их последствия в виде подрыва своих позиций внутри общества: тут из двух зол приходится выбирать меньшее). Тем самым означенные процессы являются следствиями не столько развития, сколько взаимодействий обществ. Если же представить себе изолированное общество, изменяющееся согласно лишь его внутренней логике, то ситуация с перекачкой военной мощи от бюрократии к буржуазии будет выглядеть более сложной и неоднозначной. Здесь, скорее всего, при отсутствии внешнего стимулирования, совершенствование вооружений окажется второстепенным по значимости (в плане повышения веса буржуазии) процессом, а на первые роли выйдут общее социальное преобразование населения и преодоление его темноты и разобщённости. Однако я не буду углубляться в эту тему, поскольку её исследование не имеет большого практического (то есть прогностического) интереса.

          Ослабление бюрократии Все перечисленные выше факторы — суть факторы абсолютного усиления буржуазии и, тем самым, относительного, но вовсе не абсолютного же ослабления позиций бюрократии. Чаша весов тут постепенно склоняется в сторону буржуа лишь потому, что они в своём усилении опережают топчущихся на месте или даже тоже усиливающихся, но более медленными темпами бюрократов (например, ввиду роста объёма благ, поступающих в их распоряжение в виде налогов, или вследствие общего возрастания значения функции управления в обществе по мере его усложнения). Однако имеются ещё и такие обстоятельства, которые прямиком ослабляют последних.

          К их числу принадлежит, прежде всего, качественный и количественный рост потребностей бюрократии в условиях всё расширяющегося предложения благ. Этот рост аппетитов, естественно, ставит проблему их удовлетворения, а данная задача, в принципе, не имеет таких решений, которые бы не вели к ухудшению классового положения бюрократии.

          Во-первых, тут возможны попытки бюрократов удовлетворить свои новые потребности старыми бюрократическими способами, то есть, на деле, путём усиления эксплуатации крестьян, обложения их большими поборами и трудовыми повинностями. Сие неминуемо способствует разрыву прежних патриархальных отношений между господами и подданными, обостряет их классовые противоречия и делает социальное положение бюрократии более шатким.

          Во-вторых, возможно и обращение бюрократов к новым, уже чисто буржуазным, способам обогащения. При этом происходит фактическое деклассирование бюрократии, размывание её классовой сущности, переход части её членов на положение и, тем самым, на сторону буржуа.

          Третьим выходом из ситуации выступает активизация бюрократией политики грабежа, то есть войн и захватов ценностей силой не у себя дома, а на стороне. Однако успешность такого способа обеспечения растущих потребностей в конечном счёте зависит от совершенства вооружений и, следовательно, от развития производства. Для поддержания такой политики бюрократы должны поощрять формирование собственной буржуазии: в противном случае они довольно быстро терпят фиаско.

          Таким образом, по всем трём возможным направлениям повышения своего материального благосостояния соразмерно вызову эпохи бюрократия неизбежно вынуждена подгрызать корни своего собственного господства как класса.

          Кроме этого, к тому же результату ведёт не только рост потребностей бюрократов, но и изменение самой формы заполучения ими благ в своё распоряжение. Тут, как известно, ведущее значение в качестве механизма распределения постепенно приобретает рынок. "Объективный ход экономического развития заставлял дворянство приспосабливаться к росту товарно-денежных отношений, без чего оно не могло бы обеспечить свои нужды" (34, с.9). Перевод значительной части общественной экономики на рыночные рельсы вынуждает и бюрократов превращаться в рыночных потребителей, в связи с чем у них возникает острая потребность в деньгах. Это, с одной стороны, приводит к переводу масс податных земледельцев на денежный оброк (налог), что дополнительно обременяет их проблемами сбыта своей продукции, да к тому же ещё и втравливает в торговлю, способствуя их обуржуазиванию.

          С другой стороны, кое-где бюрократы предпринимают и попытки самостоятельного выхода на рынок в качестве продавцов. Это имеет место преимущественно в тех регионах, в которых внутренний рынок неразвит (ввиду их общей экономической отсталости) и массы продукции приходится сбывать вдали от областей их производства. Сие, как понятно, не по плечу самим крестьянам, вот бюрократы и вынуждены брать данную миссию на себя, соответствующим образом перестраивая все свои экономические взаимоотношения с земледельцами. Например, "В некоторых областях" Западной Европы, "где складывался широкий внешний рынок для сельскохозяйственных продуктов, связь с которым была под силу только сеньорам,.. феодалы... расширяли домениальное хозяйство, что вело к увеличению барщины крестьян и к попыткам укрепить их личную зависимость" (37, с.269). На этой почве опять же возрастает эксплуатация, складывается крепостничество и прочие прелести быта, отвращающие крестьян от их господ. Одновременно тут же частично изменяется и социальное лицо самой бюрократии.

          Таким образом, в целом, "Формы адаптации феодального господства к новым условиям сплошь да рядом были и формами разложения этого господства", хотя и "обеспечивавшими тем не менее временное его продление" (34, с.9).

          Роль капиталистов Подытоживая изложенное, можно заключить, что накопление силового и организационного потенциала буржуазии происходит в истории постепенно, но закономерно, и своей высшей точки достигает в эпоху капитализма, то есть с появлением крупного машинного производства и слоя его хозяев. Отсюда не следует ещё, что при наличии благоприятных условий власть в обществе не может быть захвачена буржуазией раньше. Сие означает лишь то, что с преодолением рубежа капиталистической переорганизации экономики уже при любых прочих условиях в руках буржуа (и в первую очередь, собственно капиталистов) сосредоточиваются все козыри в политической игре, обеспечивающие их неизбежную победу. Поэтому логически смена рулевого в обществе в рассматриваемый период может и должна произойти только с развитием буржуазной экономики до уровня капитализма.

          В особенности это связано с тем, что только на данном уровне развития и лишь в лице крупного промышленного капитала буржуазия становится в состоянии прочно и полностью взять власть в свои руки, то есть организовать общество в нужном для себя виде без всяких компромиссов и сотрудничества с бюрократией в качестве дани силе и управленческим навыкам последней. До эпохи капитализма такие компромиссы и сотрудничество являются ещё необходимыми. И лишь промышленные капиталисты выступают тем отрядом буржуазии, который наконец оказывается способным как к эффективной собственной политической самоорганизации, так и к организации функционирования всего общества.

          Данные навыки развиваются у капиталистов, во-первых, как у людей, непосредственно занимающихся повседневной организаторской деятельностью как в отношении внутреннего функционирования своих предприятий, так и при выработке и реализации их внешнепроизводственной политики. В рамках последней, к тому же, капиталисты, на деле, некоторым образом посильно пытаются организовать общественное производство вообще.

          Во-вторых, крупная буржуазия, будучи малочисленной в сравнении с мелкой, способна вырабатывать решения в своём узком кругу, не порождая трудноустранимой во всяком массовом процессе анархии.

          В-третьих, она располагает достаточными ресурсами, необходимыми для реализации любых организационных мероприятий, осуществляемых в целях эффективного контроля за государственным аппаратом.

          В-четвёртых, капиталисты наиболее чётко осознают свои классовые интересы в силу как их резкой выраженности, так и противопоставленности, с одной стороны, интересам бюрократии, а с другой — наёмных рабочих. Ведь любое противостояние способствует самоопределению: ни что так не сплачивает, как наличие общего врага. Всё сие подталкивает к внутренней консолидации класса капиталистов. Его представители легче достигают компромисса в политической сфере, что обеспечивает единство их воли и действий, то есть опять же эффективность их обществоустроительной организаторской деятельности.

          Наконец, в-пятых, немаловажную роль играет и то, что в число указанных интересов промышленных капиталистов входит также их заинтересованность в стабильном функционировании общества как условии устойчивости их бизнеса. Этим производственники отличаются от других, более древних, отрядов крупной буржуазии — купцов и финансистов, первые из коих, ввиду более высокой ликвидности и мобильности их капиталов, гораздо меньше страдают от политических катаклизмов, сотрясающих отдельные общества, а вторые — так и вовсе порою даже наживаются на этих катаклизмах.

          Необходимость плюс возможность равняется действительности Таким образом, при наличной необходимости захвата власти в обществе и перекройки его по своим лекалам у буржуазии постепенно появляется и возможность этого. В результате она закономерно ввязывается в борьбу с бюрократией, а со временем и неизбежно побеждает в данной борьбе. Но описание конкретных перипетий сего процесса — не моя задача.

          Всё, что я ещё могу добавить, так это лишь то, что данная борьба происходит в особой обстановке. Тут, в отличие от процесса становления бюрократии, налицо генезис слоя, не имеющего отношения к управлению обществом. Если бюрократы в большинстве имевших место в истории случаев получают власть над управляемым населением на блюдечке с голубой каёмочкой по самой природе своей функции (исполнение которой требует власти), то буржуазии на это рассчитывать не приходится. Она вынуждена, во-первых, отнимать власть у бюрократии, совершая всевозможные политические революции, а затем, во-вторых, ещё и как-то переделывать государство, изобретая такие принципы формирования управленческого аппарата, которые позволяют поставить его функционеров (а без них никак не обойтись) под свой контроль.

3. Некоторые явления переходного периода

          Переходный период Из того, что возрастание способности буржуа взять власть в обществе в свои руки происходит не скачкообразно, а постепенно на протяжении длительного времени, следует наличие в истории целой эпохи утверждения их господства, то есть некоего переходного периода. В его рамках буржуазия и бюрократия вынуждены сосуществовать и, стало быть, как-то строить отношения между собой. Формы этих отношений в каждый исторический момент определяются, во-первых, конкретным соотношением сил данных классов, а во-вторых, тем, насколько буржуазия организована (объективным характером её экономического бытия) и способна организовать функционирование всего общества так, как это надобно именно ей.

          Я указываю на сии два фактора по отдельности, несмотря на то, что организационный потенциал буржуа одновременно является и составной частью их мощи. Последнее обстоятельство не отрицает самостоятельного значения данного потенциала, в особенности, начиная с той поры, когда соотношение сил буржуазии и бюрократии достигает критической величины, то есть когда буржуазия становится способна на победоносное восстание. Тут-то обычно и обнаруживается, что ломать куда проще, чем строить, что тот уровень организованности класса, который (вкупе со всеми прочими факторами) обеспечивает его силовой перевес, ещё отнюдь не достаточен для его полноценного господства и монопольного определения им характера общественного устройства, что способность свергнуть бюрократию вовсе не равнозначна способности установить взамен бюрократическому режиму свой порядок — при том, что для существования общества вообще какой-то порядок необходим.

          Таким образом, в рамках переходного периода от бюрократического к буржуазному строю можно выделить два основных этапа: до приобретения буржуазией решающего силового преобладания и после этого — вплоть до полного и окончательного захвата ею власти. Каждому из данных этапов соответствует свой тип компромисса и сотрудничества буржуа и бюрократии.

          О каких компромиссах идёт речь При этом надо отметить, что под компромиссом я понимаю вовсе не частичную диффузию и слияние указанных классов, то есть не процесс превращения отдельных буржуа в бюрократов (путём покупки титулов и имений) и наоборот (через обращение дворян к торговле и производству). Я имею в виду именно сотрудничество буржуазии и бюрократии как таковых, как сохраняющих свою подлинную классовую суть и обособленность социальных групп. При таком раскладе компромисс между ними возможен лишь в рамках тех или иных их совпадающих интересов.

          Но и этого уточнения мало, ибо интересы интересам рознь. В иных сферах они у разных (а то даже и у всех) классов могут совпадать абсолютно. Например, как бюрократия, так и крупная буржуазия любого конкретного общества одинаково заинтересованы в завоевании и ограблении других обществ. На данном поприще им нетрудно найти общий язык и действовать слаженно, живя душа в душу. Здесь, однако, речь идёт об интересах, связанных не с внешней политикой, а с внутренним устройством общества. В отношении оных материй искреннее братание буржуа и бюрократов принципиально исключено. Какие-либо пересечения их интересов тут могут быть только конъюнктурными, а также — совпадениями не общих интересов классов в целом, а лишь частных сиюминутных интересов каких-то отдельных их отрядов.

          Абсолютизм Так, на первом этапе рассматриваемого переходного периода в значительной мере совпадают экономические интересы нарождающейся и крепнущей буржуазии и политические интересы центрального аппарата бюрократии. По условиям своей деятельности буржуа кровно заинтересованы в наведении и поддержании единого порядка в обществе, в становлении общего правового, политического и экономического пространства. Им мешают разнобой в денежном обращении, внутренние таможни, беззакония местных властей и разбои на дорогах. Они нуждаются в сильной центральной власти, способной обеспечить беспрепятственность торговли и стабильность экономической жизни. Понятно, что о том же, хотя и руководствуясь другими мотивами, мечтает также бюрократический центр. На этой почве между двумя данными социальными силами возможен временный союз. В лице буржуазии (пока она ещё недостаточно оперилась и окрепла для проведения самостоятельной политики) бюрократические вожди находят себе поддержку и опору в борьбе с сепаратизмом мест, тем самым приобретая известную независимость от масс бюрократии.

          С другой стороны, сами последние в условиях политического натиска бюргерства вынуждены сплачиваться и наступать на горло собственной децентрализаторской песне. В отношении своих "одноклассников" верховный иерарх опять же оказывается в положении защитника и надёжи, символа классового единства. С обеих сторон ситуация благоприятствует укреплению позиций центра. Монарх получает возможность как бы "встать над схваткой", выступить в роли арбитра, опереться на один класс против другого и, благодаря этому, максимально расширить свои полномочия. (Свою лепту в сие вносит также то, что буржуазное усложнение общества требует более профессионального управления им, вследствие чего в нём повышается значение централизованного чиновничьего госаппарата — опоры монарха).

          Таким образом, ввиду благоприятствующих специфических деформаций баланса социальных сил бюрократический деспотизм центра переживает в указанную эпоху свой ренессанс в форме так называемого абсолютизма. Абсолютизм — это не обычное для бюрократизма доминирование иерарха, а генезис данного явления — не простое очередное возрождение централизма, происходящее по законам собственного циклического функционирования бюрократической формации. Тут централизм возрождается уже на иной основе и по иным законам, представляя собой нечто, подобное яркому румянцу, проступающему вдруг напоследок на щеках умирающего больного.

          Бонапартизм Конец этому бабьему лету монархии кладёт дальнейшее развитие буржуазии. Набираясь сил и "наглости", она постепенно всё больше переходит от поддержки иерархов бюрократии в их централизаторских устремлениях к конфронтации с ними по всем прочим вопросам, то есть к борьбе с бюрократическим режимом в целом во имя изменения общественных порядков в свою пользу. Со временем дело доходит и до рукопашной, до открытого силового противостояния, в ходе которого рано или поздно побеждает буржуазия. Однако, как отмечалось, побеждает пока лишь в том смысле, что ей удаётся сломить сопротивление имеющейся бюрократии (порою даже радикально вырубив весь её личный состав под корень), но вовсе ещё не в том, что буржуа оказываются в состоянии установить свои порядки. Простой "зачистки территории" для этого явно недостаточно.

          Разрушить понастроенное другими вообще всегда проще, чем построить что-то своё. Для того, чтобы навалиться и разнести что-нибудь по кирпичикам или скинуть с постамента, довольно возбуждённой толпы. В данном случае как раз вполне справедлива поговорка: "Сила есть — ума не надо". Однако взять и поломать всё старое вовсе не значит — зажить по-новому. Общество не может существовать в "сломанном" состоянии. С той поры, как буржуа становятся достаточно сильны для свержения бюрократов, и до той, когда они, постепенно развиваясь, оказываются наконец способны установить свою власть, проходит немало времени. И на всём его протяжении должен поддерживаться какой-то социальный порядок. Какой? Надо полагать, и не буржуазный, и не бюрократический в чистом виде, а некий компромиссный.

          Вместе с тем, в данный период сменяются приоритеты. Если при абсолютизме "центровая" бюрократия использовала буржуазию в своих целях и в жизни общества доминировали интересы первой, то теперь, наоборот, буржуа "привлекают" бюрократию для решения тех задач, которые они не способны решить сами, своими силами. При этом, разумеется, "привлекают" — это громко сказано, отчего я и беру данное слово в кавычки. Указанное "привлечение" осуществляется не осознанно и организованно (иначе сие означало бы способность буржуазии взять дело управления и организации под свой реальный контроль), а стихийно, явочным порядком.

          Конкретно, процесс происходит так, что после слома старого режима и уничтожения-изгнания старых управленческо-бюрократических кадров в обществе неизбежно взамен им формируются новое государство и новый аппарат управления. Без этого, увы, никак не обойтись. Управленческая функция и её профессиональные исполнители необходимы в любом достаточно сложном общественном организме. Избавиться от них возможно лишь одним способом — примитивизировав жизнь людей до первобытного уровня. Генезис же буржуазного строя означает, напротив, дальнейшее усложнение общества и возрастание потребности в управлении им. Иначе оно просто погибнет в корчах анархии, а ещё скорее — под натиском иных враждебных государств, в особенности, бюрократических, которые, с одной стороны, только и следят за тем, нельзя ли где чего оттяпать, а с другой — вдвойне нелюбезны ко всякой разгулявшейся без заботливого бюрократического присмотра буржуазии. При таких обстоятельствах в ходе любой буржуазной революции рано или поздно вопросом выживания становится наведение порядка и, соответственно, создание некоторого аппарата управления обществом.

          Однако данный аппарат, как известно, имеет тенденцию к бюрократизации, то есть всегда стремится выйти из-под контроля управляемых им масс. Вопрос заключается лишь в том, какие возможности он для этого имеет, то бишь в какой мере указанные массы способны воспрепятствовать ему в подобных поползновениях. А сия способность прямо пропорциональна организованности управляемых, причём не какой-то случайной и временной, порождаемой в одночасье припадком энтузиазма толпы, а устойчивой, стабильной организованности, обеспеченной самим порядком повседневной жизни людей. Такая сплочённость у той же буржуазии складывается как постоянно действующий фактор лишь на определённой экономической базе — при достаточном развитии рынка, промышленности и, тем самым, самого данного класса.

          Что даёт эта организованность? С одной стороны, её очевидным следствием является снижение значения государственного аппарата в качестве конституирующей общество силы. При развитой способности масс к самоорганизации, к самостоятельному улаживанию своих взаимоотношений (в рамках самоуправления, различных общественных организаций и т.п., то бишь институтов так называемого гражданского общества) целые сферы жизнедеятельности людей выпадают из ведения чиновников: в этих сферах профессиональное управление становится просто ненужным. Тут вообще оказывается возможной передача части управленческих полномочий из центра на места, где массам легче опекать аппаратчиков. С другой стороны, чем организованнее управляемые, тем они, как отмечалось, сильнее, тем больше с ними приходится считаться всякого рода "политикам". Наконец, в-третьих, организованность позволяет также эффективно контролировать деятельность властей — при условии, естественно, обеспечения возможности такого контроля путём создания соответствующего порядка формирования, организации и работы государственного аппарата.

          Однако именно этой-то организованности, этой способности держать управленцев на коротком поводке у буржуазии поначалу и не хватает. Что обусловлено прежде всего преобладанием в её составе в описываемую эпоху мелкой буржуазии, то есть, по преимуществу, вчерашних крестьян с их во многом сохраняющимися классовыми особенностями и примитивным образом жизни. Порождаемый победившей буржуазией такого низкого качества новый государственный аппарат неизбежно обюрокрачивается. На данной почве происходит обычный процесс отрыва управляющих от управляемых, то есть имеет место реставрация бюрократического режима (при смене личного состава бюрократии).

          Вместе с тем, сия реставрация уже отнюдь не полна. Ведь она происходит в таких условиях, когда буржуазия не в состоянии только контролировать аппаратчиков в их воспроизводстве и тому подобных действиях, но зато вполне способна в случае чего в запале просто-напросто взять и по новой покрошить их всех в клочья. Ежели политика государства будет идти слишком уж вразрез с чаяниями широких буржуазных масс. С этой угрозой новоявленной бюрократии приходится считаться всерьёз. Поэтому в итоге возникающая тут форма общественного устройства принимает компромиссные черты.

          А именно: в политической области она оказывается, в основном, бюрократической — как стараниями самих аппаратчиков, так и вынужденно, объективно, ибо в иной форме при данном качестве граждан государственная власть существовать просто не может. Демократические сдвиги тут обнаруживаются, прежде всего, лишь в виде некоторых послаблений на местах — в тех ограниченных масштабах, в которых буржуазия уже способна самоорганизоваться и реально претендует на участие в управленческих делах. Вполне возможны также и некоторые формальные изменения в порядке формирования и организации центрального аппарата, то бишь, с одной стороны, попытки перехода от назначенчества к выборности аппаратчиков и, в первую очередь, высших иерархов, а с другой — потуги на обеспечение взаимной независимости исполнительной, законодательной и судебной власти. Однако в силу неспособности масс держать все эти процессы и институты под своим контролем, то есть ввиду неспособности граждан воспользоваться предоставляемыми им данными модификациями политической системы возможностями, сии формы быстро наполняются нормальным бюрократическим содержанием. Свято место пусто не бывает. Тем, чем не в состоянии пользоваться одни, закономерно пользуются другие, а именно: единственный полноценно организованный в имеющейся социальной обстановке слой — сами управленцы. Отсюда выборные должности здесь реально становятся пожизненными, сама выборность де-факто сменяется назначенчеством (в лучшем случае — замаскированным), а законодательные собрания превращаются из представительных органов общества в части властвующих аппаратов, в реальных проводников воли иерархов (иначе их просто разгоняют). Таким образом, при всей переходности новых государственных форм, они в данной ситуации остаются всё-таки содержательно формами власти именно новой (не качественно, а лишь по своему личностному составу) бюрократии.

          Зато серьёзные подвижки происходят в рассматриваемый период в экономической области. Это имеет место по двум основным причинам. С одной стороны, указанная сфера жизненно важна для буржуазии. Производство, торговля, финансовая деятельность и пр. являются её непосредственными общественными функциями. Защищая свои экономические интересы, буржуа готовы стоять насмерть. Поскольку же они представляют собой доминирующую социальную силу, то понятно, что бюрократия благоразумно идёт тут им навстречу.

          С другой же стороны, сие и даётся бюрократам относительно легко. Ведь жизнь их самих связана отнюдь не с экономикой: к последней их собственная функция имеет лишь косвенное отношение. Буржуазные экономические реформы непосредственно не покушаются на классовые интересы бюрократии, отчего она и способна пойти в этой области на весьма обширный компромисс с буржуазией.

          Оный компромисс достигается опять же естественным образом. В описанной обстановке к власти изначально могут пробиться лишь те вожди, которые инициируют и проводят пробуржуазные преобразования. Только такие лидеры получают здесь поддержку народных масс, которая обеспечивает победу в политической борьбе. И в дальнейшем сохранение режима личной власти этих вождей во многом зависит от того, насколько их политика нравится буржуазии. Ярким примером сему, как известно, в истории выступает жизнь и деятельность Наполеона Бонапарта, по имени которого данное явление переходного периода и названо бонапартизмом.

          (Прошу читателя не принимать впрямую всё изложенное мною за описание современной российской действительности. Хотя у нас протекают во многом сходные процессы, однако имеются и существенные отличия от логического образца: в частности, буржуазия в нашем обществе вовсе не представляет собою сколько-нибудь значимой силы. Инициатором и проводником, а точнее, "полупроводником" буржуазных преобразований в России выступает сегодня — я имею в виду последнее десятилетие — лишь центральная власть, принуждаемая к тому прежде всего давлением внешних обстоятельств).

          Об определении бонапартизма Как видно, бонапартизмом я называю особое явление эпохи перехода от бюрократической формации к буржуазной. Это феномен частичной реставрации бюрократического политического строя на почве преимущественно мелкобуржуазного общества, момент компромисса классов бюрократии и буржуазии в условиях силового доминирования буржуа, но при неспособности их должным образом контролировать деятельность аппаратчиков. В то же время в истории встречается множество случаев и простых смен бюрократических режимов, династий и пр., происходящих в силу разных причин, в том числе даже и в результате победоносных крестьянских восстаний. Все эти процессы являются вполне обычными и закономерными для функционирования бюрократической формации. При таких сменах властвующих аппаратов, как понятно, наблюдается вовсе не феномен бонапартизма, а лишь простое восстановление временно разрушенного централизма. Никаких покушений на собственно бюрократический строй тут не происходит, ибо нельзя считать ими столь же нормальные для этого строя, как и централизм, сепаратизм и раздробленность.

          Кроме того, в истории обнаруживаются и процессы исходного становления бюрократий в их борьбе с традиционными системами общинной власти — в том числе и в причудливой форме античного цезаризма (кстати, если уж искать в древности аналогию бонапартизму нового времени, то она обнаруживается не в цезаризме, а в феномене раннегреческой тирании). Здесь также можно при желании усмотреть нечто похожее на первые два примера. Во всяком случае во всех трёх отмеченных вариантах имеются аналогичные процессы становления (восстановления) централизованного бюрократического режима, которые не только протекают в одном направлении, но и во многом сходны по форме.

          К сожалению, некоторые учёные именно в форме этих процессов и видят суть бонапартизма. Как будто данный феномен сводится лишь к простому захвату единоличной власти в обществе каким-то вождём, лидером. Бонапартизмом именуют, например, цезарианский переворот в Риме или деятельность какого-нибудь Алкивиада в Афинах, каковые на самом деле представляют собою не что иное, как обычные, хотя и происходящие в специфических условиях моменты процесса становления бюрократии. Для тех, кто сводит бонапартизм к любому случаю захвата власти новым вождём, содержание затмевается формой, явление определяется лишь через внешние признаки — методы и способы борьбы за власть, коими выступают демагогия и опора на военную силу. Всякого, кто рвётся к власти, манипулируя общественным сознанием или используя армию, называют "бонапартом". Но это, как понятно, всеобщие средства, характерные для любого деспота. Суть же подлинного бонапартизма не в бюрократических выкрутасах и не в тех рычагах воздействия на общество, которые дают лидеру власть, а в его (бонапартизма) промежуточной, переходной социально-экономической и политической подоплёке. Все прочие отмеченные варианты становления (восстановления) бюрократических режимов имеют иную природу и должны называться иначе.

          Корень заблуждения Непонимание сущности бонапартизма зачастую связано с непониманием сущности классов и, в первую очередь, классового характера бюрократии. Поскольку данный класс ассоциируют не с государственным аппаратом, а с помещиками-феодалами, то и бонапартизм понимают не как компромисс классов, а как нечто внеклассовое. В самом деле, когда все феодалы-помещики повырезаны и из классов на поле брани наблюдается вроде бы только одна буржуазия, то с кем ей тут компромиссничать? Явно, что для классовой борьбы при таком подходе места нет и все многочисленные наполеоны, кромвели и проч. выглядят лишь авантюристами, выскочками и проходимцами.

          Правда, иной раз их появление пытаются объяснить борьбой буржуазии с рабочим классом. Дескать, именно ожесточённость этой борьбы вынуждает капиталистов крайне усиливать государственный аппарат, придавая ему характер единоличной диктатуры военного вождя (таким же манером, как известно, объясняют и генезис фашизма, о неправомерности чего будет рассказано позже). Однако всякий мало-мальски знакомый с фактами историк вряд ли согласится с такой трактовкой. Какой уж там рабочий класс в Англии XVII века или во Франции XVIII века! Разве можно счесть Кромвеля и Наполеона I ставленниками промышленного капитала?

          Во Франции даже "Император Наполеон III установил свою власть, опираясь на "бонапартистские" религиозные чувства мелкого раздробленного крестьянства... Его главной опорой были мелкие крестьяне с их парцеллярным хозяйством" (47, с.307). Это очевидная истина. Крупный капитал тут совершенно ни при чём. Мелкобуржуазное крестьянство — вот почва для произрастания всякого бонапартизма. "Но такая социальная база, — продолжает автор цитаты Д.Кола (кстати, пересказывая Маркса, то есть излагая мысли, общепризнанные среди марксистов), — была недостаточна для поддержания стабильности режима, и Наполеон III создаёт для себя социальный слой, предназначение которого — стать его политической поддержкой: слой этот — бюрократия. Бонапартистская бюрократия, по Марксу, не выполняет никакой функции (это, конечно, неверно: она, во-первых, попросту исполняет не производительную, а управленческую функцию, а во-вторых, часть бюрократии как властвующего класса, разумеется, вообще устраняется от общественно-полезной деятельности, сосредоточиваясь лишь на охране своего господствующего положения в обществе — А.Х.): она состоит из бесполезных (для общества, но не для самих себя и не для иерарха — А.Х.) чиновников и сверхштатных унтер-офицеров. Поэтому Маркс и называет её "кастой", а не классом. И правильно, общественный класс занимает определённое место в производственных отношениях, тогда как бюрократия Второй империи, напротив, служила лишь укреплению политической власти через раздувание государства. Её место может быть понято исходя не из производственных отношений, а на основе структуры политической власти" (47, с.307).

          Данная цитата весьма красноречиво показывает, что непонимание сущности бюрократии и бонапартизма у современных учёных (даже не обязательно марксистов по своим убеждениям) проистекает из ложного марксистского представления о сущности классов вообще. Это печальное обстоятельство, а также и накопленный новый фактический материал побуждают меня к тому, чтобы поразмыслить над данной хитрой темой дополнительно.

Глава четвёртая. Буржуазия как класс

1. Что такое классы?

          Руководство по дележу шкуры неубитого медведя Придирчивый читатель мог заметить, что повсеместно выше я позволяю себе некоторую методологическую вольность, напропалую пользуясь в своей речи термином "буржуазия" (а также "буржуазность", "буржуазный" и пр.) и при этом опираясь, фактически, лишь на некое смутное имеющееся у меня и, надеюсь, у читателя представление о данном феномене, то бишь на распространённую терминологическую практику. Сие, конечно, совершенно не научный подход. В рамках последнего, прежде чем запускать в обращение какое-либо слово, ему требуется дать чёткое определение.

          Но как определить понятие "буржуазия", не выяснив вначале конкретно, что собой представляет его референт, не исследовав буржуазию в реальности во всех её (да хотя бы даже и не во всех, а только в каких-то основных) проявлениях? Нельзя же описывать (а определение и есть описание) то, о чём ничего не известно. Буржуазия, увы, это вовсе не такая штука, в которую можно потыкать пальцем (и не только из-за боязни того, что она его отхватит по самый локоть). Это весьма специфический феномен, составить представление о котором можно лишь в ходе долгих исследований и интеллектуальных разбирательств, которые я, чтобы быть убедительным, должен проделать на глазах у читателя, вместе с ним продвигаясь к каким-то конечным выводам, а вовсе не преподнося их ему на блюдечке с голубой каёмочкой в уже готовом виде.

          Немалые трудности в процессе указанного определения проистекают также и из того, что предметом моего рассмотрения выступает общество, то есть, во-первых, развивающийся, а во-вторых, целостный объект, в котором новые феномены (в том числе, та же буржуазия), с одной стороны, появляются лишь на каком-то историческом этапе, а с другой — представляют собою функциональные элементы системы, сущность коих нельзя понять без выяснения их места в данной системе, то бишь без понимания характера самой последней. Кабы теория общества была подобна геометрии и толковала только о чём-то неизменном и однонаправленно обусловленном (не имеющем обратных причинных связей), то тогда, конечно, определения используемых в ней понятий должны были бы предшествовать всему прочему её содержанию. Но перед исследователем гораздо более сложная реальность. Тут выяснение-изложение обстоятельств и перипетий появления нового феномена неизбежно вынуждено предварять выявление и определение его сущности (которая, к тому же, наиболее адекватно обнаруживает себя только в развитом состоянии данного феномена). И при всём при том сие новое уже желательно как-то особо именовать с самого начала рассказа о нём, отличая его от старого и не обходясь при этом лишь одним нейтральным и неопределённым указанием на то, что оно просто новое. Вот и приходится забегать в использовании ряда терминов вперёд объяснения их значений.

          Кстати, с той же проблемой опережения-забегания я сталкиваюсь и при оперировании понятием "класс". Мне также трудно, неудобно не пользоваться им с самого начала, хотя этот термин, вообще являющийся общесоциологическим, я вправе окончательно определить только по завершении всего данного исследования, только изучив и описав все встречающиеся в истории классы, то бишь обобщив весь пласт относящихся к теме фактов. Определения же, даваемые загодя, неминуемо сомнительны, то есть либо просто голословны, либо (в той мере, в какой они на чём-то основаны) являются обобщениями лишь изученного на некоторый промежуточный момент ограниченного материала. В последнем случае в них вполне могут вкрасться ошибки: специфическое, частное тут легко может быть принято за общее.

          Например, до сих пор конкретному исследованию мною подвергнута только бюрократическая формация. Свои представления о классах я почерпываю выше лишь из её реалий, то есть путём выявления тех признаков, которые присущи классам, встречающимся в данную эпоху. При этом на первые роли выдвигаются их функциональные характеристики. Но классы развиваются вместе с обществом (развитие оного, помимо усложнения, связанного с появлением абсолютно нового, и выражается, в частности, в видоизменениях и усложнениях его элементов и институтов), приобретая, вдобавок к старым, некоторые новые черты. Если природа бюрократии (управленцев) во все времена чисто функциональна, то о буржуазии уже этого не скажешь. Хотя от бюрократов буржуа, конечно, отличаются именно функционально (ибо сравнивать можно лишь по тем параметрам, которые принадлежат к сущности обоих сравниваемых объектов) — как производители от управленцев, но вот от крестьян, то есть от других производителей, — уже не по функции (когда и те, и те — земледельцы, то бишь когда буржуа — фермеры), а по характеру (цели) практикуемого производства — рыночному, в отличие от натурального. Все эти нюансы понуждают к поиску каких-то более фундаментальных (относительно функциональных и производственно-целевых) признаков, по которым данные группы могут быть отождествлены, признаны сходными, или, иначе выражаясь, к выработке более общего понимания термина "класс".

          Как подступиться к делу? Для того, чтобы правильно решить указанную проблему, надо прежде всего понять, как её следует решать. Это вполне тривиальная мысль, однако ответ на сам вопрос "как?" отнюдь не прост.

          Выделение классов как особых групп людей из числа других их групп (то бишь разделение общества на классы и неклассы), а также различение самих данных классов между собой (то есть отличение бюрократии от буржуазии, крестьян и пр.) суть разновидности классификации. Подобных классификаций-разделений составляющих то или иное общество людей на группы, можно насочинять сколько угодно, взяв за основания самые разнообразные критерии. Людей можно делить на группы по полу, по возрасту, по доходу, по национальности, по профессии, по цвету волос, наконец. Тут каждый волен выбирать то, что ему нравится. Мне же конкретно надо определить, каковы критерии такой классификации, в рамках которой люди различаются между собой как представители классов от представителей неклассов, а внутри самого семейства классов — также и как члены разных классов.

          Таким образом, как кажется, первый вопрос звучит определённо: как всё это сделать? Причём выглядит сие по внешней видимости лишь как чисто техническая задача. Соответственно, и решения тут сплошь и рядом ищутся на путях, подсказываемых обычной техникой обобщений. Большинство учёных пытается дать ответ на данный вопрос посредством осуществляемого методом тыка простого подбора каких-то характеристик-признаков тех общественных групп, которые мнением научного сообщества уже заранее почему-то признаны классами (при том, что никто толком не знает — почему?).

          Например, традиционный марксизм, исходно принимающий за идеальные образцы классов (за норму) слои капиталистов и пролетариев, соответственно провозглашает фундаментальным критерием классового различения именно то, что различает данные слои, то бишь их имущественный статус, собственническое и нет отношение к средствам производства. Отсюда аналогичные отношения и "классовое" расслоение упорно (в том числе, и с допущением весьма вольных интерпретаций исторических фактов) ищутся советской наукой и в рамках ряда гипотетически предшествующих капиталистическому состояний общества (то есть всё тех же пресловутых рабовладения и феодализма). Ведь должны же и тут быть какие-то классы и должны же они, как и всякие порядочные классы, различаться именно так, как это им предписано учением Маркса (пусть даже и являющимся обобщением реалий одного лишь капитализма)? (Помимо ошибочности подобного выдающего частное за общее подхода, здесь следует отметить ещё то, что указанный критерий, во-первых, неудовлетворителен, а во-вторых, методологически ложен. Неудовлетворителен он тем, что нацелен только на различение между собою классов имущих и неимущих, но недостаточен для различения классов одинакового имущественного положения, скажем, "феодалов" и капиталистов, а также классов и неклассов, допустим, пролетариата и интеллигенции. Во всех этих случаях для решения задачи требуется обращение к каким-то дополнительным признакам. Ложен же данный критерий потому, что правильное определение вообще должно быть положительным, указывать на собственные характеристики определяемого. Определение с использованием частицы "не", через противопоставление какому-то иному объекту, есть псевдоопределение. В данном отношении позиции советской науки представляются вдвойне сомнительными).

          В свою очередь, мною априорно постулируется наличие по крайней мере четырёх различных классов: бюрократии, крестьянства, буржуазии и пролетариата. При таком раскладе описанный технический подход к определению понятия "класс" предполагает сравнение перечисленных групп с целью обнаружения их отличительных сходств (то есть тех признаков, по которым они тождественны друг другу, но отличаются от всех прочих социальных слоёв-неклассов), а также на предмет выявления таких черт каждой из этих групп, по коим оные различаются уже между собой (при том опять же одновременно объединяясь, выделяясь по ним в особые группы: ведь всякое отличение одного объекта от другого по какому-то признаку есть, тем самым, и отождествление сего отличаемого с самим собой, есть определение его как некоего единства, обладающего данным отличительным свойством). Так что? Может быть, мне теперь как раз и следует заняться указанной увлекательной процедурой? Нет уж, дудки! Пусть те, кто свеж и полон сил, вкушают от сего плода, а кто разок его вкусил — тот заречётся навсегда. Мы пойдём другим путём.

          Для того чтобы понять, как правильно отличить классы от неклассов и разные классы друг от друга, надо прежде ответить на вопрос: а на кой ляд вообще нужен этот неуловимый Джо? Зачем мы, исследователи политэкономии, носимся за ним по прерии, по сельве и по прочим пампасам? Что нам спокойно дома не сидится? То бишь я прошу читателя обратить внимание на то, что ни одна классификация в науке не проводится от нечего делать: любая из них преследует какую-то цель. В самом общем плане данной целью, разумеется, является уже простое упорядочение фактического материала. Но только к этому всё дело не сводится. Коли главной и единственной задачей тут выступало бы лишь упорядочение во имя самого упорядочения, то всем было бы абсолютно безразлично, по каким критериям его проводить. Почему бы тогда не взять за классовые критерии, например, пол и цвет волос и не выделить в качестве классов группы блондинок, брюнеток и шатенок, тем паче, что это получились бы весьма премилые классы?

          Однако всякая классификация, будучи в общем упорядочением материала, при том конкретно всегда опирается на некие критерии, выбор которых не случаен и произволен, а чем-то определён. И здесь как раз важно установить для начала: с чего бы это вдруг мне приспичило выделять из числа многих прочих разнообразных групп людей какие-то классы? Чего тем самым я рассчитываю достичь? Какую коварную цель преследую? Лишь поняв сие, то бишь оттолкнувшись от смысла такого мероприятия, как отличение классов от всех прочих групп (в том числе и от блондинок и брюнеток, что до слёз обидно, ибо вести речь о последних было бы гораздо приятнее), можно доподлинно выяснить, что это за феномены, и разобраться с тем, как их следует правильно определять и отличать.

          Какую же задачу я конкретно решаю? Задачу объяснения развития и функционирования общества, то есть факта смены его формационных состояний, а также происхождения и характера его различных устройств. Соответственно, для понимания всего этого требуется знание факторов, определяющих данные процессы и устройства, то есть выделение каких-то феноменов и сил, которые являются тут значимыми, детерминирующими. Подразделение людей на классы производится как раз в рамках данного алгоритма. Посредством этой операции мы, исследователи политэкономии, стараемся обнаружить, нащупать в обществе именно такие особые группы людей, которые выступают в роли указанных факторов-сил, чья общественная активность (деятельность), с одной стороны, значима в обществоустроительном смысле, а с другой — однонаправленна, то бишь преследует единую цель, в чём и выражается в конечном счёте практически реализуемое единство каждой из данных групп, то есть единство их воли и действий (при том, что от этого последнего единства, как понятно, в решающей степени зависит и сама вышеуказанная общественная значимость групп).

          Таким образом, разбираясь с классами, мне желательно прежде всего заняться проблемой значимости социальных слоёв.

          Чем класс отличается от некласса? Любая значимость может быть понята двояко: во-первых, в аспекте разрешительных возможностей — как нужность, во-вторых, в разрезе причинности — как влиятельность.

          В первом случае речь идёт о степени важности, необходимости неких функций и исполняющих их слоёв для существования общества вообще. Без музыкантов, парикмахеров и авторов теорий общества, например, тут явно можно обойтись, а вот без производителей жизненно необходимых материальных благ, управленцев и т.п. — никак нет.

          Во втором случае значимость понимается как чисто политический вес. Здесь на роль основного фактора, определяющего значение слоя, фактически, выдвигается его сила.

          При этом данные два понимания вовсе не отрицают друг друга, а в немалой степени перекликаются между собой. Невозможно представить себе функционально значимый слой, который не был бы одновременно и политически значимым, и наоборот. Ведь функциональная значимость есть один из важнейших параметров силы (прочие параметры коей определяются характером функции, а также историческими особенностями её конкретного исполнения: именно эти особенности отличают, например, фермеров от крестьян). Ведя речь об одном, мы тем самым ведём речь и о другом.

          В то же время, поскольку политическая значимость слоя определяется не только функцией, но и другими его особенностями (как в упомянутом только что примере), то её можно рассматривать как более объёмный критерий, своего рода обобщающий, а точнее, поглощающий показатель, включающий в себя (учитывающий) не только функциональную значимость, но и ряд других дополнительных факторов. Поэтому понятие класса на данном первом этапе его конкретизации (следующем за простым признанием класса социально значимой группой людей) правильнее будет определить так: класс — это политически значимый социальный слой.

          Однако что это значит: быть политически значимым? Ведь сие определение тоже довольно-таки общее и нуждается в дальнейшем уточнении. Необходимо установить все его возможные частные смыслы и, коли таковые имеются, выяснить, какой из них больше подходит для целей определения понятия "класс".

          Все политически значимые слои самым грубым образом первично можно различить по их отношению к власти: на те, что находятся у власти, и те, что только мечтают о ней. В связи с этим возникает вопрос: является ли данное различие существенным в классовом смысле? Можно ли по одному только признаку обладания-необладания властью разделять классы и неклассы? Ответ тут вполне очевиден: нельзя. Иначе мы должны будем признать буржуазию до захвата ею господства в обществе, а также и крестьянство вообще на всём протяжении его существования не классами.

          (Как же так? — удивится в данном месте памятливый читатель. Ведь в своё время не кто иной, как автор сего сочинения, утверждал, что управленцы превращаются в класс, только становясь бюрократами, то бишь именно в результате захвата власти. Речь, однако, идёт о том, что учитывать нужно не один этот фактор. Даже в том толковании классов, которого я придерживался выше, обладание властью признаётся важным не само по себе, а как обстоятельство, обеспечивающее доступ к распределению общественных благ. Лишь поэтому я счёл нужным отличить бюрократов от простых чиновников. В то же время, буржуа и крестьянам для их классовой полноценности не требуется власть. Даже в моей прежней классификации они являются классами уже как производители, а буржуа, к тому же, ещё и как самочинные распределители своих продуктов.

          Тем не менее, как это будет ясно ниже, при общем подходе с позиций политической значимости, управленцев, по-видимому, следует признать классом в любом их обличье, игнорируя конкретный характер их заигрываний с властью. Этот слой всегда политически значим, хотя постепенно и теряет свой "удельный" вес в обществе с ростом значимости других классов. Таким образом, несмотря на то, что бюрократия и чиновничество являются разными социальными типами управленцев, различающимися между собой именно по их отношению к власти, однако данная их социальная несхожесть носит не классовый, а более частный характер. В приводившихся мною во втором томе рассуждениях верно то, что, лишь прорвавшись к власти, управленцы превращаются в бюрократов, в господствующий класс. Но неверно то, будто управленцы без власти не являются классом. Они не являются тут лишь господствующим классом, бюрократией, особым типом управленцев, но не более того. Классовый характер им сообщается не их отношением к власти, а уже самим их специфическим положением в обществе в качестве его организаторов. Понятия "класс" и "господствующий класс" не синонимы даже в отношении этого уникального слоя).

          Помимо того, политически значимые социальные слои, не находящиеся у власти (с господствующими слоями всё ясно: они однозначно классовы), можно подразделить на такие, которые, набравшись силёнок и ума, однажды способны эту власть захватить, и такие, которые в состоянии тут только гадить — ломать, но не строить. Например, крестьянства во все времена в лучшем случае хватало лишь на то, чтобы свергнуть своих угнетателей, разрушить старое бюрократическое государство (путём уничтожения личного состава его аппарата), но никак не на то, чтобы построить взамен ему новое, небюрократическое. Все победоносные восстания (но не революции) данного слоя, имевшие место в истории, завершались в конечном счёте лишь сменами бюрократических династий (именно поэтому их и нельзя назвать революциями; при этом, разумеется, основателями новых династий обычно становились вожди указанных восстаний, а элитой новой бюрократии — их ближайшие соратники). Крестьяне, как атомизированные земледельцы, увы, не в состоянии по своему экономическому положению эффективно самоорганизоваться в общественных масштабах, то есть установить какую-то свою собственную крестьянскую форму правления (кажущееся исключение тут составляет только казачество, но подобные аморфные сообщества способны существовать лишь в виде воспалённых придатков к тем или иным государствам — под патронатом последних).

          Ввиду этого вопрос можно поставить и так: достаточна ли для признания слоя классом его способность разрушить организующее соответствующее общество государство? Или тут, вдобавок, требуется ещё и умение созидать? Другими словами, является крестьянство классом или нет? Я склоняюсь к положительному ответу на данный вопрос и, тем самым, к пониманию политической значимости как признака, отличающего классы от неклассов, уже в самом минимальном её (политической значимости) содержании. Классами я признаю такие функционально-социальные слои общества, которые достаточно сильны для того, чтобы покушаться на устойчивость оного общества, то есть на слом организационно оформляющего его государства (ну и, само собой, способные на всё, что сверх того).

          Безуспешность технических решений Однако по указанному признаку классы отличаются лишь от неклассов, в то время как необходимо ещё и как-то различить их между собой. Например, ту же буржуазию и бюрократию, бюрократию и крестьянство, крестьянство и буржуазию (не распространяясь уже об отличении всех их вместе и по отдельности взятых от наёмных рабочих, о которых пока вообще мало что известно). В данной области, как уже отмечалось, преимущественно и обнаруживается широкий простор для разнообразных технических изысканий. Здесь возможен целый ряд хитроумных подходов, из которых, однако, ни один не оказывается удовлетворительным.

          В частности, известны такие критерии, как функциональный, производственно-целевой и имущественный (не распространяясь уже о более общих и различающих между собой не классы, а целые их группы и даже классы и неклассы, критериях производительности-непроизводительности или же активного отношения к производству и/или распределению матблаг). Какой из них ни возьми, каждый работает только в достаточно узких пределах и не может быть использован в качестве общего критерия различения всех вышеперечисленных групп. Скажем, при опоре только на функции теряется, с одной стороны, различие фермеров и крестьян (ибо и те, и те — земледельцы), а с другой — сходство фермеров и ремесленников как представителей одного класса буржуазии (ибо первые земледельцы, а вторые нет). Если взять за критерий цель производства, которая вроде бы отличает буржуа (как товаропроизводителей) от натуральных производителей, то вне поля зрения окажется функциональный признак, противопоставляющий бюрократию производителям вообще, а также и все те особенности, которыми буржуа отличаются от наёмных рабочих (ведь последние тоже существуют как таковые только в рамках рыночного производства). Так что при техническом подходе к делу классы обнаруживают свою несравнимость в одной системе координат. Тут неизбежна такая странная петрушка, что, например, от крестьян буржуа приходится отличать по их отношению к особой системе распределения (рынку), от бюрократов — по функции, от наёмных рабочих — по отношению к средствам производства, а от каких-то вероятных будущих новых классов — ещё по чему-нибудь столь же неизвестному ныне. Очевидно, что в результате возникает крайне запутанная система классов и различающих их признаков.

          А главное, как уже отмечалось выше, ребром (если не прямо копчиком) встаёт вопрос: что проку в таком различении? Зачем мы им занимаемся и, вообще, почему принимаем за классы именно данные столь непохожие друг на друга и даже не сопоставимые по одному основанию (естественно, за исключением их общей политической значимости, по которой, однако, все они только отождествляются, а не различаются) группы? Вот в чём вопрос. И ответ на него выводит за рамки простой технической классификации во имя самой классификации. Тут мы вынуждены обратиться уже не к первой (из двух предложенных выше) трактовке значимости, в которой она рассматривается просто как абстрактная способность группы сотворить что-то существенное с обществом, а ко второй, выражающейся в имеющей конкретную направленность деятельности этой группы, в некотором единстве воли и, соответственно, действий её членов, преследующих определённые обществоустроительные цели.

          Чем классы различаются между собой? Если выше просто утверждалось, что класс — это сила и, благодаря сему, в состоянии покуситься на власть, то теперь фокус моего внимания смещается на вопрос о том, зачем классу на неё покушаться. В самом деле, почему власть так ему нравится?

          Большой загадки в этом нет. Власть каждому нужна затем, чтобы иметь возможность беспрепятственно реализовать на практике все свои фрейдистские фантазии, то бишь чтобы обеспечить с её помощью защиту своих экономических и социальных интересов. Уже давно известно, что любые конкретные общественные порядки обусловливаются не чем иным, как действиями людей, а сами эти действия в их особой определённости (обществоустроительной направленности) детерминируются интересами данных людей, порождаемыми, в свою очередь, спецификой положения их носителей в обществе, по коему положению последние как раз и разделяются на те или иные группы. Отсюда, гоня волну снизу вверх, то есть разворачивая всю эту цепочку связей в обратную сторону, можно заключить, что важнейшей задачей обществоведения является выявление в обществе таких политически значимых совокупностей его членов, специфические положения которых формируют у них заинтересованность в особых (то есть отличающихся друг от друга) общественных устройствах. Именно таким образом выделяющиеся группы дерутся между собой за власть в обществе и именно их есть резон именовать собственно классами. Классы — это своего рода клубы по интересам, но не простым, а обществоустроительным.

          Что конституирует класс как некую общность людей, представляющую собой единую политическую силу? В конечном счёте — единство представлений этих людей о том, как должно быть наилучшим (для них) образом устроено общество. Сие и определяет единство их действий по достижению данных целей.

          Что различает классы между собой? То, что одни из них заинтересованы в одних социальных порядках (каждый — в своём), а другие — в других.

          Наконец, откуда берётся эта разность интересов? Из специфических общественных положений данных групп, причём как раз таких специфических положений, "технический" характер которых (то есть функция, отношение к рынку и пр.) не имеет принципиального значения, то есть вовсе не обязан сводиться к какому-то одному основанию. "Технически" классы могут быть несопоставимы, но, тем не менее, все их особые и несравнимые положения едины в том, что провоцируют пребывающих в них людей на борьбу за некоторые конкретные устройства общества. Классы, безусловно, практически разделяются и противопоставляются друг другу своими различными общественными положениями (функционально, по цели производства, по отношению к средствам производства и т.д.). Однако критериями различения и определения этих положений как собственно классовых выступают не их непосредственные "технические" характеристики, а особенности порождаемых данными положениями интересов, имеющих, во-первых, значимый (то есть охватывающий политически весомые совокупности людей), а во-вторых, обществоустроительный (а не всякий прочий частный) характер.

          Таким образом, разность обществоустроительных интересов составляет основу различения классов между собой. Знание того, кому выгодно то или иное устройство общества, позволяет выделять эти выгадывающие (и, соответственно, борющиеся за данные устройства) слои из числа всех прочих социальных групп, приписывая им особый статус — классов. Ну а сумев таким образом установить наличность и личность каждого конкретного класса, нетрудно уже обнаружить и материальные причины единства его воли и действий, в рамках которого он и конституируется как класс. Эти единые воля и действие класса тут, естественно, обнаруживают свою обусловленность какой-то особенностью (относительно других классов) и общностью (внутри себя) положения его представителей в обществе.

2. Классы и функции

          В чём проблема? Определение классов как групп с особыми обществоустроительными интересами может породить вопрос об их отношении к функциям, а точнее, сомнение в наличии самого такого отношения. В данной работе я постоянно подчёркиваю ту мысль, что общество есть целое, образуемое функционально различающимися частями, и при этом нередко на практике отождествляю конкретные части (метачасти) с классами. А вот теперь как будто бы оказывается, что классы — это вовсе не функциональные группы. Так не противоречит ли указанное представление об обществе вышеизложенным соображениям о сущности классов?

          Нисколько. Во-первых, потому, что между классами и метачастями общества нельзя ставить знак равенства. Это не одно и то же. Не все метачасти обязательно суть классы, как и не все классы обязательно метачасти.

          Во-вторых, классы вовсе не являются посторонними функциональному расслоению образованиями. Просто связь классового и функционального расслоения далеко не в каждом случае сразу бросается в глаза. Основные проблемы тут произрастают на той почве, что общество представляет собой не только функциональный, но и социальный организм, в результате чего протекающие в нём социальные процессы накладываются на функциональные и затрудняют понимание их роли и содержания. Однако подоплёка всего происходящего тут остаётся всё-таки функциональной. И классовое деление в конечном счёте основывается на функциональном. Так что больших затруднений в плане увязки теории общества-целого с предложенной концепцией классов нет.

          Классы как надфункциональные единства Этих затруднений нет, прежде всего, потому, что классы лишь взаимоопределяются по интересам, но данные интересы суть признаки, по которым группируются и различаются между собой не кто иные, как вполне реальные особые функциональные слои. Сие особенно отчётливо обнаруживается в случае с бюрократией, но то же самое можно рассказать и о буржуазии. Просто последняя, как класс, не сводится к исполнителям одной единственной функции, а является целой совокупностью множества различных функциональных групп, объединяемых под вывеской "буржуа" уже лишь (что естественно в данной обстановке) по некоему внешнему в отношении функций признаку. Так что всякий класс есть в основе своей или один какой-то функциональный слой (при неразвитости общества), или некая их совокупность, объединяемая общими обществоустроительными интересами. Класс, следовательно, может как совпадать с метачастью общества, так и быть больше, чем она, включая в себя ряд метачастей.

          Вообще, при значительной функциональной расщеплённости общества и связанном с ней относительным измельчанием профессиональных групп, в качестве (то есть в общественной роли) класса неизбежно должно выступать именно некое надфункциональное единство, — просто уже по одному тому, что никакой отдельный функциональный слой в такой ситуации не способен сам по себе навязать всему остальному обществу, то есть множеству других функциональных слоёв, свою личную власть. Вот всем им и приходится поневоле искать себе союзников, идя на какие-то компромиссы и группируясь друг с другом по некоторым более значимым и общим (в сравнении с частными чаяниями каждой мелкой группки) обществоустроительным интересам. В примитивную эпоху бюрократизма сие, конечно, было не так актуально, — в том числе и для самой бюрократии как класса, ввиду её незначительной профессионализации и "многостаночности", то есть, другими словами, в силу как малой функциональной дифференцированности управленцев, так и исполнения всех управленческих функций одними и теми же лицами. Тут ещё отсутствовала та множественная узкая специализация, которая как раз и составляет характерное лицо буржуазии, отчего последняя уже не может быть простенько определена лишь по функции, а объединяется в класс по неким надфункциональным признакам, общим для всех составляющих данную группу функциональных слоёв (в конечном счёте — по специфическим обществоустроительным интересам).

          Так что с ростом специализации, то есть функционального расслоения общества, имеет место частичная маскировка базовой функциональной природы классов, в связи с чем нетрудно и потерять эту базу из виду, сосредоточив всё своё внимание только на каких-нибудь ярких надстроечных признаках этих феноменов. Однако, повторяю, хотя классы и являются клубами по интересам, но в члены этих клубов допускаются лишь вполне определённые, именно функциональные, а не какие-либо иные слои.

          Роль социальных извращений Правда, тут имеется ещё одна закавыка, заключающаяся в том, что функциональные группы, входящие в состав буржуазии, будучи функциональными группами, вместе с тем, отличаются от функциональных групп, скажем, той же бюрократической эпохи также и своим социально-экономическим характером, порождаемым их активным отношением к весьма особой системе распределения благ — рынку. Это тоже подливает масла в огонь сомнений по поводу наличия связи функций и классов.

          Впрочем, с одной стороны, тут вполне ясно, что проблема состоит вовсе не в нефункциональности классов, а только именно в особом характере функциональных слоёв буржуазного типа. Реальная связь классов и функций указанным различием отнюдь не прерывается.

          С другой же стороны, вдобавок к тому, сам этот особый характер буржуа сваливается не с Луны, а имеет непосредственное отношение к феномену функциональности. Буржуазия в целом и отдельные слои в её составе (например, капиталисты) хотя и определяются не по функции, а по надфункциональным признакам, тем не менее, сами оные свои признаки обретают никак иначе, как в виде следствий функционального расслоения. Причём теперь уже не только в том смысле, что при множественной функциональной расщеплённости общества для определения классов требуется использование надфункционального критерия, но и в том, что само бытие этого критерия производно от функциональной расщеплённости вообще. Ведь рыночный характер производства (как определитель буржуазии) со всеми его социальными последствиями в виде имущественного расслоения (как определителя капиталистов и пролетариата), обусловлен не чем иным, как узкой специализацией производителей, то есть именно функциональным их расщеплением. Это последнее лежит в основании всех надстраиваемых над ним социально-экономических процессов, то есть как самого генезиса рынка (и связанного с ним первичного расслоения людей на буржуа и небуржуа), так и всех порождаемых уже данными рыночными порядками дальнейших разделений людей на социальные (классовые) группы.

          Повторяю и поясняю: суть дела заключается в том, что рынок как особая система распределения материальных благ неразрывно связан с некоторым социальным расслоением людей. С одной стороны, тут имеется расслоение на тех, кто участвует в этой системе распределения, и тех, кто уклоняется от сего. С другой стороны, в условиях рынка происходит и закономерное расслоение его агентов на группы имущих и неимущих и формирование на этой почве классов капиталистов и рабочих. При этом сам рынок как социально-экономический феномен выступает не чем иным, как следствием специализации производителей и множественности исключительно функциональных групп. Именно процесс такого функционального расщепления обусловливает генезис рыночной системы распределения со всеми её последствиями в виде образования особых новых классов имущих и неимущих. Разумеется, функциональные корни данных последствий, благодаря скрывающей их преступную связь сутенёрской роли рынка, углядеть трудно, но, тем не менее, они налицо.

          Частный случай Помимо того, реалии капитализма не отрицают функциональной сущности общества ещё и потому, что они имеют частный и преходящий характер. Все вышеописанные социальные расслоения связаны с рынком, но господство рынка в качестве формы связи людей, надо полагать, не вечно (подчёркиваю: не вечно именно господство рынка, но не сам рынок, ибо последний, однажды появившись, по всей видимости, останется существовать как подчинённая форма и впредь). Это господство адекватно лишь определённому этапу общественного развития. Наступит и такое время, когда рынок превратится лишь в часть какой-то более сложной системы организации экономики, когда функционирование общества станет определяться, в основном, не рыночными закономерностями и, соответственно, все протекающие в рамках рынка социальные процессы будут оттеснены на периферию общественной жизни, в том числе и в своей классообразующей роли.

          Поэтому рыночные типы классового расслоения вообще носят не общетеоретический, а преходящий конкретно-исторический характер. Вся бутафория, которая сопровождает бытие классов в условиях господства рыночной экономики, со временем испарится. Конечно, возможно, что на смену ей придёт какая-то другая бутафория, также затемняющая функциональную природу новых классов, но, вероятнее всего, в будущем будут протекать как раз прямо противоположные процессы. Не в том смысле, что все люди вдруг "в одну семью сольются" (напротив, их функциональное расслоение, по всей видимости, будет и дальше возрастать, лишь сдвигаясь в сторону преобладания в человеческой деятельности интеллектуального труда), а в том, что из жизни общества станут всё больше устраняться искажающие его функционирование влияния негативных (паразитических — с точки зрения интересов целого) социальных процессов. Для рационально управляемого общества (а требования к рациональности управления повышаются прямо пропорционально росту сложности общественного организма) закономерна ориентация на обеспечение лишь его чисто функциональной (без всяких социальных излишеств) структуры — как наиболее ясной и соответствующей задачам выживания общества как целого. Впрочем, на все эти темы я напишу ниже.

          Иллюзии власти Наконец, кое-какие сомнения относительно роли функционального деления в процессе конституировании классов могут порождаться и простыми обманами зрения, имеющими своими причинами уже не специфические социальные и пр. особенности буржуазии, а особенности любого класса, пребывающего у власти (правда, судить об этом мы можем только на примере бюрократии и капиталистов).

          Как только что отмечено выше, протекающие в обществе глубинные функциональные процессы искажаются прежде всего надстраивающимися над ними социальными процессами. Социальность общества выступает важнейшей помехой при познании его функциональной сущности. При всём при том власть как таковая есть не что иное, как чисто социальный феномен, да к тому же ещё и наиболее значимый в плане влияния обладающих ею групп на устройство общества. Немудрено, что в отношении подпирающих её функциональных реалий власть играет роль наиболее густой дымовой завесы. Класс у власти кажется (а также, отчасти, и на деле является) лишь чисто социальным образованием.

          Возьмём тех же бюрократов — отчаянных вроде бы функционалистов. Во всей их общественной деятельности интересы борьбы за власть, то есть продвижения по карьерной лестнице, зримо превалируют над интересами, связанными с исполнением ими их профессиональных управленческих обязанностей. Данная функция, несмотря на свою объективную базовость, субъективно рассматривается бюрократами как нечто побочное, как довесок к власти, а вовсе не как её оправдание и смысл. То же самое, хотя и в меньшей степени, можно обнаружить и в поведении буржуазии (естественно, в основном, её высших, реально властвующих эшелонов). И здесь задачи борьбы за власть оказываются приоритетными перед чисто экономическими, "профессиональными" задачами капиталистов, ибо обладание властью позволяет отдельным из них попросту политически обеспечить своё привилегированное положение на рынке, вовсе не заботясь при этом о реальном совершенствовании производства.

          С другой стороны, в силу известной автономности власти от функции, каждый господствующий класс в состоянии навязать себя обществу пусть и не в любой произвольной численности, но всё-таки в объёме, большем, чем тот, что потребен для эффективного исполнения им своих функциональных обязанностей. Соответственно, отдельные господа могут полностью переходить на паразитическое положение — как родовитая знать у бюрократии или как рантье у буржуазии, — что, конечно, также затрудняет обнаружение подлинной функциональной сущности данных классов.

          В общем, неспроста многие учёные Запада так любят изучать властвующие элиты, уделяя при этом лишь второстепенное внимание исполняемым ими общественным функциям. И не случайно марксизм поднимает на щит исключительно социальные признаки буржуа и рабочих. Именно нечёткость связи социального лица буржуазии с её функциями подтолкнула Маркса к рассмотрению социальной сущности данного класса отдельно от функциональной и вообще к абсолютизации первой и игнорированию второй (что повлекло за собой не только ошибочное обобщение реалий капитализма в качестве всеобщеисторических, но также и частично неверное понимание самих этих реалий и их места в истории).

          Резюме Итак, если подвести итог всему изложенному, то процедура определения классов должна быть такова. Прежде всего, их следует признать за функциональные слои. При этом в сторонку отодвигаются всевозможные маргинальные и подготовительные группы — разбойники, студенты и пр. Затем необходимо указать, что классы суть политически значимые слои, тем самым отсекая всякую функционально-социальную мелочь типа домашних слуг, художников, музыкантов, литераторов и т.п. Наконец, получившийся остаток нужно уже рассортировать на группы в соответствии с такими их положениями в обществе, на почве коих прорастают некие особые обществоустроительные интересы.

          Таким образом, класс есть политически значимый функциональный слой (или совокупность функциональных слоёв), общественное положение которого определяет наличие у него особых интересов в отношении обустройства общества.

3. Сущность буржуазии

          Логика изложения У читателя может сложиться впечатление, что вышеприведённое исследование сущности классов я предпринял для того, чтобы получить возможность дать в заключение определение буржуазии. Это не совсем так. Данное исследование понадобилось мне, во-первых, в связи с тем, что особая социальная природа буржуазии остро поставила вопрос о недостаточности всех моих прежних (преимущественно, функциональных) рассуждений о классах. В этой проблеме нельзя было не разобраться. Помимо того, во-вторых, указанное разбирательство я учинил и как своего рода служебное расследование, имеющее целью предварительное прощупывание сущности конечного пункта того пути, по которому я подрядился вести читателя. Ведь если заранее не знать, к чему идти, то можно невзначай промахнуться с выбором направления.

          В то же время из того, что понимание классов выше связывается мною с особенностями каких-то обществоустроительных интересов, вовсе не следует, что при определении буржуазии я должен прежде всего заняться анализом именно присущих ей интересов. Я не могу начать с этого хотя бы потому, что сие было бы, по существу, не чем иным, как исследованием собственно буржуазного общества. Ведь нельзя доказать, что такие-то и такие-то интересы носят именно буржуазный характер, не показав их связи с устройством реального буржуазного общества и не изучив, стало быть, последнее во всех его существенных деталях. А с этим пока, само собой, придётся повременить.

          Однако ни что не запрещает мне уже сейчас назвать буржуазией любую произвольно выделенную из числа многих прочих совокупность людей в расчёте на то, что позднее я смогу доказать, что сии выделение и наименование были проделаны мной правильно. Более того, именно такого порядка и требует ход нормального логического изложения материала. Тут я как раз даже обязан без каких-либо лишних и забегающих вперёд обоснований взять за исходный пункт некий обнаруженный мной в процессе предыдущего исследования социальный слой, изучить особенности его общественного положения на предмет вытекающих из них обществоустроительных интересов и далее продемонстрировать, как эти интересы воплощаются на практике (при захвате оным слоем власти) в тех или иных общественных порядках и формах социальных институтов. Повторяю, вся проблема для меня как автора состоит вовсе не в том, чтобы сразу убедить читателя в правильности делаемого мной выбора, а лишь в том, чтобы и на самом деле невзначай не ошибиться (от чего я и могу обезопасить себя, только разведав всё наперёд).

          Таким образом, теоретически отметив роль особых обществоустроительных интересов в практическом выделении класса буржуазии из всех прочих, я, тем не менее, имею право и даже обязан не углубляться сходу в описание указанных интересов, то есть в обоснование того, что именно такие-то и такие-то конкретные интересы суть буржуазные и суть критерии, по коим следует относить обладающие ими группы к буржуазии. Мне здесь достаточно лишь сделать на базе всего предшествующего анализа вывод о формировании в рамках позднего бюрократического общества некоей особой по ряду признаков общности функциональных групп и назвать именно её буржуазией. В дальнейшем конкретное исследование интересов представителей данной общности должно показать, что я не ошибся, что именно их интересы определяют установления и формы институтов буржуазного общества.

          Стало быть, пока моя основная задача — не затрагивая явно ничьи интересы, а разбираясь лишь с простыми техническими параметрами положений наличных функционально-социальных слоёв, выбрать из них те, которые являются наиболее многообещающими в вышеуказанном перспективном смысле. Что же тут вообще имеется под рукой?

          Различия и сходства групп Все многочисленные новые группы, появляющиеся в обществе в результате процессов специализации и усложнения производства, как отмечено выше, можно подразделять по разным основаниям. Ну, во-первых, простейшим образом — уже как чисто функциональные. Скажем, как профессионалы, сапожники отличны от портных так же, как от купцов или от инженеров. При всём при том по характеру, а точнее, по результатам своего труда (или по типу удовлетворяемой потребности) и сапожники, и портные отличаются от купцов и инженеров как производители продуктов (в этом плане сапожник равен портному) от производителей услуг (по этому критерию купцы находятся в одной компании с инженерами), а сами купцы и инженеры различны между собою как производители, если можно так выразиться, материальных и нематериальных услуг (и тут уж наконец купцы сливаются в тесном объятии с транспортниками или парикмахерами, а инженеры оказываются не разлей вода с организаторами всех профилей и деятелями науки).

          Во-вторых, за критерий различения-отождествления людей (то есть разбивки их по группам) можно взять и их имущественное положение. Как известно, именно так, в основном, поступает марксизм (правда, выделяя в составе имущества только средства производства), а также и все те его критики, что толкуют о так называемом "среднем классе", конкретная "среднесть" которого как раз и определяется ими, главным образом, по размеру кошелька или счёта в банке, то бишь по доходу. Такой подход имеет свои резоны, но при этом, естественно, фактически затушёвывает иные различия социального плана, для которых важен не размер богатства (а то даже и вообще не богатство как таковое), а способы его использования (в числе которых может пребывать и простое социально нейтральное потребление).

          Наконец, в-третьих, при выделении групп можно оттолкнуться и от таких их различий, которые обнаруживаются: а) между товаропроизводителями и производителями, изготавливающими свою продукцию на заказ (здесь в роли критерия различения выступает характер обмена или внешней ориентации и соответствующей организации производственной политики), б) между производителями, использующими наёмный труд и трудящимися в одиночку (при этом за критерий берётся отношение к эксплуатации), в) между хозяевами ручного и машинного производств (хотя может показаться, что тут налицо всё тот же имущественный подход, но на деле он лишь чисто технический: хозяин большой мануфактуры может быть на порядок богаче хозяина маленькой фабрики). Ну и так далее.

          Родовая сущность буржуазии Однако в качестве самого существенного обобщения, на мой взгляд, следует выделить сходство всех вышеперечисленных групп в том, что их представители являются обособленными специализированными производителями продуктов и услуг и, тем самым, хозяевами своих производств, продуктов и услуг, связанными между собою обменом (в любой его исторической форме). Сия особенность (внутреннее сходство и внешнее отличие данной совокупности групп от всех не входящих в неё групп) есть не что иное, как родовая (то бишь самая общая, классовая) сущность буржуазии. Или, другими словами, специфика её социально-экономического положения.

          Буржуазия — это исходно класс автономных друг от друга хозяев-производителей бюрократической эпохи, но сменяющих в ходе специализации своих производств характер указанной автономии с воспроизводственной на производственную. С точки зрения его места в общем историческом процессе данный класс следует рассматривать как порождение специализации производства при сохранении в том или ином виде его обособленности. В этом особое лицо буржуа: с одной стороны, функциональное — как производителей узкого ассортимента конкретных продуктов и услуг, а с другой — социальное, — как самостоятельных друг от друга и от кого бы то ни было вообще хозяев. И именно из указанных глобальных особенностей данного класса проистекают те его всеобщие интересы, которые обусловливают основополагающие принципы устройства буржуазного общества.

          Единство буржуазии При этом следует подчеркнуть, что данные особенности являются именно родовыми признаками буржуазии, присущими любому её отряду, каким бы специфичным он ни был сам по себе как более частная группа. По указанным общим характеристикам все капиталисты, например, тождественны мелким буржуа, причём даже таким, которые функционируют вовсе не в качестве нацеленных на рынок товаропроизводителей, но и в рамках непосредственного "натурального" обмена. Их общность, как отмечалось, заключается в том, что всё это суть представители обособленных специализированных производств.

          Глубинной же причиной такого единства выступает характер используемых орудий труда. От самых примитивных до самых развитых — они здесь представляют собою такие орудия, применение которых, с одной стороны, предполагает наличие обмена, но с другой — обеспечивает лишь обменную связь производственных ячеек и не более того. Всё, к чему принуждает эксплуатация данных орудий — это внутренняя организация конкретных производств в рамках конкретных предприятий. Высшим достижением в развитии техники тут является то, что использующие её предприятия превращаются в единые организмы. Но при этом характер оной техники ещё не требует какого-либо более масштабного производственного объединения, скажем, в рамках всего общества, при котором производство нуждалось бы в управлении непосредственно со стороны этого общества в целом.

          Должен отметить, что я констатирую сие просто как факт, а не как якобы некую незавершённость развития орудий труда именно в указанном направлении, которая в будущем будет-де преодолена. Не будем пока угадывать наперёд направления развития орудий и общества: над этим ещё предстоит задуматься в десятой части. Пока же важна именно констатация того, что состояние техники рассматриваемого периода требует организованности лишь в локальных масштабах отдельных предприятий.

          Отсюда данные ячейки в своих производственных процессах оказываются обособленными друг от друга и связываются между собой лишь посредством обмена, причём, естественно, в его рыночной форме (ввиду массового характера крупных производств). Соответственно, необходимым является и представление этих предприятий на рынке в качестве единых субъектов, направляемых единой волей, которая тут выступает на всём протяжении эпохи частной волей по отношению к воле общественной, — хотя внутри этой своей частной формы она и развивается из воли сугубо частных лиц в волю акционерных коллективов.

          Таким образом, повторяю, частный характер капиталистического (и буржуазного в целом) производства обусловлен характером используемых в нём орудий труда. Иная форма экономической связи, чем рынок, на данной базе просто невозможна. И капиталисты, наравне с мелкими специализированными производителями, остаются в итоге всё теми же буржуа, то есть частными хозяевами, олицетворениями самостоятельности отдельных предприятий.

          Ядро и периферия Теперь так же, как и в случае с бюрократией, необходимо рассмотреть вопрос о буржуазном классовом ядре и периферии (пребывание в составе которых, естественно, связано со степенью полноты и оформленности буржуазных интересов). При этом определение данных ядра и периферии следует провести по критериям как их социальных (стадиальных), так и функциональных особенностей.

          Всякий класс вообще развивается исторически, то есть постепенно и поэтапно. Причём надо отметить, что ввиду того, что в обществе новые классы появляются обычно не из воздуха и не на пустом месте, а на базе каких-то старых классов (или слоёв) путём преобразования их в новые, то тут закономерно, что в продолжение известных переходных периодов многие социальные группы принимают своего рода "кентаврические" формы: полукрестьян-полубуржуа, полукрестьян-полурабочих и т.п. Сия гибридность выражается как в двусмысленности их социально-экономических положений, так и в двойственности их мировоззренческих, жизненных и обществоустроительных установок.

          По этой социальной линии, как понятно, степень обуржуазивания людей связана с развитием обмена, то бишь с интенсификацией включённости производителей в рыночные отношения. Ведь именно рынок есть высшая форма связи обособленных специализированных производителей. Поэтому естественно, что наиболее адекватно сущность буржуа проявляется на таком этапе их развития, на котором они становятся товаропроизводителями. Только при этом происходит полное превращение специализированных, но полунатуральных производителей в буржуазию и отмирание всех пережиточных черт их предшествующего состояния. Так что данный класс можно классически определить как класс товаропроизводителей.

          Помимо того, отношение к ядру класса буржуазии определяется ещё и функцией товаропроизводящих слоёв. Иные из них более буржуазны, чем другие. Впрочем, сие тоже можно связать со степенью зависимости данных функциональных слоёв от рынка и зависимости существования самого рынка от них. Бесспорно, например, что при сравнении по указанному параметру производителей продуктов с работниками сферы услуг (причём возьмём пока только материальные услуги) вторые предстают в менее "привлекательном" виде. Бытие узкоспециализированных и обособленных производителей продуктов просто немыслимо вне рынка. Они своей деятельностью и создают его как таковой. В то время как работники материальных услуг (ремонтники, парикмахеры и пр.) работают только на заказ. Услуги не могут быть накоплены, произведены загодя и складированы в сухом и прохладном месте, то бишь не могут быть представлены в форме какого-то имущества, богатства, капитала. Одновременно, производители продуктов больше привязаны к каким-то предметам и орудиям труда, то есть менее мобильны, больше заинтересованы в стабильных условиях производства и пр. Производители же услуг могут вести и кочевой образ жизни, всё своё нося с собой (а также, при случае, прихватывая и чужое). Понятно, что вписанность такого рода "бродяг" в какую-либо конкретную социальную структуру значительно слабее и, соответственно, их безразличие к тому, как устроено общество, глубже.

          Таким образом, к ядру буржуазии следует отнести, во-первых, товаропроизводителей, а во-вторых, таких товаропроизводителей, которые являются производителями продуктов. Производители материальных услуг представляют собою уже не ядро, а периферию данного класса.

          Проблема характера производителей нематериальных услуг Наконец, в ещё более сомнительном положении оказываются тут всевозможные производители нематериальных услуг — интеллектуальных, эстетических, воспитательных и т.п. Все те особенности, которые отмечены выше как характерные для работников сферы материальных услуг, имеются и у них, но при том в гораздо более ярко выраженной форме.

          Например, производители данного типа ещё меньше используют в своей деятельности орудия труда (их орудиями, как правило, являются органы их тела). Им по роду их "производства" сложнее привлекать себе на помощь в качестве подсобных работников своих учеников, расширяя своё дело и превращаясь в капиталистов. Плоды умственного труда нередко вообще не имеют материального воплощения и потому не могут подвергнуться какому-либо накоплению и капитализации. В связи со всем этим у представителей соответствующих профессий неразвиты многие "инстинкты", характерные для классической "ядрёной" буржуазии.

          В частности, например, они не так кровно заинтересованы в охране своих невеликих богатств и, следовательно, более скептически относятся к священному буржуазному принципу частной собственности. Данный принцип волнует указанные слои лишь в той мере, в какой их услуги могут быть материализованы, то есть отчуждены от них в виде каких-то произведений (книг и пластинок как продуктов), идей (способных иметь техническое воплощение) и т.п. Там же, где имеется только чистый труд как процесс, право собственности становится неактуальным, ибо тут ничего нельзя ни отнять, ни украсть. Мозги с их знаниями, голос, ловкость рук и прочие способности и таланты даже без всяких правовых установлений всегда остаются в распоряжении обладающих ими индивидов.

          С другой стороны, важной особенностью этих последних чистых производителей нематериальных услуг (а отчасти — и услуг вообще) является то, что их способности, знания, навыки и умения потребляются их покупателями лишь в самом процессе их воплощения, актуализации, то есть как труд, а не как продукты труда. Тем самым, на деле, сплошь и рядом данные труженики являются работниками наёмного труда и выступают периферией, скорее, класса наёмных рабочих, а не буржуазии. Из всего этого проистекает неопределённость, "нирыбанимясность" их положения. Сия периферия то ли буржуазии, то ли пролетариата есть уже даже совсем и не периферия, а нечто "заграничное" и внеклассовое — во-первых, как не относящаяся определённым образом ни к одному из реальных классов, а во-вторых, как не являющаяся классом сама по себе ввиду своей политической незначимости и общей аморфности менталитета.

          Впрочем, отдельные отряды данного взятого в целом слоя в последние столетия бурно развиваются. В связи с революционными изменениями в производстве растёт и общественная значимость науки и её представителей. Параллельно умственная деятельность всё больше требует применения сложных орудий. То есть слой производителей знаний постепенно выдвигается на какое-то новое, не присущее ему прежде положение в обществе. Однако исследованием этих новейших процессов на предмет их классообразующей роли я займусь в завершение данной работы.

* * *

          Терминологические пояснения В настоящей же главе мне осталось лишь заострить внимание читателя на некоторых тонкостях использования ряда основных терминов.

          Начну с понятий "капиталист" и "капитализм". Оба они производны от понятия "капитал". Капитал же, как известно, есть самовозрастающая стоимость, то бишь определённым (в соответствии с закономерностями рынка) образом используемое богатство. Его существование совсем не обязательно связано с крупным производством, с наёмным трудом и тому подобными интересными обстоятельствами. Как капитал своё имущество может использовать практически любой работающий на продажу и озабоченный своим процветанием производитель, в том числе и мелкий буржуа. В свою очередь, капиталистами именуют только крупных производителей, использующих наёмный труд. "Тот хозяйственный уклад, который сложился в Европе в XVI — XIX вв., принято называть капитализмом, однако капитал существовал много тысячелетий" (62, с.30). Так что тут имеется расхождение между исходным и производными терминами, то бишь между тем, что обозначают словами "капитал" и "капиталист" ("капитализм"). Капиталист — не просто тот, кто превращает своё богатство в капитал, а тот, кто проделывает это особым образом — путём организации крупного дела с использованием наёмного труда.

          Также надо прояснить и вопрос о соотношении понятий "буржуазный строй" и "капитализм" (который рассматривается тут уже не как хозяйственный уклад, а как именно общественный строй). Эти понятия происходят от соответствующих понятий "буржуазия" и "капиталисты", которые соотносятся между собой как общее и частное, как термины, обозначающие класс вообще и особый подотряд этого класса. Все капиталисты — буржуазия, но не все буржуа — капиталисты, и с пониманием этого обстоятельства никаких затруднений вроде бы не возникает. Однако в отношении понятий "буржуазный строй" и "капиталистический строй" то же самое уже не скажешь. Ибо тут имеет место такая оригинальная ситуация, при которой капитализм на практике выступает не просто особым и высшим этапом буржуазного строя, а его единственным воплощением. Лишь в рамках капитализма буржуазные отношения вырываются наконец на оперативный простор, выходя из-под юрисдикции бюрократической формации. Ибо только капиталисты оказываются способны прочно взять в свои руки власть в обществе и перестроить его на буржуазный лад. Тем самым, буржуазный строй может реально существовать только в форме капитализма, а наименование этого этапа получает право обозначать собой весь строй в целом.

Раздел третий Особенности конкретного развития

Глава первая. Общезначимое искажение процесса

1. Опережающий генезис мирового рынка

          Ближе к жизни Выше рассмотрены исключительно всеобще закономерные факторы, обусловливающие как вообще развитие орудий труда, производства, экономики и общества, так и логические направления данного развития в переходный от бюрократизма к капитализму период. При этом с целью выявления указанных направлений общество было представлено мною, во-первых, сугубо абстрактно (в том числе и по характеру контактирующей с ним природной среды), а во-вторых, само по себе, существующим как бы одно-одинёшенько, то бишь без учёта влияний на него со стороны других обществ. Между тем, в реальности, конечно, обычно присутствуют и некоторая конкретность условий протекания процесса развития, и множественность обществ с их взаимодействиями.

          Причём под конкретностью условий в данной главе пока имеется в виду лишь такая их особенность, которая носит не частный, а всеобщий характер, то есть сказывается на развитии экономики не отдельно взятого общества, а всего человечества. Аналогично, и среди взаимодействий социумов интерес здесь представляют только те, что, с одной стороны, также влияют на ход указанного развития тотально, в мировом масштабе, а с другой — отражаются именно на данном процессе, а не на каком-либо ином. Ведь взаимодействия обществ, разумеется, и сами по себе разнообразны и имеют, соответственно, весьма различные результаты.

          Так вот, теперь, составив представление о том, почему и как должно было идти в истории общественное развитие в его идеализированном теоретическом варианте, полезно исследовать и то, как оно в действительности шло на нашей планете, то есть какие искажения претерпел этот процесс под давлением ряда всеобщих, но случайных обстоятельств вкупе с фактом взаимодействий социумов.

          Разнородность условий В качестве не обязательного с теоретической точки зрения, то бишь случайного, но всеобще представленного на Земле и повсеместно практически значимого для развития обществ обстоятельства, прежде всего, следует отметить такое, как разнородность природных условий различных регионов планеты, то бишь неравномерное распределение по этим регионам ресурсов и условий производственной деятельности, причём не столько в количественном, сколько в качественном плане. (Другим существенным обстоятельством тут выступает также неизолированность данных регионов друг от друга, то есть возможность для их насельников сообщаться между собой). Эта разнородность сама крайне разнообразна по своим формам, то есть может рассматриваться по многим параметрам, выражаясь в различиях климата, географии, флоры, фауны, полезных ископаемых и прочих ресурсов недр и территорий. Сие дано как факт.

          Понимание факта В отношении оного факта необходимо чётко обозначить два момента: во-первых, его оценку, во-вторых, ракурс рассмотрения. В плане оценки нужно ещё раз подчеркнуть, что указанное обстоятельство (разнородность природных условий) при всей его всеобщности и исторической значимости не имеет никакого теоретического значения, ибо является для теории общества случайным фактором. Конечно, сама по себе данная разнородность имеет какие-то причины и может быть теоретически объяснена, скажем, законами геологических и биологических процессов (равно как и падение астероида на Землю — вовсе не случайность с точки зрения теории тяготения, а нечто вполне предсказуемое расчётами движений небесных тел). Очевидно также, что оная разнородность во многом обусловлена формой Земли, характером её обращения вокруг Солнца и тому подобными обстоятельствами. Однако развитие орудий труда происходило бы и в случае однородности природных условий на Земле (или при изолированности разнородных друг относительно друга, но не внутри себя регионов), просто шло бы оно медленнее и несколько иным путём, более близким к логическому. Поэтому указанная разнородность представляет собой всеобще случайный, дополнительный фактор — в ряду не обязательных, а благоприятствующих или мешающих процессу развития обстоятельств.

          С точки зрения ракурса рассмотрения стоит, во избежание недоразумений, дополнительно уточнить то, что в данной главе разнородность природных условий рассматривается мною лишь как разнородность вообще, а не в плане её конкретного содержания, не в разрезе тех реальных особенностей регионов, благодаря которым каждый из них идёт в области развития орудий труда и буржуазных отношений своим особым путём. Конкретная неодинаковость регионов, наряду с другими обстоятельствами, задаёт не что иное, как темп и формы развития отдельных обществ. Однако пока интересно не это, а другое следствие, вытекающее не из конкретных особенностей природной среды, а из самого факта её разнородности. О влияниях специфики местных условий пойдёт речь позже. Пока же не следует сбиваться на частную конкретику. Тут фактор разнородности берётся именно сам по себе, просто как таковой, как всеобще значимый. Важно лишь само наличие разнородности и чистые последствия только этого наличия. В качестве такого наличествующего данный фактор как раз всеобщ, в отличие от конкретных частных особенностей условий регионов. Каждый регион в отношении других регионов выступает как отличный по характеру своего животного и растительного мира, ресурсов недр и прочих источников разнообразных благ. Факт этой отличности самой по себе, то есть абстрагируемой от своей конкретности, от того, каковы именно отличия, тут и важен.

          Последствия разнородности Различия природных условий мест дислокаций обществ порождают целую цепь следствий.

          Во-первых, приспособление к различной среде заведомо понуждает людей к созданию столь же различных орудий. При этом последние исходно возникают как уже дифференцированные, специализированные, правда, не в рамках конкретного региона (под регионами я тут понимаю именно однородные в природном смысле области), а относительно орудий других регионов. Тем самым, данная специализация существует лишь как реальный факт, но не как экономический феномен: для превращения её в последний необходима ещё и какая-то общность экономической жизни регионов, то есть вступление их обитателей в экономические контакты.

          Во-вторых, такое региональное расслоение производств можно рассматривать как прообраз отраслевого. Это расслоение само собой появляется раньше всех прочих и обусловливается естественной разностью производимых по регионам природных продуктов. Вместе с тем, при отсутствии межрегиональных экономических контактов данные "отрасли" тоже являются таковыми лишь в потенции, подобно специализированности орудий труда.

          В-третьих, благодаря наличию природной разнородности регионов, все региональные общества Земли выступают относительно друг друга в качестве владельцев особых ресурсов и производителей специфических благ. В результате каждое общество оказывается потенциально заинтересованным в продуктах труда соседей по планете, которые оно не в состоянии произвести самостоятельно. То бишь указанная разнородность является природной (а вовсе ещё не орудийной) предпосылкой возникновения межрегионального обмена. При том сама по себе разнородность, конечно, этого обмена не требует, а является лишь благоприятным условием для его возникновения. Она создаёт лишь предметную возможность обмена: тут априори есть чем обмениваться.

          Значение множественности социумов и их контактов Наличие благоприятных условий для чего-либо, как отмечалось, не означает ещё наличия самого этого чего-либо. Для его возникновения требуются причины. Однако всякие благоприятствующие условия понижают порог необходимой причинности, позволяют реализоваться чему-либо на базе менее значимых причин, включают в число причинных факторов те явления, которые при других обстоятельствах не задействуются. Например, выше отмечалось, что при появлении дисбаланса потребностей людей с возможностями среды их обитания причиной развития орудий труда оказывается ещё и стремление к поддержанию гомеостаза, в обычных условиях не работающее на данном поприще.

          Аналогично, и тот же обмен (рынок), который в идеале (в теории) должен возникать только вследствие соответствующего развития орудий (и как внутренний для каждого отдельно взятого общества), при наличии природной разнородности регионов снижает требования к данному причинному фактору. В описанных условиях появление обмена оказывается возможным и неизбежным уже и на базе относительно неразвитых орудий труда (и в форме внешнего для обществ). Фактически, причинами его появления тут выступают совершенно иные, чем развитие орудий, обстоятельства.

          Однако прежде чем перейти к рассмотрению данной причинности, надо рассказать ещё об одном дополнительном благоприятствующем условии. В его роли в реальной истории выступила множественность людей и их социумов, то есть то, что в каждом особом регионе Земли имелись свои насельники. Понятно, что простого наличия разнородности регионов ещё недостаточно для появления обмена, если некому и не с кем обмениваться. Так что множественность социумов явилась вторым благоприятствующим фактором, обеспечивающим сдвиг к иной, чем развитие орудий труда, причинности возникновения мирового рынка. Непосредственной же причиной его возникновения стали контакты обитателей разных регионов.

          При этом напоминаю, что то, что в одном отношении выглядит благоприятствующим условием, в другом отношении может выступать уже как разрешительная возможность. Разнородность регионов и множественность социумов суть благоприятные условия для возникновения обмена (в данном случае — в форме мирового рынка), но вовсе не обязательные для него разрешительные возможности, ибо он может возникать и без них, на базе простого развития орудий. Однако в отношении международных контактов, которые являются в рассматриваемом случае причинами возникновения рынка на указанной благоприятной почве, сама эта почва является уже необходимостью, разрешительным условием превращения фактора контактов именно в причину. Для того, чтобы оный фактор мог выступить причиной генезиса межрегионального обмена, обязательно наличие множественности социумов и разнородности регионов. Без первого контактов просто не может быть (некому контактировать), а без второго они не могут приобрести обменного характера (обмен не имеет смысла).

          При наличии же контактов насельников разнородных регионов у данных насельников постепенно возникает и укрепляется привычка к потреблению иноземных продуктов, что ведёт к росту числа потребностей людей, то есть к качественному обогащению этих потребностей. В результате потребление и, следовательно, приобретение указанных продуктов становится необходимостью, а важнейшим и первейшим средством, обеспечивающим их добычу, и выступает мировая торговля, в рамках которой со временем формируются устойчивые связи, то есть мировой (межрегиональный) рынок. (Вторым способом добычи иноземных благ является грабёж, война, но такого рода контакты сами по себе не имеют значения для развития орудий труда и вообще для генезиса новых относительно бюрократии и земледельцев социальных слоёв. Влияние политической борьбы на развитие орудий повышается лишь тогда, когда сами данные орудия превращаются в её решающие факторы. Но это реалии уже собственно буржуазной эпохи. Поэтому тут я об этом способе умалчиваю, как о не имеющем интересующих меня последствий).

          Искажение и ускорение процесса развития Таким образом, рынок, который теоретически должен являться результатом развития орудий труда, в конкретной истории человечества возникает совершенно иным образом, как следствие иных причин, задолго до соответствующего развития орудий, да к тому же ещё и в форме не внутреннего, а внешнего, мирового рынка. Это искажение логического хода событий обусловлено влиянием на процесс развития процесса экономических взаимодействий социумов.

          В свою очередь, рынок, как бы и в каком бы виде он ни возник и ни существовал, сам по себе выступает сильнейшим катализатором (а то и причиной) развития орудий труда. Он порождает у производителей непосредственный интерес к повышению эффективности, производительности и качества труда, к специализации и увеличению выпуска продукции. Более того, рынок пускает в ход и такой сильнейший подстёгивающий бич, как экономическая конкуренция, не просто заинтересовывая, но и принуждая производителей к всевозможным производственным усовершенствованиям, в числе которых первая роль принадлежит развитию орудий.

          Тем самым, имеющиеся на Земле природно-социальные условия развития орудий труда и экономики ведут, с одной стороны, к искажению, а с другой — к ускорению данного процесса. При этом больше интересно первое. Теоретически важны тенденции, а не темпы. Для теории любого процесса в общем-то всё равно, с какой скоростью он протекает, но ей совсем не безразличен конкретный путь этого протекания. Ведь цель теории как раз и состоит в объяснении данного пути, а также в предсказании дальнейшего хода событий.

2. Искажение процесса социального развития

          Опережающее развитие торговой буржуазии Первоочередное становление мирового рынка оказывает своё влияние и на протекающие в обществах социальные процессы, то есть сказывается на генезисе буржуазии и буржуазных отношений. В частности, в данных условиях преимущественное развитие получают такие слои буржуазии, которые по роду своей деятельности связаны именно с техническим обслуживанием международного обмена, а именно: купцы и менялы-ростовщики-банкиры. То бишь те, кто по логике теории должны бы понуро следовать за развитием производства, в реальности вприпрыжку бегут впереди него, возглавляют процессию и даже силком тянут за собой всех прочих её участников.

          Раз мировой рынок возникает на практике раньше товарного производства, то и обслуживающие его (рынка) функционирование слои образуются раньше товаропроизводителей. Последние в своём развитии отстают от первых и в конкретной истории поначалу (причём на протяжении достаточно долгого времени) оттесняются на задний план экономической и политической жизни даже и в тех случаях, когда они частично всё же формируются (я имею в виду античность). При неразвитости производства (то есть, в первую очередь, его орудийной базы) для самостоятельного устойчивого существования, а тем более, для социально-экономического доминирования производительной буржуазии просто ещё нет условий. Она зависает в воздухе, подобно Антею, оторванному от Земли. Не общество (включая торговцев) тут зависит от товаропроизводителей, не рынок порождается производством с его орудиями, а, напротив, сам товарный характер производства и, соответственно, буржуазное лицо производителей определяются их включённостью, допущенностью в мировую торговлю, то бишь тем, соблаговолит ли достопочтенное купечество обратить своё внимание на тот или иной регион с его обитателями-производителями.

          При ведущей экономической роли межрегионального обмена купцы всегда доминируют над другими слоями буржуазии уже по самой природе такого обмена. Ведь тут места сбыта продукции весьма отдалены от мест её производства, в связи с чем её доставка и продажа требуют немалого времени и затрат, окупающихся только при работе с большими партиями товаров, при значительных торговых оборотах. Непосредственное участие во внешней торговле недоступно массам индивидуальных производителей. В описанных условиях производство вообще преимущественно является натуральным, а обмен существует лишь в качестве побочной и внешней ему, то есть именно паразитирующей на региональных особенностях производств деятельности. Купцы и сбывают тут свои товары не массам производителей, а главным образом бюрократам. "Торговый капитал при феодализме являлся прежде всего посредником в обмене присвоенного феодалами прибавочного продукта на предметы роскоши" (52, с.93). Подлинно товарное производство возникает как таковое, в основном, лишь по ходу генезиса внутреннего массового спроса, то есть внутреннего рынка. Только наличие последнего обеспечивает возможность устойчивого самостоятельного существования производительных буржуа без посредничества купцов и, тем самым, ведёт к снижению экономической и социальной роли купечества и к превращению его лишь во вспомогательный и второстепенный отряд буржуазии.

          Проиллюстрирую всё это фактами.

          Поспешишь — людей насмешишь Так, в Западной Европе вовлечение её в систему мирового рынка вызвало к середине Средних веков появление массы городов и городков. И понятно, что наиболее бурно сия урбанизация развивалась именно в тех областях, через которые непосредственно пролегали основные торговые пути данной эпохи.

          Например, "для средневековой Германии XIV и XV столетия стали временем наивысшего расцвета её городов, бурного роста ремёсел и торговли, особенно посреднической, между разными странами. Всему этому способствовало выгодное положение страны на путях международной торговли" (37, с.388). "Немецкие города вырастали преимущественно на посреднической торговле, производство товаров, которые пользовались бы спросом за пределами непосредственной округи, на первых порах было редкостью" (37, с.382).

          Тот же самый процесс происходил и в Италии, и на всём побережье Средиземного моря. Здесь "торговля приобрела очень широкий размах уже в XIII в. и вплоть до конца XV в. оставалась наиболее динамично развивавшейся отраслью итальянской экономики" (37, с.419). Также процветала тут и финансово-кредитная деятельность, которой опять же занимались по большей части сами купцы. Вследствие этого купечество занимало "ведущие позиции в большинстве городских республик" (37, с.419) Италии, а в Венеции и вообще монополизировало "торговлю и государственное управление" (37, с.419). В то же время здесь "ещё и к концу XV в. не сложился внутренний товарно-ценовой рынок", причём помимо многих прочих обстоятельств, этому способствовала "ориентация итальянского купечества на внешние рынки" (37, с.420).

          Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что легендарная немецко-швейцарская Реформация (с её лютеранством и кальвинизмом) и не менее знаменитый итальянский Ренессанс (с его сохраняющимся католицизмом) были вызваны к жизни не столько натуральным обуржуазиванием указанных регионов, сколько именно их "окупечиванием". (Любителям изящной словесности могу также предложить для обозначения сего феномена словечко "окупирование", или даже просто "купирование").

          При этом понятно и то, что стоило измениться путям международной торговли, как все сии процветание и праздник жизни тут же сменились упадком, унынием и значительным отставанием дальнейшего социально-экономического развития упомянутых регионов (в том числе, и Германии — родины протестантизма; правда, на её персональной судьбе сильнейшим образом отразилась опустошительная Тридцатилетняя война) от тех, что с самого начала основывали своё благополучие не на торговле, а на худо-бедно, но производстве чего-то своего. Например, Англия и, с некоторыми оговорками, Нидерланды (а после революции 1566 — 1609 гг. — Соединённые провинции, или Голландия), хотя, конечно, тоже не преминули с головой окунуться в мировую торговлю, однако приобщились к ней не только в роли простых посредников и спекулянтов, но и в качестве продавцов своих собственных товаров: шерсти, полотна и селёдки пряного посола. В силу этого в указанных регионах имело место более основательное развитие внутреннего рынка со всеми его многочисленными последствиями. В Англии "уже в конце XII — начале XIII в. развиваются довольно прочные внутренние экономические связи... Быстрому развитию их способствовала ранняя специализация сельскохозяйственных районов — одних на производстве хлеба.., других — на производстве мясомолочных продуктов и шерсти... Расширение внутренних экономических связей стимулировалось также развитием внешней торговли, поскольку основу последней до конца XIV в. составлял вывоз продуктов сельского хозяйства, шерсти, хлеба, кожи" (37, с.341-342).

          Примерно так же поначалу развивались и Нидерланды (а позже — Голландия). Однако со временем, ввиду более благоприятного, чем у Англии, положения данных государств на путях международной торговли (а также и из-за отсутствия у них собственной сырьевой базы), промышленное развитие здесь всё больше уступало место торговым спекуляциям. "Вложение капиталов в торговлю оказывалось столь прибыльным для буржуазии республики Соединённых провинций, что у неё не сложилось достаточно мощных стимулов для соответствующего применения капиталов в промышленности" (64, с.66).

          Таким образом, там, где сформировался внутренний рынок, развилось и подлинное массовое товарное производство, а на его базе позднее — капитализм. И никакие капризные перемещения международных торговых путей с этим уже ничего поделать не могли. Ведь торговые пути могут меняться только в маршруте своего следования, но не в своих исходных и конечных пунктах: в данном плане они обязательно привязаны к тем местам, в которых есть, что купить, и есть, что продать. Тут важна собственная экономическая привлекательность региона, а не его удобное расположение на трассе. Та же Англия вообще, фактически, исходно находилась на периферии, в стороне от центров мировой торговли, и лишь её собственное экономическое развитие постепенно превратило её в главную торговую державу. Тот, кто двигается не спеша, но прямо к цели, зачастую приходит к ней раньше, чем тот, кто бежит, но кривыми путями.

          Социальные и политические последствия Преобладание купечества в составе ранней буржуазии отражается и на ходе социальной борьбы данного класса с бюрократией и другими слоями общества, а также на преследуемых им целях и используемых средствах.

          Купечество — это "беспочвенная" буржуазия. Оно возникает как нарост на коренном населении, которое при этом в массе своей остаётся натурально производящим, не вовлечённым в обменные отношения. А в такой обстановке, как понятно, не обойтись без бюрократии. Купечество как слой обычно всегда соседствует с последней, заключая с нею какой-то компромисс, в особенности, там, где купеческие поселения существуют в окружении и в симбиозе с обширной земледельческой округой. Это как раз было характерно для большинства "бургов" Германии, а также и для всех тех итальянских городов, которые располагались не по побережью, то есть не имели прямых выходов к морю. "Несмотря на интенсивный процесс урбанизации, деревенское население Италии численно преобладало над городским и в XIV в., а сельское хозяйство доминировало в структуре экономики страны" (37, с.414). Только Венеция и Генуя не имели "собственной аграрной периферии" (37, с.433) (правда, в Генуе и сами купцы происходили из нобилей) и только здесь купечество установило своё полное господство. Все же прочие купеческие города при осуществлении своей торговой деятельности вынуждены были как-то контактировать с сельской местностью, контролируемой бюрократией, и в таком окружении чувствовали себя весьма неуютно.

          Так что при преобладании в составе буржуа купечества борьба данного класса с бюрократами обычно носит половинчатый характер, а её результаты не вызывают положительных эмоций. Такого рода верхушечная и паразитическая в отношении производства буржуазия, не имеющая реальной опоры в массах производителей, не способна прочно взять власть в свои руки. Ну а в тех редких случаях, когда купеческие республики всё-таки возникают (в Генуе и Венеции), правление купечества носит, как уже отмечалось выше в разделе, посвящённом античности, олигархический характер. Ведь купцы вовсе не нуждаются во внутренней политической свободе в своём государстве, так как они кровно не заинтересованы в нормальном функционировании внутреннего рынка. Их интересы сплошь сосредоточены только на обеспечении своих привилегий в мировой торговле. Отсюда купечество как раз весьма склонно к ущемлению прав и свобод граждан подконтрольных ему государств.

          Капитал до и вне производства В чисто же экономической области важнейшим следствием опережающего генезиса купечества и ростовщиков является то, что первичный капитал появляется в истории прежде всего в форме торгового и финансового. Отсюда организаторами первых мануфактур и вообще крупных производств обычно оказываются именно представители указанных слоёв буржуазии, выступающие в отношении самих постепенно и запоздало нарождающихся товаропроизводителей в качестве внешней им, допрежь их сложившейся, а потому и подчиняющей их себе силы.

          Такие капиталы вообще появляются ещё в глубокой древности и ждут своего часа, то есть такого уровня специализации производителей, который создал бы массовый внутренний спрос на товары и возможность (смысл) вложений средств в организацию крупного производства. Пока же не возникла соответствующая техническая и социально-экономическая база, связанная с собственным развитием товарного производства и внутреннего рынка, эти капиталы используются совсем не по-капиталистически. Даже в относительно позднее время "в крупных городах Западной Европы значительная часть капиталов, накопленных в торговле и ростовщичестве, вкладывалась не в расширение промышленного производства, а в приобретение земли и титулов: владельцы этих капиталов стремились войти в состав господствующего слоя феодалов" (37, с.268). Лишь тогда, когда возникает обширный внутренний рынок, массовый спрос, данный капитал удостаивает своего внимания производство, становясь одним из основных факторов, обеспечивающих его быстрое укрупнение.

3. Орудия труда, рынок и капитализм: кто крайний?

          Всё наоборот Ещё раз обращаю внимание читателя на то, что первичное появление обмена в истории человечества обусловлено вовсе не развитием орудий труда, а предшествует оному. По логике теории, рынок с его следствиями должен возникнуть в результате развития орудий, а на практике имеется прямо противоположная детерминация. Рынок порождается иными причинами и сам способствует развитию орудий, подтягивая их до адекватного своим потребностям уровня.

          Сходство общезначимого с теоретическим Об этом случайном общезначимом обстоятельстве мне не было нужды вести речь в теоретическом исследовании, но его никак нельзя игнорировать при объяснении реальной истории. Кроме того, я упоминаю о нём ещё и затем, чтобы специально подчеркнуть его нетеоретичность (с точки зрения общей теории общества): ведь многие в данном отношении путаются, на основании сходства общезначимого с обязательно-теоретическим отождествляя эти два явления.

          А сходства тут и впрямь довольно значительны. Во-первых, то, что всеобще, тем самым, постоянно и повсеместно повторяется, отчего данное повторяющееся легко спутать с закономерным, ведь повторяемость и является первейшим признаком закономерности. Во-вторых, тому, что имеет большое, а тем более всемирное (всеобщее) историческое значение, причём сказываясь не только на темпе, но и на содержании исторического процесса, так и кажется необходимым приписать теоретическую значимость.

          Практические основания заблуждений Помимо указанных сходств, к ошибочным выводам учёных подталкивает и сугубо эмпирический характер большинства исторических исследований.

          При изучении происхождения буржуазного строя (изучении, осуществляемом, разумеется, сплошь и рядом не абстрактно, а конкретно и, притом, главным образом на материале Западной Европы), ни для кого не составляет труда установление того факта, что сие происхождение имеет своим непосредственным предшествием, обязательным условием и даже причиной генезис рынка. В данном пункте практика полностью подтверждает теорию: капитализм есть порождение рыночных отношений. Но откуда берётся сам рынок? При ответе на этот вопрос обращение к свидетельствам конкретной истории играет уже, увы, дезориентирующую роль. Ведь здесь как раз и обнаруживается, что исходно рынок складывается как международный по форме и безотносительно к сколько-нибудь заметному развитию орудий труда. Данный факт и обобщается в качестве якобы теоретического теми учёными, которые путают процесс создания теории общества с простым некритическим обобщением исторических реалий. На этом материале ими закономерно выстраивается такая "логическая" цепочка, согласно которой генезис капитализма имеет своей причиной генезис рыночных отношений, а оные, в свою очередь, порождаются самыми разнообразными (и, фактически, случайными) причинами, в числе коих развитию орудий труда отводится вторичная и весьма скромная роль.

          К сему, вдобавок, припутывается ещё и то отмеченное выше обстоятельство, что сам рынок как раз выступает в отношении развития орудий важнейшим стимулирующим фактором, то бишь сам оказывается вроде бы первопричиной этого процесса. Во всяком случае, в реальной истории человечества становление мирового обмена и вовлечение в него конкретных обществ, действительно, послужило начальным толчком для их буржуазного экономического развития. Отчего данный факт и трактуется нередко как теоретически значимый. В выстраиваемой логической цепи причин и следствий для развития орудий труда тоже находится своё тёплое местечко, но отнюдь не во главе колонны на белом коне (тут помещается рынок, или, точнее, обусловливающие его генезис случайные факторы), а где-то посерёдке процессии. Сие ещё больше искажает теоретическую перспективу и затрудняет понимание действительного генетического соотношения данных двух феноменов — орудий и рынка.

          Ошибка отождествления При этом, как можно заметить, указанные искажение и затруднение вызываются прежде всего неправомерным отождествлением под одной вывеской "рынок" двух весьма различных феноменов: мирового и внутреннего рынка. Поскольку и тот, и другой суть рынки и, стало быть, в чём-то, безусловно, схожи между собой, постольку тут появляется соблазн приписывания сходства и процессам их возникновения. Ну а ввиду того, что право первородства в истории принадлежит международной торговле (причём как хронологически, так и в качестве стимулирующего повсеместное экономическое развитие начала), то именно закономерности становления оной и объявляются обычно закономерностями становления рынка вообще (с соответствующим оттеснением на вторые роли фактора развития орудий труда).

          Однако если различить указанные особые рынки между собой и рассмотреть генезис каждого из них по отдельности, то легко установить, что их отношение к развитию орудий (как, впрочем, и к генезису буржуазного строя в целом) вовсе не одинаково. В то время как международный обмен и на самом деле возникает, базируясь больше на иных, чем развитие орудий, основаниях, массовый внутренний спрос (и, соответственно, внутренний рынок), как важнейший момент подлинно буржуазного преобразования экономики и общества, появляется лишь вследствие совершенствования (причём, в первую очередь, именно технического) местных производств.

          Внутренний рынок формируется не столько в результате вовлечения того или иного региона в мировую торговлю, сколько по мере развития его собственной материальной базы. Экономические воздействия извне тут выполняют в лучшем случае лишь роль благоприятствующего фактора (да и то не всегда, ибо торговля, как отмечалось, частенько отвлекает от занятий производством), тогда как причиной и главным разрешительным условием выступают развитие и характер орудий. Тем не менее, отождествление указанных двух типов рынка и смещение внимания ряда исследователей на перипетии становления международного обмена мешает им обнаружить сию куда более важную для генезиса собственно буржуазных отношений зависимость.

          Орудия труда, рынок и капитализм Аналогично, игнорируется порой роль развития орудий труда и в утверждении собственно капитализма. Иные учёные производят последний непосредственно от рынка (с его "сомнительным" происхождением) и этим удовлетворяются. Между тем, хотя капитализм и проклёвывается в обязательном порядке только на рыночной почве, одной оной для произрастания данного экзотического растения недостаточно. Тут требуется, вдобавок, ещё и промышленная революция, то есть такое развитие орудий труда, которое технически обеспечивает массовость и масштабность производства. Только на данной базе могут установиться в качестве господствующих в обществе собственно капиталистические, а не просто буржуазные (рыночные) отношения.

          Ведь капиталистические отношения — это отношения не обычных продавцов и покупателей товаров, а работодателей и наёмных работников. Господство таких особых отношений, повторяю, одним наличием рынка не обеспечивается. Тут необходимо ещё и существование масс неимущих, не способных прокормить себя никаким иным способом, кроме продажи своей рабочей силы хозяевам средств производства. Данный же рынок труда создаётся только особым характером указанных средств: с одной стороны, их высокой производительностью, благодаря которой в конкурентной борьбе с их владельцами разоряются все мелкие производители, пополняя армию неимущих, а с другой — их недоступностью для индивидуального труженика как по стоимости, так и по характеру использования, требующего организации масштабного кооперированного производства.

          Таким образом, простой рынок не является не только первичной и самопроизвольной, но и единственной и достаточной причиной капитализма. Обязательной дополнительной предпосылкой тут выступает также такое развитие орудий труда, в результате которого они приобретают машинный характер.

          Отход от всеобще значимых случайностей Итак, при рассмотрении причин генезиса как внутреннего рынка, так и капитализма в целом, основное внимание нужно уделять развитию орудий труда. Делать сие необязательно только тогда, когда исследуется происхождение мировой торговли. В последнем случае более существенной оказывается роль таких факторов, как разнородность, заселённость и "коммуникативность" (доступность для установления контактов) определённых регионов планеты. В то же время, изучая развитие рыночных порядков в отрыве от развития орудий труда, то бишь как раз сосредоточиваясь как будто бы на проблеме становления мирового рынка, многие учёные, тем не менее, не "опускаются" и до анализа указанных разнородности, коммуникативности и пр., полагая, видимо, эти факторы слишком тривиальными. Ведь их роль тут представляется очевидной, само собой разумеющейся и якобы не заслуживающей серьёзного внимания.

          В связи с этим в качестве причин возникновения рынка (опять же — "в целом", а не внешнего и внутреннего по отдельности) зачастую упоминаются даже не подлинные разрешительные условия и причины хотя бы международной торговли, а только какие-то благоприятствующие факторы вторичного толка. То бишь на первый план выпячиваются частные особенности отдельных обществ, как то: характер их ментальности, специфика политических и социальных форм, природно-географические различия областей их обитания и пр.

          Подчёркиваю: я толкую выше о значении разнородности регионов вообще, а многие другие авторы — всё больше о конкретных характеристиках отдельных регионов и занимающих их социумов, то есть о факторах, влияющих главным образом лишь на темп генезиса рыночных отношений. Именно эти второстепенные факторы нередко и выдаются за причины самого данного генезиса. Благоприятствующее ставится в один ряд с обязательным, а точнее, при игнорировании как раз подлинно обязательного, само понимается как единственно теоретически значимое.

          Неизбежный вывод При такой подмене реальных причин и условий генезиса рынка различными побочными обстоятельствами естественна мысль о том, что там, где данные обстоятельства отсутствуют, невозможно в принципе и развитие экономики и общества в рыночном направлении. Отсюда проистекают утверждения того типа, что не все общества способны-де самостоятельно перейти к буржуазному строю. Например, если обязательными предпосылками данного перехода провозглашаются какие-то особенности конкретных государственных, социальных и идеологических форм или ментальностей определённых народов (при том, что сии ментальности, вдобавок, ещё и понимаются как архетипы), то само собой, что все отличающиеся по этим параметрам от принятых образцов социальные организмы заведомо оказываются чужими на буржуазном празднике жизни, объявляются в указанном смысле импотентами и списываются в архив. Особенно не "везёт" тут, как понятно, восточным обществам.

          Насколько такой пессимизм оправдан? Чтобы выяснить это, надо прежде получше разобраться со значениями самих упомянутых побочных частных особенностей.

Глава вторая. Влияние особенностей мест обитания

          Структура причин и следствий Влияние рассмотренных всеобще случайных факторов одинаково искажает и ускоряет ход развития всех обществ планеты в целом, но каждое из них, вместе с тем, развивается по-особому, по своему специфическому сценарию, ещё и само по себе. Сие связано со многими различными обстоятельствами. Во-первых, с характерами конкретных обществ, выражающимися во множестве параметров, отличающих их друг от друга. Во-вторых, с особенностями той или иной окружающей каждый социум среды, то есть тех оказываемых на него воздействий, благодаря которым, в основном, и происходит его развитие (или неразвитие). Короче, как уже указывалось выше, тенденции, конкретика и темп любых изменений определяются природой и того, что изменяется, и того, что изменяет.

          При этом особенности как общества, так и изменяющих его обстоятельств возможно рассматривать в двух ракурсах: природном и социальном. К природным характеристикам социума относятся, в первую очередь, его численность, а к социальным — ментальность. Воздействующая же среда, как природная, представляет собою, главным образом, территорию обитания конкретного общества, а как социальная — другие общества. Всё это и нужно исследовать ниже.

          Однако — не абстрактно и не из чистого любопытства, а с вполне определённой целью. О ней тоже не следует забывать. Особенности вышеописанных обстоятельств интересны не сами по себе, а исключительно как факторы влияния на процессы развития орудий труда, генезиса рыночных отношений и капитализма, причём взятых не в целом, а по отдельности. Ведь данные три процесса, хотя и обусловливают друг друга, но всё ж таки непосредственно не совпадают, в том числе и в "понимании" того, что считать благоприятствующим, а что мешающим каждому из них фактором. Скажем, вполне может быть так, что там, где нет больших препятствий для развития орудий, встречает затруднения генезис рынка, или наоборот. При том, понятно, что препоны, чинимые любому из указанных процессов персонально, ввиду их взаимосвязанности, в конечном счёте сказываются на протекании всех их.

          Рассмотрим всё это подробнее (хотя, конечно, вовсе не исчерпывающим образом).

1. Особенности среды обитания

          Роль богатства В числе особенностей окружающей среды, значимых для развития орудий и рынка, важное место, как отмечено, принадлежит характеристикам занимаемых конкретными обществами территорий. Эти территории могут различаться по многим параметрам. Например, в самом общем плане, по своему богатству какими-то общезначимыми материальными благами или их источниками: месторождениями руд и других полезных ископаемых, рыбными запасами, продуктивностью почв и т.п. Понятно, что там, где какие-либо блага добываются или производятся в изобилии, они легко становятся предметом обмена, то есть вывоза в другие регионы. Сие способствует вовлечению обладающих ими социумов в мировую торговлю, причём не просто в роли посредников-купцов, но и в качестве непосредственно производящих сообществ.

          Правда, при этом данные общества совершенно не обязательно встают на путь формирования буржуазных производственных отношений. Торговля региональной продукцией в описанных условиях нередко монополизируется местной бюрократией или купечеством, порою имеющим даже иноземное происхождение. То, как конкретно развиваются события, зависит не столько от богатств регионов, сколько от характеров занимающих их социумов. В то же время вовлечение обитателей определённых территорий в международный обмен косвенным образом способствует и развитию в этих областях внутреннего рынка, в особенности, если предметом вывоза выступают продукты не жизнеобеспечивающих отраслей, а, скажем, руда, соль, шерсть и т.п. Ведь специализация значительной части автохтонов на производстве или добыче данных товаров ведёт к росту их спроса на продукты первой необходимости и неизбежно повышает товарность соответствующих производств.

          С другой стороны, богатство определённых областей какими-то благами имеет ещё и то значение, что на данной почве облегчается специализация населяющих их производителей в плане освоения ими новых видов производств или услуг. Ведь, помимо всего прочего, для этого требуется способность общества содержать новые слои, то есть такой уровень его благосостояния, который позволял бы сие. Данный же уровень сам по себе, то есть исходно, может быть обеспечен либо высокой естественной продуктивностью жизнеобеспечивающих отраслей региона, либо обилием его такими благами, на которые можно в достаточном количестве выменять продукты первой необходимости на внешнем рынке. ("Неестественным" путём, конечно, уровень благосостояния, разрешающий появление новых отраслей, достигается и в результате роста производительности труда, связанного с развитием орудий и специализацией труда в рамках старых отраслей, а также и таким "сверхъестественным" способом, как простой грабёж).

          Обратным в отношении указанного параметром выступает затратность существования людей на конкретной территории, определяемая прежде всего климатическими условиями последней. Понятно, что для выживания в северных широтах человеку нужно больше есть, теплее одеваться, строить более капитальное жилище и заботиться о его отоплении, затрачивая в конечном итоге на обеспечение всего этого куда больше труда, чем сие требуется для жизни в тропиках. Так что благоприятные климатические условия тоже можно отнести к разновидности "прокармливающих" ресурсов конкретных регионов.

          Данные природные богатства областей благоприятствуют не только отраслевому расслоению населяющих их производителей, но и вообще большей массовости заселения, ведущей к повышению плотности контактов людей, в том числе и в экономической сфере. Наконец, в качестве дополнительного фактора, получающего значение уже на довольно поздних этапах развития экономики, можно отметить ещё и такую специфическую разновидность богатства регионов, как обеспеченность доступными (при имеющемся уровне развития техники) энергоресурсами. Например, горные местности, изобилующие небольшими, легко перегораживаемыми речками с быстрым течением, более удобны для устройства водяных мельниц, чем равнины с их плавно текущими и широкими реками.

          При этом ещё раз отмечаю, что любой вид природного богатства территорий обитания конкретных обществ сам по себе вовсе не выступает непосредственной причиной развития (или хотя бы его форсирования) данными обществами орудий и внутреннего рынка: тут куда значимее иные факторы. Само по себе всякое богатство обеспечивает лишь разрешительную или благоприятствующую возможность указанного развития, а при определённом раскладе может даже, напротив, и тормозить этот процесс, ибо снижает его необходимость для выживания людей. Можно выразиться так, что низкая (относительно потребной) продуктивность жизнеобеспечивающих отраслей и отсутствие каких-либо иных значимых источников материальных благ повсеместно препятствуют развитию рынка (но отчасти подталкивают к совершенствованию орудий труда как единственному экономическому способу повышения благосостояния масс), в то время как высокая продуктивность может как способствовать, так и мешать оному процессу в зависимости от характера других сопутствующих обстоятельств.

          Разнородность Более самостоятельным в этом отношении выглядит такой фактор влияния, как разнородность занимаемой обществом территории по её собственному потенциалу, то есть уже не просто изобилие поставляемых ею материальных благ некоего одного рода, а их разнообразие.

          Это разнообразие само можно рассматривать в нескольких аспектах. Например, как разнообразие имеющихся в конкретном регионе ресурсов недр, флоры и фауны. Или как разнообразие его природно-географических зон и ландшафтов, которое особенно характерно для гористых областей, где климатические условия резко меняются в зависимости от высоты над уровнем моря. И то, и другое поощряет исходную отраслевую специализацию производителей данных регионов в пределах их взаимной досягаемости и, тем самым, создаёт благоприятную почву для ускоренного генезиса здесь внутреннего рынка. К тому же, наличие в регионе различных ресурсов недр и флоры облегчает и совершенствование орудийной базы, поставляя для этого разнообразные материалы.

          Коммуникативность Другой немаловажной для развития рынка особенностью конкретных регионов следует признать их, если можно так выразиться, коммуникативность (открытость для сообщений между их обитателями). Тут особую роль играет, с одной, разрешающей, стороны, отсутствие естественных препятствий для передвижений людей, например, непроходимых гор, лесов, пустынь и т.п., а с другой, поощряющей, — наличие судоходных рек, удобных сухопутных путей сообщения и, в особенности, выходов к морям и океанам.

          При этом такие транспортные артерии, как реки и дороги, хотя и обслуживают поначалу лишь международную торговлю, но имеют значение и для формирования внутреннего рынка, тогда как морские пути сообщения по своей природе всегда связаны главным образом только с межрегиональным обменом. Одновременно, транспортировка товаров морем обходится дешевле всего в плане затрат на один тонно-километр пути, менее рискованна, чем передвижение по суше, кишащей грабителями, и не связана с пересечением границ множества государств с их таможенными пошлинами и прочими поборами. Соответственно, с учётом как первоначального перевеса внешнего рынка над внутренним, так и сравнительной выгодности морской торговли, наибольшую фору для развития у себя буржуазных отношений имеют островные и прибрежные страны, в то время как континентальные и не имеющие выходов к морям общества неизбежно отстают.

          Расположение: политический аспект Помимо перечисленных чисто природно-географических особенностей территорий обитания, на пробуржуазном развитии конкретных обществ сказывается также и их местоположение относительно цивилизованной ойкумены. В этом плане имеет значение, во-первых, то, находятся ли данные общества в эпицентре или на периферии ойкумены и, соответственно, характер их соседей, а, во-вторых, каким боком они соприкасаются с мировым рынком. При этом пребывание в центре мира и включённость в международную торговлю вовсе не взаимосвязаны, ввиду неизбежной континентальности первого и преобладающего морского характера второй. Отсюда два данных обстоятельства следует рассматривать по отдельности.

          Окраинное или центральное расположение социумов относительно цивилизованной ойкумены с точки зрения его значения для генезиса буржуазных отношений можно расценить и как преимущество, и как недостаток. С одной стороны, например, в центре мира обычно располагаются древнейшие и богатейшие (по природному потенциалу занимаемых ими областей) общества с издревле установившимися торговыми контактами, развитыми экономиками и пр. С другой стороны, тут крайне высока политическая нестабильность. Давно обжитые и богатые центры мировой цивилизации, естественно, всегда в первую очередь привлекают к себе алчные взоры всяческих завоевателей. Сие имеет своим важным следствием, во-первых, ущерб, периодически причиняемый наиболее уязвимому и важнейшему сектору экономики — собственно производству, что делает его рискованным занятием; в таких условиях никто не спешит вкладывать в него свои капиталы. Во-вторых же, в результате завоеваний постоянно восстанавливается и мощная централизованная бюрократия, которая (даже независимо от характера распространённого в данных краях коллективистского народного менталитета, о коем ниже) оказывается способна эффективно держать под своим контролем все прочие социальные слои общества.

          Ещё печальнее то обстоятельство, что указанная центральность местоположения, как отмечалось, неизбежно сопрягается с его континентальностью, что делает соответствующие регионы досягаемыми и для племён отдалённой отстающей периферии. При таком раскладе деление обществ на центральные и окраинные вообще становится весьма условным (с точки зрения значения такого деления для развития буржуазных отношений), ибо отсутствие непосредственного пограничного контакта с варварскими народами вовсе не спасает "центровые" социумы от периодических вторжений диких орд в их города и веси. Нередко смены власти в центре ойкумены происходят не только ввиду его попеременного завоевания то одним, то другим из давно сложившихся враждующих между собой государств, но и в результате нашествий вообще отсталых кочевников, наскучивших своими степями и кибитками. А это, как понятно, отбрасывает экономическое и социальное развитие разграбляемых и завоёвываемых областей на века назад. Например, такие последствия имело для Руси вторжение орд Батыя, а для Китая — неоднократные завоевания его северными соседями.

          В Поднебесной империи вообще "в конце XVI в.", в период ослабления центральной власти, даже "появилась буржуазия и вспыхнула деловая лихорадка, влияние которых можно угадать в создании крупных железоделательных заводов около Пекина, в фарфоровых мастерских Цзиньчжоу и в ещё большей мере — в подъёме шёлкового производства в Сучжоу, столице провинции Цзянсу. Но то была лишь кратковременная вспышка. С маньчжурским завоеванием в XVII в. китайский кризис (центральной власти — А.Х.) разрешится не в пользу городских свобод" (10, сс.557-558). В том-то и беда всех "центровых" государств мира, что любые ослабления их бюрократий, дающие хоть какой-то простор частной инициативе подданных, тут же имеют своим результатом вторжения только и ждущих этого своего звёздного часа завоевателей извне. В данных условиях буржуазия просто не успевает использовать предоставляемые ей историей шансы.

          Вместе с тем, ничуть не лучшим вариантом оказывается и пребывание на окраине ойкумены, если оно сопрягается всё с тем же опасным варварским соседством. Тут уменьшается только давление со стороны равноценных обществ, но не более того. Даже при отсутствии непосредственных катастрофических нашествий, наличие по границам периферийных государств многочисленных племён лёгких на подъём и неуловимых кочевников представляет собой постоянную угрозу и порождает нужду в сильной централизованной власти для организации защиты от их набегов.

          Таким образом, ни пребывание в центре цивилизованной ойкумены, ни обитание на её окраинах не спасает общества от таких политических пертурбаций, которые негативно отражаются на их социально-экономическом развитии. Причём в особенно невыгодном положении тут находятся те, кто непосредственно граничит с обширными степными пространствами, населёнными отсталыми кочевыми народами. Подобные пограничные социумы, во-первых, постоянно подвергаются разорительным нашествиям, а во-вторых, в целях самообороны вынуждены содержать мощные бюрократические аппараты. И то, и другое отнюдь не способствует генезису буржуазии и упрочению буржуазных отношений.

          В противоположность сему отсутствие непосредственной военной опасности снижает роль бюрократии в обществе и ослабляет её. Поэтому с политической точки зрения наиболее благоприятными для генезиса буржуазных отношений оказываются такие регионы, которые находятся и поодаль от периодически потрясаемого центра, и в изоляции от опасного соседства варваров. Наилучшим в этом плане, как понятно, является островное положение, характерное, например, для английского и японского обществ. Защищённые морем социумы просто принципиально недоступны для тех же кочевников (при отсутствии у оных флота) и подвергаются меньшему давлению со стороны своих цивилизованных соседей.

          Расположение: экономический аспект В то же время одна только политическая стабильность погоды не делает. Для экономического развития конкретных регионов немаловажно и их положение на путях международной торговли, которое также может быть рассмотрено как центральное и окраинное со всеми их плюсами и минусами.

          В том случае, когда общества находятся на скрещениях основных торговых путей и пропускают через себя большие товарные потоки, процессы их обуржуазивания протекают наиболее ускоренными темпами. Однако поскольку у данных обществ имеется возможность спекуляции своим привилегированным положением, то весь пар тут обычно и уходит в гудок, то бишь вся энергия их членов направляется, по преимуществу, на развитие лишь торговли как наиболее лёгкого и быстрого способа наживы. В указанных условиях, как уже отмечалось выше, опережающими темпами формируется купечество и финансовый капитал, но не производительная буржуазия. Отчего затрудняется складывание внутреннего рынка и коренная переделка социумов в подлинно буржуазном духе.

          Поэтому более предпочтительным, в конечном итоге, оказывается положение обществ, пребывающих на оконечностях мировых торговых путей. Членам этих обществ приходится рассчитывать только на привлекательность производимых ими товаров и, следовательно, единственным путём к их обогащению является развитие производства. При этом, разумеется, большое значение получает и способность данных обществ выйти на мировой рынок со своими товарами самостоятельно, то есть напрямую на потребителя без грабительских посреднических услуг "центровых" купеческих социумов. А сие уже связано с возможностью использования "обходных путей", то бишь морских путей сообщения.

          Соответственно, и с экономической точки зрения наилучшим оказывается положение окраинных обществ, расположенных по побережьям и, в особенности, островных (все части которых граничат с морем), а наихудшие позиции занимают периферийные континентальные народы, не имеющие доступа к морям и океанам.

          Возможность миграций Наконец, в ряду существенных особенностей среды обитания следует отметить также и такую её характеристику, как заселённость. При этом подчёркиваю, что речь идёт именно о заселённости областей, прилегающих к занимаемой обществом территории, а не о плотности собственного населения последней.

          Степень обитаемости (или освоенности) указанных областей определяет степень их доступности для колонизации и, соответственно, характер этой колонизации. Если территория обитания конкретного общества ограничена со всех сторон другими аналогичными обществами, то бишь если всё кругом уже поделено и освоено, то какие-либо посягательства на чужие земли возможны лишь силами государства, представляют собою переделы сфер политического влияния и протекают в форме завоеваний. Если же по границам расположены малозаселённые пространства, то их освоение может идти и частным порядком, путём спонтанных миграций небольших групп людей. Причём порою такие миграции могут происходить даже вопреки политике конкретных бюрократий, заинтересованных, напротив, в предотвращении утечки подданных на практически не контролируемые ими территории.

          При возможности свободного расселения неизбежны следующие следствия. Во-первых, тут значительно ослабляется давление такого фактора, как прирост населения, отчего у людей теряется важнейший стимул к совершенствованию техники и технологий. Зачем изощряться, изобретая что-то новое, если, исчерпав экономические ресурсы старой территории, можно без проблем перейти на новую? Возможность экстенсивного расширения зоны обитания отрицает необходимость её интенсивного освоения, позволяя в борьбе за выживание обходиться привычными и более доступными дедовскими средствами.

          Во-вторых, окружённость незаселёнными областями, само собой, не способствует развитию внешней торговли. Тут попросту не с кем торговать.

          В-третьих, в данных условиях нет почвы и для формирования внутреннего рынка. Само экстенсивное расширение зоны обитания мешает специализации производителей. С одной стороны, при таком "рассеивающемся" экономическом росте постоянно воспроизводится лишь один и тот же тип хозяйственной деятельности. С другой — когда осваиваются всё большие территории, то удлиняются и пути сообщения, что отнюдь не способствует развитию контактов людей.

          Наконец, в-четвёртых, свобода миграций отражается на плотности населения как исходной, так и вновь осваиваемой территории. Ведь эта плотность есть отношение численности людей к занимаемой ими площади. В данном же случае площадь как раз является постоянно растущей величиной, причём как параллельно росту указанной численности, так и опережающими его темпами.

          В первом случае, плотность населения сохраняется неизменной, то бишь поддерживается на некотором стабильном уровне, определяемом продуктивностью региона и производительностью традиционного производства. Это как раз та ситуация, при которой периодически возникающая демографическая напряжённость постоянно снимается уходом масс людей на новые земли.

          Во втором случае плотность населения даже падает. Сие может быть вызвано как экономическими, так и социально-политическими причинами, то есть либо таким использованием природных ресурсов, при котором они не восстанавливаются, что вынуждает людей оставлять оскудевшие земли, либо бюрократическим беспределом, от которого массам производителей приходится спасаться бегством.

          Возможностью описанных групповых миграций, как известно, в истории человечества в наибольшей степени располагали обитатели восточноевропейской равнины, то есть подданные российского государства с его открытыми (в особенности, после завоевания Казанского ханства) северо-восточными и даже, отчасти, южными рубежами. Для России и отмечается "отсутствие в течение длительного времени перенаселённости, земельной тесноты, составляющее, несомненно, специфику страны по сравнению с государствами Западной Европы" (51, с.25). Здесь "у населения не создавалось стимулов для перехода от экстенсивных форм ведения хозяйства к новым, более эффективным" (51, с.26).

          Плотность населения Что же касается собственного значения плотности населения для развития орудий труда и экономики, то его можно выразить формулой: чем больше плотность, тем быстрее развитие (естественно, при прочих равных обстоятельствах). Во-первых, при высокой заселённости выше и потребительская нагрузка на территорию, что понуждает людей к интенсивному её использованию и, тем самым, к совершенствованию техники и технологий. Во-вторых, от степени плотности населения зависит общий объём контактов людей, а чем интенсивнее их связи, тем быстрее идёт распространение всяческих полезных новшеств. Наконец, в-третьих, большая плотность обеспечивает лучшие условия и для развития экономической кооперации, то есть для взаимовыгодной специализации производителей на отдельных видах производственной деятельности.

          Немного критики Впрочем, в литературе встречается и такое мнение, что высокая плотность населения, напротив, мешает генезису буржуазных отношений. Что-де "нужны были определённые пропорции в территории, населении, наиболее благоприятные для перехода к новому" (22, с.123), и эти пропорции, в частности, оказались нарушены на Востоке, где "избыточное население вело развитие в тупик, так как оно могло воспроизводиться только при крепком государстве или иных жёстких системах (вроде индийской общины), которые не могли обеспечить рывок в новое" (22, с.123). Мысль автора цитаты, Л.Е.Гринина, на первый взгляд, как будто бы следует понимать так, что связанная с высокой плотностью населения повышенная потребительская нагрузка на территорию требует для выживания людей наличия жёсткого порядка использования её ресурсов и, тем самым, прочной социальной организации, а такая организация общества, в свою очередь, препятствует развитию в нём буржуазных отношений. Что можно на это сообщить?

          Л.Е.Гринин, безусловно, прав в том, что деспотический общинно-бюрократический характер восточных обществ и государств является преградой на пути генезиса буржуазного строя. Однако причиной такого характера выступает вовсе не высокая плотность населения соответствующих регионов. Деспотичность восточных государств и прочность местных социумов, как показано выше, произрастают корнями из их ментальных, цивилизационных, а вовсе не демографических особенностей. Это следствие того, что данные социумы и государства сложились, во-первых, естественным образом, а во-вторых, на базе специфических скоплений. Характер восточных обществ обусловлен перипетиями их становления, а не их якобы избыточной, то есть катастрофически давящей на территорию и затрудняющей воспроизводство многочисленностью. Ведь указанный характер был присущ данным обществам изначально, то есть и при относительно низкой плотности населения.

          С другой стороны, избыточность населения зависит не только от его плотности, но и от жизнеобеспечивающего потенциала занимаемой обществом территории. Население может быть избыточным и при низкой его плотности. Так что, если уж вести речь о роли именно избыточности населения, то ею Европа с её бедными почвами страдала не в меньшей, а то и куда в большей степени, чем Азия. Те же голландцы, например, отвоёвывали у моря землю с не меньшим тщанием, чем использовали каждый клочок почвы китайцы южных рисоводческих провинций Поднебесной. Однако сие отнюдь не помешало Голландии стать одной из первых в мире буржуазных республик.

          Таким образом, данная версия Гринина представляется сомнительной. Правда, одной ею он не ограничивается. У него обнаруживается ещё и такое толкование указанной избыточности, при котором оная понимается вовсе не как исчерпание жизнеобеспечивающего потенциала территории обитания, требующее жёсткой организации социума, а как несоответствие плотности населения каким-то неопределённым рыночным потребностям. Автор ссылается на феномен огораживаний в Англии, в ходе которых "лишним" оказалось множество крестьян (а также, совсем некстати, — и на промышленную революцию, тоже лишившую работы сотни тысяч наёмных рабочих), замечая, что в Китае-де подобные процессы приняли бы вообще катастрофические масштабы и привели бы к серьёзным социально-политическим осложнениям (см. 22, с.123).

          В данной новой версии генезису буржуазности мешает уже не крепкое государство как вдохновитель и организатор всех трудовых побед восточных обществ, а непосредственно многочисленность их населения, которое именно из-за оной многочисленности якобы опаснее экспроприировать. На это можно возразить, во-первых, то, что возможность любой экспроприации определяется вовсе не численностью экспроприируемых, а соотношением их сил с силами экспроприаторов, которое никак не зависит от плотности населения. Сотне грабителей ограбить тысячу людей вряд ли многим труднее, чем десятку — сотню.

          Во-вторых, большое сомнение вызывает и сама по себе указанная трактовка избыточности населения в качестве всеобще значимого фактора. Огораживания имели место лишь в Англии (и, на деле, являлись следствием массовой ориентации английского производства на обслуживание внешнего рынка и специфики особой отрасли — овцеводства: занятия скотоводством всегда требуют больших площадей при малом числе работников). Во всех же прочих регионах Европы генезис буржуазного строя обошёлся без таких эксцессов, при том, что их населённость не уступала населённости Англии, а зачастую и превосходила её.

2. Масштабы общества

          Плотность населения, как отмечалось, есть отношение его численности к площади занимаемой территории. Плотность прямо пропорциональна численности и обратно пропорциональна площади. Поэтому роль плотности всегда некоторым образом отражает значение указанных двух параметров. Вместе с тем, они влияют на развитие буржуазного строя не только через посредство плотности населения, но и сами по себе, взятые по отдельности. При этом плотность порождает свои следствия в социально-экономическом развитии, а численность и площадь занимаемой обществом территории — свои. Какие именно?

          Численность Как и плотность, численность населения представляет собой количественный параметр. Следовательно, по нему общества различаются в ракурсе: "большое-малое". Однако если в отношении плотности населения наблюдается такая закономерность, что большая плотность ведёт к большей скорости экономического развития, то фактор численности играет тут прямо противоположную роль. А именно: чем выше численность конкретного общества, тем медленнее (повторяю, при прочих равных условиях) происходят его метаморфозы.

          В то же время эта зависимость не прямая, а окольная. Многочисленность общества не тормозит непосредственно его экономическое развитие, но затягивает процесс его социально-политических преобразований. В больших обществах буржуазия захватывает власть позже, чем в малых. Ну а отставание в данной области закономерно влечёт за собой и соответствующие экономические последствия. Ведь при господстве буржуазии и буржуазных порядков орудия труда, рыночные отношения и экономика в целом развиваются, конечно же, быстрее и легче, чем под тяжёлой пятой бюрократического государства.

          Как же указанное затягивание реально происходит?

          Инерционность больших обществ Поскольку всякое изменение общества происходит вследствие либо внешних воздействий на него, либо его внутренней активности, постольку влияние численности обществ на процесс их преобразований следует рассмотреть с этих двух сторон. То есть нужно выяснить: каким образом большая численность повышает сопротивляемость общества обоим данным типам воздействий?

          Относительно внешних воздействий значение величины испытывающего их объекта вполне понятно. Мы все привычны к тому, что массивные тела обладают и большей инерционностью: для придания им того же ускорения, что и телам с малой массой, требуется большее усилие. Примерно так же обстоит дело и в отношении социальных метаморфоз. Для изменения формационного состояния многочисленного общества нужны и более существенные обстоятельства. Или, другими словами, больший объём преобразований, необходимый крупному обществу для захвата в нём власти новым слоем (в данном случае — буржуазией), требует и большего внешнего воздействия на него. Что это значит конкретно? Уточним диспозицию.

          Политическое влияние буржуазии в обществе определяется удельным весом товарного производства в экономической структуре общества. Если в нём решающим большинством являются мелкие натуральнопроизводящие крестьяне, то организация этого общества может быть только бюрократической, — как по объективной необходимости, так и по балансу сил. При развитии же товарного производства, во-первых, происходит формирование соответствующего внутреннего рынка как фундамента общества, как системы экономических связей производителей, объединяющей их воедино и помимо посредничества бюрократии, а во-вторых, растёт численность и реальная мощь буржуазии, её способность взять власть в свои руки.

          Таким образом, захвату власти буржуазией должно предшествовать в качестве предпосылки соответствующее развитие товарного производства (то есть самой буржуазии как класса). В роли важнейшего внешнего фактора, определяющего это развитие, напоминаю, исторически выступает мировой рынок. Генезис внутреннего рынка во многих регионах происходит вследствие постепенного втягивания их населения в международный обмен. Сие способствует переориентации всего регионального производства на товарный лад, ибо развивает разделение труда и, соответственно, порождает спрос масс узко специализированных (на удовлетворении потребностей внешнего рынка) производителей на прочие местные продукты.

          Но преобразовательный потенциал мирового рынка есть исторически определённая и последовательно растущая величина. Причём этот потенциал растёт самостоятельно, безотносительно к числу членов тех или иных вовлекаемых в международный обмен обществ и независимо от роста числа их членов. Мировой рынок, будучи порождением совокупного экономического развития всех участвующих в нём социумов, формируется, во-первых, вовсе не параллельно демографическим процессам, происходящим в любом из отдельно взятых указанных социумов, а во-вторых, постепенно, обладая в каждый конкретный момент истории некоторой ограниченной ёмкостью и, соответственно, способностью переварить в своём чреве лишь определённое количество товаров и производящих их масс производителей.

          Отсюда полностью встроиться в него могут поначалу лишь небольшие общества, причём тем меньшие, чем глубже прошлое и незначительнее достигнутая ёмкость мирового рынка. Сколько на нём можно продать товаров, столько их и можно произвести, а следовательно, столько людей и могут жить за счёт рыночно сориентированного производства. В частности, ста миллионам китайцев XVI века обуржуазиться, втиснувшись в рамки имевшегося на ту пору мирового рынка было явно невозможно, не в пример пяти миллионам англичан или трём — голландцев. Для переделки китайского общества экономическими воздействиями извне требовался мировой рынок объёмом на порядок больше.

          Таким образом, в силу постепенности роста ёмкости мирового рынка от нуля и выше, малые социумы закономерно оказываются способны целиком (то есть в лице подавляющего большинства своих членов) перейти на товаропроизводящие рельсы гораздо раньше, чем большие. А следовательно, в малых обществах раньше происходят и соответствующие социально-политические преобразования, то бишь завоевание власти товаропроизводящими слоями населения, классом буржуазии.

          Нейтральность внутренней активности Помимо внешних воздействий, развитие товарного производства и буржуазии обусловливается также и внутренней активностью обществ, то есть действиями составляющих их людей-частей. Однако влияние этих вторых факторов отличается по своему характеру от влияния первых. В то время как сила внешних воздействий не зависит от величины испытывающего их социума, то сила внутренних напрямую с ней связана. Если мировой рынок растёт сам по себе и при этом неизбежно поначалу невелик, что и даёт фору малым обществам, то "объём" внутренней активности обществ (число действий их частей-людей) при прочих их равных параметрах (а тут предполагается именно такая ситуация) находится в линейной зависимости от числа их членов, то есть растёт параллельно ему. Отсюда внутренний преобразовательный потенциал различных по численности, но одинаковых по всем остальным параметрам обществ, тоже одинаков. Внутренняя активность малого общества равна по своему "удельному весу" (который как раз и определяет преобразовательный потенциал) внутренней активности большого. В большом обществе происходит ровно во столько же раз больше действий, чем в малом, во сколько первое больше второго. Поэтому с данной стороны темп развития малых обществ не может отличаться от темпа развития больших.

          Повышенная сопротивляемость значительных обществ преобразованиям, инициируемым внутренними воздействиями, порождается не простым прямым количественным расхождением величин этих обществ и этих воздействий, как в случае с внешними влияниями, а качественными отличиями больших обществ от малых.

          Фактор торможения В числе таких качественных отличий главное значение имеет то, что большие общества неизбежно больше бюрократизированы, чем малые. В крупных социумах невозможна непосредственная демократия и меньше удельный вес самоуправления. Здесь острее стоят организационные проблемы, выше потребность в профессиональных услугах управленцев и наличии мощного управленческого аппарата. Ввиду этого бюрократия больших обществ всегда многочисленнее, организованнее, дисциплинированнее и обособленнее от управляемых, чем бюрократия малых.

          Тем самым, первая и сильнее второй, причём не только абсолютно (в их непосредственном сравнении друг с другом), но и относительно, то есть по "весу", по занимаемому каждой из них в своём обществе положению. Бюрократии больших обществ обладают большей относительной мощью, чем бюрократии малых, то бишь бо́льшим потенциалом сопротивляемости враждебным им социальным преобразованиям. При данном раскладе, чтобы победить в схватке, буржуа должны достигнуть такого преобладания, которое не только пропорционально сопоставимо с уровнем, достаточным в малом обществе, но и превышает его, компенсируя указанную качественную прибавку силы бюрократов. Для такого же накопления мощи опять-таки требуется дополнительное время, в связи с чем захват власти буржуазией тут происходит позже.

          Роль масштабов занимаемой территории Всё описанное суть следствия многочисленности обществ. Но на ту же мельницу льют воду и размеры занимаемых ими территорий.

          Всякое общество существует лишь постольку, поскольку представляет собой единый внутренне взаимосвязанный организм. При этом его единство может быть обеспечено по-разному — с опорой на разные типы социальных связей. В цивилизованных (постпервобытных) социумах самой примитивной и первичной из них является политическая связь, то есть связь через бюрократию. В исследуемый же здесь период на смену администрированию в качестве господствующей формы связи идёт связь через рынок. В дальнейшем, возможно, более значимыми для бытия обществ станут экономические связи какого-то иного типа, а то и вообще не столько экономические, сколько, допустим, информационные взаимодействия, о коих сегодня толкуют все, кому не лень.

          Однако в данном контексте важно не это, а то, что всякая связь в процессе своего осуществления предполагает преодоление некоторого пространства между связывающимися элементами системы. И чем это пространство больше, тем сложнее указанным элементам установить между собой такие контакты, которые бы сделали их единым организмом. Для эффективного, реального, а не номинального связывания воедино территориально большого общества просто-напросто требуется больше ресурсов, более развитая система коммуникаций и т.п. (Причём чем совершеннее и важнее в плане достижения всё большего единства тип используемой связи, тем она капризнее в данном отношении. Так, информационные связи могут существовать в качестве доминирующих лишь на базе гораздо более развитой техники, чем экономические. При примитивных средствах коммуникации в роли обществообразующих могут господствовать только примитивные же способы связи).

          Например, для объединения обитателей обширных территорий общим внутренним рынком недостаточна одна только такая насыщенность их экономической жизни, которой хватает для формирования единого внутреннего рынка территориально малых государств. Тут необходимы ещё и более совершенные средства сообщения: дороги, транспорт, телеграф и пр. Обмен на больших расстояниях, чтобы быть при этом внутренним обменом единого экономического организма, должен опираться на более совершенное техническое обеспечение, чем обмен на малых расстояниях. Ведь внутренний рынок как реальное экономическое явление — это всегда рынок в пределах досягаемости непосредственных производителей. Иначе даже и в рамках единого политически общества он, по сути, мало чем отличается от внешнего и ведущую роль на нём играют купцы. При больших масштабах страны без соответствующих средств сообщения могут реально образоваться и эффективно функционировать только локальные областные внутренние рынки (хотя, вполне возможно, и не меньшие по своим масштабам, чем единые рынки малых по площади государств), но ещё не единый общегосударственный внутренний рынок в целом. А без этого последнего, фактически, отсутствует экономическое единство общества, то есть прежде всего единство и взаимосвязанность его буржуазии. Её сплочённости в рамках областей недостаточно не только для победы над сплочённой в общегосударственном масштабе бюрократией, но и для того, чтобы буржуа вообще могли выступить в качестве заменяющего бюрократию цементирующего всё общество начала. На данной почве единство страны в целом может быть обеспечено только политическими средствами, и ведущим игроком в общественном масштабе остаётся госаппарат.

          Таким образом, обуржуазивание обществ, занимающих обширные территории, зависит ещё и от развития технических средств коммуникации, причём не просто дорог и тому подобной инфраструктуры, которая всегда совершенствуется параллельно экономическому развитию, а именно техники, способной быстро и эффективно (с малыми затратами) преодолевать значительные расстояния. Появление же такой техники само требует предварительного генезиса промышленного производства. То есть в рамках территориально больших государств достаточное для захвата власти упрочение позиций буржуазии может быть достигнуто лишь на гораздо более высоком уровне развития орудий труда и, соответственно, позже (при прочих равных условиях), чем в рамках малых социумов. Альтернативой сохранению доминирования бюрократии тут выступает только распад данных государств на области в пределах, охватываемых едиными внутренними рынками, с созданием на базе этих областей таких социумов, в которых буржуазия уже вполне способна взять власть в свои руки.

          Образование разрыва в темпе Итак, повсеместно многочисленность обществ и обширность занимаемых ими территорий выступают в роли факторов, оттягивающих сроки свержения бюрократических режимов и завоевания власти буржуазией. Повторяю, это затягивание тут касается только социально-политических, но не социально-экономических преобразований. Последние в обществах любых масштабов поначалу идут своим чередом, то бишь, при равенстве всех прочих значимых параметров, практически одинаковыми темпами. Однако так развиваются события лишь до рокового момента победы буржуазной революции, час которой, как отмечалось, раньше всего бьёт по темечку бюрократию небольших обществ. После этого, разумеется, ситуация в корне меняется. (Строго выражаясь, она меняется даже и раньше, ибо более быстрое относительное ослабление бюрократии малых обществ понуждает её к компромиссам с буржуазией ещё задолго до окончательной потери своего господства). В обществах победивших буржуа проводятся соответствующие преобразования, обеспечивающие свободу рыночных отношений, что заметно ускоряет общий ход здешнего экономического развития.

          С этой поры большие и застрявшие на этапе бюрократической формации общества начинают отставать. Причём тем значительнее, чем дольше задерживаются их собственные победоносные буржуазные революции. Ну а последние, естественно, запаздывают прямо пропорционально величинам данных обществ в обоих вышеуказанных смыслах.

Глава третья. Значение менталитета

          Роль качества Помимо обитания в особой среде и обладания особыми количественными параметрами, все общества различаются между собою ещё и своими качественными характеристиками, влияние которых на ход генезиса буржуазных отношений намного значительнее. Ведь специфика среды и масштабы общества — это, если можно так выразиться, внешнее и напускное, сказывающееся лишь на темпе его развития, тогда как качество выражает сущность любого объекта, саму его способность функционировать определённым образом и развиваться в определённом направлении.

          К числу основных качественных характеристик общества принадлежит его ментальность. Особенности разных ментальностей и их влияния на процесс развития буржуазных отношений мне и следует теперь рассмотреть. Причём прежде всего необходимо разобраться не с тем, чем одни менталитеты отличаются от других, но с тем, какова структура любого менталитета вообще и какие ментальные пласты подлежат исследованию в контексте рассказа о процессе перехода от бюрократизма к капитализму. Ведь менталитет всякого конкретного общества — сложный многослойный феномен, и далеко не каждый из его слоёв имеет значение в указанном случае.

1. Структура менталитета

          Источники ментальности Менталитет, как известно, представляет собой набор установок и убеждений людей, определяющих их поведенческие стереотипы. Эти установки и убеждения вырабатываются у людей в процессе их приспособления к окружающей действительности, отчего особенности конкретных ментальностей генетически связаны с особенностями данной действительности. Последняя же в самом общем виде подразделяется на природную и социальную среду. Естественно, что приспособление к обеим оным средам, во-первых, определяется характером каждой из них, а во-вторых, одно тут как-то коррелирует с другим, то есть особенности приспособления к природе (порождённые особенностями самой природы) накладывают свой отпечаток на особенности приспособления к социальной среде (порождённые особенностями социума), и наоборот.

          В свою очередь, всякая природная или социальная среда может быть различена внутри себя более частным образом на какие-то подструктуры, специфики которых тоже находят своё отражение в характере вынуждаемого ими поведения людей. Конечно, в итоге конкретный менталитет формируется как некое целостное образование, как комплекс, в котором все указанные особые влияния переварены и слиты воедино, но в целях лучшего понимания их можно и нужно сначала рассмотреть по отдельности (тем более, что необходимо ещё и выделить в составе данного образования лишь те его части, которые имеют значение для развития буржуазных отношений).

          Итак, начну с природы. Её влияния на поведение людей могут быть представлены как ландшафтные, климатические, флоро-фаунистические и пр.

          Менталитет, темперамент и манера поведения При этом подчёркиваю, что тут важны такие природные влияния, которые формируют именно менталитет, то есть образ мыслей человека, определяющий устойчивое содержание его действий, а не, скажем, ту экспрессию, с которой последние осуществляются, то есть не темперамент и ему подобные свойства народных характеров. Темперамент, по всей видимости, тоже как-то связан с особенностями природной среды обитания людей, например, с её климатическими характеристиками. Однако это постороннее менталитету явление.

          Даже в том случае, когда дело касается наиболее, казалось бы, связанных с темпераментом эмоций и переживаний, по ведомству ментальности прописана не их насыщенность и острота, а их поводы и манера выражения. Одни народы радуются одному, а другие — другому, у одних принято делиться своей радостью с каждым встречным, а у других — проявлять её сдержанно. Именно это различает ментальности, а вовсе не то, что одни народы физиологически более чувствительны и импульсивны, чем другие. Последние обстоятельства, конечно, тоже отчасти сказываются на менталитетных установках, и в особенности на манере выражения чувств, но лишь в качестве предпосылок, способствующих утверждению того или иного стиля поведения, а не в роли собственных элементов этого стиля. Темперамент относится к менталитету примерно так же, как климат к темпераменту, то есть является лишь одной из его причин, но вовсе не им самим и даже не составляющим его элементом.

          Таким образом, исследование природных факторов, определяющих характер темперамента, это не исследование напрямую корней менталитета. Более того, поскольку от темперамента вообще зависит не столько содержание человеческих действий, сколько манера их исполнения, то мне нет большой нужды изучать ни его роль, ни его происхождение. В центре моего внимания должны быть лишь те природные факторы, влияние которых обусловливает непосредственно само содержание мыслей и поведения людей.

          Ландшафт и мироощущение В числе таких факторов, для начала, следует отметить особенности ландшафта занимаемой конкретным обществом территории. Эти особенности отражаются на тех чертах характера людей, которые не врождённы (подобно темпераменту), а формируются в ходе их жизни. Всякий человек, появляясь на свет в той или иной природной обстановке, постепенно приучается воспринимать мир таким, каким он его ежедневно наблюдает, подлаживая под его особенности все свои жизненные процессы, — как поведенческие, так и психические. При этом особенности ландшафта непосредственно влияют прежде всего на психику личности и лишь через неё — на поведение.

          Наибольшие различия здесь обнаруживаются между насельниками обширных однообразных равнин и обитателями пространственно замкнутых гористых областей с их разнообразными пейзажами. С одной стороны, ровные открытые местности не требуют от человека такого постоянного сосредоточения и концентрации внимания, такого ожидания удара из-за каждого очередного угла и такой мобильности мышления, какие необходимы в зонах ограниченной видимости. С другой стороны, на равнинах нет и такого числа раздражающих зрение факторов, как в горах, такого притока разнообразной информации, понуждающей мозг к её обработке. То бишь если в первом случае мир предстаёт индивидам по большей части единым, однообразным, и основные усилия им приходится прилагать к поиску различий в сходном, то во втором случае, напротив, торжествует множественность, разнообразие, и наиболее трудной задачей является обнаружение сходного в различном. Условно выражаясь, обитателям равнин данной ландшафтной средой навязывается своего рода синтетическое, объединяющее мировоззрение, а жителям горных местностей — аналитическое, расщепляющее.

          Всё эти особенности мышления и строя мыслей отражаются и на общем отношении людей к жизни и обществу. Тут, по сути, формируются такие черты народных характеров, как неспешность или подвижность, консерватизм или восприимчивость к новому, ощущение включённости в мир, единения с ним, причастности к чему-то надличностному или ощущение противопоставленности своего Эго всему и вся в рамках борьбы всех против всех, и так далее. Данные черты составляют своего рода фундамент, низший слой менталитета. Это базовое мироощущение выражается уже не только в манере поведения людей (подобно темпераменту), но отчасти и в содержании оного, в направляющих его приоритетах, в жизненных установках каждой личности, в её представлениях о том, что есть норма, а что нет (согласно особым образом понимаемому устройству Мира), в отношении данной личности к внешней среде, в том числе социальной, и т.д. При этом понятно, что потребностям развития рыночных отношений (как и развития вообще) больше соответствует мобильный, авантюрный и эгоистический народный характер.

          Роль суровых природных условий (характер труда и быта) Если ландшафт влияет главным образом на мироощущение личности и лишь через него — на её мировоззрение и поведение, то большинство прочих природных факторов действует прямо противоположным образом, определяя прежде всего содержание необходимых для выживания в конкретных условиях действий, а уж затем, по мере закрепления последних в качестве привычных стереотипов поведения, формируя вместе с ними и соответствующие им мировоззренческие установки. Ведь человек при всём разнообразии его проявлений есть целостный организм, в коем всё взаимосвязано. То, что отражается на его мироощущении, отражается и на его практической деятельности, и наоборот.

          Поэтому немалое значение для формирования особых менталитетов имеют такие природные факторы, от характера которых непосредственно зависит практика конкретного выживания людей, то есть организация их хозяйственной (производственной, трудовой) деятельности. К числу данных факторов, в частности, принадлежит климат. В тех краях, где он суров, где зима заметно теснит лето, естественным является, скажем, развитие сельскохозяйственной культуры труда аврального типа, то бишь с большим напряжением сил в отдельные кратковременные периоды при долгом расслабляющем ничегонеделании во всё остальное время.

          Однако интересны не сами по себе подобные особенности труда, а их связь с менталитетом и с практикой взаимодействий людей. В этом плане надо отметить, что авральный стиль работы предполагает наличие трудового коллективизма, то есть некоторой сплочённости и взаимопомощи тружеников в те короткие сезонные периоды, от успешности использования которых зависит благополучие людей на протяжении всего года. Трудовой коллективизм вообще выступает важной предпосылкой выживания во всех тех случаях, когда природная среда подвергает человека серьёзным испытаниям на прочность (при том, однако, позволяя людям жить в пределах взаимной досягаемости и поддерживать между собою постоянные контакты). Помимо климата, например, сему способствует также необходимость совместного труда при освоении или обработке земельных участков в лесистых или требующих орошения регионах и т.п. В свою очередь, там, где взаимопомощь по природным показаниям не требуется (или практически невозможна из-за чрезмерной разреженности населения), упрочаются позиции индивидуального (семейного) труда.

          Такие трудовые и соответствующие им низовые (бытовые) социальные традиции представляют собою ещё более существенный, чем манера поведения и мироощущение, пласт народного менталитета, ибо они непосредственно предписывают людям то, как им следует себя вести в целом ряде основных (связанных с производством) жизненных ситуаций. В роли полярных максим тут выступают пословицы: "Сам погибай, а товарища выручай" и "Умри ты первым, а я последним". Как легко заметить, именно вторая установка активно внедряется сегодня в головы россиян средствами массовой информации и именно такое поведение, увы, наилучшим образом способствует генезису и функционированию буржуазных отношений. Там, где присутствует трудовой и бытовой коллективизм, где имеются хоть какие-то традиционные связи тружеников между собой, там, разумеется, хуже приживается связь через рынок. Начинать с нуля всегда проще, чем с отрицательной величины, когда приходится не просто соединять разобщённое, но предварительно ещё и вытеснять, разрывать старые связи, преодолевая их сопротивление.

          В то же время не следует преувеличивать роль данного пласта менталитета. Трудовые и бытовые традиции, будучи особой частью ментальности, конечно, сказываются на всех прочих взаимоотношениях людей (в силу всё того же принципа целостности любого организма), либо способствуя, либо препятствуя генезису в обществе буржуазных порядков. Однако влияние оных традиций сильно уступает в указанной области значению собственно социальных связей индивидов, то есть правил их традиционного общежития. Последние же основываются вовсе не на фундаменте трудовых традиций (и даже не на базе определённых природных условий в целом), а существуют сами по себе (вопреки мнению ряда учёных, например, выводящих азиатскую общинность и деспотию главным образом из нужд ирригации). Косвенное влияние особенностей природной среды и её последствий обнаруживается здесь в процессе не столько бытия или воспроизведения, сколько исторического становления упомянутых социальных традиций.

          Значение исторической судьбы (цивилизованный менталитет) Сей важнейший пласт ментальности всякого конкретного общества связан, по сути, с его цивилизационными особенностями и, тем самым, с перипетиями его происхождения, с его исторической судьбой. "В менталитете определённой нации откладывается... её исторический опыт, перипетии её формирования и развития. Менталитет (подчёркиваю: лишь в его цивилизационной части — А.Х.)... это своеобразная память народа о прошлом" (79, с.30). "Население каждой территории имеет неповторимый исторический путь. Некие особенности первобытности накладывают отпечаток на то, в каком качестве данный этнос (или его наследники) переживает первую классовую формацию" (95, с.37). Правда, автор последней цитаты Л.Б.Алаев основными влияющими особенностями считает различия местопребывания этноса: центральное или периферийное. Однако тут, как это показано в четвёртой части настоящего сочинения, основополагающую роль играет характер того скопления (или политического союза) людей, на базе которого данное общество складывается, то есть природа составляющих его (скопление или союз) элементов (классические роды, линиджные общины, ойкосные семьи), его цель (экономическая или политическая), величина, плотность и т.д. Всё же сие, в свою очередь, определяется особенностями той природной и иносоциальной среды, в сфере влияния, а также под давлением которой указанное скопление (союз) образуется. В результате исходно (уже в самом процессе их становления) формируются общества разной степени целостности, каждое со своей особой социальной и политической культурой, то есть типом взаимоотношений людей между собой и с управленческим аппаратом и т.д. Другими словами, не с чем иным, как со специфическим народным (или цивилизационным) менталитетом. Именно в рамках данной традиционной культуры социального и политического поведения заключается основной пласт поведенческих стереотипов, присущих массе членов конкретного общества.

          Подчёркиваю ещё раз, что этот пласт ментальности не навязывается людям изо дня в день реальной средой их обитания, подобно трудовым традициям (или другим "практическим" слоям менталитета, о которых речь пойдёт ниже), а воспроизводится только посредством его передачи от поколения к поколению. В нём воплощается историческая память народа. В указанный пласт входят такие социальные ценности и культурные традиции, в коих отражается прошлое обществ, то есть те условия, в которых они некогда сложились и развивались, а не те, в которых они непосредственно пребывают на данном конкретном этапе своего текущего бытия (что, разумеется, возможно только в том случае, когда эти новые условия совместимы с традиционными стереотипами поведения и не требуют их коренного пересмотра). Здесь сами общества выступают в отношении себя же основной влияющей средой. Ведь цивилизационные жизненные установки новые поколения, то есть будущие члены общества, получают не откуда-либо извне (по отношению к обществу) и не непосредственно из автономного личного опыта, а от старших поколений с их так же унаследованными от предков убеждениями. В связи с этим данный пласт ментальности наиболее консервативен (устойчив к внешним влияниям) и поэтому именно по нему народы легче всего самоопределяются, различаются между собой и идентифицируются как носители специфических ментальных культур, как представители особых цивилизаций.

          Разумеется, цивилизационные менталитеты определяются не только характером исходных элементов, целями и конкретными перипетиями становления обществ. Благодаря действиям данных причинных факторов закладывается лишь фундамент традиционного пласта ментальности, в то время как на очертаниях воздвигаемой на нём постройки ощутимо сказывается также и дальнейшая историческая судьба каждого конкретного социума, — в особенности, если она оказывается бурной и переменчивой, связанной со сменой мест обитания, социального окружения и образа жизни. Всё сие неминуемо накладывает свои отпечатки на итоговую поведенческую культуру народов.

          Одновременно означенные фундаментальные факторы обнаруживают и некоторую иерархию своей значимости. Скажем, конкретные (экономические или политические) цели становления и бытия обществ (не распространяясь уже о ещё менее влиятельных обстоятельствах), будучи обусловленными главным образом внешними влияниями, изменяются, во-первых, куда легче, чем характер ячеек общества, а во-вторых, вполне обратимо, в отличие от однонаправленного изменения упомянутых ячеек в плане всё большей утраты ими первичного (первобытного) коллективизма (хотя здесь и возможно попятное движение от индивидуализма к вторичному коллективизму). Так что самым устойчивым пластом всякого цивилизационного менталитета выступают традиции, присущие тем исходным социальным ячейкам, из которых общества образуются и состоят. Именно постоянно осуществляющееся низовое самовоспроизводство данных ячеек с их установками и лежит в основании той или иной народной социально-политической культуры, наиболее упорно сопротивляясь изменению её особой идентичности.

          Классовый и формационный слои менталитета Помимо описанных общенародных слоёв менталитета, связанных с влияниями ландшафта, климата и перипетий истории, в ментальности каждого человека присутствуют ещё и такие напластования, которые порождаются, с одной стороны, его конкретным положением в обществе, членом которого он является, а с другой — формационным характером данного общества.

          В первом случае самым существенным является классовый менталитет, например: бюрократический, буржуазный, крестьянский и т.д. Для всех классов характерны свои узкогрупповые стереотипы поведения, убеждения и традиции (которые относятся к цивилизационным установкам как либо дополняющие их, либо накладывающиеся на них и преобразующие их на свой лад, то есть подающие их содержание в своей специфической форме).

          Во втором случае исследователь тоже имеет дело с последствиями классового расслоения, однако теперь уже выражающимися не непосредственно в наличии классов, а в том, что всякое общество (по крайней мере из известных доселе истории) существует под пятой определённого класса, который организует его в соответствии со своими интересами, тем самым, создавая из него особую социальную среду. Так, бюрократическое общество по многим параметрам отличается от буржуазного, и приспособление к первому (успешное выживание в нём) требует совершенно иного поведения, чем адаптация ко второму. Причём я имею в виду вовсе не прямое навязывание господствующим классом обществу выгодных господам идеологии и морали (каковое навязывание, конечно, тоже можно рассматривать как ещё один менталитетообразующий фактор), а именно влияние самого факта конкретного классового господства. Над навязываемой идеологией можно смеяться (втихомолку), но никакая ирония не избавляет от необходимости жить в рамках определённым образом устроенного общества и, стало быть, от приспособления (в том числе и ментального — в плане навыков поведения) к его реалиям.

          Данный момент выступает в качестве наслаивающегося уже на собственно классовую составляющую менталитета, подобно тому, как сама последняя накладывается на предшествующую ей цивилизационную основу. То же крестьянство в условиях господства бюрократии ведёт себя иначе, чем при буржуазных порядках (и, притом, в обеих ситуациях, естественно, совсем не так, как находящиеся в тех же ситуациях капиталисты, бюрократы или рабочие, в чём и выражается классовая особенность крестьянской ментальности).

2. К вопросу об изменении менталитета

          Автономность и связанность пластов Как видно из изложенного, каждый пласт менталитета формируется и воспроизводится по-особому, под воздействием своего специфического причинного фактора. Один пласт имеет причиной влияния ландшафта, другой — климата, третий — формационный характер общества и т.д. При этом все данные факторы в своём собственном бытии не зависимы друг от друга и обнаруживают себя в разных сочетаниях. Отсюда и порождаемые ими слои ментальности тоже автономны друг к другу, могут группироваться и так, и эдак, полностью повторяя в этом взаимоотношения порождающих их причин.

          В то же время данные генетически разнородные и обособленные пласты существуют не сами по себе, а как части некоего единого менталитета, носителями которого выступают конкретные люди. Вся эта сборная солянка в конечном счёте формируется не где-нибудь, а в голове каждого отдельно взятого человека, который по своей природе всегда является целостной личностью. В результате указанные пласты укладываются в его сознании не порознь, а, если можно так выразиться, вперемешку, то бишь некоторым образом согласуясь между собой и переплавляясь при этом в нечто тоже единое и целостное.

          Короче, если по происхождению пласты менталитета автономны друг от друга, то по способу существования они взаимосвязаны.

          Алгоритм изменений менталитета Оба эти обстоятельства обусловливают особый порядок изменения ментальности. С одной стороны, автономность происхождения её слоёв предполагает и автономность их метаморфоз. Каждый пласт менталитета изменяется в соответствии с изменениями конституирующих его причинных обстоятельств — ландшафта, климата, формационного характера общества и пр.

          С другой стороны, субъектное единство носителя менталитета, целостность человека как личности ведёт к тому, что изменение любой из его частей, любого из пластов менталитета, обязательно отражается и на всём целом, на всех прочих пластах. Во всяком случае, — в той мере, в какой содержание одного пласта пересекается с содержанием другого, не нейтрально ему. Если многообразные условия, влияющие на склад личности, способны изменяться независимо друг от друга, вызывая в порождаемых ими слоях ментальности соответствующие изменения, то сами эти последние изменения могут происходить автономно лишь в той степени, в какой они никак не задевают все прочие составляющие менталитет пласты.

          В силу всего этого, менталитет как целое изменяется посредством частных изменений его пластов. Порядок тут таков, что сначала изменяются какие-то условия существования людей, что влечёт за собой метаморфозы детерминируемых ими пластов менталитета. Затем под влиянием уже оных деформаций и в процессе согласования с ними всей совокупности установок личности происходят вторичные метаморфозы других частей менталитета, то есть преобразование его в целом.

          "В очередь, товарищи, в очередь!" При этом следует отметить два обстоятельства. Во-первых, то, что пласт пласту рознь по своей значимости, определяемой, естественно, не чем иным, как влиятельностью формирующих их факторов. Чем больше жизнь человека зависит от тех или иных природных или социальных условий, тем прочнее положение связанных с ними стереотипов поведения и убеждений. В данном плане, скажем, роль ландшафта и мироощущения явно менее существенна, чем роль климата и трудовых традиций, а авторитет и тех, и других со временем (по мере развития производства и орудий труда) всё больше уступает влиянию характера общества (с его особым набором классов) и влиятельности формационного менталитета.

          Во-вторых, важно то, что сами указанные условия, изменения которых влекут за собой метаморфозы соответствующих пластов ментальности, изменяются по-разному. Например, геологические и климатические изменения происходят в ином темпе, чем общественные. Когда-то (допустим, в эпоху первобытности) скорость указанных природных процессов превосходила скорость социальных, но в последние века и даже тысячелетия, наоборот, общества модифицируются значительно быстрее, чем природная среда. Смена формаций идёт оперативнее, чем смена ландшафтов и климата. В результате и с точки зрения своей мобильности формационный пласт менталитета оказывается заводилой и закопёрщиком в деле преобразования других его пластов, то бишь тем паровозом, который тянет за собою все вагоны.

          А каково в этом составе место цивилизационного менталитета? Разумеется, замыкающее. Ведь данный слой ментальности вообще не связан в своём существовании ни с какими актуально сущими практическими условиями жизни людей: он коренится лишь в них самих как субъектах. Определившие его содержание объективные причины — в прошлом, а прошлое прошло. Отсюда цивилизационный менталитет не может изменяться сам по себе, под воздействием каких-то собственных особых факторов. Все его изменения могут быть только вторичными, коррелирующими, производными от изменений других пластов, то есть происходят лишь в той мере, в какой эти первичные изменения других пластов (и, в первую очередь, формационного) требуют модификации, коррекции народного стереотипа поведения.

          "А вас, Штирлиц, я попрошу остаться" Эта тотальная вторичность изменений цивилизационного менталитета объясняет его наибольшую консервативность.

          Во-первых, раз он способен изменяться лишь вследствие изменений в других пластах, то само собой, что эти изменения других пластов должны тут происходить и раньше, и проще.

          Во-вторых, для того чтобы исправление цивилизационных стереотипов поведения стало необходимостью, указанные изменения других пластов менталитета обязаны быть достаточно значимыми как по масштабу, так и по качеству. Абы какие поверхностные метаморфозы здесь не годятся, отчего немалый их объём происходит в автономном в отношении народных традиций режиме. На данном фоне сии последние традиции, конечно, выглядят этаким утёсом, о который вдребезги разбиваются бурно текущие воды повседневности.

          Наконец, в-третьих, даже серьёзные изменения прочих пластов менталитета вовсе не понуждают к пересмотру абсолютно всех традиционных установок народа. Ведь далеко не все они обязательно противоречат новым требованиям жизни. Ввиду чего некоторая часть цивилизационного слоя менталитета всегда поддерживается на плаву и своей особенностью (в рамках обратного влияния) как-то окрашивает все другие (классовые, формационные и пр.) стереотипы поведения людей.

          Тем не менее, повторяю, при всей своей относительной устойчивости, цивилизационный менталитет всё-таки не вечен. Он способен сохраняться лишь в той мере, в какой не мешает выживанию людей в имеющейся природной и социальной обстановке. Традиции передаются в процессе воспитания от старших поколений младшим, но последние — это не компьютеры, послушно воспринимающие закладываемую в них программу. По достижении некоторого возраста, представители новых поколений в состоянии и самостоятельно оценивать реальность, отбирая из числа предлагаемых и даже навязываемых им воспитателями поведенческих реакций лишь те, которые действительно полезны (и уж во всяком случае не вредны!) для выживания. Тем самым, цивилизационные нормы поведения (как, разумеется, и все прочие) усваиваются большинством воспитуемых только в той мере, в какой они не расходятся с требованиями действительности. Изменения условий жизни людей изменяют (в ходе смены поколений) даже и цивилизационный (народный) менталитет.

3. Различия коллективизма и индивидуализма

          Значение пластов Итак, любой реальный менталитет состоит из целого ряда пластов, в числе которых, абстрагируя, можно выделить три основных: народный (или цивилизационный), классовый и формационный. Конечно, этим структуризация менталитета не ограничивается. Ведь, скажем, те же положения людей в обществе не исчерпываются только их классовым расслоением. Достаточно указать хотя бы на то, что и сами классы не однородны внутри себя, а распадаются на группы по иерархическому, профессиональному, имущественному и тому подобным признакам, и каждой из данных групп присущи свои нюансы поведения, так или иначе корректирующие его общеклассовые особенности. Однако для наших целей достаточно уже и проведённого грубого различения. Ведь предметом исследования здесь является не сама по себе структура менталитета, а его влияния на генезис буржуазных отношений. С этой же точки зрения далеко не все слои ментальности равноценны.

          В частности, тут не имеют значения ни классовый, ни формационный менталитеты (не распространяясь уже о ещё более частных ментальных формах). По классовой ментальности вообще различаются не общества, а классы; по формационной же — общества, но совсем не в том ракурсе, который мне интересен. Само собой понятно, что бюрократические традиции общежития препятствуют развитию рынка, а буржуазные — способствуют. Но моей задачей является не сравнение бюрократизма и капитализма, а изучение различий лишь самих конкретных бюрократических обществ в разрезе их способности преобразоваться в буржуазные. Как именно бюрократические (и как обладающие определённым набором классов с их менталитетами) все данные общества одинаковы. Однако при этом каждое из них, как показывает история, развивается по-своему. Почему? Очевидно, что виной сему (по линии ментальности) только особенности их цивилизационных менталитетов. Что же это за особенности?

          Две основные группы С точки зрения влияния на генезис буржуазного строя, все народные ментальности можно разбить на две основные группы: индивидуалистскую и коллективистскую. То есть на те менталитеты, в основе которых лежит индивидуализм, и те, что поклоняются божеству (или идолу, если угодно) коллективизма.

          Практическим основанием различий коллективистской и индивидуалистской ментальностей выступает характер приспособительной ориентации человека. Тут всё зависит от того, обеспечивается ли выживание индивида главным образом собственными усилиями или же достигается при помощи какого-то сообщества, то есть в рамках тесного сотрудничества с другими людьми. Индивидуализм, как понятно, является следствием первой ситуации, а коллективизм — второй. Тот или иной порядок воспроизводства человека определяет место, занимаемое в его жизни указанным сообществом, и ту систему координат, в которой вырабатываются ценностные установки людей и формируются стереотипы их поведения, в том числе и экономического. В одном случае во главу угла ставятся интересы личности, а в другом — коллектива.

          Сие глобальное расхождение, разумеется, отражается буквально на всех сторонах жизни обществ. Однако здесь важно рассмотреть только его последствия в области развития орудий труда и рынка. В этом плане, очевидно, что индивидуализм даёт сто очков вперёд коллективизму, причиной чему выступают следующие основные особенности последнего.

          Помехи частным отношениям Во-первых, коллективизм, каким бы он ни был конкретно (первичным или вторичным) и в какой бы форме ни выражался (родовой, родственной или соседской), всегда предполагает наличие некоторой системы связей индивидов, то есть каких-то их взаимных прав и обязанностей в отношении друг друга. Чем прочнее коллектив, тем теснее и разнообразнее эти связи и тем выше их роль в жизни каждого человека.

          В то же время рынок признаёт легальным лишь один вид зависимости людей друг от друга — чисто экономический, порождаемый специализацией производства и необходимостью обмена продуктами частного труда. Генезис рыночных связей требует разрушения всех прочих связей индивидов. Продавец и покупатель не должны быть обременены никакими посторонними взаимными обязательствами, которые как-то сказывались бы на их отношениях. Иначе их сделка из купли-продажи де-факто превратится в акт распределения, осуществляемый в соответствии с определёнными традиционными нормами.

          Аналогично, засилье традиций, руководящих жизнью коллективов, препятствует утверждению буржуазного договорного частного права. Такое право легко и непринуждённо формируется лишь там, где индивиды никак не связаны друг с другом и вынуждены вырабатывать правила (законы) своих взаимоотношений с нуля. При этом авторитетность данных правил-законов, естественно, оказывается ниже, чем авторитетность неписаных традиций, реформируемость их, соответственно, выше, а характер — именно договорным и отражающим частные интересы договаривающихся сторон.

          Таким образом, наличие всевозможных родовых, родственных, общинных, цеховых и любых других традиционный корпоративных связей людей является препятствием на пути утверждения буржуазных порядков. Последние развиваются обратно пропорционально степени прочности первых. "Общеизвестно, что капитализм быстрее всего развивался в новых, не связанных регламентацией отраслях" (22, с.137).

          Ограничение частной инициативы Во-вторых, коллектив всегда выступает в роли ограничителя индивида, мешая ему развернуться во всём блеске его талантов и способностей. За исключением некоторого обязательного для устранения анархии минимального упорядочения отношений людей, возможности самореализации человека сокращаются прямо пропорционально возрастанию степени регламентации его поведения.

          Любое сообщество существует лишь постольку, поскольку предохраняется от таких действий своих членов, которые ведут к его развалу. Повторяю, прочность и устойчивость коллектива — это прочность и устойчивость связей составляющих его людей. Естественно, что пребывание в составе коллектива совместимо только с таким поведением и такими видами деятельности, которые не разрушают, то есть не отрицают цементирующих данный коллектив связей. Всё, что идёт вразрез с последними, тут запрещается и подавляется на корню всеми имеющимися в распоряжении сообщества средствами.

          Тем самым, у индивидов, входящих в коллектив, ограничена свобода маневра, свобода деятельности, в особенности, носящей буржуазный, то бишь сугубо эгоистический, частный характер. У коллективистов вырабатывается привычка действовать лишь в рамках определённых правил и, притом, с оглядкой не столько на личную выгоду, сколько на интересы всех прочих членов сообщества. (Примечательно, что в китайском языке вплоть до XX века полуаналог слова "свобода" — полного аналога просто не было — означал ""эгоистический", "самолюбивый", и в целом имел отрицательный оттенок" — 18, с.11).

          Более того, поскольку вся данная орава "сообщников" имеет здесь право и на результаты труда каждого своего представителя, то сие, естественно, дополнительно отбивает у большинства из них охоту чрезмерно напрягаться. Когда всё добытое или произведённое поступает не в непосредственное распоряжение добытчика или производителя, а подлежит дележу в соответствии с какими-то правилами распределения, то экономические стимулы к труду явно ослабляются.

          Так что коллектив не только не пропускает в свои недра рыночные отношения, но ещё и мешает своим членам проявлять активность на стороне.

          Поощрение пассивности Впрочем, в-третьих, данная активность тут оказывается, в общем-то, и менее необходимой. В условиях коллективного общежития смягчается острота проблемы выживания людей.

          С одной стороны, эта проблема тут не стоит как внутренняя, являясь лишь внешней. Коллектив в зародыше подавляет любое соперничество своих членов, угрожающее существованию каждого из них и сообщества в целом. Конкуренция здесь разрешается только в одной области — в "служении опчеству".

          С другой стороны, в коллективе, благодаря кооперации действий его членов, увеличивается эффективность этих действий. Для достижения одинаковых результатов кооперированным труженикам можно трудиться меньше, чем разрозненным. А следовательно, у них меньше и нужда в совершенствовании своих трудовых навыков и применяемых орудий.

          Наконец, вдобавок к тому, всякий коллектив выступает в роли гаранта выживания своих членов, за счёт достижений лучших из них поддерживая на плаву даже откровенных неумех и неудачников. Соответственно, интерес к труду снижается здесь не только у первых, но и у последних. Зачем надрываться, если и без того получишь необходимый минимум? Чай, "опчество" не даст погибнуть, поддержит в беде, бросит кусок от щедрот своих. То есть коллективистский образ жизни не только в целом снижает накал борьбы за существование, но и способствует развитию у людей паразитических настроений и патерналистских ожиданий.

          Смена целей деятельности В-четвёртых, коллективистские порядки не только препятствуют проявлениям частной инициативы людей, но и направляют их активность не на развитие орудий труда и производства, а на достижение иных, причём, в основном, вовсе не экономических по своему характеру целей.

          То, что коллектив выступает "законодателем мод" в отношении правил своего общежития (а то даже и главным распорядителем материальных благ, производимых его членами), закономерно переключает внимание каждого из них на достижение успеха не в экономической, а в социальной сфере, то есть на повышение своего социального статуса. В этом отношении коллективистские порядки родственны бюрократическим. Там, где имеется какая-либо система распределения сообща произведённых благ, основной целью индивидов всегда является не совершенствование производства, а занятие лучшего места в данной системе распределения. Если личное благополучие человека зависит не столько от результатов труда, сколько от его положения в обществе, то закономерно, что он озабочивается прежде всего именно улучшением этого положения. Тем более, что со статусом тут обычно связываются не только уровень потребления благ, но и прочие приятные привилегии.

          Помимо того, как уже намёком рассказано выше, даже и в области самой экономической деятельности коллективизм смещает приоритеты с более перспективных направлений на менее перспективные. Люди совершенствуют свою приспособленность к среде двумя главными способами: путём развития орудий и посредством повышения кооперированности труда. Там, где не используется второй способ, остаётся одна надежда на первый. Но там, где кооперация налицо, нужда в развитии орудий снижается.

          Смещение ценностей Наконец, в-пятых, в условиях коллективного общежития происходит и общее изменение ценностных установок личности. Главной ценностью здесь становится не столько материальное благополучие, сколько социальное признание. Ведь для человека важно не только вволю есть и пить, но и чувствовать себя комфортно среди людей, быть уважаемым ими. И в том случае, если удовлетворение первичных материальных нужд, в основном, обеспечено, вперёд выходят указанные социальные потребности. Вопрос лишь в том, каким образом они удовлетворяются.

          В этом плане как раз индивидуалистские и коллективистские общества весьма несходны. Если при обособленном существовании индивидов социальная значимость каждого из них определяется непосредственно и исключительно лишь его личной силой и, в том числе, экономическим могуществом (отчего люди тут и поощряются к накоплению богатств любыми путями), то в рамках коллектива вес личности зависит вовсе не от её индивидуальных талантов и возможностей, а от того, насколько она использует их на благо общества и в соответствии с предписаниями принятой в нём морали. Специфика самоутверждения человека в данном случае совершенно иная, чем при его индивидуальном существовании, ибо определяется не частным преуспеянием, а вписанностью в коллектив. Тут уважают не столько богатых и сильных, сколько верных традициям и имеющих заслуги перед сообществом. Материальное же благополучие при этом нередко даже порицается. Главный ориентир коллективизма — соблюдение традиций, обеспечение стабильности сообщества. Здесь в качестве заслуживающего наивысшего уважения достоинства личности превозносится её самоотверженность в деле служения интересам коллектива. (При этом, естественно, больше всего такая самоотверженность ценится там, где личности есть чем жертвовать, где имеет место некоторое развитие индивидуального существования, то бишь имеется сама личность как таковая. При тотальном коллективизме самоотверженность действий зачастую рассматривается как норма, как само собой разумеющийся стиль поведения, а в чисто индивидуалистических обществах, обратным образом, считается чем-то близким к глупости. Лишь при сочетании коллективизма с индивидуализмом самопожертвование во имя коллектива расценивается как подвиг).

          Таким образом, выдвижение в качестве уважаемого образца такого поведения, которое обеспечивает стабильность коллектива, а не личное преуспеяние, переносит центр тяжести устремлений алчущего общественного признания индивида из экономической в социальную область. Для завоевания авторитета в коллективе важнее оказывается не столько ударно трудиться, сколько свято блюсти его традиции.

          "Достоинства индивидуализма" Таковы те основные свойства коллективизма, которые напрямую мешают развитию орудий труда и генезису буржуазных отношений. В свою очередь, индивидуализм по всем перечисленным пунктам занимает противоположные позиции.

          Носитель индивидуалистского менталитета нацелен прямиком на поддержание и улучшение своей частной жизни. В этом, конечно, нет ничего особенного, ибо таковы вообще устремления любого человека, но в данном случае важен именно их непосредственный характер. В силу этого указанное улучшение жизни и понимается, и реализуется индивидом сугубо практически — как наиболее полное удовлетворение его натуральных потребностей. Ничто иное тут не дезориентирует человека и не подменяет его природных установок на личное материальное благополучие какими-то иными целями. Даже социальное признание в данной обстановке выступает лишь следствием индивидуального преуспеяния, а не чем-то, отрицающим его.

          Одновременно в достижении указанной цели каждый член индивидуалистского социума может рассчитывать только сам на себя, при том, что ему предоставляется большая свобода действий. Сие поощряет его к максимальной активности. Жизненный успех тут зависит от инициативности, энергии, трудолюбия и способностей человека, что, с одной стороны, культивирует именно данные черты характера людей, а с другой — благотворно сказывается на совершенствовании процесса их воспроизводства и, в частности, на развитии орудий труда.

          Наконец, и сам частный образ жизни индивидуалистов является не чем иным, как уже практически готовой, сложившейся почвой для свободного прорастания на ней рыночных отношений.

          Немного философии Как можно понять, речь тут на деле идёт о двух формах бытия людей: как бы самих по себе и в качестве частей социального целого. В первом случае люди полностью самостоятельны и ориентируются в своих действиях только на свои нужды. Во втором — их действия подчинены интересам совместного выживания, каким-то образом организованы и увязаны между собой, отчего благополучие части оказывается тесно связанным с благополучием целого. При этом ценностные установки людей-частей в качестве своей существенной, а то и доминирующей составляющей, включают в себя заботу о стабильности их сообщества и обратные ожидания заботы сообщества о себе.

          При дисгармонии данных двух составляющих (в случае раскола социума на антагонистические классы) каждая сторона "забывает" о своих обязанностях, но зато "помнит" о правах: узурпаторы общественной власти требуют от низов самопожертвования во имя "общих" интересов, а низы, напротив, склонны к паразитизму. То есть в том случае, когда установки коллективизма начинают эксплуатироваться вразрез с интересами членов коллектива, недостатки коллективизма начинают превалировать над его достоинствами.

          Влияние политических последствий Помимо прямого торможения развития орудий труда и генезиса рыночных связей, традиционный коллективизм народной жизни ставит палки в колёса данным процессам ещё и косвенным путём, — прежде всего, через свои политические следствия. Ведь всякий низовой коллективизм способствует упрочению бюрократического государства.

          Во-первых, оное рассматривается тут подданными как тоже своеобразный высший коллектив, как продолжение народных традиций общежития, как нечто, построенное и функционирующее с теми же целями и по тем же общепризнанным принципам и, тем самым, столь же благотворное и авторитетное, подчинение решениям коего является святой обязанностью каждого члена общества. В связи с этим, например, при переводе европейских книг на японский язык в XIX веке возникли немалые трудности с различением слов "общество" и "государство". ""Коллективное мнение" было переведено как "мнение правительства"" и т.п. (18, с.11).

          Во-вторых, такое государство берёт на себя и большее число функций и полномочий, то бишь, подобно выступающим его прообразами низовым коллективам, оказывается вправе вмешиваться в частную жизнь своих подданных по многим пунктам, регулируя их деятельность в деталях. Отношения самих низовых сообществ с государством здесь строятся так же, как и отношения индивидов и коллектива.

          При таком раскладе бюрократия имеет гораздо больше рычагов воздействия на общество и способна лучше контролировать его жизнедеятельность, чем в индивидуалистических социумах. К тому же, и само коллективистское общество таково, что благосклонно относится к указанным манипуляциям, полагая их правомерными и имеющими высший смысл, то бишь направленными на пользу всему обществу. "Деспотизм — явление внутреннее, а не внешнее, не подчинение одним всех, а готовность всех подчиняться одному" (21, с.584). Вообще, при том расхождении между частными и общими интересами, которое наблюдается в любом коллективе, и при приоритетности в нём общих интересов, у управляющих имеется широкое поле для маневра и спекуляций, то бишь для успешного убеждения управляемых в том, что действовать вопреки собственной частной выгоде им полезно и необходимо. Индивидуалисту, конечно, этого не понять. Но коллективистская ментальность воспринимает такую "диалектику" как вполне рациональную. Для неё лозунг: "Раньше думай о Родине, а потом о себе" оправдан всей повседневной практикой жизни, в которой благополучие личности тесно связано с благополучием коллектива.

          Наконец, на почве коллективистского общества произрастает и особая бюрократия, которая сама обладает той же ментальностью, что и её подданные, то есть исповедует коллективизм в своих внутренних взаимоотношениях. В силу этого она более сплочённа, чем бюрократия индивидуалистского толка, и, тем самым, сильнее её (не в абсолютном, а в относительном смысле, не на мировой арене, а в противоборстве со своими подданными), то есть способна лучше защищать свои классовые интересы и отстаивать свою власть, сопротивляясь всем и всяческим буржуазным преобразованиям.

          Особенности мышления В числе других дополнительных преград, выставляемых коллективизмом на путях развития буржуазности, можно отметить также формируемые им особенности мышления человека.

          Те, кто вынужден рассчитывать только на себя и думать самостоятельно, те, естественно, рациональнее и прагматичнее тех, кому есть, за чью спину спрятаться и чьими указаниями руководствоваться. Индивидуалист, в отличие от коллективиста, всегда полагается не столько на рекомендации традиций или инструкции руководства, сколько на собственную сообразительность. В этом плане его жизнь и, соответственно, мышление свободнее и ближе к практике, чем жизнь и мышление коллективиста. Вписанность в коллектив тренирует в человеке не рационализм и практицизм, а некритическое восприятие норм, доверие к авторитетам и инстинкт подражания.

          Кроме того, коллектив, как посредник между личностью и средой, выступает фактором, мистифицирующим их отношения, то есть мешает объективному восприятию личностью среды как реальности, привнося в это восприятие какие-то свои специфические ценностные и прочие установки. Там, где индивидуалист ищет истину, объективное знание, там коллективист больше нацелен на поиск так называемой "правды", то есть непременно некоего соединения истины со справедливостью, с нравственной правотой, моральной нормой. Одновременно коллективизм, как и равнинный ландшафт, развивает у человека чувство причастности к чему-то надличностному, чувство общности с чем-то большим, чем конкретное Я, то есть синтетический характер мышления в ущерб аналитическому. Вообще, отделение себя от остального мира способствует рациональному отношению к нему, тогда как ощущение включённости в мир, растворённости в нём, напротив, подталкивает к мистицизму.

          Таким образом, мышление индивидуалиста более научно, чем мышление коллективиста, что обусловливает большие успехи индивидуалистических социумов на поприще познания окружающей их среды и, тем самым, большие достижения в использовании её свойств в своих интересах, то есть в развитии техники.

          Резюме Разумеется, перечисленными аспектами различия коллективизма и индивидуализма с их особыми влияниями на развитие общества не исчерпываются. На эту тему можно было бы рассуждать и дальше. Однако рассказанного уже вполне достаточно для понимания того, что рыночные отношения легче формируются там, где ментальность народов носит индивидуалистский, а не коллективистский характер, где буржуазные преобразования не встречают никаких существенных препятствий. Поэтому не удивительно, что коллективистские общества (при прочих равных условиях) заведомо отстают на данном пути от индивидуалистских. "Коллективизм ведёт в конечном счёте к торможению экономического развития и не выдерживает конкуренции с индивидуализмом в сфере экономики" (32, с.28).

          Коллективистская ментальность с её авторитаризмом и подчинением частных интересов общественным хорошо согласуется с бюрократической ментальностью (в рамках которой общественные интересы попросту подменяются государственными), но плохо — с буржуазной, а индивидуалистская — наоборот. Например, мощные традиции первичного коллективизма, характерные для восточных обществ, исходно сложившихся на базе социально-экономических скоплений родовых и родственных общин, весьма благоприятствовали торжеству бюрократических отношений и, напротив, активно сопротивлялись и поныне сопротивляются внедрению в данную среду рыночных (то бишь частных, индивидуалистских) порядков. В рамках же западноевропейских государств, выросших из политических союзов и не знакомых не только с первичным, но даже и со вторичным коллективизмом, наоборот, господствующие традиции ойкосного (хуторского) индивидуализма мешали тотальной бюрократизации общественных порядков, но способствовали сравнительно быстрому проклёвыванию и разрастанию на данной социальной почве товарно-денежных отношений. Здесь не было их иммунного отторжения со стороны народных обычаев.

4. Происхождение и характер русской ментальности

          С чего всё началось Если цивилизационные менталитеты основных народов Азии и Западной Европы чётко различаются между собой и более-менее однозначно определяются как коллективистские и индивидуалистские, то менталитет русского народа в этом плане двойствен, представляя собой нечто пограничное между азиатским и западноевропейским вариантами. Но не потому, что "в силу своего промежуточного геополитического положения Россия изначально подвергалась усиленному воздействию со стороны различных цивилизаций" (73, с.4), а главным образом из-за своеобразия её собственного исторического пути.

          Данный крестный путь русских начинается практически из того же пункта, что и у прочих европейских народов. Исходными элементами социумов наших предков тоже были ойкосы, то бишь хозяйственно обособленные семьи производителей; с этой стороны русская ментальность имеет индивидуалистские корни. Вместе с тем, жили восточные славяне не хуторами, как германцы, и не полисами, как греки, а малыми селениями (по пять-десять дворов) соседско-общинного типа: родственные связи не играли тут существенной социальной роли и не определяли отношений соседей даже и в том случае, когда последние являлись родственниками.

          Всё сие обусловливалось, видимо, особенностями процесса колонизации нашими предками восточноевропейской равнины. Эта колонизация происходила не путём завоевания, а в форме преимущественно мирной миграции, постепенного просачивания мигрантов на новые земли небольшими группами. ("Местное население... довольно легко ассимилировалось славянами, как правило, мирным путём" — 35, с.43, и именно благодаря этому, в частности, "славянское язычество не знает... "культурного героя", то есть героя, освобождающего мир от чудовищ, цивилизующего и преобразующего землю" — 39, с.31). Спонтанное групповое расселение являлось тут как возможным, так и необходимым. С одной стороны, из-за отсутствия сколько-нибудь значительного сопротивления указанному просачиванию славяне не нуждались ни в племенной консолидации под началом вождей, ни в компактном расселении со строительством мощных укреплений. С другой стороны, освоение новых неизведанных территорий не могло идти и отдельными семьями, ввиду как политической рискованности такого предприятия, так и сложности индивидуально-семейного выживания в весьма суровых природных условиях. Опора хоть на какую-то соседскую помощь здесь была весьма желательна. В силу всего этого наши предки и расселялись на новых землях малыми коллективами.

          Таким образом, у восточных славян с самого начала в качестве базовой социальной структуры формировалась соседская община, а вместе с ней и вторичный низовой общинно-соседский коллективизм, причём с перевесом не столько социально-политического (как у греков и римлян), сколько хозяйственно-экономического сотрудничества людей (которое, как понятно, сильнее препятствует проникновению в данную среду буржуазных отношений). При этом указанный коллективизм уже ввиду самой своей вторичности носил не утробный родовой и подавляющий личность, а надстраивающийся над исходным семейным индивидуализмом славянского общежития характер. Формировался некоторый симбиоз указанных двух начал. (Сие выражалось, в частности, и в том, что, в отличие от народов Востока, русский народ различал "землю" и "государство, державу". При этом "земля" мыслилась им "выше государства. Земля — естественно выросшее сообщество, живущее по своему внутреннему чувству справедливости, по правде, а также территория, на которой обитает это сообщество. Государство, конечно, нужно, оно возникает для отражения внешних врагов, угрожающих земле, и всё же его значение ниже" — 33, с.44).

          Мнение А.П.Паршева Несколько иную версию происхождения русской общинности выдвинул А.П.Паршев (см. 75, с.392 и далее). Данный автор подчёркивает негативную роль, сыгранную в судьбе России суровыми условиями природной среды обитания россиян. При этом, как всякий учёный, Паршев увлекается и слегка перегибает палку. Вот и в рассматриваемом случае, по его мнению, община на Руси возникла вследствие низкой продуктивности местного земледелия. Дескать, при таком раскладе у восточных славян не хватало ресурсов для содержания достаточного управленческого аппарата, отчего бюрократия была не в состоянии руководить всеми нюансами жизни управляемых и нашим крестьянским предкам приходилось компенсировать эту "сердечную недостаточность" своих господ самоуправлением. Отсюда, мол (то бишь от слабости бюрократизма в нашей стране!), и ведёт своё происхождение артельность, сермяжная демократичность русского народа.

          При всём своём изяществе данная версия исходит из ложных методологических посылок. В ней предполагается, что общественная организация определяется характером государства, тогда как в реальности дело обстоит прямо противоположным образом. Народная жизнь и история, безусловно, первичнее. Вообще, Россия не единственная страна в мире, но нигде за её пределами не обнаруживается такая закономерность, чтобы развитая общинность соответствовала низкой продуктивности производства и малочисленности бюрократии. Скорее, наоборот. Например, на Востоке, где природные условия отнюдь не препятствовали становлению значительного государственного аппарата, технически способного пролезть в каждую щёлку народной жизни и зарегулировать всё и вся, самоуправляемость общин была, тем не менее, в большинстве случаев намного большей, чем в России. Ибо определялось сие вовсе не нехваткой или избытком бюрократии, а цивилизационными особенностями, то есть социальной культурой народов.

          Равным образом и демократические традиции народного общежития проистекают не из неспособности бюрократии ограничить местное самоуправление подданных, а из специфического характера самого этого самоуправления. Оно лишь тогда демократично, когда основывается на индивидуализме членов сообщества, когда налицо именно соседская, а не какая-либо другая общинность. Ведь встречаются и такие самоуправляющиеся коллективы, в которых, несмотря на всю их автономию от бюрократического государства, демократией и не пахнет. Таковы, например, классически-родовые или родственно-родовые общины, жизнью коих управляет традиция, а вовсе не свободное волеизъявление общего собрания членов, и в которых каждый общинник от рождения занимает определённое место, имеет свой статус.

          Таким образом, причины характера русской общины и производной от него гибридной коллективистско-индивидуалистской русской ментальности коренятся несколько глубже, чем в низкой продуктивности восточноевропейского земледелия и связанной-де с ней малочисленностью и недееспособностью российской бюрократии.

          Как всё продолжилось Впрочем, что касается отечественного менталитета, то указанная общинность явилась хотя и самым глубоким, но не единственным его корнем. Вдобавок к тому, русский народ имел ещё и весьма оригинальную историю, у истоков которой обнаруживаются не только соседские общины, но и специфические скопления куда большего масштаба (подобно тому, как не одной лишь фамильярностью фамилий, а и цивильностью цивитас креп и мужал Древний Рим).

          Первоначально восточные славяне вели, конечно, вовсе не скопленческий образ жизни. К образованию крупных скоплений их не подталкивала ни острая политическая необходимость (как это наблюдалось у греков и германцев), ни наличие каких-то экономических предпосылок (характерных для древнейших обществ Египта, Китая и пр.). Поэтому жили наши предки рассеянно (как бы предугадывая будущее наименование своего общества: "Рассея"), племена их являлись больше этническими, чем социально-политическими образованиями, а зачаточные административные аппараты оных в лице князей с их окружением, по существу, сохраняли патриархальный характер и не располагали реальной властью. Отдельные всплески политической общности, порождаемые или завоеваниями, или потребностями отпора этим завоеваниям, не идут в счёт, как не оставившие значительного следа в истории и характере народа.

          Однако всё изменилось с той поры, как по Днепру был проложен и в торжественной обстановке открыт торговый путь из варяг в греки. Это привело к появлению на данном пути целого ряда поселений, — как обслуживающих передвижение товаров, так и собственно торговых. "Они представляли собой в первую очередь торговые места, фактории" и "были тесно связаны с интересами международной торговли и далёких грабительских походов" (26, с.49). Через ряд политических пертурбаций на этой почве постепенно сложилось и окрепло исходно варяжское, но быстро ославянившееся государство Киевская Русь, обеспечившее бесперебойную и эффективную эксплуатацию указанного торгового пути, ну а заодно и окрестного примученного и обложенного данью населения.

          Впрочем, здесь интересно не это, а то, что связанные с данным государством скопления являлись по преимуществу торговыми (а отчасти и ремесленными) городами. При всём значении в их образовании и функционировании княжеской власти, они были, тем не менее, не просто административно-политическими центрами, а вторично-экономическими скоплениями-социумами примитивно буржуазного толка. Данный характер древнерусских городов даже подтолкнул ряд отечественных историков к сближению их с античными городами-государствами, что, конечно, не совсем правомерно — в свете того, что рассказано о природе античности во втором томе данного сочинения. Восточнославянские города-государства стояли ближе не к античным товаропроизводящим и, тем более, доантичным земледельческим полисам, а, скорее, к чисто купеческим социумам Финикии, Карфагена, Генуи и Венеции.

          Но тут опять же важны не эти тонкости, а само то, что указанная скопленческая природа древнерусской государственности закономерно имела своим следствием развитие у славян, в дополнение к артельно-общинному, нового вторичного коллективизма. Притом не простого, а с гражданским уклоном. Если, как скопления вообще, русские города своим бытом укрепляли коллективистские начала народной жизни, то, будучи протобуржуазными по типу скоплениями, они, напротив, поощряли индивидуализм и способствовали складыванию на восточнославянской почве традиций демократической организованности. Как и в случае с соседской общиной и удачно надстраиваясь на заложенный ею фундамент, тут формировалась гибридная коллективистско-индивидуалистская ментальность.

          Чем всё кончилось К сожалению, купеческое счастье переменчиво. История продолжалась и, притом, совсем не так, как хотелось бы. В XIII веке городская Киевская Русь погибла, — с одной стороны, под ударами монголов, а с другой и, пожалуй, главной — вследствие изменения экономической ситуации, то есть кризиса Византии и свёртывания скандинавско-славянско-греческой торговли. Торговые пути сместились с Днепра на Рейн, Эльбу и, отчасти, Волгу. В связи с этим у масс населения пропал интерес к объединению в рамках крупного единого государства (как в своё время случилось в имперском Риме) и стимулировалась так называемая "феодальная раздробленность". Одновременно, потеряв почву под ногами, большинство древнерусских городов пришло в упадок (подобно тому, как захирели некогда Афины). Массы их жителей вынуждены были бросить прежние занятия и вернуться к земледелию, что неизбежно повысило давление на территорию, обнаружило фактическую перенаселённость наиболее развитых южных княжеств и привело к миграции их подданных на север. Другой причиной этого процесса явилась также политическая нестабильность южных земель. С нею прежде мирились, ибо она компенсировалась экономической выгодностью здешнего местоположения. Однако с исчезновением данной выгоды защита степных рубежей потеряла всякий смысл: тут стало нечего и незачем защищать. Так что Киевское, Черниговское и иже с ними княжества довольно быстро обезлюдели: большинство их подданных перебралось на более спокойные северные земли, поближе к Владимиру и Твери.

          При этом на новой родине, расселившись по глухим лесам и сменив род своей деятельности и характер общежития, наши предки, конечно, не могли сохранить в прежнем виде и сложившийся "на югах" гражданский менталитет. Из городского и торгового он неизбежно превратился в массе своей обратно в деревенский, крестьянский, локально общинный (тем более, что и мигрировали на север преимущественно земледельцы). Второе издание общинного образа жизни привело и к повторному возрождению в качестве господствующей соседско-общинной ментальности, лишь слегка облагороженной туманными воспоминаниями о былой былинной "соборности".

          В то же время сие произошло уже в сильно изменившихся условиях и прежде всего — при ведущей социальной роли бюрократии, господство которой было подготовлено как её собственным длительным историческим развитием, так и, главным образом, вышеуказанным изменением классового лица её подданных (с торговцев и ремесленников — на крестьян). На данной благоприятной почве Русское (Московское) государство закономерно приобрело чисто бюрократический характер, причём не такой, как в Западной Европе, а более радикальный по форме. Немаловажной причиной чему, как понятно, послужил всё тот же традиционный народный русский коллективизм. "В отличие от западноевропейской традиции на Руси публичные интересы всегда трактовались как нечто самодовлеющее, неизмеримо более высокое и важное, чем интересы отдельного лица, чем частные интересы" (6, с.145). Эта приоритетность общих интересов над частными пришлась местной бюрократии весьма ко двору и внесла свою лепту в упрочение её положения. В условиях бюрократизма популярная среди русских людей идея служения "опчеству", как сама собой, так и с помощью госаппарата, преобразовалась в народном сознании в идею служения олицетворяющему общество бюрократическому государству и его вождю, то есть в идеологию государственничества. (Подчёркиваю: всё сие произошло независимо от выпячиваемого ныне многими на первый план влияния политической традиции Орды; вообще наивно представлять такое значимое явление, как деспотизм власти, заимствуемым, а не порождаемым самим характером народной жизни).

          Структура русского менталитета и его будущее Таким образом, к середине второго тысячелетия нашей эры сформировалась следующая структура народного великорусского менталитета. Основу его (с точки зрения не укоренённости, а распространённости и, тем самым, реального общественного значения) составлял крестьянский менталитет, родственный любому крестьянскому менталитету вообще. Далее, это был крестьянский менталитет, приспособленный к реалиям выживания в бюрократическом обществе, чем он тоже ничем не отличался от ментальностей так же эксплуатируемых бюрократами земледельцев хоть Востока, хоть Запада. Но на этом сходства кончались, ибо, помимо своих классовых и формационных составляющих, русский менталитет являлся ещё и артельным, соседско-общинным, то есть индивидуалистско-коллективистским. На данном его частичном коллективизме (притом, старательно культивируя оный) многие века как раз неплохо грела руки российская бюрократия.

          Примерно в том же виде мы наблюдаем русский менталитет и сегодня. В нём и поныне преобладает крестьянский пласт, ибо большинство горожан современной России — выходцы из деревни. Соответственно, в своём повседневном поведении они реализуют именно крестьянские ухватки и убеждения. Ведь менталитет — это такая штука, которая меняется не просто вслед за сменой места жительства и образа жизни: тут необходима ещё и смена поколений, то есть исходность воспитания людей этими новыми изменившимися обстоятельствами. Аналогично, всё взрослое население нынешней России выросло и сформировалось в условиях бюрократического строя, отчего несёт на своём менталитете соответствующие отпечатки. Наконец, по-прежнему сильны в нашем обществе, то есть в сознании всё тех же старших поколений, и позиции коллективизма, воспитанного в нас как проникнутой коллективистскими ценностями (так называемой духовностью) отечественной культурой, так и окружающей социальной средой и, первым делом, прямиком нашими отцами и дедами с их ремнями, увещеваниями и практическими примерами жизни.

          В то же время всему этому постепенно приходит конец. Менталитет — не архетип и поэтому неизбежно изменяется вслед за изменениями образа жизни людей. В частности, крестьянская составляющая русского национального характера представляет собой сегодня явный анахронизм, сохраняющийся в полной мере лишь в традициях старших поколений. Собственно же крестьянство вот уже четыре десятилетия не составляет большинства русского народа.

          Точно так же на ладан дышит и российский бюрократизм. С отмиранием крестьянского менталитета он теряет свою последнюю опору в массах. Правда, при неразвитости у нас гражданского общества, бюрократия по-прежнему остаётся пока единственной силой, способной поддерживать в России необходимый порядок. Однако падение её влияния несомненно происходит и будет продолжаться впредь, а вместе с ним будет уменьшаться и удельный вес бюрократических черт русского народного менталитета.

          А каково будущее его чисто цивилизационной составляющей? Она в решающей своей части основывалась на крестьянской общинности жизни русского народа и с утратой этой общинности подрывается в самом своём корне. "К примеру, в ситуации сегодняшней "свободы" больше всего жалоб на распад общинных, коллективистских связей... Человек отделился от государства, и выяснилось, что никакой он не общинник" (79, с.43). Поддержание коллективизма сегодня в России опирается только на культурную традицию. Но возможности любой культуры, не подпитываемой соответствующим бытом, по всей видимости, ограниченны. Скорее всего, коллективистские ценности также будут постепенно (через ряд поколений) изжиты в нашем народе, если только их сохранения и возрождения не потребует (причём уже в мировом масштабе) дальнейшее развитие орудий труда и экономики.

          Основные ошибки в понимании русского менталитета Практикуемое мною разделение менталитета на цивилизационный, формационный и классовый пласты закономерно ставит вопрос о различении того, что привносится в итоговый конгломерат ментальности каждой из данных его составляющих. Например, в том наборе особенностей, который принято ныне именовать русским народным характером, на мой взгляд, следует отличать те его черты, которые являются подлинно национальными, цивилизационными, уникальными, от тех, кои на самом деле представляют собою просто черты любого крестьянского и любого живущего в условиях бюрократического строя народа.

          К сожалению, такое отличение никем осознанно не проводится. Русский менталитет, как, впрочем, и всякий другой, сплошь и рядом понимается как нечто, "вылитое из одного куска стали", единое и монолитное, да к тому же ещё и присущее русскому человеку в этой своей целостности от века и во веки веков, наподобие родового проклятия (или благословения, если угодно). Преимущественно классово-формационное различие российского крестьянско-бюрократического и западного буржуазного менталитетов объявляется цивилизационным, словно бы в истории Западной Европы никогда не было своего средневековья со всеми его прелестями. То есть те барьеры, которые и без того разделяют народы в виде их действительных цивилизационных особенностей, дополнительно наращиваются учёными ещё и за счёт добавления к ним формационных пристроек, после каковой операции данные барьеры кажутся, естественно, вдвойне непреодолимыми (я уж помалкиваю о распространённой практике приписывания указанным получившимся якобы народным менталитетам "архетипизма").

          Отсюда не удивительно, что столь часты речи о нереформируемости нашего общества, о извечно рабской натуре и предрасположенности русского народа к деспотизму, о его неспособности идти по пути либерализации и прогресса. Причём такими речами порою злоупотребляют не только те, кто поднимает указанные качества на щит и кликушествует о некоем особом пути России (то есть так называемые славянофилы или евразийцы), но и те, кто стремится к её буржуазным преобразованиям (то есть либералы, западники). Столь трогательное единодушие в оценке ситуации, конечно, достигается представителями данных лагерей лишь тогда, когда реформаторы, пытаясь на практике реализовать свои либеральные проекты, воочию убеждаются, что реальный человеческий материал сопротивляется их усилиям. Тут-то те из них, кто не понимает природы менталитета и порядка его изменений, и опускают руки и ставят на России крест. Тот самый, который, напротив, с энтузиазмом подхватывают их оппоненты, устраивая с ним крестный ход, плавно перерастающий в факельное шествие.

          Взгляды А.Л.Янова Любопытной иллюстрацией к рассказанному являются взгляды А.Л.Янова. Данный учёный, симпатизируя либеральным ценностям, жёстко полемизирует с теми, кто преувеличивает и превозносит самобытность русского народа. Однако при этом Янов выдвигает совсем иные, чем я, аргументы. Я, например, вполне согласен с тезисом о том, что исконный русский менталитет чужд западным ценностям. Общинные ценности крестьян, да ещё и обильно сдобренные бюрократическими установками, разумеется, расходятся с буржуазными. Я не могу не согласиться и с тем, что большинство наших сограждан сегодня по-прежнему склонно к патернализму и исповедует государственнические убеждения. Всё это совершенно очевидные факты, которые нельзя не учитывать при выработке конкретной политики.

          Вместе с тем, в отличие от славянофилов, я вовсе не в восторге от данных обстоятельств и не считаю, что целью упомянутой политики должен быть возврат к "священной старине", поиск какого-то специфического русского или евроазиатского пути, тем паче сворачивающего, как водится, на всё тот же путь тотального этатизма. ("Россия как сверхдержава — иную перспективу евразийское видение мира отвергает" — 31, с.8). На мой взгляд, это и глупо, и гибельно. Коренным же пунктом моих расхождений с представителями данного направления является разное понимание людьми природы менталитета вообще. Ведь все построения славянофильствующих теоретиков основываются, по сути, не на чём ином, как на признании менталитета архетипом, то бишь чем-то, присущим народам на генетическом уровне, по самой их биологической природе, с чем бессмысленно и вредно бороться и к чему надо только приноравливаться как к неустранимому обстоятельству. Если отбросить разнообразные эмоциональные оценки и пропагандистские лозунги, то в сухом рациональном остатке у славянофилов (впрочем, как и у многих их противников) обнаруживается именно это убеждение. И именно против него я прежде всего направляю свою критику.

          В то же время А.Л.Янов по данному последнему пункту как раз находится в одной упряжке со своими оппонентами. На деле он молчаливо соглашается с ними в том, что менталитет нереформируем, неисправим, и основной спор ведёт лишь по вопросу о характере традиционного русского менталитета. Янов ищет в истории России свидетельства тому, что в нашей ментальности имеется противовес тем её свойствам, которые являются опорой деспотизма. Если славянофилы объявляют наш менталитет полуазиатским, "монгольским", не совместимым с западными ценностями, то Янов старается показать, что "у России не одна, а две, одинаково древние и легитимные политические традиции" (103, с.31), — в его терминологии: европейская и патерналистская, либеральная и самодержавная. При этом учёный понимает под данными традициями опять же вовсе не то, что считаю существенным в рассматриваемом контексте я.

          Если я ставил бы перед собой задачу обосновать присущесть русскому народу европейских черт, то, конечно, основное внимание уделил бы его индивидуалистским корням и особенностям. То есть рассуждал бы прямиком о характере нашего цивилизационного менталитета. Янов же, фактически, толкует совершенно о другом. Его две традиции — суть отражения не отмеченной мною индивидуалистско-коллективистской двойственности русской ментальности, а политической борьбы разных слоёв бюрократии, то есть политик централизма и сепаратизма. Выявляемую им европейскую традицию российского общества учёный отождествляет с боярской вольницей, а патерналистскую — с самодержавием. Аналогично, и генетические корни отечественного либерализма он (идя в этом плане вслед за В.О.Ключевским) обнаруживает вовсе не в народном русском характере, а в особенностях отношений князей и их наёмных дружин. Это, получается, как бы даже совсем и не русская, а скандинавская, варяжская (и, притом, не народная, а сугубо аппаратная, внутриуправленческая) традиция. С другой стороны, самодержавность Янов выводит уже именно из отношений князей и народа, — отношений, реально обусловленных, отчасти, историей их становления (путём завоевания или приглашения на княжение), но, главным образом, как раз характером народного русского менталитета.

          Как видно, при таком понимании происхождения и сущности своих "двух традиций", Янов, фактически, мало чем отличается от евразийцев. Его "европеизм" оказывается укоренённым только в отношениях бояр и князей, то есть внутренним делом бюрократии и не более того. Когда же речь у Янова заходит собственно о народе, то обнаруживается, что отношения последнего с князьями суть не что иное, как прообраз и основание деспотизма. Народ с его менталитетом выступает в концепции учёного опорой самодержавия, а вовсе не свободы. Это вытекает и из логики авторских рассуждений, сие Янов признаёт и прямиком. Например, отмечая тот факт, что в ущерб власти западных монархов "существовал ещё где-то в глубине европейского сознания... самый трудноуловимый пласт ограничений — назовём их культурными (на деле речь идёт о менталитете — А.Х.)", он откровенно сетует: "А вот в России власти никогда не сомневались в своём праве диктовать подданным, сколькими перстами положено им креститься и какой длины бороды носить" (103, с.280). Причём, продолжает учёный, "дело не только в поведении властей. Куда важнее другое: подданные признавали за ними право контролировать детали их частной жизни" (103, с.280). "Порог чувствительности, за которым включались защитные механизмы от произвола власти, оказался в российской культурной традиции ниже, чем" на Западе (103, с.281). Конечно, всё это реалии, которые Янов, как добросовестный исследователь, просто не может не признавать. Но ведь их признание есть не что иное, как признание правоты тех, кому он берётся оппонировать.

          Так что, в действительности, русский народный характер А.Л.Янов трактует вполне по-славянофильски, не внося в это толкование никаких исправлений не только в плане иного понимания природы менталитета вообще, но даже и по линии указания на индивидуалистские особенности отечественной ментальности и неидентичность её цивилизационного основания надстроечным бюрократическим напластованиям.

5. Несколько дополнительных замечаний

          Критика чужих взглядов — это такое увлекательное занятие, что, раз начав, трудно остановиться. Поэтому позволю себе сделать ещё несколько дополнительных высказываний на близкие рассмотренным темы.

          Не стоит преувеличивать Для начала остановлюсь вообще на роли менталитета в генезисе буржуазного строя. В моей версии индивидуалистский характер ментальности способствует, а коллективистский — чинит помехи данному генезису. Однако не так, как, например, природные условия или масштабы общества. Последние факторы, в случае их неблагоприятности, лишь замедляют процесс обуржуазивания, но не отрицают его напрочь. Тогда как родовые, родственные и прочие коллективистские связи людей прямиком препятствуют генезису рыночных отношений, ибо последние развиваются лишь в той мере, в какой разрушаются первые. Коллективизм и рынок несовместимы.

          Сие ставит вопрос о сущности данного фактора (не коллективистского менталитета, а менталитета вообще). Является ли он благоприятствующим (мешающим) или разрешительным (запрещающим) условием развития буржуазных отношений? Как понятно, ответ на этот вопрос тесно связан с тем, как понимается природа менталитета. Те, кто, подобно мне, считает его способным деформироваться под давлением практических обстоятельств, те расценивают данный фактор как лишь благоприятствующий (или мешающий), наравне со всеми теми иными характеристиками обществ, которые изменяются по мере формационного развития последних. Со своей стороны, те, кто провозглашает менталитет архетипом, то бишь чем-то принципиально неизменяемым, внеисторическим, данным народам однажды и навсегда, те закономерно должны заключать, что роль менталитета абсолютна, что одни общества с их особыми ментальностями способны идти по пути буржуазного развития, а другие — никак нет. При таком ошибочном взгляде на вещи особенные менталитеты понимаются именно как разрешительные или запрещающие факторы. То есть им приписывается преувеличенное значение. (Причём, естественно, не только в плане их влияния на способность к буржуазному развитию, но и в смысле их роли в организации жизни общества вообще. Те, кто принимает менталитет за "собрание характеристических особенностей, предопределённых набором генов" — 63, с.18, закономерно убеждены и в том, что "социально-биологические (представляющие социальные механизмы общества как производные от его биологических характеристик) теории должны заменить марксизм" — 63, с.8).

          Телега впереди лошади Другим заблуждением является тезис о том, что ведущую роль в генезисе буржуазного строя в Западной Европе (а с учётом архетипического понимания менталитета, и во всём мире) сыграл протестантизм. С лёгкой руки М.Вебера данную байку повторяют ныне все, кому не лень. Однако если исходный индивидуализм западноевропейского менталитета, действительно, заметно способствовал успешности здешних буржуазных преобразований, то протестантизм тут совершенно не при чём. Ведь оный как набор определённых поведенческих установок (а не как набор религиозных догматов) представляет собой не что иное, как мораль и идеологию буржуазии (традиционно выраженные в форме определённой религии), которые, естественно, возникли не до и помимо этой буржуазии в качестве якобы какой-то предпосылки её становления и последующего развития, а только вместе с нею самой. "Новое отношение к Богу развивалось рука об руку с медленным рождением индивидуализма" (61, с.44).

          Протестантизм — это вовсе не причина или условие генезиса буржуазного строя в Западной Европе, а один из институтов данного строя, причём принадлежащий даже не к его базису (материальной сфере), а к надстройке (идеологическому обеспечению) и, тем самым, вторичный. Сначала как раз в силу некоторых действительных причин в Германии и Швейцарии появились рынок и буржуа, а лишь затем оные породили и некую систему взглядов и убеждений, то бишь особый буржуазный менталитет, нашедший, в частности, своё выражение в морали и идеологии протестантизма (отчего данные мораль и идеология, само собой, полностью отвечают потребностям буржуазного развития, что с триумфом и установил позднее М.Вебер). "Р.Мертон убедительно показал", что протестантская этика, "хотя и находилась в тесной связи с соответствующей религиозной доктриной, но в то же время обладала достаточной автономией от неё и не столько выражала религиозные догматы, сколько "лишь артикулировала базовые ценности того времени"" (102, с.15). (Правда, самому автору данной цитаты А.В.Юревичу сие всё-таки не мешает утверждать, что западный индивидуализм сформировался-де "под влиянием протестантизма" — 102, с.19). "Реформаторы-протестанты сумели примирить христианство с предпринимательством" (84, с.113), которое именно уже существовало само по себе. Всё сие настолько очевидно как логически, так и по свидетельствам исторического материала, что просто диву даёшься, как в этой на севере диком растущей одиноко сосне можно заплутаться, да ещё и так отчаянно, чтобы принять её крону за корень.

          По-видимому, затруднения тут возникают из-за отождествления содержания с формой, то бишь метаморфоз менталитета, внешне оформляющихся в виде конфессиональной реформы, с самой этой последней, с расколом церкви и тому подобными процессами. Однако внутрицерковные дела — это одно (хотя и они не обходятся без влияния окружающей обстановки), а народная жизнь — совершенно другое. И именно перемены данной народной жизни обеспечили в канун нового времени как повсеместное появление, так и успех проповедей Лютера, Кальвина и других религиозных реформаторов. "Создание того, что может быть названо протестантской цивилизацией, является делом второго поколения реформаторов, мирян" (61, с.49), а не монахов.

          Если лошадь в поводу, то что же впереди телеги? При таком странном понимании исторического процесса, при котором протестантизм объявляется не порождением буржуазии, а фактором, обусловливающим собственное её появление, закономерно открытым остаётся вопрос: а откуда взялся сам протестантизм? И столь же закономерно ответ на него приобретает идеалистический характер. В самом деле, раз буржуа тут ни сном, ни духом, то приходится связывать рождение данной идеологии исключительно с личной творческой деятельностью огласивших её основные принципы идеологов.

          Именно так и решает эту проблему, например, Е.М.Майбурд. Генезис протестантизма он изображает следствием не социально-экономического, а какого-то самостоятельно протекающего идеологического развития общества, при том, что именно сие развитие с его результатами объявляется, вдобавок, двигателем и исходным пунктом всех якобы последовавших за ним (а до того, видимо, отсутствовавших?!) буржуазных преобразований. Майбурд пишет: "Хозяйственный уклад, называемый капитализмом... возник от нового отношения к экономической деятельности. Этот новый взгляд на хозяйственную сферу жизни принесла Реформация... Лютер, Кальвин и их единомышленники по-новому объяснили место человека в природе, его роль в мире земном и его взаимоотношения с миром небесным. Они по-иному сформулировали права и обязанности христианина... Реформация принесла с собой новую этику... Именно в этом многие учёные нашего времени усматривают причину последовавшего за Реформацией хозяйственного переворота" (62, с.60).

          То есть у Майбурда получается фактически так, будто пара "вумных" людей ни с того, ни с сего вдруг на досуге сочинила "новый взгляд на мир" и, обладая ну просто исключительным даром убеждения (не в пример нам, грешным, не способным вдолбить в головы окружающих даже простейшие истины, если они этим окружающим невыгодны), распропагандировала в доску всех своих сограждан, которые, этаким образом перевоспитавшись, и учинили "хозяйственный переворот". Какие там орудия труда, какое развитие производства?! И даже при чём здесь центральное положение Германии на путях средневековой европейской торговли? Скажем спасибо дедушке Лютеру за наше капиталистическое настоящее.

          Реклама — двигатель прогресса? Подобный взгляд на развитие капитализма у ряда исследователей, естественно, не замыкается только в своих узких рамках, а выходит на широкий оперативный простор в виде общего учения о том, что в основе общественного развития лежит развитие идей, а не факторов материальной жизни. Сторонники этого учения торжественно провозглашают, что именно идеи правят миром, причём не в том вульгарном и ограниченном смысле, в котором менталитет, действительно, определяет жизнедеятельность каждого общества, а в том, что общественный прогресс есть-де следствие умственных усилий выдающихся личностей, своими интеллектуальными достижениями открывающих благодарному (впрочем, на практике чаще всего как раз неблагодарному) человечеству новые горизонты. Мол, к кардинальным переменам в организации своего общежития массы людей подвигаются именно благодаря их коллективным прозрениям, обеспечиваемым "открытиями" (и, очевидно, пропагандой? Тоже, между прочим, весьма материальный в смысле своей затратности процесс) выдающихся идеологов, "титанов мысли и отцов демократии" (а также тирании, тоталитаризма и прочих изысков мятущегося то туда, то "оттуда" творческого духа).

          По моему же мнению, любые социальные идеи (о научных открытиях, само собой, разговор особый) завоёвывают сознание людей лишь в том случае, если последние всем своим образом жизни уже подготовлены к их восприятию, когда данные идеи отвечают чаяниям масс, а вовсе не являются для народа какими-то откровениями. С другой стороны, и само содержание указанных идей в такой ситуации вовсе не изобретается, не высасывается из пальца, а берётся непосредственно из самой окружающей действительности. Во всяком обществе оглашаются и имеют резонанс только те идеи, которые, как говорится, витают в воздухе.

          Майбурд же и иже с ним изображают дело так, что вот, мол, вышел Лютер на злато крыльцо, прибил на забор (прошу прощения: на двери часовни) свои из головы выуженные 95 тезисов, и пошло-поехало развитие капитализма. Народу-де надо было только предложить новые правила поведения (то бишь — попросить его хорошо себя вести), открыть глаза на "место человека в природе", чтобы он, устыдившись, взялся за ум (а заодно и за оружие, ведь без оружия, увы, не обошлось, потому как нашлись откуда-то и такие тупые люди, чьи глаза ну никак не захотели открываться и чьё сопротивление пришлось устранять силой). Одна досада: почему прежде никто до сих тезисов не додумался? А то бы, наверное, Реформация (вместе с её якобы детищем — капиталистической переорганизацией экономики) произошла на сто-двести-триста и т.д. лет раньше. (Впрочем, Майбурд отмечает, что у Кальвина с Лютером имелись предшественники: Джон Уиклиф, Ян Гус, Савонарола. Только кончали свои жизни они всё почему-то преимущественно на кострах. Отчего бы это? Не потому ли, что их идеи пришлись не ко времени, то бишь не находили ещё достаточной поддержки в массах?).

          Наивность таких взглядов очевидна (мне даже неудобно перед читателем, что приходится их критиковать). У нас в России, например, тоже много всякого пишут на заборах. И ничего. Всё спокойно. Так что всё ж таки, надо думать, не Реформация обеспечила буржуазное развитие тех стран, в которых она победила, как утверждает Майбурд (62, с.59), а, наоборот, сама она победила там, где уже имелась в наличии солидная буржуазия, сложившаяся не на идейной, а на куда более грубой экономической почве.

          Карете тоже не место впереди лошади Мысль о том, что развитие идей лежит в основании развития общества, в науке иногда подаётся в как будто бы более "материалистической" упаковке: дескать, общественный прогресс определяется развитием не социальных, а технических идей, то есть творческой активностью не идеологов, а учёных и изобретателей. Вот придумал, мол, Дж.Уатт усовершенствованный паровой двигатель, и произошёл переворот в социальных отношениях. В этой версии опять-таки предполагается, что развитие науки, во-первых, идёт автономно от развития общества, а во-вторых, способно изменять это общество вне зависимости от его готовности к восприятию научных достижений. Однако ни то и ни другое не верно.

          Если вести речь о развитии науки, то оно всегда решающим образом определяется материальной культурой и формационным характером соответствующего общества. (Просьба не путать социальную обусловленность темпа и направлений развития науки с отрицанием её объективности). С одной стороны, появление новых научно-технических идей происходит только при наличии некоторой базы. Грубо выражаясь, невозможно представить себе изобретение паровой машины (причём даже в чертежах, не распространяясь уже о действующем образце) в обществе, в котором нет развитой металлургии. С другой стороны, существенное развитие науки имеет место лишь там, где оно востребовано. Наука развивается в той степени, в какой она финансируется, то бишь настолько, насколько в её развитии заинтересованы господствующие в обществе классы (и к тому же в тех направлениях, которые нужны данным классам). В свою очередь, и сами учёные и изобретатели обитают и формируются как таковые вовсе не в безвоздушном пространстве и потому в большинстве своём самопроизвольно (без подсказки со стороны властей) сосредоточивают свои усилия на решении не любых, а выдвигаемых окружающей их действительностью практических задач.

          Впрочем, даже если бы развитие науки шло независимо от развития общества, то из этого ещё не следовало бы, что тут имеется обратная связь. Взаимоотношения данных двух процессов куда хитрее. Во-первых, каковы бы ни были научно-технические идеи, сами по себе они никак не касаются организации общественной жизни людей. Это только социальные идеи, с одной стороны, непосредственно трактуют о том, "как нам обустроить Россию", Мадагаскар и прочие страны, а с другой — прямиком воздействуют на сознание человека, подталкивая его к определённым социально значимым действиям. В противоположность сему, научно-технические идеи социально нейтральны. Это не идеология, а знания о внешнем обществу мире. От их простого развития обществу ни холодно, ни жарко. Чтобы хоть на градус поднять его температуру, необходимо ещё преобразовать данные знания в реально влияющие на жизнь людей факторы: технику и технологии. А следовательно, рассказ о развитии знаний превращается на деле в рассказ о развитии орудий труда. Не знания как таковые, а лишь их практические воплощения оказываются лежащими в основании социальных преобразований.

          Но даже и тут, во-вторых, обнаруживается то обстоятельство, что общество готово взять на вооружение далеко не всякую технику, а только такую, до использования которой оно доросло. Тот же паровой двигатель не нужен там, где нет машинного производства, а последнее не может существовать при отсутствии массового спроса на его продукцию, то есть без определённой социально-экономической структуры общества. Короче, как пишет Ф.Бродель: "Покуда повседневная жизнь без особых трудностей вращается на своей орбите, в рамках своих унаследованных структур, покуда общество довольствуется своим одеянием и чувствует себя в нём удобно, никакие экономические мотивы не побуждают к переменам. Проекты изобретателей (а они были всегда) остаются в эскизах" (10, с.462).

6. Проблема развития восточных обществ

          Проблемы нормы Обсуждение особенностей среды и общества, влияющих на генезис буржуазных отношений, в сочетании с нацеленностью на написание чистой теории, может побудить читателя задаться вопросом: а какова тут норма? То есть какие условия следует считать соответствующими чисто теоретическому варианту указанного генезиса? Какой, например, менталитет "нормален" с точки зрения теории — индивидуалистский, коллективистский или гибридный? Какой исходный пункт надо взять за норму при теоретическом исследовании развития бюрократического и, далее, буржуазного общества — классически-родовую, линиджную или соседскую общину?

          Такая постановка вопроса ошибочна. Ошибка тут заключается в самом представлении о связи теоретического подхода с какой-то нормой, а, если копнуть ещё глубже (пробираясь к корням самого данного представления), — в отождествлении соотношения между теорией объекта и его формами с соотношением между двумя разными объектами, описываемыми разными теориями. Например, имеется теория развития общества и — конкретные процессы развития разных обществ, протекающие в силу привходящих обстоятельств в том или ином темпе; их соотношение таково, что теория развития представляет собой логику всех конкретных развитий. Но есть ещё и мировой исторический процесс, в котором наряду с развитием обществ встречаются также их экономические взаимодействия и политическая конкуренция, искажающие ход указанного развития. Подчёркиваю, что данное искажение имеет место только в этих последних случаях и, притом, в виде искажения вовсе не теории (логики) развития общества, а лишь его (развития) конкретных процессов (подобно тому, как, например, столкновения молекул искажают лишь их движения под воздействием сил тяготения, но не саму теорию тяготения).

          Однако при неразличении указанных двух типов соотношений легко смешать их особенности в кучу, приписав способность оказывать искажающее развитие влияние не только одной лишь строго определённой конкретности "конкурентной" ситуации, но и любой конкретности вообще. В контексте соотношения теории развития с развитием отдельных обществ такое "обобщение" даёт как раз ложное представление о том, что конкретные условия развития (причём в данном случае — именно чистого развития, происходящего автономно от иных процессов) определяют собою его течение содержательно, то есть всякий раз изменяют (искажают) не что иное, как саму логику оного процесса. По сути, при таком понимании ни о какой общей теории развития и речи быть не может: в каждом случае она своя. Раз любые особенности условий протекания процесса влияют на его содержание, то, стало быть, сколько условий, — столько и особых процессов. Общие закономерности тут отсутствуют, и логическое обобщение провести невозможно.

          А что же возможно? (Предположим, что зуд теоретизирования всё-таки не даёт кое-кому покоя). Возможно одно: вместо обобщения прибегнуть хотя бы к усреднению. То бишь к вычислению для всех тех конкретных обстоятельств, от которых якобы зависит логика процесса, неких их средних значений, если можно так выразиться, норм. За логический при этом будет принят такой ход событий, который имеет место именно при данных средних параметрах влияющих условий (климата, масштабов, общественного менталитета и пр.). Описание подобного "нормированного" хода событий есть то единственное, что в описанной ситуации может быть выдано за теорию. И только в такой "теории" актуально выяснение указанных норм.

          Подлинное же теоретизирование есть выявление закономерного в объекте, обязательного для него при любых обстоятельствах, а вовсе не нормирование этих обстоятельств путём их усреднения. Вот и теория генезиса капитализма призвана освещать отнюдь не развитие какого-то "нормального" общества со средним набором особенностей окружающей его природной среды, менталитета и пр. Все эти факторы вообще должны в ней игнорироваться как несущественные. Под нормальностью развития с точки зрения его теории может пониматься лишь одно, — что оно не искажено влияниями других посторонних ему процессов.

          Теоретичность коллективизма В то же время такому общему взгляду на проблему соотношения теории и нормы в данном конкретном случае может быть вполне логично противопоставлен другой. Если рассматривать теорию генезиса буржуазного строя не изолированно, а в сопоставлении с теорией общества вообще, и в частности, с теорией его становления, то можно заметить, что в рамках этой последней теоретическим является такой вариант, в котором общество становится изолированно и, следовательно, непременно на базе какого-то экономического скопления (все политические образования тут должны игнорироваться как инициируемые влияниями иносоциальной среды). Таким образом, с точки зрения теории становления общества, исходным пунктом всего дальнейшего развития оного должен выступать социум, обладающий некоторым коллективизмом.

          Причём данный коллективизм обязателен только как вторичный (надеюсь, читатель ещё помнит, что я именую вторичным, а что первичным коллективизмом?) и, значит, может быть каким угодно с точки зрения своего отношения к индивидуализму. В теории становления исключается вопрос о природе элементов становящегося общества (являются ли ими родовые, родственные или соседские общины) и, тем самым, о присущести или неприсущести ему первичного (отрицающего индивидуализм) коллективизма: с данной стороны допускается любая ситуация. Но вот что касается скопленческого или нет пути образования общества, то логически здесь обязателен только первый вариант, а, стало быть, теоретическим феноменом оказывается и связанный с ним вторичный коллективизм.

          Эволюционные искажения Реальность, конечно, не преминула посмеяться над теорией и в этом случае. Человечество с самого своего зарождения состоит вовсе не из одного, а из многих социумов, и при этом немалая их часть соседствует. Соответственно, конкретные процессы становления обществ в большинстве случаев (и чем дальше, тем больше) происходили под влиянием и давлением иносоциальной среды, то есть изначально уже носили искажённый с точки зрения теории становления характер. (Право же, если экономические и политические взаимодействия влияют на процесс развития, то почему бы им не влиять и на процесс становления с его результатами?). Сие искажение не могло не отразиться и на дальнейшем ходе исторических событий, — когда дело дошло собственно до развития.

          Выше уже отмечалось, что наличие мирового рынка, то есть экономических контактов обществ, исказило генезис буржуазного строя. Теперь можно дополнительно отметить, что не меньшую роль в его искажении сыграли и такие (по большей части, политические) взаимодействия социумов, благодаря которым в цепи цивилизаций в лице западно-европейских обществ образовалось индивидуалистское (и тем самым, с точки зрения теории становления, нетеоретическое) слабое звено, по которому и произошёл со временем первичный прорыв буржуазности. Ну а последующее развитие всех прочих обществ протекало уже под знаком обратного влияния западноевропейцев, то есть тоже не совсем естественным путём. Так что в истории человечества имеет место накопление искажений нормального процесса развития с нарастанием их кумулятивного эффекта. Практика здесь не то что расходится с теорией, а и обнаруживает свою прописку по многим адресам, демонстрирует подчинённость целому выводку теорий, то бишь своё богатство протекающими в ней различными конкурирующими процессами (впрочем, об этом я уже писал в первом разделе данной части).

          Замедление или остановка? Однако всё сие не снимает с нас обязанности анализа чисто теоретического варианта генезиса капитализма, то есть того, как этот генезис должен был идти по логике становления и развития, — в частности, на базе неопределённо-коллективистского (в плане его отношения к индивидуализму) характера общества. Исходя из изложенного выше, при введении данного параметра коллективизма следует ожидать соответствующего замедления процесса обуржуазивания. Но только ли замедления?

          Например, выражается, как отмечалось, и такая точка зрения, что коллективистские общества вообще не способны к буржуазному развитию. Правда, эта точка зрения основывается главным образом на представлении о неизменяемости менталитета (при том, что коллективистский менталитет отрицает рыночные отношения), которое является ошибочным. Но ошибочность той или иной аргументации сама по себе отнюдь не означает ошибочности защищаемого с её помощью тезиса. Оный может оказаться и вполне верным. Коллективистские общества могут напрочь отвергать буржуазные преобразования не из-за неизменяемости менталитета, а по каким-то иным причинам, в силу других своих особенностей.

          Поэтому вопрос о возможности самостоятельного буржуазного развития указанных обществ заслуживает более подробного исследования. При этом данный вопрос полезно даже заострить, приняв к рассмотрению крайнюю форму коллективизма, то бишь представив его не неопределённо вторичным, а первичным, без каких-либо примесей индивидуализма. Сему на практике больше всего соответствует так называемый азиатский коллективизм, произросший на почве родовых и родственных общин. Хотя это и не подлинно теоретический вариант, но лучше выставить себе максимально жёсткие условия: во-первых, за неимением собственно теоретической "нормы", во-вторых, для пущей убедительности, а в-третьих, в целях полемики с теми авторами, которые толкуют о неспособности азиатских обществ к самостоятельному буржуазному развитию, а то и к развитию вообще, в то время как восточные общества отличаются от западных по большому счёту только своим коллективизмом. Значит, именно он всему виной. (Кстати, хотя суждения о застойности и внеисторичности стран Востока особенно распространены в западной литературе, однако в последнее время то же самое всё чаще можно слышать и из уст российских учёных. Так, А.Л.Янов видит различие европейской и азиатской политических систем в том, что "одна жила саморазвитием, а другая неспособна была даже к саморазрушению" — 103, с.284. Л.Е.Гринин пишет, что на Востоке "экономика развивалась последние столетия вбок от генеральной линии. Сами по себе совершить рывок и выйти в новую формацию они уже не могли" — 22, с.243).

          Что значит: "сами по себе"? Итак, в вопросе о выборе характера исходного коллективизма мы — экстремалы: выбрали азиатский вариант и, тем самым, отдали максимальную дань логике теории становления. Теперь необходимо не обидеть и теорию развития, которая во имя своей логической чистоты требует принудительной изоляции этого процесса от всех его соперников-сокамерников. Лучше всего данной изоляции можно достичь, представив себе наше суперколлективистское общество существующим одно-одинёшенько. Только в этом случае рассказ о способности такого общества самостоятельно перейти к капитализму получает реальный смысл (а иначе — какая ж самостоятельность?) и приобретает теоретический (с точки зрения теории развития) характер.

          Отрицает ли коллективизм развитие общества? В логическом варианте развитие орудий труда и буржуазного строя в целом должно быть следствием и результатом тех причин и условий, которые перечислены в предшествующем разделе данного сочинения. Так что теперь надо выяснить, способен ли восточный коллективизм отменить действие оных причин и/или создать такие условия, при которых развитие орудий и рыночных отношений становится невозможным. Точнее, поскольку причинами в данном случае выступают факторы, отражающие биологическую природу человека вообще и, следовательно, дееспособные в любом обществе (отменить их действие можно лишь с "отменой" самого человека), постольку рассказ может идти только о запрещающих развитие суперколлективистских обществ условиях. Каковы они могут быть?

          Как уже удалось выяснить, к числу этих условий сам коллективизм не относится. Во-первых, он лишь тормозит, но не отменяет развитие орудий труда: его негативизм направлен, главным образом, против рыночных порядков. Во-вторых, хотя он и препятствует развитию рыночных отношений, но его сопротивляемость этому развитию не абсолютна. Любые общественные порядки в конечном счёте опираются на здравый смысл и практические интересы людей. Коллективистские традиции общежития не являются исключением. Они существуют лишь постольку, поскольку выгодны, они консервативны только в той мере, в какой в их изменениях нет нужды. А так они вполне пластичны. Младшие поколения отнюдь не вслепую перенимают образ жизни старших, а сопоставляя его с практикой и, при необходимости, модернизируя. Никакой народ не может быть заинтересован в сохранении вредных социальных порядков только на том основании, что они — традиционны. Вообще любой порядок общежития есть способ приспособления людей к окружающей среде, а для общества (в отличие от первобытных социумов) — ещё и к используемым им орудиям труда. При изменениях среды и орудий меняется и характер социума — вплоть до того, что из коллективистского он может стать индивидуалистским (или наоборот). Дольше всего, конечно, тут держит оборону менталитет, однако и он не является непреодолимым препятствием. Так что, хотя торможение развития при коллективизме обеспечено, оно всё же отнюдь не приводит к полной остановке этого процесса.

          Но коли коллективизм лично не говорит развитию "Нет!", то, может быть, он порождает что-то такое, что способно сделать это за него?

          Роль бюрократии Социально-экономические преобразования может отрицать только то, чему эти преобразования враждебны. Ни один народ, каким бы коллективистом он ни был, не станет отказываться от улучшения условий своего существования, то есть не является противником прогресса. Зато в этой роли вполне могут выступать определённые социальные группы, а именно — господствующие классы. Для них как раз изменения той социально-экономической обстановки, которая обеспечивает их господство в обществе, — нож острый. Например, бюрократия, безусловно, негативно относится к буржуазным преобразованиям, ибо они угрожают ей потерей власти. Данный класс по определению должен оказывать таким преобразованиям ожесточённое сопротивление, успех которого зависит от способности аппаратчиков контролировать ситуацию.

          Стало быть, вопрос о "внеисторичности" Востока на деле есть вопрос о влиятельности его бюрократии, то есть о том, является ли местный данный класс абсолютной преградой на пути социально-экономического прогресса, просто-напросто пресекая его на корню чисто политическими средствами. Тут как раз, как кажется, и играет свою гадкую роль азиатский суперколлективизм. Бюрократы Востока, действительно, намного эффективнее контролируют жизнь своих подданных, чем бюрократы Запада. И главной причиной сему служит именно коллективизм здешнего народного общежития. Благодаря ему, как уже отмечалось, азиатские государства оказываются и сильнее (в своём противостоянии с подданными), и полномочнее европейских, да к тому же ещё и управляют такими обществами, которые считают своим прямым долгом покорно подчиняться всем распоряжениям властей.

          Таким образом, фатальная вредоносность коллективизма может быть усмотрена именно в том, что он даёт бюрократии такую власть, пользуясь которой, оная способна эффективно сопротивляться буржуазным социально-экономическим преобразованиям, по существу, сводя их на нет. При этом консервативность азиатских обществ приобретает абсолютный характер. Конечно, в случае наличия контактов с другими обществами ситуация выглядит не такой безнадёжной, ибо неизбежно возникающая здесь политическая конкуренция должна понуждать госаппарат к развитию производства вооружений и, тем самым, производства вообще со всеми его социальными атрибутами. В данных условиях вопрос для бюрократов стоит так: когда лучше потерять власть — сегодня или завтра? И бюрократия, секунду помешкав, уверенно отвечает, что лучше всё-таки немного подождать. Но при изолированном бытии обществ, которое здесь и предполагается, подобные внешнеполитические стимулы к реформам отсутствуют. А все прочие обстоятельства, как не угрожающие непосредственно именно власти бюрократов, волнуют их куда меньше и не принуждают их к экономическим преобразованиям в качестве единственного способа решения встающих перед ними (но не перед обществом: давайте не забывать, что собственно общественные проблемы интересуют бюрократию лишь во вторую очередь) проблем. Поэтому как будто бы положение бюрократии в изолированно развивающемся коллективистском обществе оказывается таким, что она превращается в абсолютный тормоз прогресса. Но так ли это?

          Теоретический подход — по полной программе Против выдвинутой версии имеется следующее возражение. Раз уж мы взялись рассматривать развитие азиатского общества в "автономном режиме", то обязаны в данном вопросе быть последовательными и идти до конца. При таком подходе необходимо принять во внимание ещё и то обстоятельство, что изолированность бытия общества должна не только выражаться в отсутствии внешнего политического вызова, но и как-то сказываться на характере самого общества, а конкретно — опять же на положении в нём бюрократии. Как именно?

          Режим "автономного плавания" предполагает отсутствие политической конкуренции, внешних врагов, то есть главного стимула и оправдания естественного становления бюрократии в качестве военной силы. Одинокое, как перст, общество не нуждается в защитниках. Поэтому в данных условиях силовой аппарат управления им может формироваться лишь с целью подавления "внутренних врагов", то бишь в соответствии с потребностями поддержания собственно общественного порядка. Это предполагает развитие относительно слабой бюрократии. Хуже того, при описанном раскладе более мощные аппараты требуются как раз не столько интересным для данного изложения коллективистским, сколько индивидуалистским обществам. Там, где подданные живут каждый сам по себе и где общественной жизнью не руководят никакие традиции, анархию приходится предотвращать "сверху" и силой. В то же время при господстве коллективизма порядок в социуме, в основном, поддерживается за счёт самоорганизации и самоуправления масс (как в индийских общинах с их супертрадиционализмом). Стало быть, в последнем случае такое разрастание государственного аппарата, которое сделало бы его полным хозяином положения, не может быть оправдано общественными нуждами. Тут затруднена узурпация власти управленцами и снижается их способность контролировать жизнь общества, направляя её в нужное для себя русло. Гипотетическое теоретическое суперколлективистское общество должно быть менее деспотическим в плане влиятельности его бюрократии и, следовательно, не настолько насильственно заторможенным, чтобы полностью остановиться в своём развитии.

          Таким образом, если рассуждать о способности Востока к самостоятельному развитию, то необходимо брать за образец не такое восточное общество, каким оно становится в условиях иносоциального окружения, а примерно такое, каким был Древний Шумер в его жреческий период (то есть ласковое и пушистое). Сложившийся в нашем представлении под влиянием практических наблюдений печальный образ азиатского государства вовсе не теоретичен. Его повышенная бюрократическая сопротивляемость буржуазным преобразованиям соответствует именно условиям его неизолированного существования. Но эти же условия предполагают и наличие политической конкуренции, которая отрицает всякую законсервированность. В имеющемся виде восточное общество, возможно, было бы неразвивающимся, если представить его существующим одно-одинёшенько. Но в том-то и дело, что в данном виде оно может возникнуть и существовать только в имеющейся же обстановке, в которой оно вовсе не консервативно. В истории нет и не может быть представлено таких условий, в которых, при соблюдении всех необходимых соответствий, какое-либо общество было бы неразвивающимся. В чисто теоретическом варианте даже суперколлективизм не порождает непреодолимых препятствий развитию. А там, где налицо такие условия, в которых коллективизм всё же городит эти препятствия, там, во-первых, сами данные условия нетеоретичны, а во-вторых, они своим давлением сметают все преграды. Внешняя угроза существованию общества, разумеется, усиливает его бюрократию и, тем самым, её сопротивление буржуазным преобразованиям (что в коллективистских обществах может приобрести катастрофические масштабы). Но эта же угроза и принуждает в конечном счёте саму бюрократию, скрипя зубами, проводить указанные преобразования.

          Именно сей последний казус мне и осталось под занавес рассмотреть в настоящем разделе.

Глава четвёртая. Значение политической конкуренции

1. Предмет внимания

          Влияния и воздействия Итак, особенности среды обитания и характера общества ведут к ускорению или замедлению процесса его развития. А какое значение при этом имеют влияния иносоциальной среды?

          Контакты с иными обществами влияют на развитие обществ двояко — в зависимости от типа самих контактов. Если они просто культурные (речь идёт, конечно, прежде всего о технической и социальной культуре, а не о хохломе и гжели), то все их последствия сводятся к подражанию, к заимствованиям менее развитыми обществами достижений более развитых (но, естественно, не наоборот), каковые заимствования происходят ровно в той степени, в какой заимствующие общества сами созрели для восприятия новых идей и порядков. В данном случае нельзя ожидать "перегибов на местах" и каких-то искажений процесса развития: оное может только ускоряться.

          Например, соседство с уже сложившимися обществами-государствами немало способствовало ускорению процесса политизации многих потестарных социумов, демонстрируя их управленцам образцы "правильной постановки дела". Аналогично, реалии жизни капиталистических стран оказывают свои влияния на имеющих возможность любоваться ими членов бюрократических обществ, во-первых, "засоряя" их головы буржуазными социальными идеями, а во-вторых, формируя у них новые материальные потребности, что способствует росту ёмкости рынка.

          Однако, повторяю, данные культурные влияния имеют своим результатом лишь ускорение собственного хода развития испытывающих их обществ. Совсем иначе обстоит дело, когда влияния иносоциальной среды принимают характер непосредственных экономических и/или политических воздействий. Подвергающиеся таким воздействиям общества развиваются уже не сами по себе, не в меру своей готовности к переменам, а под давлением со стороны, вынужденно совершая различные искажающие нормальный ход течения событий телодвижения. Вариант такого искажения, возникающий в процессе экономических взаимодействий социумов, то есть их участия в мировой торговле, уже описан выше. Теперь нужно рассмотреть, вдобавок, ещё и следствия политических воздействий, то бишь политической конкуренции обществ.

          Общее содержание искажения В самом общем плане давление иносоциальной (равно как и любой другой) среды в совокупности со стремлением людей к выживанию выполняет во всяком обществе роль стимулятора развития орудий труда. Однако в случае политической конкуренции это развитие происходит по-особенному. Во-первых, в данных условиях оно преследует цель выживания не отдельных людей, а общества в целом, поэтому направляющей и организующей силой оного развития выступает государство (а точнее, управляющий им конкретный господствующий класс).

          Во-вторых, политическое давление требует развития орудий сопротивления именно ему, а таковыми являются вооружения. Все прочие орудия при этом совершенствуются лишь в меру необходимости сего для совершенствования вооружений, а также для содержания отвечающей запросам времени армии. Соответственно, и рыночные отношения в указанных условиях развиваются только в той степени, в какой они оказываются важны для обеспечения всех данных процессов и, прежде всего, развития орудий труда. Само по себе производство оружия в существовании рынка не нуждается. Пушки — это не масло, а такой продукт, который не может быть потреблён на внутреннем рынке. В том случае, когда мотором экономических преобразований в обществе выступает модернизация вооружений, специализация всех прочих отраслей, порождающая обмен их продукцией, является лишь сопутствующим процессом, исходно обслуживающим нужды производителей, занятых в военной промышленности. Таким образом, политическое давление влияет на генезис буржуазного строя не прямо, а косвенно, но, притом, весьма эффективно.

          Предваряющая оговорка Правда, всё сие получает решающее значение лишь в ту эпоху, которую мы здесь и рассматриваем, то есть только тогда, когда оружие становится технически сложным. На всём протяжении существования докапиталистических социумов вооружения были примитивны, отчего вовсе не их характер определял обычно исход политических схваток. В роли акушеров тут выступали, если можно так выразиться, человеческие факторы, то есть массовость вооружённых сил, их организованность, боевой дух и выучка. На совершенствовании данных факторов и были сосредоточены все усилия древних политиков. Переключение их внимания на развитие вооружений происходит лишь в новое время — в соответствии с ростом значения оных вооружений, то бишь их смертоубийственной производительности, производной от их технической сложности. С этой поры политическая конкуренция и превращается в стимул экономического развития, порождая вышеуказанные общезначимые искажения данного процесса.

          Типы частных искажений развития Всякое общее содержание в реальности представлено в ряде конкретных форм. Отмеченные общезначимые искажения развития в этом плане не являются исключениями. Протекающие в их русле общественные процессы различаются между собой соответственно тому, в каком положении находится то или иное конкурирующее общество: равноценном, худшем или лучшем, чем соседи. Судьбы конкурирующих обществ определяются их конкурентоспособностью. А последняя, в свою очередь, прежде всего зависит от степени развития конкретного общества, то есть от его формационного состояния. Равноценными обществами, по большому счёту, выступают все общества одного формационного типа, а неравноценными — разных. Например, в политическом противоборстве буржуазного общества с бюрократическим первое находится, как ясно, в лучшем, а второе — в худшем положении.

          Так вот в том случае, когда конкурируют равноценные общества, их развитие идёт преимущественно в режиме общего искажения, описанном выше. Здесь повсеместно ускоряется совершенствование орудий труда, подгоняемое опережающим совершенствованием вооружений. Более оригинальны процессы в тех случаях, когда сталкиваются неравноценные общества, различающиеся своими формационными состояниями.

          Такие общества испытывают дополнительные и более существенные эволюционные искажения естественного хода своего развития. Тут можно выделить три основных варианта.

          Первый из них имеет место в обществах, ушедших вперёд в своём формационном развитии и находящихся на поле конкуренции в положении лидеров. В данном контексте речь идёт об обществах, оторвавшихся от своих конкурентов на пути именно буржуазных преобразований; в роли же отстающих выступают бюрократические и первобытные социумы. (До того, как понятно, в истории имелся ещё и разрыв между самими бюрократическими и первобытными социумами, но их военная мощь определялась как раз, в основном, не характером вооружений, а "человеческими" факторами, отчего политическая конкуренция в ту эпоху способствовала развитию не столько орудий, сколько собственно социальной организации). Таким образом, примеры искажённого развития отмеченного типа дают изменения буржуазных обществ, конкурирующих с добуржуазными. Однако для того, чтобы иметь возможность исследовать данное "искривление" процесса, необходимо прежде составить себе представление о его "норме", то есть познать саму логику бытия и развития капитализма вообще. Поэтому к сей теме я могу обратиться лишь тогда, когда станет яснее, что, собственно, искажается.

          Второй вариант искажений обнаруживается в развитии отставших обществ. В их числе, прежде всего, можно выделить социумы, попавшие в прямую политическую и/или экономическую зависимость от лидеров (в последнем случае, разумеется, имеется в виду такая экономическая зависимость, которая по степени своей значимости, практически, равноценна политической) и, тем самым, функционирующие и изменяющиеся под их непосредственным чутким руководством. Тут имеет место процесс насильственного приспособления отстающих к потребностям лидеров, зависящий от многих обстоятельств и, в первую очередь, от поведения самих этих лидеров, коими в данном случае опять-таки выступают буржуазные общества. Стало быть, данный вариант также следует рассмотреть позднее, ибо его закономерности прямо связаны с неизвестными пока закономерностями функционирования и изменения буржуазных обществ.

          Вместе с тем совсем не обязательно все аутсайдеры соцсоревнования (социального, а не социалистического) попадают в зависимость от его передовиков. Возможен ещё и вариант изменений отстающих, но сохраняющих свою политическую самостоятельность обществ. Такие общества, в отличие от вышеперечисленных, как раз развиваются, хоть и под жёстким прессингом более развитых конкурентов, но всё-таки сами, а не по указке каких-то метрополий, отчего исследование данного варианта не требует предварительного исследования капитализма и может быть проведено непосредственно. Тут достаточно знать лишь то, что буржуазные общества атакуют указанных аутсайдеров по всем флангам и, в первую очередь, напрягают их политически, угрожая самому их существованию и стараясь подчинить их себе (что для бюрократии всякого отставшего общества, как понятно, означает её уничтожение).

          Условия успешного сопротивления Какие общества, однако, в состоянии сохранить свою независимость в столь неравной политической борьбе?

          Таковыми, во-первых, могут быть, практически, только бюрократические общества, ибо первобытным социумам отстоять свою независимость от поползновений буржуазных государств гораздо труднее.

          Во-вторых, это должны быть особо мощные в силовом отношении бюрократические общества, обладающие таким потенциалом, который позволял бы им достаточно долго сопротивляться натиску буржуазных государств. В тех случаях, когда политические столкновения завершаются быстрыми победами лидеров, разумеется, просто не хватает времени для проявления каких-либо особых тенденций в развитии их отсталых конкурентов, то есть для его (развития) искажений рассматриваемого типа.

          В-третьих, понятно также, что политическая конкуренция по-разному влияет на развитие отстающих обществ и в зависимости от того, находятся ли они в непосредственном соседстве с вырвавшимися вперёд странами, или в отдалении от них. Аутсайдеры, обитающие на периферии буржуазной ойкумены, дольше не испытывают соответствующих политических воздействий, не ощущают всей кожей назревающей опасности и обычно не удосуживаются своевременно провести экономическую модернизацию с целью ликвидации своего технического отставания (не распространяясь уже о том, что большая отдалённость от мест обитания лидеров ведёт и к большей затруднённости заимствований их достижений). В результате, когда бьёт двенадцатый час данных отсталых обществ, когда и до их регионов наконец дотягиваются щупальца мировой политической конкуренции, эти общества встречают врага "безоружными до зубов" (то бишь вооружёнными одними только зубами) и становятся его лёгкой добычей, захватываются им и превращаются в колонии. Так что дальнейшее развитие подобных периферийных социумов опять же (как и в отмеченном выше втором случае) в той или иной степени оказывается зависящим от непосредственного управления метрополий. Так случилось, например, с Индией, частично, с Китаем и вообще почти со всеми обществами Среднего и Дальнего Востока (об уничтоженных обществах Мезоамерики я уж и не распространяюсь, предпочитая помянуть их минутой молчания).

          В то же время близость к передовикам, их назойливо мельтешащий перед глазами пример, с одной стороны, позволяет аутсайдерам быстро (буквально назавтра после появления) заимствовать новейшие технические и, отчасти, социальные достижения; ограничением тут выступает только способность самого отстающего общества к заимствованиям. (В частности, социальные достижения могут заимствоваться лишь в двух формах: в виде проникновения новых идей в умы образованной части общества и в форме появления новых социальных слоёв и институтов, необходимых для обслуживания заимствуемой техники; все прочие социальные новшества бюрократия, естественно, отвергает на корню). С другой стороны, непосредственность контактов, наличие прямой политической угрозы понуждает соседствующие отстающие государства, а точнее, их бюрократию, также с самых ранних пор (при обнаружении уже сравнительно небольшого военного отставания) тянуться изо всех сил, всячески подстёгивая развитие собственной экономики (в той её части, которая необходима для повышения военной мощи). Эта изматывающая в силу своей реальной социальной и экономической необеспеченности гонка за лидером превращается тут в постоянный кошмар и в немалой степени определяет политическую и экономическую историю.

          Так развивались события, например, в Турции и, в особенности, в России. Последняя, отстав в своём формационном развитии от стран Запада и имея их под боком в качестве как примера для подражания, так и политического конкурента, как раз развивалась последние триста лет в судорожном догоняющем режиме. "Россия — это страна с характером "догоняющей модернизации", в которой объективно складывается своеобразная стратегия социальных преобразований" (6, с.12).

2. Особенности развития отстающих, но самостоятельных обществ

          Особенности поведения бюрократии Итак, предметом внимания в данной главе являются бюрократические общества, способные долго выдерживать натиск буржуазных обществ в условиях непосредственного контакта с ними. Что же происходит в данной ситуации? Подчеркну несколько основных моментов.

          Во-первых, в отмеченном случае в роли управляющего процессом технической и экономической модернизации общества выступает не буржуазное, а бюрократическое государство. То есть имеет место такое несколько противоестественное явление, что экономический прогресс направляется усилиями бюрократии. Именно она, с одной стороны, мёртвой хваткой держа руку на пульсе буржуазного развития в целом, с другой стороны, периодически форсирует обновление общества в отдельных его аспектах, связанных с потребностями содержания боеспособной армии. К этому бюрократию принуждает забота о сохранении своей власти, то бишь политического суверенитета своего государства. Чтобы выжить в окружении буржуазных государств, бюрократам конкретного отстающего общества не остаётся ничего другого, кроме как развивать собственное производство и прежде всего промышленность, соответствующим образом деформируя всё общество.

          Вместе с тем бюрократия отнюдь не блещет талантами на экономическом поприще, ибо плохо приспособлена к управлению экономикой, в особенности, сложной. Всю указанную деятельность она, конечно, осуществляет исключительно по-бюрократически, то есть доступными ей по её классовой природе методами (см. на этот счёт пятую часть настоящего сочинения).

          Во-вторых, в данной обстановке технического отставания закономерно наблюдается повышение роли заимствований чужих достижений. Оный "способ" развития становится доминирующим, хотя, конечно, не исключаются и попытки опередить соперников за счёт оригинальных изобретений и усовершенствований (с чем связана организация собственных научных учреждений).

          В-третьих, бюрократы, естественно, стараются проводить модернизацию по возможности без сопутствующих ей и опасных для господства данного класса социальных преобразований. Оного идеала, конечно, в полной мере достичь невозможно, поскольку эксплуатация сложной техники требует наличия работников нового типа, совершенствования системы образования и пр. Однако известное торможение развития общества, прежде всего в его социально-политической части, тут неизбежно.

          Усложнение структуры Наконец, в-четвёртых, результатом догоняющего развития выступает складывание неестественной функционально-социальной структуры общества. Тут имеет место искусственное насаждение таких растений, для которых просто нет необходимой почвы. Заимствование передовых производительных сил в ходе их освоения ведёт к форсированию опережающего генезиса производителей новейшего типа. Например, рабочий класс при этом развивается быстрее буржуазии и даже автономно к ней (на государственных предприятиях). Причём милитаристский характер промышленности неизбежно милитаризует и характер её работников.

          Кроме того, данная новейшая промышленность создаётся на фоне реальной отсталости традиционной хозяйственной жизни большинства населения. В случае естественного экономического и социального развития общества новые слои в нём всегда образуются путём постепенного преобразования старых, то есть на почве общей деформации экономики и соответствующего изменения характера жизни масс производителей. В ходе же догоняющей экономической модернизации бюрократии некогда ждать, когда подтянутся массы. Новейшие слои работников (например, пролетариат) формируются тут искусственным (порою даже насильственным) путём, и потому появляются в составе социума не как навершие его тотальной низовой деформации, а наряду с сохраняющимися практически в неприкосновенности старыми слоями, вдобавок к ним. В результате в обществе складывается усложнённая классовая структура, в которой соседствуют классы разных типов, разной формационной принадлежности. Модернизм здесь неизбежно оказывается в одной упряжке с архаикой, общество превращается в общество противоречий и контрастов, причём тем больше, чем дольше ему удаётся сопротивляться давлению извне, сохраняя свою независимость, то есть чем дальше заходит его верхушечная техническая и социальная модернизация и чем глубже разверзается пропасть между насаждаемой современной и традиционной сферами экономики, а, соответственно, и олицетворяющими их слоями.

          Указанная усложнённость ведёт к тому, что на политической арене в качестве ковёрных одновременно импровизирует множество классов и слоёв, каждый из которых тянет общество в свою сторону. Складывается хитрая комбинация интересов — не из трёх, а из всех десяти пальцев, — сильно обостряющая политическую ситуацию. При этом самым важным обстоятельством, пожалуй, выступает то, что в лице пролетариата на сцене появляется новый мощный враг буржуазии (ведь её тяжеловозы — капиталисты — суть прямые антагонисты рабочих). Благодаря сему бюрократия получает дополнительный исторический шанс: она может играть на противоречиях данных двух классов, спекулируя формулой: "Враг моего врага — мой друг" и выставляя себя, смотря по обстоятельствам, либо защитницей интересов рабочих от посягательств "буржуев", либо спасительницей буржуазии от "красной чумы". На базе такой оригинальной расстановки социальных сил образуется некая особая форма господства бюрократии, в дополнение к уже известным абсолютизму и бонапартизму, — назову её, допустим, тоталитаризмом. (Подчёркиваю, что сей популярный термин я считаю возможным использовать для обозначения вовсе не какого-то отдельного самостоятельного общественного строя, а лишь одной из форм бюрократизма, порождаемой условиями указанной чрезмерно усложнённой структуры общества. Тоталитаризм в моей трактовке — это новейший, радикализированный обстоятельствами и особым образом идеологически окрашенный абсолютизм).

          Возможность естественного усложнения Кстати, помимо данного искусственного случая, порождаемого политикой бюрократии в условиях внешнеполитической конкуренции, теоретически вполне возможно и естественное усложнение социальной структуры общества. В роли важного фактора при этом выступает масштаб последнего, а точнее, размеры занимаемой им территории.

          Как уже отмечалось выше, при большой территории государства для формирования в его границах единого внутреннего рынка и объединения всего общества на буржуазных началах необходимо весьма значительное развитие техники и промышленности, а, соответственно, и большие сопутствующие социальные преобразования. Бюрократия в таких условиях неизбежно должна сохраняться дольше, чем в малых странах, — вплоть до появления крупного промышленного капитала и пролетариата. В этом случае, однако, меньшую роль в жизни общества должны играть архаические слои производителей, — в связи с естественным превращением натурально хозяйствующего крестьянства в товаропроизводящее. То бишь структура общества тут должна быть менее сложной, а господство бюрократии — проистекать не из реального расклада социальных сил, а лишь из невозможности для общества обойтись без её услуг. По сути, здесь можно предположить генезис некоего специфического затянувшегося бонапартизма.

          Впрочем, ещё раз отмечаю, что это — чисто гипотетический вариант теоретического развития обществ, занимающих большую территорию, а вовсе не реально встречающийся в истории процесс. В конкретной истории, практически не знающей изолированного развития социумов, указанный естественный процесс просто не успевает произойти. Отстающие (хотя бы даже и по причине своих значительных масштабов) общества гораздо раньше того вовлекаются в политическое соперничество с соседями со всеми последствиями этого соперничества в виде ускоренного неестественного усложнения социальной структуры. В результате сия структура, как отмечалось, становится чрезмерно контрастной (градуирующей от патриархального крестьянства до промышленного пролетариата), что позволяет бюрократам соответствующих обществ дополнительно упрочить своё властвующее положение, играя на новых классовых противоречиях (то бишь воплощая в жизнь свою традиционную политику: "Разделяй и властвуй"). Бюрократизм при этом приобретает уже не бонапартистскую, а тоталитарную форму.

          Общее изменение положения бюрократии Вместе с тем упрочение положения бюрократии в описанных условиях связано не только с открывающимися перед нею перспективами политического маневрирования. В сложном обществе значение управленческого аппарата возрастает и само по себе, вполне объективно. Сие представляет собой, по сути, даже не специфически бюрократическую, а общую тенденцию. Всякое усложнение общества вообще требует более качественного управления им, повышая значимость управленческой функции и её исполнителей.

          К этому, например, ведёт и вышеописанная функциональная специализация производителей, лежащая в основе буржуазного развития. Буржуазное общество, безусловно, сложнее бюрократического и поэтому нуждается в более совершенном управлении и в более действенном аппарате. При всём при том данное общество в пору его расцвета (и в идеале) состоит лишь из трёх основных классов: буржуазии, управленцев и наёмных рабочих. Натурально хозяйствующее крестьянство здесь, практически, исчезает, превращаясь в фермерство, постбуржуазные слои лишь нарождаются, да и собственно управленцы, в силу их частичной выборности и прочих ограничений, отчасти деклассированны.

          Не так обстоит дело в данном случае. Сложность тут не сводится к нормальной сложности единого, гармоничного, то есть однородного в хозяйственном смысле социально-экономического организма. В данном смысле модернизированное бюрократическое общество именно неоднородно, дисгармонично. В нём соседствуют и сталкиваются совершенно разные типы экономик и, соответственно, представляющие их классы, которым трудно, а то и невозможно найти общий язык в отношении характера общественных порядков. Пролетариат тут добавляется к отсталому крестьянству лишь в пропорции (условно выражаясь) один к десяти и бюрократия отнюдь не является пешкой в чужой игре. Поэтому роль управления в данной ситуации повышается не только по техническим, но и по социальным причинам. Таким обществом недостаточно просто более профессионально руководить: его надо ещё и удерживать от присущих ему потенций к саморазрушению. Так что общая тенденция роста значения управления усложняющимся обществом в искусственно модернизируемом социуме приобретает более радикальные черты, что, конечно же, добавляет бензинчику в огонь и без того разгорающегося в данном социуме тоталитаризма.

3. К вопросу о сущности бюрократии

          Что называют бюрократией? Тот факт, что с буржуазным и с буржуаподобным усложнением общества возрастает роль управления оным и, соответственно, роль аппарата управления, многие учёные истолковывают так, будто указанное усложнение общества и является основной причиной появления таких феноменов, как бюрократия и бюрократизм. Термином "бюрократия" в науке чаще всего называют совсем не то, что я, то бишь не господствующих управленцев всех времён и народов, не "воплощение самой власти в ситуации отсутствия гражданского общества", а "функциональный проводник государственности в среде гражданского общества" (11, с.18), то есть слой узко специализированных профессиональных управляющих новой, по преимуществу именно буржуазной эпохи. При этом столь же профессионально обособленные, но чуть менее специализированные управляющие древности и средневековья именуются рабовладельцами и феодалами (будучи определяемыми в качестве таковых по ряду второстепенных случайных признаков) и считаются чем-то принципиально иным, не бюрократами.

          Подобное, если можно так выразиться, "классическое" понимание сущности бюрократии идёт ещё от М.Вебера. "Вебер, как известно, постулировал связь между развитием и соответствующим усложнением функций государства и бюрократией. Пространство бюрократии, в соответствии с его взглядами, обеспечивается исчезновением "мелкого и рассеянного производителя" (то есть как раз натуральнопроизводящих крестьян — А.Х.), ростом грамотности и образования, подъёмом общего уровня культуры, развитием методов коммуникации и растущей взаимозависимостью различных секторов экономики" (11, с.18). Бюрократия у Вебера определена "как обособленная и специализированная часть административного аппарата, подчиняющаяся законам и писанным правилам и действующая согласно разумным критериям" (99, с.136). То есть, на деле, бюрократией Вебер именует примерно то, что я называю чиновничеством, а именно — работников канцелярий, с одной стороны, высокоспециализированных, а с другой — не располагающих реальной общественной властью (в этом плане симптоматична их подчинённость законам). Такое чиновничество появилось только в новое время и как следствие двух процессов: по части его повышенной профессионализации — в результате буржуазного усложнения обществ, а по линии "действия согласно разумным критериям" — в ходе образования буржуазных демократических государств.

          О терминах, как известно, не спорят. Важно не путать сущности. Если есть охота называть бюрократией строго только аппаратчиков буржуазных государств, то желание публики — закон. Но тогда, во-первых, не надо именовать тем же манером новейших управленцев вообще, ибо в их числе попадаются и такие, которые вовсе не подотчётны закону, а стоят над ним (пример — советская бюрократия), во-вторых же, желательно ввести специальные термины и для обозначения всех других особых отрядов управленцев, всех прочих их исторических форм, отличающихся от указанной "бюрократии" по признакам степени профессионализма, отношения к власти и т.п.

          Прощай свобода? К сожалению, именно вот это сущностное различение в науке толком не проводится. Критерий профессионализма управленцев при толковании феномена бюрократии как-то причудливо соединяется в головах ряда учёных с критерием её властного положения в обществе. Бюрократию одновременно представляют себе и новейшим чиновничеством вообще, и аппаратом буржуазного демократического государства, и властвующим, а не просто управляющим слоем. При этом явный приоритет отдаётся первому представлению, критерию профессионализма, в силу чего теперь уже сама власть аппарата объявляется производной не от чего иного, как от его новейшего положения в обществе. Раз за бюрократию принимают лишь высокоспециализированных управленцев, то, соответственно, и процесс её генезиса понимается как процесс именно новейшей, связанной с усложнением общества, профессионализации управления. А то, что управленцы в ряде случае являются ещё и властвующими, объясняется как следствие особо бурного протекания указанного функционального процесса.

          В итоге данного коловращения идей в осадок выпадает такой странный казус, что корни власти, например, российской имперской или советской бюрократии, усматривают главным образом в сложности структуры современного общества. (Хотя вроде бы реалии не менее сложного западного общества показывают, что сложность тут вовсе не при чём: значимо не столько число социальных слоёв, сколько их качество и соотношение сил). Звучат речи о том, что независимость "бюрократии как от политических руководителей, так и широкой общественности", якобы "обусловлена высокой степенью профессионализации и разделения управленческого труда" (6, с.346). Возводится напраслина на "представительные учреждения (парламент, законодательные комиссии, комитеты и т.п.)", которые, дескать (прямо по Ленину), суть не что иное, как "звено бюрократической машины и никогда не смогут до конца освободиться от подчинения ей. Они организуют отношения между народом и правительством и блокируют свободное выражение интересов, политической воли и разума граждан. Представительные учреждения — это политический театр, режиссёром и сценаристом которого является бюрократия, а актёрами и публикой — парламентарии и народ" (11, с.11) (за образец тут явно берётся практика современной России).

          Таким образом, в то время как я утверждаю, что господство управленцев над обществом адекватно только примитивной крестьянской экономике, в науке выдвигается также прямо противоположная версия, согласно которой, чем развитее и, следовательно, сложнее общество, тем оно должно быть бюрократизированнее. Поскольку же общественная жизнь в ходе своего развития неминуемо всё больше усложняется, то отсюда следует вывод, что бюрократизм — это не наше тёмное прошлое (и, к сожалению, сумеречное настоящее), а самое что ни на есть светлое будущее всего человечества.

          Да ещё какое светлое — до рези в глазах! Ведь сложное общество может существовать только при эффективном управлении им, а бюрократы (то есть именно властвующие управленцы) органически неспособны к таковому. Управление обществом всегда осуществляется в интересах каких-то социальных сил, причём именно тех, которые обладают властью. Бюрократия в своей политике, например, всегда первым делом ориентируется на свой классовый интерес, в то время как управление сложным обществом требует учёта и баланса интересов всех составляющих его функционально-социальных групп. Сие возможно обеспечить лишь в условиях демократии. Бюрократическими методами и с бюрократической мотивацией встающие перед сложным обществом задачи решать невозможно. Поэтому, с точки зрения потребностей управления, усложнение общественного организма должно бы сопровождаться как раз не монополизацией власти аппаратом, а его отстранением от неё, превращением управленцев лишь в простых профессионалов своего дела, в чиновников. Бюрократизм как явление с развитием общества и возрастанием роли управления должен отмирать, а вовсе не упрочаться. Иначе сложное общество просто погибнет, и чем оно сложнее, тем с большими шумовыми эффектами. Если бы дело обстояло так, как представляют себе сторонники критикуемой версии, то человечество ждало бы крайне малоприятное будущее.

          "За вашу и нашу свободу!" Однако, разумеется, излишний пессимизм тут неуместен (проблем и без того хватает). Ошибка указанной версии заключается в преувеличении чисто функционального подхода к делу. В реальности обладание каким-либо социальным слоем властью в обществе определяется не общественной значимостью исполняемой этим слоем функции, а его способностью захватить и удержать власть. Данная же способность зависит от соотношения сил наличных классов. При этом абсолютный рост значения и силы управленцев вовсе не означает одновременно и относительного роста этих значения и силы, тогда как для предъявления претензий на власть важен только последний рост. Если параллельно возрастанию силы управленцев в ещё большей степени растёт также сила других общественных слоёв, то власть постепенно утекает из рук аппарата. А именно это как раз и происходит с усложнением общества.

          Современные управленцы потому и превращаются в узких специалистов, в профессионалов своего управленческого дела, что объект их управления, общество, всё больше усложняется, расслаивается на множество функциональных слоёв. При этом, разумеется, увеличивается потребность в регулировке взаимодействий данных слоёв. Однако сие имеет своим следствием вовсе не накопление власти в руках аппарата, а как раз наоборот. Ибо параллельно функциональному расслоению общества идёт и интеграция указанных слоёв, рост числа их взаимодействий и взаимосвязей, то есть образование так называемого гражданского общества, способного к активной и эффективной борьбе со злоупотреблениями чиновников, с попытками монополизации ими общественной власти. Там, где в процессе усложнения общества вынужденно происходит упрочение позиций управленцев как специалистов, одновременно имеет место также и подрыв их силовых позиций ввиду ускоренного накопления силы другими слоями. Другими словами, в данном случае, при действительном росте значимости и профессионализации управления, опережающими его темпами идёт отчуждение власти от управления (не надо забывать, что власть и управление суть вовсе не тождественные друг другу феномены).

          Таким образом, решая вопрос о распределении власти в усложняющемся обществе, нельзя рассматривать рост значения управления и силы управляющих в отрыве от изменений общей социальной ситуации. Усиленная специализация управленцев является вовсе не единственным и даже не главным протекающим тут процессом, а представляет собой лишь одно из следствий базовых социальных преобразований. Только неоправданная абсолютизация этого следствия в ущерб всем другим понуждает учёных к парадоксальным умозаключениям о том, будто власть аппарата должна возрастать по мере усложнения общества и что именно буржуазное его усложнение и является-де основной причиной генезиса феномена бюрократии в качестве господствующего социального слоя.

          "Говорит и показывает Москва" Другой важной причиной бюрократизации управления нередко объявляется также развитие техники. Как отмечают В.Д.Бабкин и В.Н.Селиванов, "современное государство даже в самой демократической форме представляет собой невиданную в истории концентрацию государственной власти, причём не в силу какой-то присущей нашему времени гнетущей тоталитарной идеологии, а благодаря огромным технологическим ресурсам, доступным правительству и способным контролировать общественные процессы" (6, с.366).

          Эта версия является вариантом и дополнением предыдущей. Она также предполагает почему-то, что "огромные технологические ресурсы" непременно сосредоточиваются главным образом в руках госаппарата, а не других социальных слоёв (не распространяясь уже о том, что тут упускается из виду ещё и то обстоятельство, что господствующее или подчинённое положение "правительства" определяется не только находящимися в его распоряжении ресурсами, но и способом его организации, то есть, прежде всего, формирования). Нет, в принципе, конечно, ясно, откуда у учёных (и, в первую очередь, российских) берутся подобные представления. У кого чего болит, тот о том и говорит. У всех у нас перед глазами маячит, заслоняя собой весь горизонт, пример советской бюрократии. Вообще, надо отметить, что многие из анализируемых мною трактовок бюрократии, на мой взгляд, ошибочны именно потому, что представляют собою попытки разместить феномен российской и советской бюрократии в веберовской системе координат, в которую эти феномены ну никак не влазят. Вся путаница тут проистекает из того, что бюрократия трактуется как чиновничество, при том, что одновременно ей приписывается ещё и та роль, которую она играла в царской России и СССР.

          Вот и значение "технологических ресурсов" в деле упрочения позиций госаппарата толкуется российскими учёными с явной оглядкой на то, каково было это значение в Советском Союзе. В качестве общетеоретического положения выдвигается обобщение весьма специфической конкретной ситуации. При естественном развитии общества основные материальные ресурсы на деле оказываются в распоряжении не управленцев, а капиталистов. Однако в отечественной науке за теоретический образец зачастую берётся именно российский вариант развития, то бишь случай заимствования отстающим обществом чужих технических достижений в ходе бюрократической экономической модернизации, в рамках которой техника, действительно, прямиком попадает главным образом в руки бюрократии.

          При таком раскладе возможности госаппарата, конечно же, возрастают. С одной стороны, тут он может эффективнее манипулировать сознанием людей с помощью средств массовой информации. (Правда, для этого необходимы ещё три важных условия: во-первых, некоторая грамотность населения, достаточная для того, чтобы оно вообще было способно воспринимать пропаганду; во-вторых, такое сознание подданных, которым легко манипулировать, особый их менталитет; в-третьих, отсутствие контрпропаганды, то бишь монополия на рынке информации). С другой стороны, техника позволяет бюрократии успешнее осуществлять и непосредственный контроль за жизнедеятельностью общества, хотя, увы, только по линии пресечения несанкционированной активности подданных. Так что данный фактор, наряду с отмеченными выше, тоже вносит свою лепту в дело генезиса тоталитарного бюрократизма.

          Бюрократия — блудное дитя буржуазии? Те, кто связывает становление бюрократизма с детальной профессионализацией управления, тем самым, помимо всего прочего, соотносят это становление бюрократизма с генезисом довольно-таки сложного, то есть, преимущественно, буржуазного общества, откуда уже рукой подать до признания бюрократии явлением, адекватным именно данному обществу. Сие вносит дополнительную путаницу в толкование её сущности. Ведь если счесть бюрократию феноменом буржуазной эпохи, то такова должна быть её сущность повсеместно: хоть на Западе, хоть в царской России, хоть в СССР. При указанном подходе, везде, где обнаруживается бюрократизм (в его высокоспециализированном варианте), необходимо предполагать и некое, причём, желательно, господствующее значение буржуазных начал.

          Такой вывод порою и делается исследователями. Например, советский строй многие считают госкапиталистическим. Буржуазной объявляется также и бюрократия царской России. "Великодержавная бюрократия фактически правила государством российским (то есть, выходит, господствовала в нём? — А.Х.)... Пополняемая, главным образом, из разночинцев, эта бюрократия являлась и по источнику своего происхождения, и по назначению, и характеру деятельности буржуазной... Это был флюгер, видевший свою главную задачу в сочетании и проведении в жизнь интересов помещиков и нарождавшихся (зачем считаться с теми, кто лишь нарождается? — А.Х.) буржуа" (6, с.171). То есть, по мнению авторов данной цитаты В.Д.Бабкина и В.Н.Селиванова, фактически правящая Россией бюрократия преследовала в своей политике, тем не менее, не свои кровные интересы, как все нормальные люди, а интересы каких-то других слоёв. Пунктик, что ли, у неё был такой — работать на дядю? (Кстати, тезис о том, что царская бюрократия являлась буржуазной потому, что её представители происходили из числа буржуазии, — что, впрочем, тоже есть явное преувеличение, — идентичен тому утверждению, будто Брежнев преследовал в своей политике интересы рабочих, поскольку сам был из рабочих). Кажется очевидным, что если какой-то слой "правит", то он и запрягает. Нельзя быть одновременно и конём, и кучером. Тут уж или то, или другое: либо бюрократия хозяйка положения и главный пенкосниматель, либо она служанка буржуазии и кормится лишь подачками с её стола. (В последнем случае, как понятно, налицо имеется уже отнюдь не бюрократия — в моём смысле).

          В том же русле обуржуазивания бюрократии находится и такое соображение, будто "победа буржуазных революций на Западе не ослабляет, а усиливает государственную военно-бюрократическую машину, развивающуюся в интересах, в первую очередь, класса буржуазии" (6, с.167), — при том, что примером сему авторы цитаты приводят империю Наполеона III, то есть случай откровенного бонапартизма. На деле же приход буржуазии к власти ничуть не усиливает госаппарат и уж, во всяком случае, никак не упрочает именно его власть.

          Бюрократизм — следствие обострения противоречий? Феномен бюрократии В.Д.Бабкин и В.Н.Селиванов толкуют также не только как порождение профессионализации управленческого труда (как стадию в развитии данной функции), но и как нечто, имеющее непосредственное отношение к абсолютизму, то бишь к той ситуации, в которой бюрократический центр с его столичным аппаратом, играя на противоречиях низовой бюрократии и нарождающейся буржуазии, временно усиливается и приобретает бесконтрольную власть. По ещё одной версии указанных авторов, именно в этом случае центральный аппарат и становится бюрократией.

          Данное толкование феномена бюрократизма представляется неоправданно зауженным. Тут возникает целый ряд вопросов. Если связывать бюрократизм с централизацией власти, то почему эту централизацию обязательно следует представлять себе только в форме абсолютизма? Чем же так уж шибко особен именно абсолютистский вариант захвата власти центральным аппаратом? Почему нельзя именовать бюрократией вообще любой централизованный госаппарат? (Подчёркиваю на всякий случай, что такой подход к делу вовсе не является моим подходом; на мой взгляд, бюрократы остаются бюрократами и при господстве сепаратизма: здесь важна не форма, а содержание).

          Указанная версия проистекает опять же из ошибочного обобщения реалий России XIX века (с их специфическими контрастами) в качестве общезначимых. По мнению М.Е.Салтыкова-Щедрина (взгляды которого и исследуют Бабкин и Селиванов), в России этого периода "централизация и усиление государственной власти... определялись прежде всего внутренними социально-экономическими причинами, обострением противоречий классов, противоречий города и деревни, центра и мест" (6, с.167). Не дискутируя по вопросу о том, чем действительно определялась централизация власти в России (развивавшаяся в сторону не столько абсолютизма, сколько тоталитаризма), замечу лишь одно: из приведённой цитаты вовсе не следует, что и повсеместно централизация происходит только при наличии указанных противоречий. На деле централизм опирается всегда просто на силу центра. Роль социальных противоречий в процессе его утверждения заключается лишь в том, что они ослабляют противостоящие центру социальные силы. Но тут вполне возможны и иные комбинации изменяющих расклад сил факторов.

          Век живи, век учись, а бюрократом помрёшь Помимо описанных версий, распространено также и такое вульгарное и полубытовое использование термина "бюрократия", когда им называется просто каста профессионалов управления, замкнувшаяся в себе и оторвавшаяся от реальной жизни. Бюрократизмом именуется именно некий "канцелярский" стиль поведения, а бюрократами — те, кому этот стиль присущ. Тут форма принимается за содержание, отдельные особенности поведения людей — за их социальную сущность. Дело представляется так, будто вся беда не в реальном господствующем положении аппарата в обществе, а лишь в недостатках культуры отдельных его представителей. Такое толкование бюрократизма было типично для официальных документов советского времени и насаждалось усилиями советской бюрократии, являясь, по сути, чисто идеологическим приёмом, намеренной дезориентацией публики по части природы означенного феномена. "Бюрократизм" в советских контекстах — это дурное ведение делопроизводства, проволочки, гашение энтузиазма масс" (56, с.242).

          Любопытно, что отдалённые приглушённые отзвуки подобного понимания слышатся и по сей день. Так, в новейшем учебнике по истории Отечества бюрократизм, ставший с первых же лет советской власти "хронической болезнью советского государственного аппарата", объявляется следствием неграмотности государственных служащих. "В управлении государством брали не умением, а числом со всеми вытекающими отсюда последствиями — некомпетентностью, "бумаготворчеством", боязнью ответственности, волокитой и пр." (67, с.427).

          Однако, как понятно, бюрократические замашки госслужащих суть вовсе не издержки их воспитания и не "последствия" необразованности. Они имеют куда более солидные причины. Равнодушие управленцев к требованиям реальности и нуждам "граждан" (я употребляют тут кавычки, потому как речь, фактически, идёт о подданных), волокита и пр. возможны лишь в случае их (управленцев) господства в обществе, то есть тогда, когда их жизненный, карьерный успех зависит не от действительных достижений на ниве управления, а от воли вышестоящего начальства. Так что на деле подобное "бытовое" понимание бюрократии основывается на наблюдениях за поведением управленцев вполне определённого типа — отнюдь не попросту неграмотных и неумелых, а именно властвующих.

          Ещё один корень затруднений науки Наконец, на трактовках бюрократии отечественными учёными, отчасти, сказывается и то, что Максу Веберу в их сознании перебегает дорогу Карл Маркс. Бюрократия рассматривается нашими учёными ещё и сквозь те шоры, которыми ограничил их поле зрения марксизм. Ведь согласно данному учению, феодалы считаются землевладельцами, а не управленцами. В марксистской теории помещики и чиновники суть принципиально разные социальные слои, а вовсе не две формы существования одного и того же класса, различающиеся между собою лишь так, как различаются старики и дети. В современной науке вообще нет чёткого представления о тенденции и закономерностях "возрастного" развития бюрократии (в ходе её борьбы за независимость от произвола центра) от должностной формы к ранговой и родовитой. (За сущностный признак феодалов в силу этого марксистами признаётся лишь одно из побочных следствий данного развития, а именно то, что указанная независимость положения по её достижении принимает также и материальные формы, выражаясь чаще всего в праве бюрократа на некую территорию с её обитателями, то бишь на, если можно так выразиться, феод).

          Между тем, в российской истории означенная тенденция прослеживается столь же явственно, как и в любой другой. В нашем прошлом, куда ни ткнись, только и слышишь одну и ту же однообразную повесть о том, как поссорились дворяне с боярами да помещики с вотчинниками, то бишь новые служилые людишки царя — со старыми, превратившимися в знать, не желающую ничего знать. Российская бюрократия XVIII — XIX веков в этом плане подобна дереву: если распилить её поперёк ствола, то обнаружишь сплошные годовые (а, точнее, вековые) кольца. На протяжении всей её предшествующей истории каждые три-четыре поколения поместья, исходно пожалованные (именно в качестве жалованья) дедам за службу и только на время службы, становились тут вотчинами внуков, которыми оные распоряжались уже без какой-либо оглядки на суверена и независимо от службы ему. (На повышенной скорости этого процесса, видимо, сильно сказывалась, помимо всего прочего, частично индивидуалистская ментальность русского народа). Вот и приходилось царям постоянно плодить себе на потребу всё новых и новых свежеиспекаемых и поначалу благонадёжных вассалов, попутно с их помощью приструнивая и старых, — чтобы помнили, кто в доме хозяин. Вечно, как ни глянь, на Руси то опричнина мётлами метёт, то "птенцы гнезда Петрова" пёрышки топорщат, то ещё кто-нибудь похуже перьями скрипит, доносы пишет. И всякий раз, "не успевал ещё закончиться очередной приступ "людодёрства", как процесс аристократизации вчерашней служебной элиты неизменно стартовал заново" (103, с.292).

          К примеру, А.Л.Янов, описывая вакханалию дворцовых переворотов после смерти Анны Иоанновны, отмечает: "Во всём этом безумии была, однако, система. Ибо... петербургские гренадёры или лейб-гвардейцы, как и вся стоявшая за ними петровская служебная элита, ставили себе целью вовсе не воцарение очередной "полковницы", но отмену обязательной службы (при сохранении при этом всех привилегий и имущества — А.Х.). Другими словами, возвращения утраченного в очередной раз аристократического статуса (? — для "петровской элиты", наверное, дело всё-таки заключалось вовсе не в возвращении указанного статуса, а лишь в его приобретении? — А.Х.). Они не успокоились, покуда не добились своего. И едва додумалась до истинной причины всей этой необыкновенной политической сумятицы единственная среди плеяды русских императриц политически грамотная женщина Софья Ангальт-Цербстская, больше известная под именем Екатерины Великой, как тотчас улеглись страсти и вчерашний произвол сменился упорядоченностью" (103, сс.291-292).

          К сожалению, сам Янов этот вполне интернациональный процесс толкует как специфически российский, как "исконные российские образцы формирования элиты" (103, с.293) (и как свидетельство якобы тяготения России к Европе с её родовитостью и независимостью положения аристократии от воли центра). Однако данный процесс протекал повсеместно, во всех бюрократических обществах, хотя и в разных формах, обусловливаемых уже цивилизационными особенностями указанных обществ и прочими, преимущественно политическими, обстоятельствами (см. на сей счёт пятую часть настоящей работы). И именно плоды означенного процесса, выросшие на российской почве, при непонимании их природы, мешают отечественным учёным верно сориентироваться в вопросе о сущности феномена бюрократии.

          В российской реальности почти во все времена бюрократия обнаруживается в обеих указанных формах: как аристократической, так и должностной — при закономерной связи аристократии с землёй, а службистов — с жалованьем (хотя бы и в виде того же земельного участка). И чем дольше длилась история, тем слоистее становился этот пирог. К XIX веку в составе российской бюрократии находились и потомки древнейших князей, и потомки бояр разных мастей, и не столь родовитые помещики-вотчинники петровского помёта. Все они составляли крыло наследственной вотчинной бюрократии, или так называемых "помещиков-феодалов". Но, вместе с тем, в рамках госаппарата шло формирование и очередного нового служилого сословия (ведь служить-то завсегда кому-то надо: не всем же только купоны стричь с заслуг отцов и дедов). Причём, в соответствии с веяниями эпохи, данное сословие теперь уже являлось не столько военным, как его предшественники прошлых веков, сколько канцелярским, чисто чиновническим. Как естественное развитие российского общества, так и его искусственное усложнение в ходе бюрократической модернизации, потребовали здесь повышенной специализации госаппарата и выдвинули на авансцену, в дополнение к военной службе, множество других профессиональных управленческих занятий.

          Вот эту вторую новейшую часть российской бюрократии учёные и принимают за собственно бюрократию, при том, естественно, считая её вовсе не частью господствующего класса "феодалов", а лишь его служанкой. И в самом деле, непросто отождествить чиновников и помещиков ("стариков" и "детей") при их явных внешних различиях, равно как и невозможно счесть служащих канцелярий классом, если классы по определению непременно суть собственники средств производства. Господствующим классом российского общества, разумеется, традиционно именуются только землевладельцы, ну и разве что ещё, на худой конец, буржуазия. А столоначальники всякого рода, как бы они ни помыкали той же буржуазией и как бы ни превосходили своей влиятельностью даже помещиков (подобно тому, как дворяне некогда взяли верх над боярами), за класс не признаются (а уж тем более — за один и тот же с помещиками). Вот и приходится исследователям нашей истории в трактовке данной бюрократии совмещать её правящее положение с работой якобы на "дядю", а её возникновение связывать исключительно с теми причинами, которые в действительности породили лишь её особую историческую форму.

          Короче, затруднения отечественной науки во многом проистекают из того, что царская Россия представляла собой бюрократическое общество с тысячелетней историей. В течение веков здесь в полной мере проявила себя тенденция упрочения позиций масс бюрократии, то есть перехода их на независимое (в том числе и в первую очередь — в экономическом смысле) от центральной власти положение. Это и смущает учёных по всем статьям. А была бы наша история чуть покороче и не имелось бы в составе российской бюрократии указанных "отложений солей", то единственным хозяином общества тут очевидно оказался бы лишь должностной аппарат. И, может быть, тогда его сущность как класса была бы лучше понята отечественной наукой и не ломали бы по сей день учёные понапрасну свои головы, размышляя над "загадочной" природой позднейшей относительно российского чиновничества XIX века, но столь же должностной в своём первом поколении советской бюрократии.

4. Проблемы модернизации

          В завершение данной главы необходимо написать ещё несколько слов и о трудностях модернизации отстающих самостоятельных обществ. Уйти по-английски, не пожаловавшись, русскому человеку было бы просто неприлично.

          Пейзаж на общем фоне Модернизация отстающих обществ, как отмечалось, представляет собой неестественный процесс. "При этом основным носителем преобразований всегда остаётся государство, институтом их реализации — бюрократия" (6, с.13). А бюрократия — это такой класс, который, во-первых, имеет весьма косвенное отношение к экономике и мало заинтересован в её развитии. Аппаратчики повышают своё личное благосостояние, в основном, иными способами. В данном плане они совершенно не похожи на буржуа, которых сам образ их жизни заставляет непрестанно совершенствовать производство. Бюрократы вкалывать на этом поприще в том же режиме, что и буржуазия, просто органически не способны.

          Во-вторых, бюрократия также есть класс, который вовсе не рвётся к каким-либо переменам. В душе своей аппаратчики (как, впрочем, и представители всех прочих господствующих классов) отчаянные консерваторы. Их идеалом является как раз сохранение в неприкосновенности "святой старины", то есть тех традиционных порядков, при которых им так тепло и сухо. Резким социально-экономическим телодвижениям бюрократы, безусловно, предпочитают стабильность и застой. Ну, хотя бы, скажем, в самом общем плане — по причине простой человеческой лености и нелюбви ко всяческим беспокойствам. Ведь если есть возможность ничего не делать, то зачем же что-то делать?

          Именно такие установки определяют нормальное поведение бюрократии и являются тем фоном, на коем разворачивается, тем не менее, инициируемая ею модернизация. Почему же тогда последняя происходит? Как известно, к ней бюрократов понуждает лишь острая необходимость, то бишь угроза их существованию со стороны более развитых соседей. Следовательно, можно заключить, что соответствующую активность госаппарат, преимущественно, проявляет только при непосредственном наличии данной угрозы. Когда же она не ощущается или даже отсутствует, будучи временно преодолена в результате очередной модернизации, бюрократия предпочитает заниматься более, на её взгляд, актуальными, чем экономическое развитие, делами. (Ну, например, всё той же вотчинизацией всей страны).

          При этом я имею в виду именно бюрократию как класс, то бишь ту массу её представителей, которая и определяет своим поведением ход исторических событий. Конечно, в истории нередки и случаи, когда некоторые отдельные наиболее дальновидные бюрократы (и в том числе, прежде всего, по долгу службы — бюрократические вожди) предпринимают попытки реформ также и в периоды относительного благополучия и затишья. Но такие попытки сами по себе обречены на провал, всякий раз заканчиваясь либо устранением реформаторов, либо их благоразумным отказом от "крамолы". Пока весь данный господствующий класс (или, по крайней мере, наиболее могущественные его страты) своими печёнками не почувствует, что без преобразований уже никак нельзя, его на подвиги не поднять. (Впрочем, тут возможен ещё вариант смены личного состава бюрократии, то есть создания вождём в противовес старой знати нового служилого сословия и проведения реформ с его помощью, но сие осуществимо только в более-менее простой ситуации и при не антибюрократическом характере реформ).

          Таким образом, модернизации отсталых обществ в описанных условиях протекают скачками, рывками, вследствие некоторых единовременных титанических усилий бюрократии (а, точнее, принуждаемого ею народа), старающейся в кратчайшие исторические сроки догнать ушедших вперёд конкурентов. Когда же эта цель бывает достигнута, бюрократия обычно успокаивается и переключается на решение более важных для неё личных проблем, что приводит опять-таки к очередному постепенному отставанию возглавляемого ею общества от соседних буржуазных государств. И так — до нового спохватывания и аврала. В результате социально-экономическое "развитие" отстающих обществ приобретает циклический характер. Периоды бурных преобразований, инспирируемые очередными политическими потрясениями (чаще всего, проигранными войнами) сменяются тут эпохами застоя и загнивания ("золотыми веками дворянства"), и наоборот. Например, "особенностью исторического развития политического процесса в России... является его своеобразная цикличность, выражающаяся в смене периодов относительной общественной активности периодами застоя" (6, с.12).

          Нельзя дважды утонуть в одной и той же реке Подчёркиваю: речь здесь до сих пор шла именно о цикличности (волнообразности) как простой смене периодов активности и пассивности, бурной реформаторской деятельности и отдыха на лоне, почивания на лаврах. Однако такова только самая общая канва развития событий, тогда как их конкретное протекание определяется ещё и особенностями наличной ситуации. К числу важнейших из них относятся: а) содержание проводимой модернизации и б) состояние изменяемого общества. Понятно, что в ходе любой модернизации осуществляются, во-первых, вполне определённые преобразования экономики и общества, соответствующие масштабам обнаружившейся угрозы, а во-вторых, преобразования именно определённого общества, сообразующиеся с его конкретным характером. При этом очевидно также, что по мере исторического развития всех конкурирующих обществ оба указанных обстоятельства претерпевают существенные изменения (причём со всё возрастающей скоростью).

          С одной стороны, с каждой последующей модернизацией повышается уровень сложности решаемых ею задач и степень её "вторжения" в текущую своим чередом жизнь народа. Догоняющим обществам приходится заимствовать у лидеров и осваивать всё более сложные образцы техники, требующие для своего обслуживания всё более кардинальных преобразований в социальной сфере. Здесь возникает нужда в новых типах работников, в перестройке системы образования, в дополнительных ресурсах, то есть в налоговой реформе и общем реформировании даже традиционной экономики с целью подъёма её эффективности, и т.д. и т.п. по всей цепочке элементов и институтов общества.

          С другой стороны, каждая последующая модернизация стоит на плечах предыдущей, то есть имеет своим материалом уже каким-то образом изменённое своей предшественницей общество (я уж не распространяюсь о самостоятельном его развитии в период между двумя рывками) — с новой расстановкой социальных сил, с иной культурой и менталитетом вновь образовавшихся слоёв и с иными требованиями, предъявляемыми ими к власти.

          При этом, однако, данное изменение характера общества не следует преувеличивать. Оно является отнюдь не тотальным, а в той или иной степени поверхностным. Основная масса населения тут по-прежнему остаётся занятой в примитивном натуральном производстве, чем, собственно, и обусловливается господство в данном обществе бюрократии. Тем самым, с третьей стороны, на стыке постоянного усложнения решаемых задач и сохранения отсталости большинства населения имеет место ещё и рост сопротивляемости общества проводимым преобразованиям. С каждой очередной модернизацией ширится как пропасть между новейшими и традиционными отраслями экономики и, соответственно, между представляющими их классами, так и разрыв между характером потребной модернизации и возможностями, которыми располагает для этого общество. Тенденция такова, что социум всё больше обнаруживает свою "непластичность", неподатливость усилиям бюрократии, даже если она рвётся сеять исключительно разумное, доброе и вечное. Чем радикальнее необходимые реформы, чем больше они затрагивают народ и чем сильнее нуждаются для своей реализации в его поддержке и участии, тем труднее их оказывается проводить в жизнь.

          Петровские реформы Рассмотрю для примера модернизации российского общества времён Петра Великого и Александра Освободителя.

          В первом случае ситуация выглядит сравнительно простой. Технологический разрыв между Россией и Западной Европой в конце XVII века был невелик, и главная задача преобразований заключалась не столько в заимствовании и внедрении новой техники и модернизации промышленности, сколько в реорганизации армии (превращении её в регулярную) и системы управления страной. Основным объектом реформ Петра I явилась сама бюрократия, а их важнейшим результатом стало формирование нового служилого дворянства. Был сделан, если можно так выразиться, "шаг от вотчинной системы правления к функциональной, или бюрократической" (98, с.95).

          С другой стороны, промышленность указанной эпохи по характеру задействованных в ней орудий труда была весьма примитивной. Она вполне допускала использование в широких масштабах неквалифицированного физического и даже принудительного крепостного труда. Равным образом, и затраты на производство необходимых для нужд армии вооружений были тут относительно небольшими: российское государство оказалось вполне в состоянии изыскать на это средства без каких-либо серьёзных преобразований традиционной системы хозяйствования. Все сии обстоятельства способствовали тому, что петровская модернизация промышленности и общества могла быть и была проведена чисто бюрократическими методами, путём простого закручивания гаек, к которому бюрократия склонна и приспособлена по самой своей классовой сути. Госаппарату пришлось лишь дополнительно поднапрячься, принуждая подданных к большим повинностям и налогам, загоняя их на заводы, ударные стройки века и т.д.

          Ну, а раз от бюрократии не требовались ни измена своему естеству в методах действий, ни какие-либо опасные для неё преобразования общества, то её и легче было убедить в необходимости реформ и склонить к их проведению. Точнее, в данных условиях бюрократы оказались расколоты на два лагеря — старой и новой бюрократии. При этом первая, если и сопротивлялась реформам, то пассивно, ибо они по большому счёту не противоречили её классовым интересам ("многие из семей, властвовавших в России до правления Петра I, продолжали делать это и после" — 98, с.108), вторая же, порождённая самими реформами и извлекавшая из них основные выгоды, осуществляла их с энтузиазмом и энергией.

          Характер реформ Александра II Совсем другой характер носили реформы 60-х годов XIX века. Они и решали иные задачи, и проводились в иных условиях. Основной целью данных реформ, естественно, являлось всё то же повышение боеспособности армии ("великие реформы"... своей непосредственной целью имели, как и петровские, укрепление российского военного могущества" — 79, с.31), но теперь уже, главным образом, путём её технического перевооружения. К середине XIX столетия оружие стало куда мощнее и сложнее, чем в конце XVII. Его производство предполагало наличие мощной машинной промышленности: кустарными дедовскими средствами тут уже было не обойтись. В свою очередь, сложное высокотехнологичное производство не могло эффективно функционировать при использовании крепостного труда неграмотных крестьян. Для эксплуатации новейшего оборудования нужны были инженеры и квалифицированные рабочие, для их подготовки — соответствующая система образования и обучения, учителя, деятели науки и т.д. Короче, требовалась серьёзная социальная перестройка общества. Такой простой и привычный для бюрократии способ решения всех проблем, как насилие, в данном случае был абсолютно не эффективен.

          Кроме того, указанная модернизация промышленности нуждалась и в значительных средствах, основным источником которых (не считая займов и привлечения иностранного капитала, то бишь мягкого варианта утраты суверенитета) могло быть только сельскохозяйственное производство. Однако сельское хозяйство страны в ту пору было крайне низкопроизводительным. Нищее российское крестьянство не обеспечивало поступления необходимых средств, а ещё туже затягивать на его шее удавку налогообложения было бесперспективно и опасно. Ставку оставалось делать только на повышение эффективности земледелия, на пробуждение трудовой активности и заинтересованности производителей. Обязательным условием модернизации промышленности в описанной ситуации выступала реорганизация сельскохозяйственного производства, которая могла состоять только в его переводе на рыночные рельсы. Никаким иным способом, кроме превращения натуральных крестьянских и помещичьих хозяйств в товарные, добиться повышения производительности труда в земледелии и тем самым получить необходимые для реорганизации промышленности ресурсы в имеющихся в России того времени условиях было нельзя. (В связи с этим И.К.Пантин напрасно определяет характер реформ 1860-х годов как "насаждение сверху крупной промышленности за счёт ограбления крестьянства" — 79, с.31. Это Сталину позднее удалось в сходной ситуации пойти иным, то бишь как раз указанным, путём — главным образом, потому, что он в своей политике прямого ограбления крестьянства смог опереться на пролетариат, который Александру II и его преемникам ещё только предстояло создать).

          Однако рыночная перестройка экономики это не только экономический процесс. Как известно, не может быть реальных рыночных отношений там, где нет свободы производителей и равенства продавцов и покупателей. Поэтому на повестку дня встал вопрос об уничтожении крепостничества, о правовой и судебной реформах. Но и этого мало. Что толку в хороших законах, если их некому исполнять, если власть в руках чиновников, которые творят, что хотят? Значит, стало необходимо, вдобавок, введение местного самоуправления и прочих демократических институтов. Подчёркиваю, таковы были объективные требования ситуации того периода. Демократические послабления выступали непременными компонентами рыночных реформ, а сами данные реформы — единственными средствами достижения цели модернизации промышленности и перевооружения армии. В сложившейся обстановке бюрократия оказалась вынуждена не только действовать непривычными для себя методами, но и проводить опасные для её господства преобразования. Сие, конечно, не вызывало никакого энтузиазма ни у помещиков, ни у чиновников. И те, и другие противились реформам до последнего. Только поражение России в Крымской войне заставило оба данных слоя пойти навстречу требованиям времени и дать согласие на перемены. На фоне указанного поражения "впервые с начала XVIII века радикальная реформа представлялась менее опасной, чем бездействие" (98, с.330).

          "Шаг вперёд, два шага назад" Однако, спасаясь от Сциллы внешних угроз, бюрократия при этом нос к носу столкнулась с Харибдой внутренних опасностей. Средства борьбы за сохранение власти аппарата пришли в противоречие с самой данной целью. В частности, стоило дать российскому обществу немного свободы, как оно тут же принялось использовать предоставленные ему возможности в борьбе за своё полное освобождение.

          Со свободой вообще всегда так: воздух её пьянит и рождает желание дышать всё глубже и глубже. Пробуждаемая преобразованиями активность народа, разумеется, не может оставаться лишь в тех рамках, которые навязывает ей бюрократия. Допускаемый ручеёк демократии закономерно стремится вырасти в поток, подмывающий сам фундамент власти госаппарата. В таких условиях политика любой бюрократии неизбежно носит половинчатый и противоречивый характер, начатые прогрессивные реформы всячески тормозятся и рано или поздно сменяются реакцией. Вот и в России указанного периода "вслед за политическими реформами, открывавшими возможность преобразования властных отношений, правового упорядочения власти, формирования в стране демократических порядков, развития экономики, культуры, с какой-то фатальной неизбежностью, как только реформы начинали создавать реальную опасность сущностным признакам власти, следовали контрреформы, со своими реакционной сущностью и содержанием" (6, с.12). Здесь обнаруживается цикличность нового типа: не простая смена периодов активности и пассивности, а "циклы реформ — контрреформ" (73, с.9).

          Прячьте спички от детей! С другой стороны, причиной реакции в России выступало не только эгоистическое стремление бюрократии сохранить свою власть, но и практическая общественная необходимость. Демократические преобразования всегда предполагают ослабление административного контроля за обществом и большую свободу последнего жить своим умом. Однако далеко не всякое общество в состоянии грамотно распорядиться свободой. Тем более к этому неспособно такое общество, которое свою свободу не выстрадало и не завоевало, а получило в качестве рождественского подарка от власть имущих.

          Возьму простейшую проблему менталитета. Подданные, привыкшие приспосабливаться к реалиям бюрократического общества: хитрить, ловчить, обманывать начальство, приворовывать, работать только из-под палки и т.д., при изменении этих реалий (исчезновении палки) вовсе не превращаются в одночасье в законопослушных граждан и трудоголиков. Таковыми имеют шанс стать лишь новые их поколения, а поведение старых остаётся прежним. Дать волю такому народу всё равно, что предложить ребёнку в качестве игрушки коробок спичек. Если большинство населения реально не созрело для того, чтобы обходиться без бюрократической смирительной рубашки, то как же можно пожертвовать этим предметом туалета? При смягчении режима насилия общество с бюрократическим формационным менталитетом неизбежно идёт вразнос.

          Впрочем, это ещё не самое главное. Менталитет, конечно, штука важная, но куда важнее реальное социально-экономическое состояние общества. Ведь и сам менталитет в конце концов в своём содержании отражает не что иное, как данное состояние, условия народной жизни. Если эти условия меняются, то со временем меняется и менталитет. Если же они сохраняются, то и менталитету ничего не делается, и любые политические реформы уходят в песок, а то и приносят вред.

          Например, в крестьянском в своей основе российском обществе XIX века господство бюрократии являлось просто неизбежным и необходимым. Бюрократизм был единственно возможной формой его устойчивого существования. Попытки провести в таком обществе демократические реформы вели лишь к его разбалансировке, к росту анархии. И, соответственно, уже именно это обстоятельство, а не только борьба масс за свободу, подталкивало бюрократию к тому, чтобы дать задний ход и вновь закрутить гайки. Главной проблемой социально-экономической и политической модернизации тут была даже не враждебность ей аппарата, а неготовность и неспособность к жизни в новых условиях самого российского народа. "Самодержавие при всём желании не могло ослабить барьер против либеральной модернизации, поскольку при этом был слишком велик риск, что из-под контроля выйдут уже гораздо более мощные силы "архаического коммунизма"" (43, с.100).

          (Кстати, дополнительной иллюстрацией к рассказанному выступает любопытное рассуждение А.Л.Янова. Он отмечает, что в российской истории постоянно наблюдается такое "нецивилизованное" соотношение порядка — анархии и свободы — рабства, при котором, когда есть порядок, то есть и рабство, а когда налицо свобода, то её спутницей обязательно выступает анархия — 103, с.459. Как понятно, это — обычные реалии любого крестьянского общества, которое может упорядоченно существовать лишь в форме бюрократического государства. Хотя сам Янов, к сожалению, толкует данное соотношение весьма путано, — как некую политическую традицию и, к тому же, как специфически российский феномен).

          Рост сепаратизма Наконец, ещё одним негативным следствием демократических преобразований в России времён Александра II стал рост сепаратизма. Ведь демократия с её институтами и правами, по сути, есть власть тех, кто в состоянии оными правами воспользоваться, для чего необходимы политическая культура, навыки, организованность, время, ресурсы и пр. В российских условиях всеми этими качествами и средствами в наибольшей степени располагала как раз бюрократия. В результате демократические послабления центра тут играли на руку прежде всего именно местным чиновникам, которые использовали даруемые обществу свободы "по назначению" — к своей собственной выгоде. На деле происходила не столько демократизация народной жизни, сколько рост своеволия и самодурства начальников на местах. Делегирование части властных полномочий сверху вниз оборачивалось тем, что эти полномочия приобретали отнюдь не земства и народ, а присваивали местные бюрократы. Бюрократическое властвование сохранялось и только принимало менее централизованные формы — со всеми негативными последствиями сего.

          Более того, сепаратизм обнаруживал себя не только в отношениях центра и мест, но даже и в организации самого центрального государственного аппарата. В частности, к этому вели попытки разделения ветвей власти. Как известно, независимость друг от друга законодательной, судебной и исполнительной властей является эффективной демократической мерой ограничения госаппарата. Однако данная мера эффективна именно лишь в условиях демократии, лишь при реальном подчинении управленцев народу. В этом случае взаимное обособление ветвей власти оказывается не абсолютным, а относительным. Все они тут выступают независимыми только друг от друга, но при том соединёнными через народ, подчинёнными его власти. В случае же господства самой бюрократии такая зависимость ветвей власти от народа отсутствует, а имеется лишь прямая связь аппаратчиков между собой. Стоит их разделить хотя бы формально, правовым образом декларируя их неподчинённость друг другу, как они тут же начинают наполнять эту форму реальным содержанием, рассматривая своё обособленное положение как синекуру. В условиях самоназначения любая должность с её прерогативами расценивается как собственность, на которую никто не имеет права покуситься. (При этом, естественно, на первые роли в данной ситуации выходят исполнители, располагающие реальными силовыми рычагами воздействия, тогда как в условиях настоящей демократии, когда власть принадлежит народу, наиболее авторитетными являются законодатели, вторыми по значимости выступают толкователи законов — суды, и только на третьем месте находятся исполнители решений этих двух инстанций).

          Соответственно, в бюрократической реальности России XIX века всякое разделение властей вырождалось в простое клановое обособление чиновников определённых ведомств. По мнению М.Е.Салтыкова-Щедрина, "Фактически в российской практике государственного управления принцип разделения властей превращался... в "раздробление власти" на отдельные составные, из которых каждая, считая себя чем-то абсолютно независимым, стремится защитить свой особенный взгляд и интерес, отстаивает свои мнимые права" (6, с.163).

          Таким образом, результатами демократических реформ в России Александра II стали возрастание анархии и своеволия местной бюрократии. Данные последствия преобразований в скором времени вызвали у значительной части населения негативное отношение к самой демократии. Не только бюрократия, но и немалая часть общества оказалась сторонницей закручивания гаек. "Как правило, силовой порыв и надрыв в реформации оборачивался впоследствии ностальгической тягой... к контрреформам, воспринимаемым народом, через определённый период после начала реформ, в качестве желанного перехода к естественно необходимой стабильной жизни, обеспечиваемой "сильной властью"" (6, с.16).

          Либерализм против демократизма Всё вышеописанное является закономерным в том случае, когда буржуазные преобразования проводятся, во-первых, бюрократией, а во-вторых, в обществе, до них не доросшем. Тут само собой возникает сопротивление как резца, так и материала, а также обнаруживается, что социально-экономические реформы невозможно (хотя и необходимо) совместить с политическими. Бюрократическая модернизация в этом плане оказывается чем-то вроде бонапартизма навыворот: насаждаемые в её ходе порядки суть следствия не компромисса буржуа и бюрократии, а "доброй" воли одной лишь последней, старающейся как раз своими реформами искусственно ускорить рост находящейся в зародыше буржуазии.

          Соответственно, сия извращённая ситуация отражается и в идеологии. В ней также либеральные ценности (неприкосновенность частной собственности, свобода частного предпринимательства и др.) оказываются отделёнными от демократических. С одной стороны, повторяю, — по причине характера идеологов, коими выступают тут бюрократы (российский либерализм "подавляющую часть своей истории просуществовал как движение дворянской интеллигенции" — 6, с.147). С другой же стороны, из-за преобладающей небуржуазности самого народа, выражающейся как в его целях, так и в практикуемых им (если можно так выразиться, "неправовых") средствах их достижения.

          Например, отсталое российское крестьянство XIX века явно было не прогрессивной, а консервативной силой. Модернизация промышленности никак не входила в сферу его непосредственных интересов. Получив политические права, оно использовало бы их вовсе не на поддержку буржуазных преобразований, а на упрочение примитивных общинных порядков. Демократизация в данных условиях вела бы к отрицанию экономического прогресса. Демократически либеральные (буржуазные) ценности защищены быть не могли. Поэтому отечественным либералам не оставалось ничего другого, кроме как делать свою ставку на центральную бюрократическую власть. Именно монарх парадоксальным образом выступал тут главным и единственным защитником частной собственности и прочих буржуазных прав своих подданных. "Сторонники либерализма критиковали демократию, усматривая в ней власть некомпетентного большинства, граничащую с анархией... Либерализм сторонников российской государственной школы был далёк от демократических порывов и нёс в себе сильный заряд консервативного или, по выражению Салтыкова-Щедрина, "охранительного начала"" (6, с.147). (Кстати, эта ситуация почти один к одному повторяется и сегодня. Как отмечает А.Фадин, "родовое проклятье российского либерализма — в драме его отношений с идеей демократии. При нынешних массовых социал-иждивенческих и госпатерналистских настроениях населения "невидимая рука" рынка может получить хоть какую-то свободу лишь под мощным прикрытием политического авторитета Хозяина. Условием экономического либерализма становится ограничение либерализма политического. То есть, выражаясь словами одного из либералов, "современный рынок можно построить лишь нерыночными способами"" — 91, с.369).

          Впрочем, демократия в России XIX века отрицалась не только осознающими её опасность адептами буржуазных преобразований. Не в меньшей степени она была чужда и самим массам, которым ценность политических свобод вовсе не представлялась значимой. "Демократический (в смысле, народный — А.Х.) идеал в России — это, прежде всего, осознание необходимости освобождения "низших классов" от угнетения, в основе которого лежали экономические отношения. В этой связи для достижения социального равенства считалось возможным поступиться свободой... Демократизм в России, отрицавший "буржуазные свободы", был в то же время беден на позитивную разработку ценностей морали, прав индивида, ответственности государства и т.п." (6, с.50).

          Сие и не удивительно. Зачем крестьянам права, которыми они не в состоянии пользоваться? Что им с того, что экономика и политика суть две стороны одной медали, если они не могут одновременно заниматься и тем, и другим? Понятно, что при таком раскладе всё содержание народных представлений о "воле" сводилось лишь к примитивному "освобождению от угнетения", которое предполагалось возможным само по себе, отдельно от обладания властью, от участия в политике, то есть от наличия политических прав. "Это чётко видно, например, в неудачах попыток расширить систему крестьянского самоуправления после 1861 г. Крестьяне абсолютно не интересовались не только отдалёнными от села органами власти, но и близким для них волостным уровнем, а также выборами гласных в земстве. Волостное управление, объединяющее несколько общин от 300 до 2000 душ, "оказалось совершенной фикцией"" (5, с.9).

* * *

          "Полгода — плохая погода, полгода — совсем никуда" В последнее время как будто бы всё большее внимание российских учёных привлекает вопрос о роли, которую играют в судьбах обществ условия природной среды их обитания. Особенно остро эту проблему поставил А.П.Паршев (см. 75); вслед за ним эстафетную палочку подхватили С.И.Валянский и Д.В.Калюжный (см. 12). Данные авторы придерживаются того взгляда, что плохие природно-географические условия России неизбежно обусловливают её экономическое отставание от более благоприятных регионов. При этом, однако, по обыкновению всех учёных несколько увлекаясь, они приписывают указанному обстоятельству преувеличенное значение.

          Прежде всего, Валянский с Калюжным ошибочно объявляют данные природные условия главной и чуть ли не единственной причиной исторического отставания России. На деле это отставание обусловлено целой совокупностью неблагоприятных факторов как природного, так и социального толка. Тут сыграли свою роль и масштабы российского общества, и его частично-коллективистский менталитет, и окраинно-континентальное местоположение, и открытость северо-восточных границ. Суровость природных условий занимает достаточно скромное место в этом ряду. Более того, оную суровость, взятую саму по себе, вообще опасно рассматривать в качестве причины нашего отставания. Ведь она вовсе не была критической (то есть абсолютно сдерживающим развитие фактором, подобно суровости среды обитания подлинно северных народов) и при ином раскладе прочих обстоятельств могла бы даже стать стимулом к совершенствованию орудий труда, то есть сыграть не отрицательную, а положительную роль. Во всяком случае, далеко не наилучшие природные условия Западной Европы отнюдь не помешали здешним обществам опередить в своём развитии куда более удачно (в указанном смысле) расположенные общества Азии (я уж не распространяюсь о Полинезии, о Меланезии и о прочих райских уголках планеты). Данный вызов среды (пользуясь терминологией А.Тойнби) вкупе с рядом других обстоятельств как раз позволил Западу добиться такого технологического превосходства над Востоком, которое с избытком компенсировало его природную недостаточность. То же самое могло бы иметь место и в России, если бы всё дело здесь сводилось только к суровости среды обитания русского народа.

          Кроме того, Валянский с Калюжным заблуждаются, полагая, что именно благодаря указанному фактору развитие России последние триста лет шло рывками, что "скачкообразный путь развития" (12, с.208) являлся следствием "низкой нормы внутренних накоплений" (12, с.210). По мнению данных авторов, "нормальное наше состояние — это как раз экономическое отставание от соседей" (12, с.208). При низкой продуктивности производства, утверждают они, практически все средства в стране уходили на потребление. "До XX века... всё проедалось или тратилось ради простого выживания" (12, с.206). Не было излишков, которые можно было бы пустить на развитие экономики, отчего она и развивалась в крайне замедленном темпе. Однако когда отставание приводило к угрозе существованию государства, когда "вставал выбор: смириться и со временем исчезнуть как страна, либо оказать сопротивление" (12, с.208), российское общество-де мобилизовалось и с колоссальными жертвами совершало технологический рывок вперёд — главным образом, в области военных технологий и обслуживающих их смежных отраслях. "Когда отставание становится нестерпимым, происходит рывок, и через напряжение всех сил и потерю жизни значительной части населения страна достигает могущества" (12, с.208). Правда, затем, поскольку долго в таком смертоубийственном режиме "жить нельзя, наступает период "релаксации", или отдыха. Россия начинает жить, как все, и снова отстаёт" (12, с.208).

          Главным недостатком данной версии (помимо сведения проблемы экономического развития только к проблеме накоплений, а проблемы накоплений — лишь к значению природных факторов) является полное игнорирование в ней классово-формационного и вообще социального подхода к анализу общественных явлений. Читателю предлагается весьма упрощённая и порождающая массу вопросов схема, согласно которой российское общество будто бы в некоем едином патриотическом порыве периодически само себя вздёргивало на дыбы, мобилизуясь и даже частично самоуничтожаясь. "Верхи вводили в стране режим, который можно назвать мобилизационной экономикой. Низы, понимая ситуацию, шли, причём практически добровольно, на уменьшение своего благосостояния" (12, с.208). "Кризисное состояние экономики, провоцирующее внешнее окружение на попытки перевести этот кризис в своё политическое преимущество, делает наглядным для всего населения необходимость перехода на мобилизационный режим функционирования с резким уменьшением потребления в пользу накопления" (12, с.210).

          Такое благостное изображение модернизации, конечно, умиляет, но не соответствует действительности. Во-первых, даже не обращаясь к реальным свидетельствам истории, а рассуждая чисто умозрительно, трудно поверить в то, что модернизация за счёт "жизненно необходимого потребления" (12, с.209) и "потери жизни значительной части населения" может происходить добровольно и сознательно — хотя бы со стороны тех, кому, собственно, предлагается погибнуть. В данной ситуации более вероятной кажется ожесточённая социальная борьба "верхов" с "низами", да и самих "низов" промежду собой. Во-вторых же, авторы замалчивают не только роль бюрократии в обеспечении "скачкообразности пути развития" России, но также и тот факт, что политика данного класса сама является не меньшей, чем дурной климат, причиной отставания российского общества. Ими напрочь отрицается влияние на развитие экономики формационных общественных особенностей.

          И это — принципиальная позиция С.И.Валянского и Д.В.Калюжного. Она обнаруживается у них постоянно, в том числе, даже в их трактовке нашего недавнего прошлого. Например, причины кризиса СССР они усматривают лишь во всё той же неблагоприятности природных условий Восточной Европы, а вовсе не в отсталости советского общественного строя. По их мнению, в СССР имел место крах не определённой социальной системы, а просто географически неудачно расположенной страны (похоже, что больше всех не повезло в этом плане Северной Корее?). В частности, именно с данных позиций авторы критикуют политику "перестройки": "Не понимая причин отставания, малограмотное руководство страны решило, что причина в государственном строе" (12, с.260), тогда как вся беда, по мнению Валянского и Калюжного, заключалась отнюдь не в нём, а исключительно в плохом местном климате. Реформировать государственное устройство было-де совершенно незачем. Более того, авторы вообще считают деспотичность советского государства следствием не социальной структуры соответствующего общества и классовых интересов его господ, а мерой, вынужденной необходимостью выживания этого общества в суровой природной среде. В России-де по климатическим показаниям возможна только деспотия — и ныне, и присно, и во веки веков. Со всем этим я никак не могу согласиться. Однако подробное рассмотрение данных вопросов является уже темой восьмой части настоящего сочинения.

Часть восьмая   Феномен СССР

Преамбула

          "Неведома зверушка" Природа советского общества и государства по сей день представляет собой загадку для целого ряда исследователей. Поныне, как и в годы "перестройки" (то есть с того момента, как отечественным учёным было позволено обсуждать указанную проблему), имеют хождение суждения типа: "Революция растоптала идеалы революционеров, родив нечто, никем не предвиденное и никому неведомое (в рамках предшествующего опыта мировой истории)" (36, с.195), то есть, если можно так выразиться, "не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку" (Пушкин по-прежнему — "это наше всё"). До сих пор утверждается, что политический словарь не имеет якобы "терминов для обозначения такого новообразования", которое-де "несло в себе пёструю смесь черт госкапитализма, госсоциализма, тоталитаризма, партийной диктатуры, уравниловки, казарменности и т.п." (36, с.195). По-прежнему актуальной считается "задача историка и политолога найти" большевистскому режиму "нужное определение" (36, сс.195-196). Ну что ж, раз поступила команда "Найти!" — будем искать. Тем более, что долго бегать по магазинам для этого не придётся.

          Ноу проублем? В свете изложенного выше материала, как кажется, искомое определение напрашивается уже само собой. Очевидно, что заключительные семьдесят лет существования Российской империи, прошедшие под флагом СССР, в ней правила бал обычная бюрократия и имелась соответствующая формация. Близость реалий СССР реалиям древнейших и средневековых обществ резко бросается в глаза.

          Это поразительное сходство давно подмечено многими учёными. Например, во многом отождествляет советский режим с восточными деспотиями древности Л.И.Семенникова (см.83, сс.446-447 и др.). В своей известной книге "Номенклатура" прямо определяет установившийся в СССР строй как "феодальную реакцию" М.Восленский (15, с.592 и др.). Е.Т.Гайдар пишет, что в России "система называлась по-разному — самодержавие, интернационал-коммунизм, национал-большевизм, сегодня примеривает название "державность". Но сущность всегда была одна — корыстный, хищнический произвол бюрократии" (20, с.217).

          Однако как у упомянутых, так и у большинства других размышляющих на данную тему авторов, всё-таки отсутствует достаточная ясность в решении указанной проблемы и верные мысли нередко перемежаются сомнительными. В результате вывод о "феодальном" (а, тем более, бюрократическом) характере советского общества и по сю пору остаётся спорным, не тривиальным и не общепризнанным.

          Что мешает пониманию: первое препятствие Важной помехой достижению адекватного понимания сущности советского строя является, прежде всего, то, что отечественная наука, несмотря на отдельные шатания, в основном по-прежнему сохраняет свою приверженность традиционному марксизму. В этом же учении, как известно, наличие того или иного общественного строя связывается с господством определённого класса, а само представление о классах — с отношениями собственности на средства производства. Данное представление о формациях и классах вообще доминирует в сознании подавляющего большинства современных учёных, независимо даже от их личного отношения к марксизму. Буква сего учения, к сожалению, ставится многими выше его духа.

          Например, та же Л.И.Семенникова, будучи сторонницей цивилизационного подхода к познанию истории и, тем самым, вроде бы не марксистски ориентированной исследовательницей, тем не менее, утверждает, что советская "система не была классовой", именно на том основании, что "она была направлена против классов, частной собственности" (83, с.346). По её мнению, "в Советском Союзе не было частной собственности, деления общества на классы" (83, с.445). Классы у данного автора (впрочем, как, практически, и у всех других) прочно ассоциируются с собственническими и, притом, даже только с частнособственническими отношениями. "Управляющую бюрократию в советский период принято называть номенклатурой... Номенклатура не являлась классом.., поскольку классы связаны с отношениями собственности", а номенклатура "не имела частной собственности", хотя "от имени народа распоряжалась колоссальным объёмом общественного достояния, сосредоточенного в руках государства", в то время как советское "общество, лишённое собственности (? — если ни госаппарат, ни общество не являлись в СССР собственниками, то кому же тогда вообще принадлежали средства производства? — А.Х.).., целиком зависело от бюрократии" (83, с.368).

          То же самое провозглашает и другой сторонник цивилизационизма, С.Г.Кара-Мурза. Согласно ему, только "в воображении был создан "класс эксплуататоров" — бюрократия" (43, с.367). "Бюрократия в СССР явно представляла собой социальную группу работников управленческого аппарата и никакими признаками класса-собственника не обладала... Собственность на средства производства была в СССР именно общенародной, а государство ею лишь распоряжалось" (44, сс.599-600).

          В моём понимании, однако, при определении классовой природы социальных слоёв критерий собственности на средства производства имеет не всеобщее и главное, а частное и вспомогательное значение. Вес данного правового установления в общественной жизни прямо пропорционален весу самих его объектов — средств производства. Распоряжение орудиями труда становится важным фактором социальной жизни и одним из критериев классовости лишь при достаточно высоком уровне развития этих орудий, когда они превращаются в важные рычаги влияния на общество, когда от обладания ими начинает зависеть общественная значимость людей. Сие происходит только при капитализме. В добуржуазную же эпоху, в которой средства производства ещё примитивны, собственность на них не играет существенной роли в жизни общества и, соответственно, отсутствует в качестве чётко оформленного отношения. Поэтому классы здесь определяются по иным "техническим" признакам. (В противном случае мы должны признать добуржуазные общества столь же "бесклассовыми", как и советское, что, впрочем, нередко и делают многие историки. Как патриот, приведу "отечественный" пример: "Для древней Руси, как и для более поздней России вообще, характерна нечёткость классовых взаимоотношений... В древнерусских городах XI — XIII вв. ...социальной дифференциации "классов" в марксистско-ленинском смысле слова не существовало" — 26, сс.47-48). Таким образом, изложенные соображения Семенниковой и Кара-Мурзы о сущности бюрократии, на мой взгляд, опираются на неправомерно зауженное и, тем самым, ошибочное представление о классах.

          Более того, оба указанных автора упускают из виду даже то обстоятельство, что собственность как реальное общественное отношение, как политэкономический, а не формально-юридический феномен, по своему конкретному содержанию, в своём актуальном бытии, как раз и представляет собою не что иное, как распоряжение определёнными объектами. Собственником чего-либо в политэкономическом и вообще содержательном смысле является не тот, кто формально провозглашается таковым в различных кодексах и законах (которые могут носить и пропагандистский характер), а тот, кто на деле распоряжается данным чем-либо, хотя бы и от чужого имени (при том, конечно, что данное распоряжение сопряжено с реальной властью распорядителя над формальным собственником). (Примерно так в позднем королевстве Меровингов власть, вопреки "конституции", принадлежала не королям, а правящим от их имени мажордомам). Следовательно, утверждая, что бюрократия в СССР одновременно и господствовала, и распоряжалась средствами производства, Семенникова и Кара-Мурза, фактически, провозглашают её именно собственницей данных средств. Да и вообще, любому непредвзятому исследователю ясно, что "сталинское руководство было де-факто собственником всех земель и других ресурсов" СССР (55, с.26). Полагать, что к этому делу каким-то боком прислонялся советский народ, значит, смотреть на жизнь не то что через розовые, а буквально через красные очки. Так что советская бюрократия оказывается классом даже и по критерию собственности. Отказать ей в данном статусе можно лишь в том случае, если принять за признак класса исключительно только частный характер распоряжения средствами производства.

          Впрочем, всё это в известной степени формалистика. Выражаясь откровенно, не имеет особого значения, как кто именует бюрократию — классом или неклассом (каждый волен использовать слова по собственному усмотрению): реально важно не наименование данного слоя, а понимание его подлинной сути и конкретной общественной роли. Главное — избежать смысловой путаницы. Ошибка марксизма не в том, что понятию "класс" в нём придаётся имущественное значение, а в том, что классовое расслоение одновременно с этим трактуется как всеобщее и фундаментальное для общества, при том, что имущественное расслоение вовсе не является таковым. В силу этого возникает нестыковка. Марксистское определение понятия "класс" не совпадает с объёмом, приписываемым данному понятию, с практикой его применения, то бишь с придаваемым ему марксизмом же фундаментальным значением. Тут уж надо выбрать что-то одно: либо отказаться от частного имущественного определения классов, либо же использовать понятие "класс" с меньшим размахом (и тогда для обозначения всеобще-фундаментального социального расслоения людей придётся ввести в научный оборот какой-то другой новый термин).

          Вторая ошибка Абсолютизация в качестве классового критерия собственнического отношения к средствам производства мешает пониманию сущности бюрократии и определению советского строя в рамках формационного подхода (само понятие "строй" — чисто формационный термин). Однако этого мало: исправление определения классов улучшает ситуацию только отчасти. Ведь имевшие место в СССР процессы вообще не поддаются исчерпывающему объяснению с точки зрения одной только теории формаций. Поэтому дополнительным препятствием на пути выяснения природы феномена Советского Союза является ещё и общая неразработанность наукой теории исторического процесса и неверность используемых ныне методологических подходов к познанию указанного феномена.

          Исследовать реалии СССР обычно пытаются, исходя из двух основных концептуальных установок: формационной и цивилизационной. Первый подход безраздельно господствовал в советской науке, второй получил широкое распространение сегодня. В формационной версии все процессы, протекавшие в царской России и СССР, рассматриваются в рамках традиционной логики теории формаций, — как, если можно так выразиться, "приведение в соответствие производительных сил и производственных отношений" (43, с.327), а в цивилизационной — как проявления особой российской общинной, "соборной" и т.п. цивилизации. Оба подхода ошибочны.

          Они ошибочны хотя бы уже потому, что используются в отрыве друг от друга. Тогда как всякое общество всегда одновременно и находится в некоем формационном состоянии, и имеет свои цивилизационные особенности. На устройстве и перипетиях истории любого социума обязательно сказывается как то, так и другое. Формационность и цивилизационность (не путать с цивилизованностью!) реально соотносятся примерно так же, как содержание и форма, сущность и явление. ""Специфика цивилизаций" должна привлекаться для объяснения чего-либо лишь в том случае, если не работает понятие "уровень развития"" (1, с. 94). Цивилизационный подход конкретизирует формационный. Формационные институты в конкретных обществах всегда выступают в специфических формах, обусловленных именно цивилизационными особенностями этих обществ. Сие нельзя не учитывать при конкретном исследовании каждого из них, иначе просто не получишь полного понимания объекта.

          Хуже того, при таком изолированном — либо только формационном, либо только цивилизационном — методологическом рассмотрении действительности, обычно возникает соблазн придать данным подходам исчерпывающее (что является ошибкой формационщиков) или хотя бы решающее (что есть заблуждение цивилизационщиков) значение. На деле "стадиально-формационная и цивилизационная концепция отнюдь не противоречат друг другу, если, разумеется, не доводятся до абсурда" (1, с.102). Однако, используемые порознь, эти подходы именно "доводятся до абсурда", то есть начинают трактоваться не как дополнительные, а как взаимоисключающие, альтернативные, их же результаты абсолютизируются как истины во всей полноте и в последней инстанции.

          При этом надо отметить, что в большей степени сие недопустимо в отношении цивилизационного подхода, нацеленного на исследование формы, а не содержания, частного, а не общего. Придание самостоятельного и решающего значения форме в ущерб содержанию ведёт не просто к чрезмерно грубому и схематичному пониманию исторического процесса (как это имеет место при абсолютизации формационного подхода), но и к полному игнорированию его основных закономерностей. Формационный подход всё-таки, как собственно содержательный, и при своём изолированном использовании более теоретичен, ибо позволяет познать и понять сущность объекта. Данный подход не объясняет частностей, деталей, нюансов, но зато зрит в корень, выявляет суть. Цивилизационный же подход, взятый сам по себе, выпячивает на передний план как раз лишь особенности (прежде всего, ментальные) конкретных обществ, но игнорирует фундаментальные закономерности их бытия, то есть закономерности бытия всех обществ в их определённых состояниях вообще. Попытки объяснения содержания через особенности формы неизбежно оказываются натянутыми и неэффективными. Впрочем, разумеется, — как и попытки объяснить частные особенности форм, отталкиваясь от общего содержания. В обоих этих случаях, повторяю, достигаемые результаты, "знания", различаются вовсе не степенью своей истинности, а своей ценностью, значимостью. Ошибки в понимании происхождения форм общественных институтов менее практически вредны, чем ошибки в понимании их содержания.

          Конкретный пример Сторонником цивилизационного подхода к изучению реалий СССР является, как отмечалось, С.Г.Кара-Мурза. Данный автор справедливо отмечает, что "определять тип общества по признаку господствующей в нём социально-экономической формации (феодальное, капиталистическое, социалистическое) — недостаточно" (43, с.332). Однако при этом он реализует сие верное методологическое положение не так, что дополняет формационный подход цивилизационным, а так, что попросту напрочь отказывается от первого в пользу второго. В его интерпретации, "советский строй, корнями уходящий в культуру России, по своему типу относится к общинным цивилизациям, в отличие от рыночной цивилизации Запада" (43, с.376), которая тоже является-де именно особым "типом цивилизации" (43, с.356) (а вовсе не формационным феноменом!), "возникшим как глубокая мутация в специфической культуре Запада" (43, с.355).

          Своей концепцией Кара-Мурза как раз иллюстрирует то отмеченное выше заблуждение отечественной науки, в рамках коего в реалиях российского общества и в его менталитете не различаются толком цивилизационные, классовые и формационные пласты. "Общинность" России понимается Кара-Мурзой крайне неопределённо: и как собственно общинность, то есть как соответствующая организация народной жизни, и как, если можно так выразиться, крестьянскость (ибо в общины организуются, главным образом, лишь натуральнопроизводящие земледельцы), и, наконец, как просто коллективизм. Всё тут смешано в одну кучу, в результате чего возникает ужасная неразбериха.

          В частности, понимая "общинность" как коллективизм, то есть как цивилизационную особенность русского менталитета, учёный, естественно, трактует её и как нечто внеформационное. Ведь иные цивилизационные особенности проявляют известную автономию в отношении формаций. Однако указанная автономия за компанию приписывается Кара-Мурзой и всем прочим ипостасям его "общинности". Внеформационными у него оказываются также и община, и крестьянство. Он призывает марксистов-формационщиков не видеть в общине только докапиталистический институт, а признать её за особую цивилизационную форму общежития, "продукт культуры, жёстко не связанный с формацией", "уклад, совместимый с самыми разными социально-экономическими базисами" (43, с.20). Стоит уточнить, правда, что Кара-Мурза видит причиной "вечности" своей "общинности" не её цивилизационный характер в моём понимании (то есть не её традиционную менталитетную природу), а суровость природно-географических условий России, во все времена якобы понуждающую людей к сплочению. Тем не менее, и при означенном взгляде на вещи необходимым выглядит только наличие коллективизма вообще, а вовсе не такой специфической формы организации народной жизни, как община. Последняя в любом случае выступает адекватной только крестьянскому обществу, то есть формационной, а не цивилизационной формой общежития. Нет в истории таких цивилизаций — "общинная" или "рыночная". Конкретные цивилизации (китайская, античная, российская, западноевропейская и пр.) характеризуются не своей общинностью или необщинностью, а особыми формами своих общин: в самом грубом приближении — коллективной, индивидуальной или коллективно-индивидуальной. Как общинные и необщинные общества различаются именно формационно. Везде, где ведущей формой общежития людей выступает община, сие указывает не на что иное, как на крестьянский характер соответствующего общества, то бишь на его пребывание в особом формационном состоянии, которое я и именую бюрократическим.

          Кара-Мурза сам называет Россию, в том числе, и советскую, "крестьянской страной" (44, с.90), и в этом он совершенно прав. Однако такое определение советского строя является вовсе не цивилизационным, а формационным. Только дефиниция "крестьянский строй" тут не совсем удачна. Ибо крестьянскость всегда своей оборотной стороной имеет бюрократичность. Общество, состоящее из не связанных рынком земледельцев (хотя бы в рамках своих поселений даже и объединённых локально в общины), неизбежно организуется бюрократически. И вот это второе его бюрократическое "Я" куда существеннее с точки зрения задачи определения господствующего в нём строя. Так что, повторяю: определяя советское общество как крестьянское, Кара-Мурза, фактически, во-первых, определяет его как бюрократическое, а во-вторых, подходит к операции определения формационно.

          В то же время, делает он всё сие, будучи уверенным в том, что делает что-то иное. Указанную крестьянскость российского общества учёный толкует вовсе не как этап в его (общества) социально-экономическом развитии, то бишь не формационно, а как якобы чисто цивилизационный феномен. Через отождествление крестьянскости с общинностью, а общинности с коллективизмом, он, по сути, смешивает друг с другом формационные и цивилизационные институты и свойства российского общества и притом приписывает получившемуся винегрету исключительно цивилизационный характер (то бишь объявляет все его компоненты специфически российскими явлениями). Вопреки тому, что подлинно цивилизационной особенностью русского народа является лишь его частичный коллективизм, Кара-Мурза прописывает по тому же адресу также и крестьянскость с общинностью, то есть уже сугубо формационные, а не цивилизационные феномены. Ну а раз формационность таким макаром полностью отождествляется им с цивилизационностью, понимается как последняя, то закономерным оказывается и общий отказ данного автора от попыток взглянуть на историю России с формационной колокольни. Цивилизационная методология у него получает явный приоритет перед формационной. Кара-Мурза не только отказывает бюрократии в праве именоваться классом, но и отрицает саму возможность классового подхода к познанию реалий СССР, полагая, что "у нас в России, где классы вообще не успели сложиться, а потом практически растворились в советском обществе, ничего к ним свести не удаётся" (43, с.179).

          Любопытно при этом, что, усиленно напирая на традиционную "общинность" советского общества и отрицая ведущую роль в нём бюрократии, Кара-Мурза, тем не менее, начинает свою книгу в защиту данной концепции с весьма странного в её рамках пассажа: "Ровно десять лет назад... верхушка КПСС передала власть радикальной антисоветской группировке из рядов своей же номенклатуры" (43, с.5). То бишь автор тем самым признаёт не что иное, как то, что власть в советском обществе принадлежала в указанный момент (и, надо думать, во все прочие десятилетия существования СССР?) не народу и не Советам даже, а именно верхушке КПСС (что, впрочем, в рамках классовой теории тоже не совсем верно, но не буду вдаваться в детали). Нельзя же передать то, чем не располагаешь. Признавая монополизацию власти в СССР в руках некоего аппарата и подчёркивая роковую роль распоряжения властью этим аппаратом в последние десятилетия отечественной истории, Кара-Мурза почему-то уклоняется от осмысления данного важнейшего факта в плане как происхождения оного отчуждения власти от народа, так и его значения для жизни общества. Воспевая крестьянскую общинную Русь, учёный никак не желает делать того очевидного вывода, что обязательным придатком такой России является самодержавие, господство управленцев, причём вовсе не из-за специфической "соборной" или государственнической русской ментальности, а исключительно по практическим формационным основаниям. Крестьянское общество просто не способно существовать без бюрократии, то есть без отчуждения власти от народа в пользу государственного аппарата.

          Третья ошибка Итак, первой помехой адекватному пониманию реалий СССР является неадекватность нынешней теории формаций, а второй — несостыкованность в познании данных реалий формационного и цивилизационного подходов, взаимное пренебрежение их сторонниками достижениями "соперников" и даже понимание ими своих позиций как якобы противостоящих друг другу. Но и этим в данном случае дело не исчерпывается.

          Не менее важным является то, что при исследовании феномена СССР и России в целом оба указанных подхода вообще недостаточны, даже если они и взяты симбиотически, то бишь методологически правильно. Ведь означенный феномен связан не только с логикой формационного развития общества, оплодотворённой особенностями российской цивилизации, но, кроме того, ещё и с логикой искажённого развития. Историю России нельзя понять ни в рамках чистой теории формаций, ни с дополнительной (а уж тем более изолированной) опорой на какие-то цивилизационные особенности российского общества. Немалый пласт событий тут порождён искажениями, внесёнными в нормальное течение формационного процесса политической конкуренцией России с более развитыми обществами Запада. Реалии СССР возможно объяснить только с учётом этих искажений, то есть лишь как их непосредственные следствия и проявления. Тут необходимо привлечение не одной только теории формаций (теории развития) и цивилизационных особенностей русского общества, но и теории взаимодействий обществ, теории развития в условиях неблагоприятной политической конкуренции.

          Эта же теория пока оставляет желать много лучшего. Несмотря на то, что отовсюду сегодня слышны речи о догоняющем характере развития России, особенности данного догоняющего развития как совершенно особого явления до сих пор толком не исследованы. Оно даже и не осознаётся в должной мере как именно особое явление. Для многих исследователей упомянутые речи являются не определением конкретного феномена, а лишь своего рода заклинаниями, никак не связываемыми с каким-либо реальным содержанием в плане как понимания статуса данного развития (то есть его отношения к нормальному "недогоняющему" развитию), так и знания его характерных черт. Реалии этого феномена, например, такие, как многоукладность экономики, острота социальных противоречий, ментальная расколотость общества и цикличность его развития, конечно, бросаются всем в глаза и де-факто являются предметами давнего изучения, но чётко не идентифицируются де-юре как реалии: 1) именно догоняющего, а не всякого вообще общества, и 2) любого догоняющего общества, а не только одного российского. Все эти особенности нередко не связываются причинно с указанным искажением нормального развития. Ввиду сего, провозглашение России догоняющей страной не выливается в адекватное практическое использование данного вывода при объяснении перипетий её конкретной истории. Оные перипетии учёные продолжают по-прежнему рассматривать и истолковывать, в основном, всё в том же в русле либо формационной, либо цивилизационной теории, в лучшем случае лишь соединяя оба эти подхода воедино. "Работающей теорией для обществоведов, занимающихся отечественными проблемами", концепция модернизации (то есть догоняющего развития) "пока не стала" (80, с.27).

          Не обобщать! Указанное положение отражают также и весьма частые обобщения реалий России в качестве якобы общезначимых для всех обществ (то есть не только для догоняющих) или, наоборот, рассмотрение опыта России через призму опыта иных, "благополучных" обществ. Норма при этом не отличается от патологии, точнее же, с одной стороны, патология принимается за норму, за образец для выработки общетеоретических соображений по поводу нормы, а с другой — больному организму приписываются параметры здорового (со всеми вытекающими отсюда практическими рекомендациями).

          Например, В.В.Кожинов, утверждая, "что великие революции (к числу которых он относит и являющиеся непосредственным предметом его размышлений февральско-октябрьские события 1917 года — А.Х.) совершаются не от слабости, а от силы, не от недостаточности, а от избытка" (45, с.53), в качестве доказательства сего ссылается на примеры английской революции 1640-х годов и Великой французской революции, восклицая при этом: "Было бы абсурдно, если бы в России дело обстояло противоположным образом" (45, сс.53-54). Однако указанные буржуазные революции были именно нормальными формационными революциями, тогда как российская — патологической. Рискованно считать эти явления тождественными друг другу и делать на материале одних из них какие-то умозаключения в отношении других. Вообще, повторяю, следует с большой осторожностью сопоставлять реалии "благополучных" стран с реалиями России, ибо тут сопоставимость весьма невелика даже с точки зрения теории формаций, не распространяясь уже о второстепенных цивилизационных различиях.

          Главное искажение Таким образом, при анализе событий, произошедших в России в XX веке, необходимо учитывать искажения, которые претерпело российское общество в рамках своего догоняющего развития. Каковы эти искажения? В настоящем сочинении краткий рассказ о них находится в конце предшествующего раздела. Из него ясно, что важнейшим следствием догоняющего развития является образование дисгармонично усложнённой структуры общества.

          Как писал некогда Н.А.Бердяев, "Россия совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов, от раннего средневековья до XX века... Россия — страна великих контрастов" (9, с.332). Как вторит ему сегодня Е.Т.Гайдар, "патологической была социальная структура русского общества. Её моделью можно считать Дворцовую площадь в Петербурге — ровное пространство, в середине которого вертикально вверх вздымается колонна. Не было нормальных, придающих обществу стабильность плавных переходов от низших сословий к высшим" (20, с.61). Правда, сам автор последней цитаты, похоже, толкует её в рамках концепции так называемого "среднего класса" (отчего и использует образ колонны); в действительности же речь следует вести о формационном расслоении. Крайними слоями российского общества начала XX века являлись не нищие и "миллионщики", а представители живущих рядом архаических и ультрасовременных экономических укладов — независимо от их имущественного положения (в этом плане, например, полярно противостояли друг другу рабочие и крестьяне).

          С описания указанной "патологической структуры" я и начну. При этом заранее прошу у читателя прощения за широкое использование цитат. Многое из того, что я имею сообщить, хорошо известно в науке даже в концептуальном плане, не распространяясь уже о конкретных фактах. Мне незачем пересказывать своими словами то, что вполне толково изложено другими. (Право, так хочется порою хоть ненадолго припасть иссохшими губами к живительному ручейку плагиата). Моя задача заключается лишь в том, чтобы из наворованных по соседским участкам кирпичей выстроить своё здание.

Раздел первый Империя на излёте

Глава первая. Структура российского общества

1. Новейшие слои

          Двойственный характер производства Определение сущности советского строя не требует подробного анализа сложившихся в его рамках общественных порядков. Достаточно рассмотреть то, на какой социально-экономической почве он вырос. Данный строй установился в России в результате крушения империи Романовых и по итогам гражданской войны. Что представляло собой российское общество соответствующего периода?

          Почвой для произрастания социальных явлений, в том числе и в целом формационных систем, служит характер общественного производства. Накануне вышеуказанных катаклизмов сие производство в России было представлено двумя основными секторами. А именно: имелись "промышленный капитализм в нескольких передовых отраслях и в ограниченном числе регионов и архаичные структуры (которые в значительной степени можно охарактеризовать как феодальные) в деревне" (13, с.13). В качестве занятия подавляющего большинства населения господствовало мелкое натуральное земледелие. На другом полюсе находилась развитая индустриальная промышленность, капиталистическая по своему характеру, но теснейшим образом связанная в своём бытии с бюрократическим государством.

          Характер промышленности "Если в других европейских странах промышленность развивалась естественным путём и независимо от государства, то в России со времён Петра I она находилась полностью под контролем государства и развивалась весьма неравномерно, в первую очередь в зависимости от стратегических задач правительства" (13, сс.9-10), то есть в рамках вышеописанной политики модернизации.

          В результате к началу XX века основу промышленного сектора российской экономики составляли предприятия, выполнявшие, главным образом, правительственные заказы. На средства, получаемые путём налогообложения населения и займов (огромное значение имело также привлечение иностранных инвестиций), имперское правительство содержало большую и современную по тем временам армию, а также необходимую для её функционирования и вообще для исполнения государственных управленческих функций инфраструктуру (железные дороги, почту, телеграф и проч.); обеспечением этих государственных нужд и кормилось большинство российских крупных капиталистов. "Развитие промышленности в значительной степени зависело от государственных заказов и недостаточно стимулировалось внутренним рынком" (13, с.14). "Государственные и иностранные капиталовложения в сумме составляли 20-25% всех инвестиций, и именно они обеспечили высокий уровень капиталовложений на протяжении четверти века, предшествовавшего первой мировой войне" (29, с.36).

          Например, промышленный бум 1890-х годов "был связан с правительственными субсидиями" (29, с.47), а завершившая его депрессия — "с сокращением государственных затрат на железнодорожное строительство" (29, с.48). Аналогично, "в период бума 1908 — 1913 гг. размер государственных заказов снова и быстро вырос. Главную роль сыграли военные расходы" (29, с.48) правительства. В последнее десятилетие перед первой мировой войной "в промышленности вместе с окончанием кризиса и возобновлением производства увеличился спрос в основном на металлические заготовки, что больше отвечало правительственной программе перевооружения, нежели нуждам частного предпринимательства" (13, с.60). (Забегая вперёд, отмечу, что в 1917 году "мирные инициативы большевиков, как бы популярны они ни были, вызвали огромную безработицу", ибо "не менее 70% российских заводов работали "на войну", — и это были самые крупные предприятия, предоставляющие рабочие места большому количеству людей" — 99, с.72).

          Ошибка Ленина Указанный прогосударственный характер российской промышленности определил высокую степень её индустриализации и централизации. Производство новейших вооружений само по себе требовало развития преимущественно тяжёлой промышленности и соответствующей ей концентрации капиталов. На ту же мельницу, вдобавок, лила воду и общая бюрократизация экономики. В результате действий обоих этих факторов к 1914 году в России "картели, тресты, концерны монополизировали большую часть производства и распределения в самых современных отраслях экономики" (13, с.59).

          Подчёркиваю, что данная монополизация являлась не столько собственной тенденцией капиталистического производства как такового, сколько следствием зависимости российской промышленности от бюрократического государства. То же самое, например, имело место и в почти столь же отсталой во всех отношениях кайзеровской Германии, но не в США, Англии и прочих экономически развитых подлинно буржуазных государствах. Именно бюрократии повсеместно способствовали опережающему развитию индустрии и её организационному укрупнению, то есть монополизации. По сути, это был не экономически, а политически (бюрократически) обусловленный процесс.

          Закономерно, что в имевшихся в России условиях предпринимательской деятельности процветали не столько те капиталисты, которые умели хорошо наладить дело, успешно конкурируя на свободном рынке, сколько те, кто был вхож в правительственные кабинеты, кто мог получить выгодные заказы и условия, различные льготы и поблажки. Не конкуренция вершила тут свой суд над экономикой, а протекция чиновников. Процветала коррупция, а сама промышленность выстраивалась по образцу бюрократической организации — в систему олигархических монополий-ведомств. Эта естественная в условиях господства бюрократии монополизация и милитаризация промышленности ошибочно была объявлена Лениным высшей и последней стадией капитализма, хотя на деле имела совсем иное происхождение, являясь лишь отрыжкой бюрократизма. (Сие, кстати, является одним из примеров вышеупомянутого неправомерного обобщения уникального опыта России в качестве теоретически общезначимого).

          Характер, положение и умонастроение буржуазии Таким образом, характер высших страт российской буржуазии в начале XX века был, в основном, пробюрократическим. Эти страты существовали в тесном симбиозе с государственным аппаратом, зависели в своём экономическом процветании от его политики и, по сути, находились у него как бы на службе.

          Более самостоятельное положение занимали, по внешней видимости, средние и низшие слои буржуазии, обслуживавшие не непосредственные потребности власти, а запросы внутреннего и мирового рынка. Однако и они в своей жизнедеятельности тоже сильнейшим образом зависели от бюрократии. Причём не только в том смысле, что успешность их бизнеса определялась произволом местных чиновников и общим бюрократическим (как по происхождению, так во многом и по содержанию) законодательством, но и в том, что наличие мощного бюрократического государства выступало важнейшим условием самого их бытия. Ведь отечественная рыночная экономика носила, по преимуществу, искусственный характер, была несоразмерной подлинным общественным (то есть народным) потребностям. Даже внутренний рынок в России (не распространяясь уж о капиталистической промышленности в целом) развивался вовсе не в результате собственного экономического развития общества, а лишь в качестве придатка к рынку государственных военных заказов, как вторичное и подсобное явление. Российский промышленный и в целом буржуазный сектор существовал в неадекватной ему архаической среде, и именно бюрократия обеспечивала такую эксплуатацию и организацию этой среды, благодаря которым, с одной стороны, извлекались достаточные средства для содержания имеющейся промышленности и связанного с ней городского населения, а с другой — поддерживались в устойчивом состоянии социально-политические условия, необходимые для существования буржуазии. Капитализм в России был искусственно выращенным тепличным растением, и бюрократическое государство как раз выступало в отношении него в роли теплицы.

          В связи с этим вся более-менее смекалистая (и уж тем более крупная) отечественная буржуазия вынужденно (как на наименьшее зло) ориентировалась на бюрократию. Как уже отмечалось выше, демократические лозунги у неё (то есть у отражающего её политические интересы крыла либералов-государственников) были не в чести. Капиталисты нутром чуяли, что в имеющихся условиях освобождение народа с его антибуржуазными устремлениями чревато для них крайне неприятными последствиями. По мнению М.Вебера, анализировавшего ситуацию в России, ""массы", которым всеобщее избирательное право "всучило" бы власть, не" стали бы "действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы" (43, с.101). "Идеи либерализма были объективно чужды системе ценностей и социальному положению большинства населения страны" (58, с.31). Поэтому российская буржуазия, вопреки своим классовым политическим убеждениям, не могла допустить установления в России демократических порядков, а вынуждена была поощрять бюрократизм. "Недаром большевики до революции обвиняли молодую русскую буржуазию в сговоре с самодержавием" (11, с.4). Эта "буржуазия не только не стояла у власти, но и не очень-то к ней стремилась" (58, с.30). "Страх, который буржуазия... испытала во время революции 1905 — 1907 гг., заставил её искать защиты у царского бюрократического государства. Большинство буржуазии после страшного урока 1905 г. вообще отошло от политики, стало консервативным и никак не могло принять на себя активную роль в революции. Многочисленные попытки основать политические партии буржуазии ("собственников") не увенчались успехом. Одним из парадоксов России было то, что за расширение возможностей буржуазного развития (точнее, за буржуазные свободы, объективно выступающие в данных условиях факторами, как раз, наоборот, отрицающими буржуазное развитие страны — А.Х.) боролись партии, не являющиеся чисто буржуазными ни по своему социальному составу, ни по идеологии" (43, с.72). Больше всех, как известно, отличилась на этом поприще партия кадетов — партия профессоров, адвокатов и прочей интеллигенции. Сама же "российская буржуазия относилась к кадетам, отчасти к октябристам и даже к прогрессистам (хотя последние создавали в 1912 г. свою партию именно как буржуазную) с некоторой настороженностью и, несмотря на усиливающееся сближение, не считала их, по крайней мере до 1917 г. (когда царизм рухнул и пришлось выбирать уже меньшее из оставшихся зол — А.Х.), "своими" партиями" (58, с.35).

          Характер рабочих Помимо буржуазии, развитие российской промышленности, естественно, вызвало к жизни и класс наёмных рабочих, который в своих основных чертах также отражал особенности этой промышленности. Здесь, главным образом, необходимо отметить то, что данный класс формировался в России как весьма разнородный и в данной своей разнородности противоречивый социальный слой, что прежде всего выражалось в его структуре. В состав российского рабочего класса входили как современнейший для той эпохи промышленный пролетариат (примерно пятая-шестая часть всех рабочих), так и куда более примитивные группы наёмных тружеников вплоть до многочисленного слоя сельскохозяйственных работников — батраков. (В сумме весь рабочий класс составлял примерно 10% населения страны).

          Для нужд армии стараниями бюрократии развивалась в первую очередь тяжёлая индустрия. "В экономической структуре России была высока доля отраслей, производящих средства производства (эта особенность сложилась при поддержке государства) — 40%, что выше, чем в странах Западной Европы того времени" (83, с.233); к тому же в России усиленными темпами шли процессы укрупнения предприятий, концентрации капиталов и производственных мощностей. Всё это вкупе и способствовало превращению российского пролетариата в мощнейший в мире. "В России процент рабочих, занятых на заводах, где работало свыше 1000 человек, — 40% общего числа рабочих, — был выше, чем в США" (13, с.59). "В Германии на аналогичных предприятиях в 1907 г. работало всего 10% пролетариата" (67, с.28).

          Повторяю, всё это происходило, главным образом, в пробюрократическом, то есть обслуживающем военные и государственные нужды секторе экономики. На сугубо же "гражданских" и частных текстильных, спичечных, мыловаренных и тому подобных фабриках и заводиках средней руки (не распространяясь уже о сельском хозяйстве) класс наёмных рабочих не дотягивал до уровня пролетариата — как по степени технической оснащённости данных производств и их концентрации, так и по характеру своей занятости. Даже в крупной промышленности немалая часть работников представляла собой пролетариев лишь в первом поколении, являясь выходцами из крестьян; в среднем же секторе вообще подавляющее большинство наёмных рабочих были вчерашними, а то и вообще натуральными сегодняшними крестьянами, нанимавшимися на заводы лишь в период межсезонья в рамках чрезвычайно развитого так называемого отходничества. "Русский пролетариат был молодым, с ярко выраженным разделением между небольшим ядром довольно квалифицированных рабочих и подавляющим большинством рабочих, недавно прибывших из деревень и возвращавшихся туда более или менее регулярно" (13, с.18).

          Тем самым, объективно будучи наёмными работниками и даже пролетариями, субъективно, по своей ментальности, по убеждениям и привычкам, многие рабочие были ещё пуповиной связаны со своим деревенским прошлым и настоящим. Недаром в рабочей среде широкое хождение имели царистские иллюзии и большим успехом пользовались проповедники вроде попа Гапона. Спровоцированное последним шествие рабочих к Зимнему дворцу 9 января 1905 года несло петицию, которая, "в сущности, отражала коллективное сознание рабочего люда, не порвавшего ещё со своими крестьянскими корнями и, по существу, не затронутого социалистическими теориями" (13, с.35). Всевозможные репрессии и расстрелы, осуществляемые бюрократическим режимом, конечно, колебали веру рабочих в данного царя, но вовсе не подрывали идею царизма как таковую. Бюрократически-крестьянская ментальность, господствовавшая в рабочей среде, вела к тому, что на место "плохого" царя российские пролетарии в массе своей, фактически, искали лишь "хорошего" вождя, не помышляя ни о демократических ценностях и принципах, ни, тем более, о какой-то мистической и неизвестно (даже по сей день) что собой представляющей "диктатуре пролетариата". Проникновение в среду данного рабочего класса социалистических теорий сплошь и рядом вело к их переосмыслению и приспособлению к указанному крестьянскому пониманию. Антибуржуазная суть этих теорий неизбежно соединялась в массовом сознании с архаическим вождизмом.

          Таким образом, отношение основной массы российских рабочих к бюрократизму было двойственным. С одной стороны, они постепенно теряли доверие к конкретной царской бюрократии, к определённым персоналиям, но, с другой — вовсе не становились при этом по своим менталитетным установкам в оппозицию к бюрократизму как феномену, как стилю жизни и форме управления обществом. Одновременно совершенно иной характер носило отношение рабочих к капиталистам, являвшимся их прямыми и непосредственными эксплуататорами, а также к буржуазным порядкам в целом. Тут уж, конечно, не было места неопределённости. Всё сие отрицалось рабочими целиком и безоговорочно, ибо антибуржуазность естественна для пролетариата по самому его классовому положению.

          Феномен интеллигенции Другим результатом искусственного социально-экономического развития России стало произрастание на отечественной почве такого оригинального явления, как интеллигенция. Этот социальный слой объективно состоял из обычных функционеров систем просвещения, права, здравоохранения, деятелей науки, культуры и пр., порождаемых всяким достаточно развитым производством в качестве своего необходимого придатка. Однако в России, на фоне отсталости подавляющего большинства населения, положение этого слоя было совершенно иным, чем в передовых странах. "Русский культурный слой оказался над бездной, раздавленным двумя основными силами — самодержавной монархией сверху и тёмной массой крестьянства снизу" (8, с.21). Соответственно, совершенно иными были мироощущение, самосознание и поведение данного слоя, его представления о своём месте в обществе и роли в истории.

          С одной стороны, сие выражалось в идеализме и вождизме, постоянно обнаруживавшихся в убеждениях и в практической деятельности российской интеллигенции даже и в тех случаях, когда она отрекалась от оных на словах. Ведь эти идеализм и вождизм обусловливались объективной ситуацией, самим характером той обстановки, в которой указанный слой жил и работал. Бытие и в этом случае определяло сознание. Интеллигенция в ещё большей степени, чем буржуазия, являлась культурным побегом, искусственно привитым на дичке российского общества. Её образованность, в основном, обеспечивалась заимствованием накопленных передовыми странами знаний и при этом не только (и не столько) научно-технических, но и социальных. Социально-экономические и политические воззрения данного слоя в немалой своей части состояли из идей, новейших для своего времени, прогрессивных и передовых, но не имевших глубоких корней ни в реалиях российской действительности, ни в бытии самих их носителей. Если на Западе, родине указанных идей, они продуцировались в адекватной им обстановке и непосредственно брались на вооружение отстаивавшими их классами (либо буржуазией, либо пролетариатом), то в России их единственными восприемниками и адептами исходно выступали именно только представители перечисленных выше профессий. Интеллигенция и видела в конечном счёте своё предназначение в том, чтобы внедрить эти идеи в массы. Такое её нелепое положение, при котором она оказалась носителем прогрессивных идей в отсталом обществе, естественно, развивало у неё соответствующее представление о своей роли в общественной жизни (в качестве пропагандиста, агитатора и организатора масс), а также и о роли идей в истории вообще. Сие выражалось в идеологии многих кумиров того времени (которым, разумеется, успешно вторят и многие идеологи нынешних дней).

          Например, М.Е.Салтыков-Щедрин считал, что "история человеческих обществ есть не что иное, как история разложения масс под влиянием сознающей себя мысли" (цит. по 6, с.96). По его мнению, главное в историческом развитии — это изменение "социальной психологии масс" (6, с.118), которое достигается отнюдь не изменением социальной структуры обществ, природы масс, образа жизни людей, а простым их воспитанием и просвещением. Готовность масс к иной, новой, лучшей жизни понималась (и понимается по сей день!) российской интеллигенцией, преимущественно, идеалистически, субъективно, — как грамотность, культурность и воспитанность этих масс. Отсюда проистекали её мессианские замашки (которые, кстати, распространяясь далее, воплощались и в учение о мессианской роли уже России в целом — естественно, во главе с её вождями-интеллигентами), жертвенные хождения её лучших представителей в народ и другие тому подобные акции. Всё это питалось именно убеждениями, что достаточно дать народу (крестьянству) знания и он сразу цивилизуется и потянется к светлому будущему в чисто интеллигентском его понимании. Интеллигенция, как и все прочие слои вообще, закономерно подходила к проблеме социальных преобразований с позиций, если можно так выразиться, "интеллигенциоморфизма", совершенно превратно оценивая состояние и потенции российского общества, то есть отождествляя их со своими собственными состоянием и устремлениями.

          Тем не менее, при таком своём положении и таких установках, интеллигенция в России проявляла значительную активность и являлась реальной силой, дрожжами процесса политического брожения. Как, несколько утрируя, писал Н.А.Бердяев, "интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой", объединённой "исключительно идеями и притом идеями социального характера" (8, с.17). Конечно, интеллигенция в России, как и во всех других странах, вопреки Бердяеву, имела вполне профессиональные корни, но социальный статус её был, действительно, иным: она занимала нишу идейного вождя, идеолога прогресса. "Интеллигенция брала на себя роль выразителя интересов различных социальных групп, создавала и "обслуживала" практически все партии, действуя в партийном строительстве подобно катализатору. Она как бы компенсировала отсутствие мощной, политически консолидированной буржуазии, способной взять на себя лидирующую роль в выражении насущных общественных потребностей" (58, с.32). То, к чему исторически (в рамках естественного развития) были призваны классы, в России волею судеб пыталась взвалить на свои хрупкие плечи интеллигенция, разумеется, при этом используя и имеющиеся в её распоряжении средства (например, печать, университеты) и близкие ей по её социальному характеру методы борьбы (скажем, индивидуальный террор).

          С другой стороны, отношение интеллигенции к западным социальным идеям было избирательным и довольно противоречивым. Во-первых, поскольку она сама представляла собой особый социальный слой, постольку заимствовала далеко не всё подряд, а только то, что отвечало её собственным "классовым" установкам. Прежде всего, например, интеллигенция усваивала и поддерживала различные демократические требования, тогда как такие "вечные ценности", как частная собственность и иже с ней, были у неё не в почёте. Буржуазия недаром, как отмечалось выше, косо смотрела на конституционных демократов. Ведь последние сами "скептически относились к русской буржуазии. С полной определённостью свою приверженность принципам частного предпринимательства они официально декларировали лишь в июле 1917 г. на IX съезде партии. Такая "небуржуазность" составляла особенность российского либерализма" (58, с.35), а, точнее, его "левого", разночинского крыла. (Термином "либералы" в отечественной науке, увы, без разбора именуют и демократов, и сторонников частной собственности, перенося на российскую почву терминологию нормальных западных стран, где либерализм как чисто буржуазное течение, действительно, совмещает эти два определения; однако в царской России демократы и рыночники отнюдь не выступали единым фронтом).

          Во-вторых, реалии западных обществ и сами по себе сильно подорвали у многих мыслящих людей веру в провозглашаемые ими идеалы и ценности. Время идеализации рыночных отношений к концу XIX века осталось далеко в прошлом (или ещё не настало, если вспомнить о настроениях россиян конца XX века), причём как в силу компрометации их капиталистической действительностью, так даже и объективно: по уровню развития промышленности. На самом Западе уже появился марксизм, провозгласивший себя идеологией пролетариата. Соответственно, и российская интеллигенция раскололась в своих симпатиях и представлениях о прогрессе на пробуржуазную и просоциалистическую, причём вторая решительно преобладала.

          Наконец, в-третьих, нельзя скидывать со счетов то, что все западные идеи падали в России на почву местной архаической антибуржуазной действительности и преломлялись через её призму, искажались влияниями общинно-коллективистской и бюрократической ментальности русского народа (то бишь крестьян). Отсюда масса "народной" интеллигенции отторгала буржуазный путь развития России и нацеливалась на поиск иного, "общинно-коммунистического" (а на деле — коммуналистического) его варианта. Это выражалось в усвоении данной низовой интеллигенцией как экономических, так и политических взглядов крестьянства с его тягой к уравнительности, неприятием частной собственности и недоверием к парламенту, разделению властей и прочим непонятным и хитрым институтам и нормам демократической власти (и без того "проклятьем заклеймённым" марксизмом в качестве якобы обеспечивающих господство буржуазии).

          Таким образом, интеллигенция в России выступала как преимущественно антибуржуазная сила. При том она, естественно, занимала и радикально антибюрократические позиции, однако распадаясь в этом отношении на два крыла. Наиболее элитарная, культурная и малочисленная её часть исповедовала конституционно-демократические убеждения, а низовая, наиболее приближенная к народу и массовая — примитивно крестьянские, то есть общинно-демократические, анархические и бюрократические. Тем самым, антибюрократизм первого лагеря был именно антибюрократизмом в принципе, в то время как у представителей второго всё опять же ограничивалось на деле лишь отрицанием персоналий конкретной бюрократии, но не бюрократической системы организации власти в целом.

2. Традиционные базовые слои

          Итак, в России "небывалый подъём экономики в конце XIX в. способствовал накоплению капиталов, но одновременно с этим и появлению новых социальных прослоек с их проблемами и запросами, чуждыми самодержавному обществу, преимущественно крестьянскому и дворянскому" (13, с.13). Каковы же были сами эти последние основные социальные слои российского социума?

          Характер бюрократии По своей исходной общественной роли древнерусская бюрократия, по сути дела, мало чем отличалась от бюрократий Западной Европы. Её защитные, военные функции заметно превалировали над административными. Однако со временем удельный вес последних всё больше повышался. С одной стороны, благодаря постепенному территориальному и демографическому разрастанию российского общества росли и соответствующие требования к управлению им, то есть к квалификации и централизации государственного аппарата. С другой стороны, на ту же мельницу лил воду и социально-экономический прогресс страны — как естественный, так и искусственно подстёгиваемый политикой догоняющей модернизации. В XIX веке усложнение социального состава населения и внутренней жизни российской империи достигло такой степени, что центр тяжести задач управления ею заметно переместился с проблем защиты границ на проблемы поддержания "гомеостаза", то есть регулирования взаимодействий составляющих общество слоёв и классов. На этой почве исходно полувоенная примитивная организация российской бюрократии окончательно исчерпала себя, и в качестве основополагающих в поздний период империи выдвинулись чисто административные принципы формирования госаппарата.

          Средневековая "поместно-феодальная" система управления в новых усложнившихся условиях не отвечала ситуации. Во-первых, чисто практически — с точки зрения эффективности исполнения управленческой функции. В XIX веке невозможно было уже руководить страной так же, как в XVII-м или даже XVIII-м. Поместное дворянство более-менее терпимо справлялось лишь с управлением населением своих поместий, своими крестьянами. Но общество новой поры стало уже не просто крестьянско-бюрократическим, а состоящим, вдобавок, ещё и из значительных классов буржуазии, наёмных рабочих и всякого рода слоёв городского разночинного населения. Для управления таким сложным обществом неизбежно требовалось создание профессионального, специализированного и жёстко централизованного должностного аппарата.

          Во-вторых, политику модернизации, то есть искусственного развития промышленности, которую навязывала царскому правительству международная обстановка, нельзя было проводить, опираясь на слой землевладельцев-дворян, ибо она шла вразрез с их интересами. "Покровительственная политика правительства по отношению к промышленности больно била по земледелию... Индустриализация страны в начале века (имеется в виду XX век — А.Х.) проводилась за счёт крестьян и частично за счёт помещиков" (67, сс.19-20). Стало быть, для проведения реформ центральная власть вынуждена была формировать себе новую социальную опору, новый исполнительный аппарат.

          Наконец, в-третьих, некоторое значение имело и обучение самого центра, накопление им опыта аппаратного строительства, подобно тому, как это происходило прежде в Азии. Российские императоры не только функционально, то есть объективно нуждались в эффективном и способном проводить реформы аппарате, но и субъективно были заинтересованы в усилении своей власти, в централизации, в постановке под свой контроль масс низовой бюрократии. В этом направлении они и работали, не покладая рук, проводя планомерную политику строительства классического должностного бюрократического государства и шаг за шагом отказываясь от примитивных дедовских способов организации управления, потворствующих сепаратизму и ведущих к параличу власти. И сие им вполне удавалось, ибо ветер века, как отмечено поэтом, дул в их паруса.

          Начало данному процессу очиновливания (в настоящем контексте термин "чиновничество" я использую как синоним понятия "должностная бюрократия") аппарата положил, как известно, Пётр Великий. (Аналогичная деятельность всех его предшественников мной оставляется без внимания, ибо она, не имея соответствующей опоры в социальных процессах модернизации, не имела и интересующего меня будущего). В результате петровских реформ с российской политической сцены, в основном, было вытеснено и заменено служилым дворянством древнее боярство. Однако далее уже сами указанные дворяне, как и положено всяким уважающим себя бюрократам, неизбежно пошли по стопам предшественников, добиваясь упрочения своего положения в обществе и независимости от произвола центра. Опираясь в своей политике исключительно на это дворянство (за неимением другой опоры), Екатерина Вторая вынуждена была потворствовать его устремлениям и даровать ему всяческие "вольности" и привилегии. Шла очередная волна обычного бюрократического процесса сепаратизации. В связи с этим ослабление центра было бы тут неминуемым, если бы на помощь ему со стороны не подоспело в немалой степени инспирированное самой же центральной властью (при вынужденном ситуацией попустительстве дворян) пробуржуазное социально-экономическое развитие российского общества. Сие создало совершенно новые возможности для укрепления позиций центра. На данной почве и произрос новый должностной управленческий аппарат — в дополнение и взамен сохраняющемуся, но теснимому сословному дворянству. Надо думать, что данный новый аппарат также рано или поздно проявил бы как-то свои бюрократические сепаратистские потенции, но к концу XIX — началу XX вв. он ещё не заматерел в качестве нового сословия. (Главной помехой этому явилась абсолютистская сложность тогдашнего российского общества, то есть то, что царю в его борьбе с устремлениями низовой бюрократии уже было на кого опереться).

          Таким образом, в XIX веке на первое место в составе российской бюрократии вышло чиновничество. "В управлении страной царь опирался на централизованный и строго иерархизированный бюрократический аппарат, возникший ещё в XVIII столетии" (13, с.7). Дворянство же как служилое сословие отошло в России на задний план, сохранив, разумеется, за собой в неприкосновенности все свои ранговые прерогативы и привилегии, а также и немалый экономический и политический вес в силу своего положения частных собственников огромных массивов земли. ("В 1905 г. стоимость земель дворян в 50 губерниях России на 60% превышала общую массу акционерных капиталов в стране" — 43, с.79). Конечно, этот раскол российской бюрократии на ранговое (сословное) и должностное чиновничество был неабсолютным. "Как и в прошлом, высшие государственные чиновники в подавляющем большинстве были потомственными дворянами. Аристократия также занимала ключевые должности в провинции" (13, с.8). Но "помещики средней руки всё реже избирали административную карьеру, поскольку чиновничество, по выражению одного помещика из Пензенской губернии, переродилось "в класс внесословных интеллектуалов" и стало той "непреодолимой стеной, которая разделила монарха и его народ"" (13, с.8), под коим дворянство, разумеется, подразумевало прежде всего себя, любимое.

          Реальная власть в стране постепенно опять расходилась с титулами, рангами и пр., перетекая в руки чисто должностной бюрократии с её совсем недворянскими узкогрупповыми интересами. В октябре 1905 г. дело дошло даже до того, что запуганное революцией правительство "было уже готово пожертвовать дворянством". Готовился "проект принудительного отчуждения помещичьих земель и их передачи крестьянам" (43, с.81). Меня в этом скандале интересует именно то, что чиновники, вопреки общепринятому в советской науке мнению, в критической ситуации показали себя вовсе не слугами дворян, а особым и, притом, главным крылом бюрократии, способным отдать своих родовитых собратьев на заклание массам во имя собственного спасения. Об этом свидетельствует и такой факт, что в том же 1905 г. на съездах Всероссийского Крестьянского Союза врагами крестьянства были названы в первую голову чиновники и только во вторую помещики, а в третью — кулаки. Тогдашнее крестьянство лучше современных марксистов понимало, кто в стране хозяин и откуда ветер дует. Впрочем, после революции 1905 — 1907 гг. дворяне тоже резко активизировались, сорганизовались и стали одной из важных антибуржуазных и антидемократических сил.

          Таким образом, класс бюрократии в России начала XX века был довольно сложным по своему составу, состоя из претендовавшего на привилегии и остававшегося в немалой мере опорой самодержавия дворянства и реально обладавшего властью должностного чиновничества. Данная расслоённость самой бюрократии дополнительно усложняла запутанность социальной ситуации и соответствующего расклада сил в российском обществе.

          Характер крестьянства Господство бюрократии в России, разумеется, основывалось на том, что подавляющее большинство российского населения (порядка 80%) составляли крестьяне. "До самого конца царской России крупная индустрия, а в более широком смысле вся буржуазная цивилизация в России являлись одинокими островками в чуждом и безбрежном крестьянском мире" (36, с.17). "Даже накануне мировой войны удельный вес сельского хозяйства в народном доходе почти вдвое превышал долю промышленности" (58, с.30).

          Причём, естественно, что вышеозначенное крестьянство являлось вовсе не фермерством, привязанным к рынку, а представляло собой массу мелких натурально производящих земледельцев, обязательным социальным партнёром которых и выступает класс бюрократии. Чтобы сделать такой вывод, не надо, по примеру Ленина, изучать степень развития капитализма в России. В пользу данного вывода неоспоримо свидетельствует уже само катастрофическое численное преобладание крестьян в российском обществе. О каком развитом внутреннем рынке можно вести речь, когда три четверти населения страны заняты в одном секторе, производят одни и те же продукты? При господстве товарного производства в сельскохозяйственных отраслях обычно бывает задействовано в лучшем случае не более 10-20% производителей.

          Вообще, "на рубеже XIX-XX веков в России, по сути дела, не существовало того слоя общества, который можно было бы назвать деревенской буржуазией" (13, с.17). Неслучайно в 1917 году наказы крестьян эсерам, озвученные в большевистском Декрете о земле, свелись к положению: "Частная собственность на землю отменяется навсегда. Все земли передаются в распоряжение местных Советов" (13, с.117). Очевидно, что это требование является откровенно антибуржуазным. "Право на землю в сознании крестьян было тесно связано с правом на труд" (43, с.88), а точнее, с трудовым правом. Владеть землёй, по представлениям крестьян, имел право только тот, кто непосредственно работал на ней. Такие чисто первобытные, примитивные представления российского крестьянства о "правильном" землепользовании, конечно же, были чрезвычайно далеки от буржуазных норм, регламентирующих право частной собственности. Менталитет (и, соответственно, тип жизнедеятельности) подавляющего большинства сельского населения России в начале XX века ещё, в основном, сохранял свой традиционный архаический характер.

          Немного критики В связи с этим, тезис о том, что "Капиталистический способ производства" в российской деревне "победил в XIX в." и что "формационный рубеж" тут определила "отмена крепостного права в 1861 г." (34, с.247), является явным преувеличением. В сельском хозяйстве России ещё и полвека спустя после 1861 года не господствовала даже чисто буржуазная экономика, то есть простое товарное производство, а не то что капитализм, связанный с использованием наёмного труда.

          Вообще, странно считать признаком смены формации то или иное правовое установление. Отмена крепостного права в России вовсе не означала победы капиталистического способа производства, то есть капитализма как общественной системы. Во-первых, капитализм отнюдь не сводится только к личной свободе крестьян, а "феодализм" вовсе не предполагает обязательного господства крепостничества. Само последнее исторически появляется лишь в конце средневековья, в отсталых регионах Европы и как реакция как раз на развитие буржуазных отношений в соседних передовых странах. "К раннесредневековой зависимости, когда крестьянин был связан с личностью сеньора, но не прикреплён к земле, обозначение "крепостничество" в специальном (узком) смысле слова неприменимо" (34, с.235). Так что содержание реформы 1861 года само по себе в формационном плане вполне нейтрально. Отмена крепостного права имела буржуазный характер не в том смысле, что освобождение крестьян означало торжество капитализма и крах "феодализма", а только в том, что некрепостнический "феодализм", разумеется, был более благоприятен для развития буржуазных отношений, чем крепостнический.

          Во-вторых, отмена крепостного права и вообще все реформы 1860-х годов в России были осуществлены по воле бюрократии и имели своими причинами отнюдь не реальное буржуазное развитие деревни или страны в целом, то есть не давление на власть пробуржуазно настроенного населения, а лишь желание самой бюрократии в лице её центрального аппарата хоть как-то способствовать пробуржуазному реформированию как раз крайне отсталого сельского хозяйства, не обеспечивающего потребности промышленного развития страны и, тем самым, нужд перевооружения её армии. Умеренно буржуазный характер реформ Александра II никак не сделал в одночасье российское общество из "феодального" буржуазным, а тем более — капиталистическим. Эти реформы представляли собою лишь попытку взрыхлить и засеять небуржуазную почву России буржуазными семенами в расчёте на будущий урожай. По словам П.Б.Струве, "реформа 18 февраля по своему экономическому смыслу и содержанию не столько подвела итоги прошлого и настоящего, сколько учла будущее". Данная реформаторская деятельность власти, проводившаяся в рамках специфической политики модернизации, вовсе не зафиксировала собой победу буржуазного строя, а лишь "открыла перед страной путь буржуазного развития" (34, с.353), по которому до победы капитализма России было ещё шагать и шагать, подволакивая то одну, то другую свою натёртую до крови ногу.

          Так что реформы 1860-х годов нельзя рассматривать в качестве некоего рубежа, с которого в России начинается-де отсчёт эпохи капитализма, как это, по сути, было принято в советской науке. (Отсюда, кстати, произрастает и то ошибочное убеждение, что позднейший относительно данной эпохи советский период является посткапиталистическим). Период 1861-1917 годов вовсе не является в нашей истории периодом торжества буржуазного общественного строя.

3. Антибуржуазность крестьянства

          От небуржуазности к антибуржуазности Всё, что рассказано о крестьянстве в предыдущем параграфе, касается его небуржуазности, то есть нетоварного характера крестьянского производства. Однако здесь важно подчеркнуть не только это политэкономическое существо российских крестьян, но ещё и их особый ментальный настрой. В нём же как раз преобладали не просто равнодушие и нейтралитет, а тем более не симпатии к буржуазии и буржуазным порядкам, но прямая враждебность к ним.

          Важнейшей особенностью процессов, протекавших в конце XIX — начале XX века в крестьянской среде России, являлось развитие всё большей антибуржуазности этой среды, что было обусловлено главным образом не чем иным, как догоняющим развитием страны. В большинстве нормально развивавшихся обществ (при отсутствии всевозможных посторонних влияний) крестьянство по своему объективному положению выступало сторонником буржуазных преобразований, было пробуржуазно настроенным классом, отчего, кстати, традиционный марксизм обычно и причисляет его к мелкой буржуазии. Однако в России, в условиях, искусственно созданных политикой модернизации, крестьянство неизбежно оказалось в оппозиции буржуазному строю. Чем это обусловливалось?

          Причины враждебности Во-первых, тем, что модернизация проводилась российской бюрократией насильственно. Развитие промышленности шло у нас искусственным, а не естественным путём, не в результате постепенного совершенствования самих крестьянских хозяйств и вовлечения их во взаимовыгодный процесс обмена с городом, а как посторонний, автономный и угрожающий традиционному, привычному укладу хозяйствования процесс. Рыночные порядки навязывались деревне силой. Отсюда и проистекало неизбежное субъективное (менталитетное) неприятие их крестьянами.

          Во-вторых, развитие промышленности в России и объективно шло не в интересах крестьянства. Усилиями бюрократии формировалась вовсе не та промышленность, которая требовалась для удовлетворения потребностей крестьян — пусть даже и не актуальных, так хотя бы потенциальных. Индустриализация в стране носила милитаристский характер. Капитализм произрастал в такой сфере производства, которая экономически являлась по преимуществу чисто паразитической, обеспечивая решение исключительно политических задач. Понятно, что такой капитализм вообще принципиально не мог рассчитывать ни на какие симпатии земледельцев.

          В-третьих, указанная индустриализация, вдобавок, была не только не нужна крестьянам, но и откровенно враждебна им, ибо проводилась за их счёт. Для обеспечения модернизации государство выжимало из крестьян все соки. "Из села изымался весь прибавочный и значительная часть необходимого продукта" (43, с.68). "Согласно данным середины 70-х годов XIX в., средний доход крестьян с десятины в европейской части России составлял 163 коп., а все платежи и налоги с этой десятины — 164,1 коп." (43, с.23). Город тянул средства с села на своё содержание, реально почти ничего не давая взамен. В результате крестьяне работали на износ, нормально не восстанавливаясь. Недаром продолжительность их жизни в среднем не превышала 40 лет. Крестьянская экономика в России существовала, главным образом, за счёт хищнического использования рабочей силы.

          Антикрестьянскость капитализации Наконец, в-четвёртых, стоит отметить также то обстоятельство, что всякий вообще процесс капитализации деревни предполагает своим результатом её раскрестьянивание, то есть резкое сокращение численности сельскохозяйственного населения. Полный перевод российского сельского хозяйства на рыночные рельсы, если бы он осуществился, означал бы не что иное, как исчезновение крестьянства как массового класса.

          Крупное капиталистическое хозяйство, конечно, заведомо выгоднее мелкого и натурального, но всякое укрупнение предполагает уменьшение числа хозяев-собственников, то есть превращение прежде самостоятельных индивидуальных мелких производителей в наёмных работников. Такое превращение происходит в нормальном случае экономического развития чисто естественным путём, как результат конкуренции, в ходе постепенного проникновения рыночных отношений в недра сельского хозяйства и подчинения его им. В случае же искусственной модернизации экономики указанное раскрестьянивание может быть обеспечено только политическими мерами, насилием, то бишь вопреки интересам подавляющего большинства крестьян и в условиях их ожесточённого сопротивления своему, по сути, простому истреблению.

          С точки зрения капиталистической организации экономики сельского хозяйства, по крайней мере три четверти крестьян России являлись лишними и должны были бы в случае капитализации деревни перейти в разряд люмпенов, подобно тому, как это в своё время случилось в Англии с её огораживаниями, также искусственно инспирированными влияниями мирового рынка. Российская промышленность в силу её общей неразвитости просто не в состоянии была поглотить такую массу народа. Более того, ввиду преобладания в этой промышленности высокоиндустриализированных отраслей, её потребность в рабочей силе вообще была весьма низка. Ведь, как известно, на почве механизации производства проблемы с пристраиванием наёмных рабочих в своё время имели даже экономически развитые страны Западной Европы (вспомним движение луддитов). Вот и в России с её опережающим развитием индустриальных отраслей рынок труда, не успев даже как следует разрастись, начал уже испытывать на себе "схлопывающее" влияние внедрения новейшей техники. "В начале XX века увеличение численности рабочей силы в промышленности стало почти полностью обеспечиваться за счёт естественного прироста самого городского населения" (43, с.187). Деревне с её избыточными трудовыми ресурсами (связанными как с её зачаточной капитализацией, так и с естественным приростом населения) приходилось разбираться самой, что вело к обострению земельного голода.

          Ответ крестьян "Керзону" В связи с таким явным превышением для крестьян минусов обуржуазивания российской экономики над его плюсами, немудрено, что в их среде, во-первых, зрела ненависть к буржуазным порядкам, буржуазии и городу вообще, а, во-вторых, росло сопротивление наступлению рынка. В описанных неблагоприятных условиях крестьянство вовсе не торопилось рыночно разлагаться и гибнуть, а, напротив, всячески старалось избежать этой неприятной участи, укрепляя традиционные формы общежития и, прежде всего, общину, являвшуюся испытанным средством многовековой борьбы русских крестьян за выживание. (Частью этому способствовала также и фискальная политика властей с их установлением "круговой поруки для сбора налогов, податей и выкупных платежей" — 43, с.84).

          "Именно там в России, где сильнее всего чувствовался пресс вестернизации и модернизации, особенно усиливались традиционалистские взгляды и настроения. В 1870 — 1900 гг. как раз в центральных губерниях России, где относительно быстро развивались товарно-денежные отношения и отходные промыслы, крестьянство стремилось к укреплению общины и усилению в ней уравнительного начала" (43, с.30). Автор данного утверждения, С.Г.Кара-Мурза, конечно же, связывает сие с феноменом русской "общинности", то бишь с цивилизационным сопротивлением российской самобытности западным нововведениям. Но на самом деле это была просто тактика приспособления крестьян к реалиям искусственно модернизируемой экономики и к политике модернизации вообще. Это был ответ архаичного натурального традиционного хозяйства на давление новой и враждебной ему в описанных условиях рыночной среды, то есть результат именно догоняющего характера развития России, а вовсе не её цивилизационных особенностей.

          На данном фоне закономерно, что аграрная реформа, которую пытался провести П.А.Столыпин, дала лишь незначительные результаты. В ходе её "собственниками (что ещё вовсе не означает: фермерами — А.Х.) смогли стать лишь 8% общего числа тружеников, но они терялись в масштабах страны" (13, с.54). "Ход реформы "почвы" показал, что крестьянство в большинстве привержено общине и сопротивляется её разрушению всеми доступными способами" (83, с.275).

          Субъективные причины С другой стороны, к сохранению и укреплению общины крестьян подталкивали не только объективные, но и субъективные обстоятельства, то есть их психология, их менталитет.

          В уродливых условиях искусственной модернизации в сельском хозяйстве России сложилась такая парадоксальная обстановка, что батрачество оказалось материально более выгодным занятием, чем ведение собственного крестьянского хозяйства. Зарплата батраков в денежном выражении зачастую была выше, чем доходы крестьян. Однако последние вовсе не рвались, тем не менее, перейти в связи с этим на положение наёмных работников. Почему?

          На таком антиэкономическом поведении крестьян, во-первых, сказывалась их привычка к занятиям земледелием на своей земле, их неизбежный консерватизм, сама их сущность как традиционного (то есть приверженного традициям предков) класса. Данное занятие чисто субъективно осознавалось крестьянами как их место и предназначение в жизни, как самое достойное человека дело. Крестьянин готов был лучше загибаться на своём клочке, чем порвать с ним и уйти на заработки в город. Работа на своей земле для него сама по себе являлась ценностью — независимо от её экономических результатов. Чувствовать себя хозяином было важнее, чем иметь набитый желудок. При этом у крестьянина возникало ощущение прочности, гарантированности своего существования, тогда как утрата земли-кормилицы и постановка себя в зависимость от возможности найти работу, пусть даже и более доходную, связывались с утратой стабильности жизни и были психологически болезненны.

          Резкая смена привычного образа жизни вообще всегда психически угнетает человека. При естественном ходе событий, то есть при постепенном генезисе рынка и отмирании натуральности, такая резкая смена отсутствует. Тут происходит всеобщая незаметная девальвация старого и упрочение нового образа жизни, растянутые на века и реализующиеся в поколениях. Никто при таком плавном изменении менталитета не стоит перед выбором: как жить? Все живут в одном и том же состоянии в градациях его переходности. А вот при пограничном сосуществовании резко различных и противостоящих друг другу деревни и города, натурального хозяйства и рынка, переход из одной системы ценностных координат и поведенческих стереотипов в другую оказывается затруднительным, требует от человека изрядного мужества, решимости, немалых психологических усилий. В особенности всё это невыносимо для людей, привыкших вести размеренный образ жизни, что как раз характерно для натурально-производящих крестьян.

          Во-вторых, в условиях России указанный переход с положения самостоятельного хозяина на положение батрака при всех его возможных материальных приобретениях влёк за собой и немалые социальные потери. Ценность собственного хозяйствования на земле заключалась в глазах крестьян не только и не столько в его выгодности (и даже стабильности), сколько в его социальной значимости. С одной стороны, опять же чисто в психологическом смысле: в общественном и личном сознании крестьян господствовал такой стереотип оценки значимости личности, при котором выше всего ставился статус хозяина на земле. С ним сопрягались самостоятельность, самоценность, неподчинённость индивида никому другому в качестве наёмника, слуги, раба. Например, в Латинской Америке и сегодня люди идут на материальные жертвы "за право посеять небольшой огород.., за сохранение себя как крестьянина" (43, с.18).

          С другой стороны, такой статус имел и чисто практическое содержание, в особенности, при господстве в деревне общинных порядков. Пребывание в составе общинного коллектива, как раз обусловленное бытием в качестве хозяина-земледельца, многое значило для крестьянина. Утрата земли, фактически, означала для него выход из общины и, тем самым, не только утрату прав на получение каких-то благ или помощь соседей, но и исключение вообще из системы деревенских социальных отношений, превращение в изгоя, противостоящего коллективу. При естественном ходе развития экономики общинная социальность опять же лишь постепенно разъедается рынком, имеет место всеобщее изменение взглядов и взаимоотношений всех её членов. При искусственной же модернизации в России общинные порядки, напротив, укреплялись. Выход из общины здесь (как по причине утраты земли, так и, допустим, в связи с выходом на хутора-отруба) являлся, по сути, своеобразным актом отречения от "опчества", "мира", своего рода антиобщественным поступком. Такой выход был, конечно, проще, если он сопровождался уходом в новую среду, в город, но являлся весьма сложным и болезненным в том случае, когда бывший общинник продолжал заниматься земледелием: хоть в качестве батрака, хоть хуторянина. В обоих вариантах данный работник оказывался в своём селе на положении отщепенца.

          Сие тоже в немалой степени предрешило скромные успехи столыпинских реформ, как раз поощрявших выходы крестьян на хутора и отруба. Поэтому же и в 1917 году российские крестьяне жгли и разоряли не только (и даже, может быть, не столько) владения помещиков, но и хозяйства своих бывших односельчан-хуторян. Ненависть к "предателям опчества" была в крестьянской среде даже большей, чем к традиционным классовым врагам. (Так и сегодня, кстати, председатель колхоза, советский барин, многим российским крестьянам милее и ближе, чем сосед-фермер).

          Торможение капитализма в деревне Отмеченные обстоятельства сказывались не только на крестьянском хозяйствовании, но и вообще на развитии капитализма в российской деревне. Наличие огромного натурального сектора экономики и общинных настроений среди крестьянства крайне мешало обуржуазиванию сельского хозяйства страны. То, что крестьяне были готовы работать на износ, и то, что земля им была нужна как ценность сама по себе, приводило к тому, что они были готовы и платить за неё больше, чем давало её капиталистическое использование. Эта готовность обнаруживалась тогда, когда крестьянский спрос на данный "товар" превышал предложение. Последнее же условие обеспечивал постоянный рост деревенского населения, опережающий рост производительности земледелия и слабо компенсируемый ростом городского рынка труда. В результате в России с годами всё больше и больше обострялся земельный "голод". Земли не хватало для всех желающих её обрабатывать. Сие и толкало крестьян к аренде земельных участков на кабальных условиях — за половину урожая, сверхвысокую денежную плату и т.п.

          Особенно резко возросли арендные платежи за землю с конца 1890-х годов. Как писал А.В.Чаянов, "русский крестьянин перенаселённых губерний платил до войны (первой мировой — А.Х.) аренду выше чистого дохода земледельческого предприятия" (цит. по 43, с.26), причём в разы. Сдавать землю в аренду её владельцам было куда выгоднее, чем использовать её для организации на ней собственного производства, ориентирующегося на рынок с его средней нормой прибыли. В описанной обстановке спрос на землю превышал спрос на земледельческую продукцию. На этой почве в России развивалось не столько капиталистическое сельское хозяйство, сколько именно "арендное дело", то бишь сдача земель в аренду крестьянам с их примитивным трудом. В результате крестьянский сектор с его натуральным типом хозяйствования рос быстрее и в ущерб собственно капиталистическому. Как некогда в Риме, натуральное хозяйство в России поглощало товарное не благодаря своей более высокой эффективности, а ввиду своего преобладания в экономике и игры не по рыночным правилам. Ситуация в земледелии страны была не рыночной в корне, отчего рыночные правила игры тут и не действовали. (Кстати, С.Г.Кара-Мурза данное вытеснение рыночных хозяйств натуральными толкует почему-то как некую победу крестьянского типа хозяйствования над капиталистическим за счёт якобы большей его эффективности — см. 43, с.26 и др., — при том, однако, признавая и то, что в начале 1900-х годов "урожайность на земле помещиков была на 12-18%", а "экономическая эффективность хозяйства... на 30-40% выше, чем у крестьян" — 43, с.84).

          Таким образом, нацеленные на прибыль земледельческие хозяйства не могли развиваться в России на фоне преобладания натурального хозяйствования крестьянства и его подходов к делу. Целью крестьян являлась не эффективность, а выживание, пусть даже и на низком уровне жизни, за счёт изнурительного труда. Между крестьянскими и капиталистическими хозяйствами не было нормальной конкуренции, в которой бы выживали наилучшие из них с точки зрения эффективности. Буржуа всегда мог перекинуть свой капитал в иную более выгодную отрасль, а крестьянину некуда было деваться. Для буржуа занятие земледелием являлось вопросом прибыли, а для крестьянина — жизни и смерти, причём не в отдалённой перспективе, а "здесь и сейчас". Крестьянин не мог позволить себе озаботиться тем, чтобы ему дожить до глубокой старости, то есть сохранением своего здоровья: он вынужден был во имя непосредственного сегодняшнего выживания трудиться на износ. В частности, это выражалось и в том, что крестьянство стремилось во что бы то ни стало, хоть себе в ущерб, продать свой хлеб (чтобы иметь возможность рассчитаться с государством, арендатором и пр.), тем самым заметно сбивая цену на свою продукцию. При наличии такой "дикой" в экономическом смысле конкуренции натурального, пренебрегающего прибылью сектора, буржуазия, конечно, была не заинтересована в том, чтобы вкладывать средства в земледелие. Земля приобреталась предпринимателями не затем, чтобы вести на ней капиталистически организованное хозяйство, а лишь затем, чтобы сдавать её в аренду тем же крестьянам и получать с неё грабительскую ренту. Преобладала элементарная спекуляция капитала на низком уровне жизни крестьян и на их безвыходном положении. На деле проедалось само крестьянство как людской потенциал. В российских условиях "перевод земли из наделов в сферу капиталистических отношений означал не прогресс, а обогащение сельских паразитов-рантье за счёт регресса хозяйства и страданий крестьянина" (43, с.27).

          Без выхода Описанные обстоятельства препятствовали капитализации сельского хозяйства России вообще, делая невыгодными вложения в земледельческое производство капиталов со стороны. Однако в ещё большей степени переход к производству сельскохозяйственной продукции на продажу был закрыт для самих крестьян. Даже если предположить, что рыночная конъюнктура каким-то образом в один прекрасный момент могла бы вдруг перемениться, крестьянству бы от этого легче ничуть не стало.

          Форсированный генезис капитализма в стране создал крайне неблагоприятную обстановку для втягивания в рыночные отношения мелких производителей. На рынке всегда преобладает крупный капитал с его возможностями по части повышения производительности труда и снижения себестоимости продукции. Мелкая буржуазия может тут процветать лишь до тех пор, пока не испытывает конкуренции со стороны крупной. С появлением же последней для "мелочи" наступают плохие времена. Так вот, для российского крестьянства эти плохие времена наступили задолго до того, как оно созрело для перехода к товарному производству. Благодаря искусственному развитию капитализма в стране, в ней появился свободный капитал, ищущий применения. И если бы земледелие России повсеместно вдруг начало приносить прибыль, то оно тут же приобрело бы крупный капиталистический характер. Крестьянство неизбежно осталось бы у разбитого корыта. Крестьянский тип хозяйствования в наличной обстановке был заведомо неконкурентоспособным. С переходом на рыночные рельсы крестьяне превратились бы в рыночно эксплуатируемых производителей (за счёт перераспределения вновь созданной стоимости в пользу капитала с более высоким органическим строением).

          Собственно, так и происходило обычно там, где формировалось действительно нормальное товарное сельскохозяйственное производство, то есть в тех регионах России, где не было перенаселения и переориентации землевладельцев на "арендное дело". Даже здесь российские крестьяне не испытывали никакого энтузиазма в отношении продажи своей продукции, идя на это не из экономических соображений, а только по необходимости — в связи с тем, что налоги и прочие возложенные на них поборы и выплаты собирались правительством и помещиками в денежной форме. Крестьянство, в основном, торговало себе в убыток и, соответственно, рассматривало такую торговлю и вообще рыночные отношения как ещё одну форму своего ограбления.

          Таким образом, экономические перспективы российского крестьянства со всех сторон были абсолютно безрадостными. Даже рыночный путь развития не сулил им ничего хорошего, что дополнительно укрепляло их антибуржуазные настроения.

          Ещё одно ошибочное обобщение Кстати, процессы общинизации крестьян и окрестьянивания (архаизации) земледелия, являющиеся реакцией примитивного российского крестьянства на навязываемые ему бюрократической политикой модернизации условия, С.Г.Кара-Мурза выдаёт за какие-то якобы тенденции самого российского капитализма и даже капитализма вообще. По его мнению, последний "не только не мог вытеснить и заменить" общину, "но даже нуждался в её укреплении... Капитализм не может существовать без более или менее крупной буферной "архаической" части, соками которой он питается" (43, с.29). "Капитализм по сути своей есть система-кентавр" (43, с.44).

          Данные выводы учёный делает как на примере опыта России, так и ряда других стран, являющихся колониями буржуазных государств. Как понятно, это ошибочные заключения. Неверно ни то, что российский капитализм нуждался в укреплении общины (он-то как раз для своего развития нуждался именно в её уничтожении), ни отождествление практики России с практикой колонизированных обществ, ни, тем более, обобщение обеих этих практик в качестве якобы практики капитализма вообще.

          Резюме Итак, констатирую, что в результате всех вышеописанных обстоятельств российское крестьянство было резко антибуржуазно. Буржуазные порядки в России зарекомендовали себя как вредные для большинства крестьян, а сама буржуазия — как их прямой эксплуататор. Соответственно, не только в плане своей натуральности, но и по тенденциям развития, а, главное, по своим настроениям крестьянство страны выступало силой, враждебной капитализму, тем самым во многом смыкаясь с пролетариатом. Как писал Ленин, характеризуя творчество Л.Н.Толстого: "Его (Толстого — А.Х.) непрестанное... обличение капитализма передаёт весь ужас патриархального крестьянина, на которого стал надвигаться новый, невидимый, непонятный враг, идущий откуда-то из города или откуда-то из-за границы, разрушающий все "устои" деревенского быта, несущий с собою невиданное разорение, нищету, голодную смерть" (57, с.21).

          В имевшейся в России социально-экономической обстановке царизм своей политикой модернизации и капитализации общества загонял себя в тупик. Попытки разрушения общины и внедрения буржуазных отношений в деревне при невыгодности и губительности всего этого для большинства земледельцев, естественно, толкали последних к сопротивлению. Ход развития событий неизбежно приближал антицаристское и, притом, одновременно антибуржуазное восстание крестьян — как реакцию архаического мира на навязываемую ему и гибельную для него современность.

* * *

          Пояснение Помимо сложности своего социального состава, российское общество начала XX века, вдобавок, было ещё и чрезвычайно пёстрым в национальном смысле. Сие, конечно, создавало свои трудности и проблемы, усугублявшие социальные противоречия. Но я не буду рассматривать эту грань вопроса, ибо мне в данном исследовании интересны только закономерности политэкономических социальных (то есть социально-экономических и проистекающих непосредственно из них социально-политических) процессов. Я вообще, как легко заметить, считаю именно последние определяющими глобальную историю человечества и каждого конкретного общества в отдельности. Все прочие процессы, типа этнических, религиозных и т.п., на мой взгляд, играют в этой истории побочную роль, относясь не к её глубинному течению, а лишь к тем формам, в которых оно проявляет себя на поверхности во множестве конкретных событий.

          Я полагаю, во-первых, что этнические и социальные (в указанном узком политэкономическом смысле; в широком смысле социально вообще всё, что происходит в обществе) процессы не сводимы один к другому (как религия, например, не сводится к идеологии, и наоборот). Они обладают разными закономерностями и, следовательно, должны описываться разными теориями. В этом плане я полностью согласен с Л.Н.Гумилёвым, утверждавшим, что "Этносфера... должна иметь свои закономерности развития, отличные и от биологических, и от социальных" (24, с.39), что "этногенез — процесс не социальный (опять же в узком смысле этого слова — А.Х.)" (24, с.59).

          По моему мнению, во-вторых, все процессы, происходящие в обществе (то есть социальные в широком смысле слова) неминуемо как-то коррелируют между собой, влияют друг на друга, выступают друг в отношении друга формой или содержанием (как опять-таки та же религия в отношении идеологии). И здесь приоритеты располагаются таким образом, что наиболее влиятельными и фундаментальными из всех общественных процессов являются именно политэкономические. Различные же этнические, конфессиональные, культурные и иже с ними процессы не имеют серьёзного социального значения. Столь привлекающие внимание в истории всплески национальных и религиозных движений и противоречий всегда, на деле, происходят не сами по себе, а как следствия обострения именно политэкономических противоречий, то бишь выступают лишь внешней формой проявления последних. Этнические и конфессиональные расхождения можно сравнить с постоянно тлеющими и сами по себе не опасными головёшками, которые, однако, всякий раз ярко вспыхивают тогда, когда на них плещут бензином классовой и тому подобной вражды, когда между представителями разных наций или конфессий устанавливаются отношения притеснения, угнетения, эксплуатации.

          В защиту марксизма Под сурдинку хочу замолвить в связи с этим пару слов в защиту марксизма. В последние годы в отечественной научной литературе нередко можно встретить такие претензии в адрес данного учения, что оно, мол, неоправданно оставляет вне своего внимания конфессиональные и этнические процессы и противостояния людей, то бишь не учитывает-де всю сложность социальной жизни и потому ущербно и ошибочно. Авторы подобных претензий, по-видимому, в худших традициях советской науки рассматривают марксизм не как конкретную научную дисциплину, имеющую свой особый предмет, а как некое странное "всепобеждающее" учение, своего рода божественное откровение, призванное дать ответы на все вопросы окружающей нас действительности. Это неправильно.

          Марксизм есть наука об обществе и общественных процессах, исследующая данные феномены лишь в определённом и неизбежно ограниченном, хотя и важнейшем по своей значимости ракурсе. Нелепо требовать от этой науки того, чтобы она освещала абсолютно все стороны жизни людей, и ещё нелепее объявлять её ненаукой на том основании, что она указанным противоестественным для себя делом не занимается. Никто же не рискует всерьёз утверждать, что теория тяготения неверна только потому, что она не учитывает всех процессов, генерируемых обладающими массой телами. Для каждого из нас очевидно, что все оные процессы, кроме собственно гравитационных, попросту не имеют к тяготению и его теории никакого отношения. Вот так и этнические и родственные им конфессиональные процессы суть совсем не то, что социальные, политэкономические, хотя, повторяю, в некоторой степени и коррелируют с ними (потому как тоже протекают в обществе, а не где-то в другом месте). Марксизм изучает именно вторые из них, но не первые, и не надо требовать от него того, чего он по самой своей природе давать не обязан.

Глава вторая. Характер большевистской партии и Советов

          "Больше партий, хороших и разных" Пестрота социального состава российского общества способствовала возникновению в нём множества разномастных политических организаций (одних только партий было больше ста), характер которых закономерно отражал характер представляемых ими слоёв и классов. В России имели место разные идейные и политические течения: "народничество, анархизм, русский либерализм, монархический традиционализм, социал-демократизм и русский коммунизм, православный социализм (для сравнения стоит рассказать, что в западной общественной мысли в то время конкурировали лишь два крупных социально-философских учения — либерализм и марксизм)" (43, с.156). При этом большинство этих течений отличалось крайним радикализмом. Полярность российского общества выражалась, естественно, и в том, что "относительная слабость либералов, то есть партийного центра (точнее, левого центра) и наличие мощных (к тому же непримиримо враждебных друг другу и либералам) флангов, представленных социалистическими и традиционалистско-монархическими партиями, составили особенность партийной системы России" (58, сс.33-34).

          В рамках исследования советского строя полезно рассмотреть характер лишь тех организаций, которые имели к его становлению самое непосредственное отношение, то есть партии большевиков и Советов. Причём, главным образом, — лишь со стороны их организационных принципов, а не программных положений (хотя бы потому, что первые сохранялись на всём протяжении их существования, а вторые менялись по сто раз на дню).

1. Характер РСДРП(б)

          Организационный бюрократизм Решающую роль в становлении государства, именуемого "советским", но на деле управлявшегося вовсе не Советами, сыграла, как известно, большевистская партия. Именно она в конце концов подхватила власть, выроненную династией Романовых и имперской российской бюрократией. Костяком нового управленческого аппарата России (СССР) стал аппарат данной партии. "Становление жёсткой организации общества происходило на базе аппарата партии большевиков, имевшей всероссийский характер. Он стал становым хребтом системы власти, собирающей рассыпавшееся общество" (83, с.346). Что же представляла собой РСДРП(б)?

          Организационным принципом большевистской партии исходно и на всём протяжении её существования был бюрократический централизм. Это была партия, основанная "на принципе превосходства вождей над партией, партии над классом, класса над массой" (40, с.90). Сие выражалось в концентрации всей полноты власти в ней в руках её высшего руководства, в практике назначенчества, а не выборности, низового аппарата, в практике самоназначенчества верхов (через право кооптации), в жёсткой партийной дисциплине, ориентации на вождя-лидера и т.д. "У большевиков формировался новый тип централизованной, по сути вождистской партии" (58, с.34). "Самая организация партии, крайне централизованная, была уже диктатурой в малых размерах. Каждый член партии был подчинён этой диктатуре центра" (8, с.99)

          По своей структуре РСДРП(б) вообще близко копировала военную организацию, предназначенную для ведения боевых действий. "Большевистская партия функционировала как олигархия, ...потому что она была создана по модели, которая выдвигала в качестве единственной формы эффективной организации некую целостность, управляемую центральной командой, навязавшей своим членам (добровольцам, которых Ленин сравнил с колёсиками машины) абсолютное повиновение. Большевистская бюрократия в партии, а затем и в партии-государстве в СССР... является результатом... продуманного осуществления военной модели" (47, с.177).

          Жёсткие условия нелегальной деятельности, жизнь в подполье, потребности конспирации придавали изначальным бюрократическим формам РСДРП(б) ещё более резкие черты. В указанных условиях невозможно было наладить и даже допустить ту же выборность кадров. Выборность всего аппарата снизу доверху, как принцип демократического централизма, всегда только провозглашалась большевиками, но никогда не осуществлялась на практике. Главы местных комитетов назначались ЦК партии. "Принцип "демократического централизма" был всего лишь методом управления, предусматривающим выбор руководителей центра (центрального комитета), обладающих полнотой власти над организацией в целом" (47, сс.180-181).

          Правила конспирации требовали и ограничения свободы циркуляции информации в партии. Явки, пароли, сведения о составе организации и прочее тут заведомо не могли быть известны каждому её члену. В РСДРП(б) (впрочем, как и в ряде других радикальных революционных партий) степень осведомлённости её функционеров прямо зависела от их близости к центральному руководству. Равным образом, и восстановление разрушенных в ходе жандармских репрессий связей между низовыми ячейками партии осуществлялось только засылкой эмиссаров центра, которые и собирали разрозненные силы в кратчайшие сроки и с наименьшими потерями. При этом было вполне закономерным то, что данные назначенные аппаратчики обеспечивали затем выдвижение на партийные съезды таких кандидатов, которые не покушались на устои и не подрывали тем самым положения пославших их вождей. Система, раз возникнув, воспроизводила себя автоматически.

          В силу этого все средства, связи и информация скапливались в РСДРП(б) на верхних этажах её аппарата. Местные ячейки контактировали между собой не сами, а только через посредство своих руководителей и, в конечном счёте, через вождей ЦК, которые единственные держали в руках все нити организации. Наблюдалась картина, очень похожая на место бюрократии в крестьянском обществе: имелись разобщённые сами по себе низы и централизованный аппарат как объединяющий их костяк. Партийное руководство РСДРП(б) не являлось до поры до времени бюрократией лишь постольку, поскольку не располагало достаточными средствами принуждения и не могло непосредственно заставить массу партийцев выполнять свою волю: каждый несогласный мог попросту выйти из состава партии (эта проблема решилась лишь с овладением большевиками государственным исполнительным аппаратом). Но фактическое положение указанного руководства по степени сосредоточения в его руках властных полномочий в организации было вполне бюрократическим.

          Объективные и субъективные предпосылки характера РСДРП(б) Бюрократический характер партии большевиков вынуждался, с одной стороны, как отмечалось, объективными обстоятельствами, то есть условиями подпольной борьбы. Демократия вообще возможна лишь в условиях легальной организации, когда масса её членов получает доступ ко всему, что делается в ней, когда деятельность центра постоянно находится под гласным контролем низов. Условия же подполья не только требуют военизации и отчуждения рычагов управления от масс, но и закономерно разлагают сам аппарат, воспитывают в нём антидемократические настроения, привычки и традиции. А, главное, дают ему реальные преимущества и всесилие в организации.

          Вместе с тем, с другой стороны, помимо этих объективных причин, бюрократизм РСДРП(б) был обусловлен ещё и крестьянско-бюрократической ментальностью подавляющего большинства членов партии, начиная с самих её авторитетных вождей, авторитетность которым сообщало в немалой степени как раз именно соответствие их взглядов и выражаемых ими идей бюрократическому менталитету партийной массы. "Вся руководящая верхушка (не распространяясь уж о "низушке" — А.Х.) большевиков была настроена антидемократически" (51, с.481). Сами тактика и стратегия заговора, подпольщины, требовавшие бюрократизации структуры партии, сама идея об организации революционеров, призванной возглавить народ и повести его на штурм вершин власти, — суть не что иное, как стандартные бюрократические представления о содержании политической борьбы. В рамках данной классовой идеологии, как уже известно, естественным образом на задний план оттесняется значение собственной самоорганизации низов, люди априори разделяются на управляющих и управляемых, вождей и массу. В крестьянской стране странно было бы не встретить в качестве оформленных и наиболее популярных (не в среде передовой интеллигенции, разумеется, а среди самих народных масс) именно такие взгляды. "Ленинизм вытеснил другие течения русского марксизма не случайно. На своей земле побеждает не "чужое".., а "своё"" (41, с.108).

          Отличие большевиков от эсеров Что любопытно, даже организация самой массовой и влиятельной в дооктябрьской России партии эсеров, являвшихся выразителями интересов именно широких масс архаического крестьянства (интересы мелкой и средней буржуазии российской деревни более адекватно выражала Трудовая народно-социалистическая партия) и также работавших в подполье, была более "демократичной" (если, конечно, можно называть демократией отсутствие порядка, организационную вольницу), чем у большевиков. "Эсерам не хватало дисциплины, их действия определялись не конкретными планами, а скорее случайными обстоятельствами. В партию входили разнородные элементы и по своей структуре она представляла собой полную противоположность партии ленинского типа" (13, сс.27-28).

          Это имело место, с одной стороны, потому, что эсеры как прокрестьянская партия были закономерно заражены крестьянским анархизмом и примитивным демократизмом, а с другой стороны, оттого, что они в немалой степени отражали не только умонастроения крестьянских масс, но также и взгляды широких слоёв разночинной интеллигенции, из представителей которой данная партия (как действующая организация), в основном, и состояла. (В РСДРП такого рода интеллигенция сосредоточилась в стане меньшевиков). Большевики же ориентировались на рабочих и находили свою основную опору на фабриках и заводах, кадры которых черпались, естественно, лишь из среды деревенской бедноты, "голи перекатной". Именно для этой бедноты, не имевшей никакой зацепки в жизни, характерны были упования на доброго царя, а когда эти иллюзии рассеялись — на некую сильную личность, нового Христа, который придёт и завоюет для неё весь мир. Если эсеры отражали организационно ограниченный, анархический характер крестьянства (преимущественно — крепкого и самодостаточного), то большевики — его бюрократически-патерналистскую сторону, тягу к порядку, к сильной власти центра — защитника и надёжи (что, как понятно, было больше характерно именно для беднейших слоёв крестьян).

          Суть ленинизма Вдобавок к этому, исконный крестьянский вождизм большинства российского рабочего класса накладывался и на коллективизм и дисциплину, воспитываемые у него индустриальным производством, в результате чего идеология данного пролетариата принимала гибридные и тем самым ещё более уродливые ультрабюрократические очертания. Указанное сложное сочетание вождизма с идеей пролетарской дисциплины и составило суть большевистской организационной теории и практики (ленинизма). (При этом, предупреждаю, что и здесь, и позднее, я рассматриваю только объективное содержание феноменов и процессов, а вовсе не те или иные субъективные представления о них отдельных определявших их личностей. В частности, многие члены большевистской партии — и в том числе, возможно, сам Ленин, — без сомнения, вполне искренне руководствовались в своих действиях мотивами борьбы за благо трудящихся, диктатуру пролетариата и т.п., то есть были убеждены, что своими действиями они добиваются именно провозглашаемых целей. Мне, однако, важны не данные устремления, а реальный характер достигаемых результатов).

          Таким образом, идейные установки большевиков в своей решающей части имели весьма косвенное отношение к марксизму, то есть не являлись чем-то чужеродным для России, экспортированным из-за рубежа. Своими реальными корнями эти установки прорастали из гущи простонародной российской жизни, сильнейшим образом перекликаясь с умонастроениями широких масс трудящихся. "Большевизм представлял собой сложное политическое явление, которое явилось порождением российской специфики. В нём нашли отражение антикапиталистические настроения в рабочем классе, антисобственнические в общинном крестьянстве, традиционный коллективизм, стремление народа в условиях войны и лишений к социальному равенству и справедливости на уравнительных началах, непонимание и неприятие народными массами индивидуалистических приоритетов, западных форм организации жизни. Он соединял идеи индустриального прогресса с традиционными для русских ценностями: коллективизмом, корпоративностью, уравнительностью" (83, с.285). То есть в идеологии большевизма как течения выражались многие существенные стороны менталитета российского общества начала XX века — как цивилизационные, так и классово-формационные.

2. Характер Советов

          Сущность Советов Крестьянский классовый менталитет (с поправками на его бюрократические и традиционно-коллективистские черты) и низкий уровень культуры российских масс, естественно, находили своё отражение и в собственном политическом творчестве этих масс. Как известно, продуктом его явилась так называемая советская система. Возникнув впервые в горниле революции 1905 — 1907 гг., Советы особенно распространились в ходе событий 1917 года. "Как в столицах, так и в провинции, как в центре, так и на местах всё общество выражало себя и организовывалось через Советы. Эти разнообразные народные объединения быстро расширили сферу своей деятельности и своих полномочий, освободились от опеки центра и превратились осенью 1917 г. в огромное же количество автономных — хотя зачастую эфемерных — центров власти" (13, с.82). Что они собою представляли?

          Если партия большевиков была реальной бюрократической аппаратной организацией, то в лице Советов имелась зачаточная, примитивная форма общинной демократии. "В России Советы вырастали именно из крестьянских представлений об идеальной власти" (43, с.134). "Советы как самодеятельная организация по сути представляли собой попытку снизу реализовать общинный демократический идеал" (83, с.303). "В этом отношении они... напоминали сельский сход" (98, с.426). Закономерно, что низовая, первичная самоорганизация малокультурных в политическом и неразвитых в социально-экономическом отношении масс носила простейшие черты непосредственного демократизма со всеми его слабостями и ограниченным потенциалом.

          Как уже отмечалось в разделе, посвящённом античности, непосредственная демократия способна быть эффективной лишь в пределах малых сообществ. При распространении её на большие территории и массы населения она, как форма управления, быстро обнаруживает свою недееспособность, неповоротливость и противоречивость. Ей не под силу решение сложных управленческих задач, отчего значительный вес в её рамках неизбежно приобретает собственно исполнительный аппарат, который на деле и берёт на себя реальное управление. "Большое общество не может строиться на принципах общинной демократии, самодостаточности каждой ячейки общества, даже самой маленькой (сама принимает решения, сама исполняет и контролирует деятельность). Отсутствие чётких связующих властных вертикалей, единого механизма функционирования власти вели к разрушению, фрагментации общества. Попытка построить жизнь государства на нормах общинной демократии неизбежно оборачивалась его развалом на автономные части" (83, с.332). "Никакой сельский сход не был способен эффективно работать в условиях городской политики XX века" (98, с.426). "Лозунг "Вся власть Советам!" отражал крестьянскую идею "земли и воли" и нёс в себе большой заряд анархизма. Возникновение множества местных властей, не ограниченных "сверху", буквально рассыпали государство" (43, с.347).

          Таким образом, Советы как одна из форм непосредственной общинной демократии в масштабах большой страны — России — были не в состоянии обеспечить общественные потребности в эффективном управлении. "Они не могли вести ежедневную административную работу, не вступая в противоречие со своей природой" (98, с.427). Решение данной задачи требовало иных политических форм: или развитой представительной парламентской демократии, нуждавшейся для своего существования в гражданском обществе, или, за неимением последнего, бюрократического управления, что, конечно же, куда больше соответствовало социально-экономическим реалиям российского общества. В силу этого советская организация власти в России просто не могла упрочиться в качестве формы действительной власти и непременно должна была быть дополнена, а на деле — замещена более адекватной ситуации бюрократической организацией.

          Эта замена, с другой стороны, облегчалась и являлась неотвратимой также и потому, что сами Советы по своему характеру были чрезвычайно подвержены бюрократизации — ввиду опять же примитивности данной формы самоорганизации неразвитого во всех отношениях населения. Принципы формирования и функционирования Советов были таковы, что легко позволяли их исполнительному аппарату монополизировать власть. Примитивная демократия вообще не способна противостоять отчуждению власти от масс. Она не предназначена для решения таких задач, кои её творцам-массам просто неведомы. В формах Советов, как первичных ячеек самоорганизации населения, преследующего цели простейшего управления, никак не предусмотрены профилактические меры против отчуждения власти функционерами этого управления.

          Кроме того, данные задачи не только были неведомы строителям Советов, но являлись и неразрешимыми для них. Степень экономической организованности российского общества была такова, что позволяла воплотиться в жизнь лишь самым простейшим формам управления. То есть политическая слабость Советов, незащищённость их от бюрократизации обусловливалась не столько субъективными ошибками их творцов, сколько объективным характером оных, неспособностью масс к более сложным и демократичным формам самоорганизации.

          Поэтому советская система очень быстро превратилась в простую ширму, за которой вершил свои дела реально властвовавший аппарат. Уже в Петроградском Совете, возникшем буквально на другой день после победы Февраля, "за несколько недель общее собрание Совета утратило право контроля. Выбитые на время из колеи стихийностью революции, политики-профессионалы быстро забрали управление Советом, основным представительным органом рабочего класса и солдат столицы, в свои руки" (13, с.77). Тут отчасти, видимо, сыграл свою роль уже принцип Паркинсона: "кабинеты или комитеты, в которых больше 21 члена, теряют реальную власть" (74, с.26). "Петроградский Совет обладал бесспорным верховенством, но очень разросся — 850 рабочих и 2 тыс. солдатских депутатов; большую часть своих полномочий он передал Исполкому, где профессиональные политики, назначенные "по праву" (то есть партиями — А.Х.), вытеснили беспартийных активистов" (13, с.82). Большевики с их почвенным, "инстинктивным" бюрократизмом не зря выдвигали лозунг "Вся власть Советам!", ибо он (помимо всех прочих политических выгод) на деле означал: "Вся власть — аппарату!"

          Принципы советской организации Чтобы не быть голословным, остановлюсь коротко на основных принципах организации Советов. Первый из них представлял из себя социальный ценз: в органы советской власти исходно могли быть избраны только рабочие (люди производительного труда). Сам по себе это был вполне обычный метод монополизации власти классом. Буржуазия, например, в тех же целях вводила имущественный ценз. Однако данный принцип формирования аппарата никогда не был воплощён на практике в полном объёме, а всегда с теми или иными купюрами — как до, так и после захвата власти большевиками. На деле он только провозглашался, оставаясь теоретическим пожеланием, но вовсе не был реальным институтом. Уже потому хотя бы, что при его подлинной реализации в Советах не могли бы находиться ни Дан с Чхеидзе, ни Ленин с Троцким. "В отличие от Советов 1905 г. огромное большинство Советов 1917 г. были смешанными, а не чисто рабочими, солдатскими или крестьянскими" (13, с.82), причём, подчёркиваю, смешанными не только в смысле своего рабоче-солдатско-крестьянского состава, а и в смысле вхождения в них множества представителей иных социальных слоёв.

          До Октябрьского переворота цензовый принцип вообще не реализовывался на деле, а после него он в лучшем случае приобрёл форму не выдвижения из рабочих, а выдвижения рабочими. Последним доверялось голосовать, выступать в роли выборщиков и только, тогда как собственно выдвиженцами в советский аппарат (в особенности, высший) могли быть (и в подавляющем большинстве были) уже вовсе не обязательно производители.

          В основном же социальный ценз в Советской России свёлся просто к ограничению политических прав буржуазии, то есть приобрёл исключительно антибуржуазную направленность. Особо подчёркиваю: не прорабочую, при которой поражение в правах распространялось бы на все непроизводительные слои, а именно только антибуржуазную. Бюрократия, естественно, не могла допустить такого расширительного значения этого ценза, которое подрывало бы существование её самой. С полным же искоренением буржуазии в СССР данный принцип и вообще был отменён за ненадобностью.

          Вторым моментом советской организации являлся принцип делегирования полномочий. В условиях неразвитости коммуникаций, ограниченности общественных связей и вообще низкой политической культуры населения, не привыкшего заглядывать дальше своего носа (то есть своей губернии, волости, села), затруднена была организация прямых выборов высших органов власти. Поэтому выборы принимали поэтапный, ступенчатый характер. Непосредственная демократия в масштабах большого государства неизбежно превращалась в представительную, но в самых примитивных её формах. Народ выбирал делегатов в низовые органы управления, те — из своей среды — в средние инстанции, а последние уже — тем же манером — в высшие. То есть при реализации данного принципа в жертву приносилась как раз сама непосредственность выборов, волеизъявление масс вынужденно заменялось волей его представителей, имелось несколько промежуточных ступеней между простыми выборщиками и высшими чиновниками государства, что повышало степень отчуждённости последних и предоставляло им дополнительные возможности манипулирования разными стадиями этого длительного процесса.

          Третьим принципом Советов стал принцип совмещения властей. Известна критика большевиками буржуазного парламентаризма: в парламентах-де только болтают, а вот у нас в Советах, мол, одновременно и работают. Разделение законодательной, исполнительной и судебной властей есть мера, направленная именно против всевластия государственного аппарата, есть ограничение силы каждой его отдельной ветви и создание на этой почве системы их взаимных сдержек и противовесов. Поколения теоретиков и практиков "политологии" размышляли над тем, как при сохранении дееспособного государства избежать грозного процесса обюрокрачивания его аппарата, отчуждения власти от народа. Разделение властей является одним из основных средств достижения этой цели.

          Однако бюрократы из РСДРП(б), разумеется, ставили перед собой совершенно иные задачи. Для них главным достоинством Советов была как раз детская непосредственность их демократизма, соединявшая в руках аппаратчиков одновременно и право принятия решений, и средства для проведения этих решений (то есть чиновничьей воли) в жизнь. Такое сосредоточение полномочий в одних руках, конечно, чрезвычайно усиливало аппарат в его взаимоотношениях с обществом.

          Наконец, нельзя не отметить ещё одну важнейшую черту советской системы — её, если можно так выразиться, "антибюрократизм" (по выражению Ленина), то есть полное пренебрежение к различным законам и процедурам: выборов, голосований и т.д. Любой общественный порядок держится на традициях и законах, на установленных правилах поведения, функционирования. Для демократии особенно важна именно чёткая регламентация политических действий, поскольку при её отсутствии всё тут отдаётся как раз на откуп чиновничеству. Если нет соответствующих законов, правил, то место их занимает воля конкретного управляющего. Вот тут-то ему и есть где разгуляться, поманипулировать всем и вся к собственной выгоде и удовольствию. Отсутствие детально разработанных норм, характерное для всякой примитивной демократии, есть вторая (после непосредственной силы) основа бюрократического всевластия, а неуважение к законам (взамен которых превозносится р-р-революционное насилие) вообще свойственно именно бюрократической (и крестьянской русской) ментальности.

          Оговорка Перечисленные недостатки советской системы организации власти суть те особенности этой системы, которые способствовали её неизбежному обюрокрачиванию, то есть отчуждению в её рамках власти от народа. Однако ещё раз подчеркиваю: читатель должен понимать, что вовсе не данными организационными слабостями Советов было обусловлено господство бюрократии в СССР. Не стоит поддаваться той возможной иллюзии, что достаточно, мол, было бы большевикам взять на вооружение парламентскую форму правления (как это происходит у нас сегодня) и в стране тут же восторжествовала бы демократия. Отнюдь нет.

          Решающую роль в бюрократизации страны сыграл, разумеется, не "ошибочный" выбор Лениным со товарищами советской системы управления государством, а реальный расклад социальных сил в российском обществе, его преобладающий крестьянский характер. Именно это предопределило и конечную победу бюрократии в СССР, и даже само то, что в качестве формального прикрытия своей власти аппаратом была взята на вооружение система Советов: с одной стороны, как порождённая народом, адекватная и понятная ему, а с другой — как весьма удобная в плане своей доступности злоупотреблениям властью, то есть выхода аппаратчиков из-под контроля народа.

          Место Советов Таким образом, советская система не есть система власти вообще. Она не способна стать формой политического господства какого-либо класса: хоть пролетариата, хоть крестьянства, хоть мелкой буржуазии. Советы — это простая низовая самоорганизация населения, организация общинного типа, на базе которой беспрепятственно развивается и устанавливается (особенно быстро и кардинально — в больших государствах) господство бюрократии. Это гумус, почва для произрастания бюрократизма. Это "власть" народа, соответствующая низкому уровню его социально-экономического развития. Это попытка масс как-то первично упорядочить свою жизнь, в рамках больших обществ беспомощная и закономерно терпящая крах перед лицом обстоятельств, под грузом управленческих задач, а также под давлением отменяющей её бюрократической организации. "Советской власти в реальности никогда не было и быть не может" (83, с.332).

          Поэтому, когда я традиционно использую понятия "советский строй", "советское государство" и т.п., надо понимать, что эти термины не несут в себе определительного содержания. За ними скрываются реально (то бишь их референтами являются) бюрократический строй, бюрократическое государство. Причём опять же не в том смысле, будто бы Советы и есть форма господства бюрократии, а в том, что они суть ширма бюрократической власти, её вывеска, лейбл, "яркая заплата на ветхом рубище певца".

          Уроки Парижской Коммуны Для полноты картины, чтобы уж расставить все точки над "i", "ё" и "ё-моё", стоит высказаться и по поводу Парижской Коммуны 1871 года, этого французского Совета, который классиками марксизма-ленинизма ошибочно объявлен формой диктатуры пролетариата. Разумеется, по форме это был именно Совет, то есть всё тот же орган примитивной демократии, не спасавший от бюрократизации и более-менее эффективный лишь в масштабах одного города, но не большой страны. Конечно же, этот Совет не имел никакого отношения к диктатуре пролетариата: ни по принципам своей организации, ни даже по своему составу и характеру проводимой им политики.

          Парижская Коммуна вообще являлась органом самоорганизации прежде всего мелкой буржуазии: ремесленников, лавочников, а, кроме того, наёмных рабочих из числа вчерашних крестьян. К 1871 году в Европе промышленный пролетариат практически ещё не сформировался как ведущий класс производителей. Разве что Англия традиционно вырывалась в этом отношении вперёд. Соответственно, вождями коммунаров оказались люди с анархистскими, прудонистскими и бланкистскими убеждениями, являвшимися не чем иным, как вариантами крестьянской и мелкобуржуазной идеологии. Какие же меры предприняли эти вожди и руководимый ими Совет?

          Во-первых, они попытались частично уничтожить государство, введя всеобщее и непосредственное вооружение народа. Это типично анархистское мероприятие. Во-вторых, они соединили законодательную и исполнительную власть.

          В-третьих, коммунары уравняли оплату труда госслужащих со средней зарплатой квалифицированного рабочего, что является отрыжкой идеологии уравнительного, мелкобуржуазного и даже чисто крестьянского "коммунизма". Ещё Прудон, как известно, ратовал за равное распределение богатств между неимущими, то есть за уничтожение не института частной собственности как права, а лишь крупной "собственности" как имущества при сохранении частнособственнического отношения каждого к своей доле распределённого. Вариантом такого уравнительного подхода в области уже не непосредственно богатств, а оплаты труда и явилась указанная мера. Конечно, её можно рассматривать как антибюрократическую, но это антибюрократизм снизу, а не сверху, это антибюрократизм со стороны мелкой буржуазии, тяготеющей к крестьянской общинной уравнительности (парадоксальным образом являющейся как раз зеркальным отражением уравнительного рангового подхода к проблемам распределения самой бюрократии), а не со стороны средней и крупной буржуазии, капитала и, тем более, развитого пролетариата. Реальные антибюрократические меры — это меры политические, ограничительные именно в отношении власти чиновников, а не их зарплаты. (Смешно вообще пытаться регулировать доходы тех, в чьи руки бесконтрольно отдаётся общественная власть).

          В области экономики новоякобинское и бланкистское большинство Совета Коммуны вообще всю свою деятельность свело к откровенному, но робкому прудонизму. Предметом его основной заботы стало упрочение позиций мелких предпринимателей в их отчаянной и бесперспективной конкурентной борьбе с крупным капиталом. Причём сам последний, в силу почтения к священному праву частной собственности, коммунары, по сути, почти и не тронули. Ими были реквизированы лишь те предприятия, владельцы которых бежали из города и переметнулись на сторону Версаля. Главным экономическим мероприятием Коммуны явилась простая отсрочка платежей по долгам, а даже не отмена их, как в своё время сделали в древних Греции и Риме.

          Так что вывод Маркса о штурмующих небо коммунарах и о Коммуне как о форме власти рабочих неверен. Коммуна, скорее, вгрызалась, как крот, в недра, рвалась в светлое прошлое, являясь формой самоорганизации мелкой буржуазии, широких слоёв ещё полусредневекового парижского бюргерства. Диктатура пролетариата как особая форма политической власти, если пытаться представить её себе научно, должна представлять собой нечто совершенно иное.

Глава третья. Обречённая Россия

1. Безрадостные перспективы

          Испытание на разрыв Итак, установлено, что развитие России, как отстающей в социально-экономическом плане страны, носило догоняющий модернизационный характер, отчего этот процесс протекал по двум руслам: всё большей индустриализации промышленности и всё большей архаизации сельского хозяйства, выступавшего сферой жизнедеятельности основной массы российского населения. Первый процесс обусловливался политикой бюрократии, вынужденной накачивать свою военную мускулатуру и, соответственно, ускоренно развивать индустрию в рамках политического противостояния с мощными буржуазными государствами Запада. Второй же процесс являлся неизбежным следствием первого, ибо указанная "накачка" промышленности производилась в конечном итоге за счёт средств, извлекаемых из земледелия — основного донора индустриализации. Конечно, царское правительство прибегало и к немалым финансовым заимствованиям из-за рубежа, но все кредиты рано или поздно приходилось отдавать (к концу царствования Николая II ситуация в этом плане была просто критическая), а проценты по ним ложились дополнительным невыносимым бременем на плечи всё того же российского крестьянства. Всё это закручивание финансовых гаек и затягивание экономических поясов не могло продолжаться долго. Ко второму десятилетию XX века положение в стране было уже крайне сложным, взрывоопасным и, к тому же, продолжало обостряться.

          С одной стороны, в связи с необходимостью постоянного совершенствования военной техники затраты на поддержание оборонных отраслей на конкурентоспособном с Западом уровне всё возрастали, в то время как развитие российской деревни в условиях её вынужденного жестокого ограбления сильно отставало и не поспевало за нуждами промышленности. Ресурсы села к началу XX века практически были уже исчерпаны. Российское крестьянство, несмотря на всё его легендарное долготерпение, находилось на той грани выживания, за которой ему оставалось либо молча погибнуть, либо попытаться отстоять своё право на жизнь в открытой борьбе с властью.

          С другой стороны, в силу указанной противоположности тенденций развития промышленности и земледелия увеличивался не только их экономический, но и социальный, культурный и пр. раскол, разрыв, дисбаланс. Прогрессивный город семимильными шагами шёл вперёд, а отсталая деревня пятилась назад или, в лучшем случае, топталась на месте. Такая полярная направленность развития этих двух частей российского общества, фактически, всё больше подвергала его испытанию на разрыв, вела к невозможности мирного сосуществования данных сфер, то есть к невозможности стабильного функционирования такого "разорванного", "расколотого" социума. Степень противостояния города и деревни всё повышалась, общий уровень ненависти в государстве постоянно возрастал. Историческое движение царской России было движением в тупик, к неизбежному краху. Удерживать подобное общество от развала правящей бюрократии становилось всё труднее. Ситуация рано или поздно должна была разрешиться социально-политическим кризисом.

          На некотором нестерпимом уровне развития указанного разрыва, то есть при повышении внутреннего давления в котле народной жизни до критической величины, российское общество неминуемо должно было взорваться, лопнуть, сбросить сдерживающие его скрепы в виде бюрократического имперского государства и прийти в хаотическое состояние. В начале XX века Россия в этом плане практически балансировала над пропастью. "Царствование Николая II означало уже не то недомогание российской монархии, которое назревало целый век, а настоящий срыв — кризис, которого монархия не пережила" (43, с.196). Для её окончательного падения требовался лишь какой-то дополнительный толчок, в некотором роде "повод", роль которого, как известно, сыграли сначала русско-японская, а затем первая мировая война.

          Вдобавок к рассказанному можно отметить ещё и то, что модернизация экономики значительно усилила антибюрократические элементы российского общества. Она, во-первых, создала в нём новые враждебные бюрократии и, притом, в политическом отношении более дееспособные, чем крестьянство, классы и слои (царизм сам вырастил себе "могильщика", то бишь смертельную для его "желудка" "язву пролетариатства"), а во-вторых, преобразовала армию, сделав её грозной силой, лишь до поры до времени подконтрольной госаппарату. В результате положение отечественной бюрократии стало весьма неустойчивым — не в том смысле, что Россия могла уже покончить с бюрократизмом как формацией, а в том, что в случае роста отчуждения между обществом и правящей элитой (а рост этот был, как ясно, неизбежен) позиции последней оказывались крайне шаткими.

          Таким образом, неумолимая тенденция социально-экономического развития российского общества шаг за шагом сталкивала его в пропасть социальной смуты. Противоречия данного социального организма в имеющихся условиях его существования постепенно всё больше обострялись и сие рано или поздно должно было завершиться кризисом, взрывом, разрушительным бунтом колоссальной силы.

          Немного критики Ещё раз обращаю внимание читателя на то, что указанный ход событий являлся содержанием именно модернизационного, а не формационного развития российского общества. Как отмечал К.Поппер (хотя и по другим, чем я, основаниям), "невозможно отождествить русскую революцию с той социальной революцией, о которой пророчествовал Маркс" (76, с.129). Однако в советской науке вышеописанные тенденции принято было толковать, преимущественно, в чисто формационном духе. Да и по сей день подобное их истолкование является наиболее распространённым.

          Так, В.В.Кожинов в своей трактовке фактов российской истории невольно подгоняет их под нормальную формационную схему. Он пишет о "неизбежности победы Революции" и видит её причину в "исключительно, невероятно мощном и стремительном развитии, росте России с 1890-х годов, — том заведомо чрезмерном росте, который и не мог иметь иного итога, только революционный взрыв". По мнению данного исследователя, "к уничтожению существующего порядка самым активным образом стремились обладавшие громадными капиталами предприниматели, способная мощно воздействовать на умы и души интеллигенция и могущий выставить организованные человеческие массы рабочий класс" (45, с.120). "В России были три основные силы — предприниматели, интеллигенты и наиболее развитой слой рабочих, которые активнейше стремились сокрушить существующий в стране порядок и стремились вовсе не из-за скудости своего бытия, но скорее напротив — от "избыточности"; их возможности, их энергия и воля, как им представлялось, не умещались в рамках этого порядка" (45, с.55). Другими словами, согласно Кожинову, развитие экономики в России в лице её представителей требовало смены общественных порядков на более прогрессивные. Это типично формационное представление о сути событий 1917 года. При этом состояние российского общества в целом и положение большинства его членов, крестьян, учёным игнорируется.

          Конечно, В.В.Кожинов прав в том, что для передовой части экономики России бюрократизм был помехой и с этой стороны в российском обществе присутствовало стремление к буржуазным (а со стороны рабочих — и к антибуржуазным) преобразованиям. Однако это лишь один и отнюдь не самый мощный пласт российской социальности. Самый мощный её пласт носил как раз архаический характер. В отношении него речь уместно вести вовсе не об избыточности и сверхразвитости, а, напротив, об отсталости и нищете. Кожинов сам отметил, что в России преобладало крестьянство, которое было крайне бедно (45, с.56). Но это, по его мнению, как раз исключало его революционность и весомость в качестве политической силы. От бедности, как вполне справедливо замечает учёный, совершаются не революции, а только бунты. "Совершенно ложно представление, согласно которому революции устраивают нищие и голодные: они борются за выживание, у них нет ни сил, ни средств, ни времени готовить революции. Правда, они способны на отчаянные бунты, которые в условиях уже подготовленной другими силами революции могут сыграть огромную разрушительную роль; но именно и только в уже созданной критической ситуации" (45, с.56). При этом В.В.Кожинов, разумеется, заранее уверен в том, что события 1917 года в России были не бунтом, а именно революцией. (Да ещё и кем-то "подготовленной", а не стихийно свершившейся, хотя революции, даже нормальные, вовсе не подготавливаются кем-либо, а всегда являются результатами исключительно естественного развития).

          Однако Россия не нормальна. Критическую ситуацию в ней создали не формационные, а модернизационные процессы. Движения и выступления передовых классов здесь не столько определяли развитие событий, сколько паразитировали на "пугачёвщине" отсталых крестьянских (солдатских) масс. Поэтому февральские и октябрьские события в Петрограде 1917 года вряд ли можно определить как формационную революцию. Но об этом я подробнее напишу ниже.

          Интересы социальных слоёв Пока же поразмыслим над тем, какой характер должен был принять российский бунт и каковы были его перспективы, то есть чем он мог завершиться. Понять сие позволяет проведённый выше анализ расклада и устремлений социальных сил российского общества. Повторим ещё раз, каковы они были?

          Как показывает упомянутый анализ, к началу XX века российское общество представляло собой исключительно сложный конгломерат социальных слоёв (и в том числе классов). При этом, разумеется, каждый из них имел свои, отражавшие его конкретные интересы представления о том, каким должно быть "идеальное" общественное устройство, и представления эти у разных слоёв резко различались вплоть даже до полного антагонизма.

          В сфере политики бюрократия стремилась к сохранению статус-кво, но не способна была его обеспечить, а, напротив, вынужденно, под давлением внешней политической конкуренции развивая промышленность, собственноручно плодила всё новые когорты своих внутренних врагов. Крупный капитал, будучи, в основном, тесно связанным с государством, рвался к дележу власти с бюрократией, к олигархическому правлению. Средняя буржуазия с опасливой оглядкой на народ заигрывала с ограниченной парламентской демократией, элита интеллигенции красиво и вдохновенно толковала о всеобщем избирательном праве, а крестьянство и рабочие, в массе своей недалеко ушедшие от крестьян, преимущественно, тяготели к анархической вольнице и к примитивной общинно-советской системе.

          В области экономических интересов крестьянство жаждало земли, то есть экспроприации помещиков и сельской буржуазии (а также раздела казённых и монастырских земель). Крупный и средний капитал добивался сохранения и упрочения позиций частной собственности, в том числе и на селе — в её сложившемся распределительном варианте. Мелкие буржуа принципиально выступали за частную собственность, но одновременно и за предварительное перераспределение крупных владений, смыкаясь в этом с крестьянами. Пролетариат тяготел к анархо-синдикализму, то есть к экспроприации крупного капитала и переходу управления промышленностью в руки рабочих комитетов на местах. Полукрестьяне-полурабочие вкупе с большинством посторонней экономической сфере интеллигенции метались между различными полюсами, порождая дополнительную сумятицу и бестолковщину.

          Тенденция изменения соотношения сил царизма и антицаристского лагеря Всё это пёстрое столпотворение разнонаправленных и раздиравших общество социальных устремлений до поры до времени сдерживалось скрепами бюрократического государства, тем самым, увы, выступавшего в общем мнении главным препятствием на пути общественных преобразований. Хотя относительно существа последних каждый класс придерживался своей позиции, но все они зато утверждались и оказывались едиными в одном пункте — в том, что первоначальным этапом на пути к "светлому будущему" должно быть разрушение монархии, свержение данного конкретного бюрократического режима. На указанной почве общество закономерно "кололось" на два больших лагеря: собственно бюрократию вкупе с крупным капиталом и обширный анклав антибюрократических, а, точнее, антицаристских сил. (Напоминаю, что быть против конкретных персоналий бюрократии — это вовсе не то же самое, что выступать против бюрократизма как системы вообще).

          При этом соотношение оных лагерей неизбежно развивалось в сторону постепенного усиления противников царской бюрократии. На их мельницу лил воду уже сам естественный процесс социально-экономического развития общества, к тому же, как отмечалось, самоубийственно подстёгиваемый бюрократией. (Последняя, правда, тут просто стояла перед необходимостью выбирать между либо "смертью мгновенной", либо, как будто бы, "раной небольшой", то есть, фактически, тоже гибелью, но отложенной хотя бы на время).

          Со своей стороны, напротив, силы бюрократического режима Романовых постепенно истощались — как в рамках противостояния всему обществу, так и, в немалой степени, ввиду огромной растраты этих сил на нужды внешнеполитической борьбы. В данном плане важнейшим конкретным фактором, подкосившим российскую бюрократию, стала, повторяю, первая мировая война, не только исчерпавшая все ресурсы самодержавия (как материальные, так и субъективные — в смысле социальной пассивности и нейтралитета крестьянства), но и попутно вооружившая огромные массы населения, то есть обеспечившая дополнительно относительное усиление антицаристского лагеря.

          Но война на деле лишь ускорила развитие событий. Общая тенденция исторического процесса и без того неумолимо клонилась в сторону свержения монархии всё возраставшими объединёнными силами крестьян, рабочих, интеллигенции и мелкой и средней буржуазии. Гибель царизма была делом времени, а вовсе не исторического выбора российского общества.

          Внутренняя враждебность антимонархического лагеря Таким образом, крестьянско-пролетарско-интеллигентский альянс с частично примыкающей к нему буржуазией постепенно становился всё более способным скинуть царскую бюрократию, но вовсе — не установить новый социальный режим. Для начала, он был не способен установить данный режим как какой-то единый — в силу вышеотмеченной разнонаправленности устремлений самих членов антимонархического лагеря. Указанные классы были союзниками лишь в рамках разрушения прежнего устройства общества, но никак не в плане строительства нового. На этом поприще, напротив, сразу же вслед за ниспровержением самодержавия между ними разгорелась ожесточённая борьба. "То, что на короткое время сплачивало общество, далее уже подталкивало к расхождению, противостоянию, борьбе отдельных групп населения... Российская революция демонстрировала одну из своих характерных особенностей — самодвижения и распада, вытекающих из сверхперегруженности её разнообразными интересами и целями" (36, с.158).

          Причём стоит подчеркнуть не просто множественность данных интересов, но и их резкую полярность, сложность и глубину взаимных противостояний имевшихся слоёв. Такой степени разрыва социальных интересов не достигали те нормальные общества, которые ни от кого не отставали и никуда не спешили поспеть до закрытия, то есть в коих свергавшее бюрократию население разделялось лишь на крестьянство и буржуазию. В адекватной формационной ситуации эти два класса в гораздо меньшей степени противостоят друг другу, чем, например, буржуазия и пролетариат, и поэтому способны достаточно легко найти между собою общий язык и при устройстве нового общества. Разумеется, буржуазии в истории нередко не хватало сил для полного упрочения своей власти, отчего, как отмечалось, после буржуазных революций в политической сфере обычно наблюдалась частичная бюрократическая реакция, то есть феномен бонапартизма. Но никакой бонапарт (опиравшийся к тому же на крестьянско-буржуазную по своему составу армию), не в состоянии был при нормальном раскладе сил помешать реальным буржуазным преобразованиям в социально-экономической области.

          В России же классовая обстановка была куда сложнее. Здесь общественные преобразования не могли завершиться согласованием интересов чисто буржуазных слоёв и крестьянства, ибо, с одной стороны, российские крестьяне были враждебны буржуазии, а с другой — в борьбу за те или иные формы общественного устройства тут дополнительно включился со своими классовыми установками ещё и пролетариат. Подобный казус, как известно, наметился уже даже в рамках Великой французской революции 1789 — 1799 гг., где также левые "плебейские" силы выступили за антибуржуазную радикализацию революционных преобразований (борьба Парижской Коммуны против Конвента, а также деятельность группы Бабефа). Но в то время эти поползновения были ещё относительно слабы и легко задавлены буржуазией. В России же "левая" идеология опиралась на целый мощный сложившийся класс рабочих, не замедливший проявить себя на политической арене в качестве активной действующей силы. Например, в первые же послефевральские дни 1917 года в Петрограде стихийно образовавшиеся фабзавкомы "потребовали передать им контроль за административным, экономическим и техническим управлением предприятиями. В этом они пошли дальше, чем политические партии (за исключением анархистов, требовавших захвата заводов и экспроприации "буржуев"), что означало конфликт не только с правительством и предпринимателями, но и с Советами, партиями и профсоюзами, которые хотели направлять и контролировать требования рабочих" (13, с.83).

          Немногим "лучше" настроений пролетариата были и устремления российских крестьян. Их требования, конечно, были не столь политизированными по форме: "Ни один из лозунгов каких бы то ни было партий не встречался в крестьянских резолюциях", в отличие от рабочих. Однако в то же время, "крестьяне были крайне озлоблены на административный аппарат и помещиков" (13, с.86), а также негативно настроены и в отношении буржуазии. Антибуржуазные настроения в особенности были характерны для беднейших и средних, разоряемых рынком слоёв деревни, для общинного мира в целом, для коего крупный капитал города (тем более, выступавший в тесном союзе с бюрократией) являлся не меньшим врагом, чем для рабочих. В идеологии широких масс населения России тем самым преобладали антикапиталистические устремления — как со стороны "прошлого", то есть того подавляющего большинства российского общества, относительно бытия которого развитие крупного капитала явилось забеганием вперёд, так и со стороны "будущего", то бишь собственного антагониста капитала — пролетариата. Имело место смыкание антибуржуазности добуржуазного и постбуржуазного классов.

          Преобразовательный потенциал Помимо отмеченного качественного расхождения интересов антицаристских социальных сил в России, помимо неспособности их к тому, чтобы установить какой-то один устраивающий всех общественный порядок, данный порядок не мог быть установлен и в качестве нового вообще — уже по причине количественного соотношения сил имевшихся классов. Ведь сие соотношение было таково, что в обществе колоссальным образом преобладали натуральнохозяйствующее крестьянство и мелкая буржуазия. Капиталисты и пролетарии не только мешали друг другу наводить выгодные каждому из этих классов порядки, но попросту и не могли их навести даже при отсутствии взаимной конкуренции. В наличной социальной обстановке не могло утвердиться ни что иное, кроме всё того же бюрократического режима.

          В случае гибели царизма, система управления российским обществом всё равно должна была охватить своей организацией всю массу населения бывшей империи, которое являлось преимущественно крестьянским. А такое разобщённое характером господствующего типа производства население можно эффективно охватить только бюрократически. Следовательно, хотя свержение старой бюрократии и являлось в России неизбежным, взамен ей столь же неизбежным было становление новой. Парадокс в том и состоял, что ни для буржуазных, ни для, тем более, пролетарских преобразований российское общество в начале XX века ещё не созрело. Несмотря на то, что в рамках объединения антимонархических сил как будто бы "самым активным, наступательным, массовым, организованным (в той мере, в которой это было возможно в обстановке самодержавия, реакции после подавления первой революции), вбиравшим в себя "соки" параллельных оппозиционных и революционных течений, было общественное движение, объединённое под флагом демократизации, смены политического режима, установления конституционного порядка" (36, сс.152-153), тем не менее, парламентская демократия в крестьянском обществе никак не могла утвердиться. Демократия на базе преобладания крестьянства есть нонсенс. Ибо она тут означает: власть крестьян, которая невозможна по самой природе данного класса и закономерно преобразуется во власть бюрократии. Власть крестьян, то бишь демократия в крестьянском обществе, всегда приводит к анархии и (вследствие необходимости преодоления оной для бытия общества) к её антиподу — деспотии.

* * *

          Таким образом, закономерности модернизационного развития России предрешали неизбежность крушения царизма, то есть победоносного народного восстания против него. А расстановка и характер социальных сил в российском обществе обусловливали то, что это восстание должно было, во-первых, носить антицаристский и антибуржуазный характер и, во-вторых, неизбежно завершиться или полной гибелью общества (например, путём его завоевания), или восстановлением его единства под руководством новой бюрократии. Других вариантов история нашему Отечеству не отпустила.

2. Эх, и почему мы не пошли другим путём?

          Необходимость исследования альтернатив Я особо подчёркиваю объективность и закономерность всех вышеописанных обстоятельств и процессов в связи с тем, что в современной российской науке весьма часты и модны рассуждения о наличии якобы каких-то альтернатив реально пройденному Россией историческому пути. (Некоторым боком сюда же примыкают и "теории" наших "патриотов", видящих корни всех российских бед в некоей неисправимой придурковатости русского народа, постоянно обводимого-де вокруг пальца коварным и вездесущим жидо-масонством).

          Данная проблема альтернативности российской истории, а также и истории вообще, безусловно, заслуживает обсуждения. Правда, порою высказывается и такое мнение, что дело это зряшное и вредное. Например, В.В.Кожинов категорически выступает против гаданий на тему, что произошло бы, если бы что-то было иначе, чем оно было. По его убеждению, "любая попытка ставить вопрос о том, что результат-де мог быть иным, в конечном счёте вредит пониманию реального хода истории: мы неизбежно начинаем размышлять не столько о том, что совершилось, сколько о том, что, по нашему мнению, могло совершиться, и "возможность" в той или иной мере заслоняет от нас историческую действительность. Это, к сожалению, типично для нынешних сочинений о Революции" (45, с.10).

          В данной своей реплике Кожинов одновременно и прав, и не прав. Он прав в том, что указанная метода "познания" российской "Революции" никуда не годится. Он не прав потому, что отрицает эту методу по сомнительному основанию. Суть дела тут заключается не столько в том, что "изучение" альтернатив мешает познанию реалий, сколько в том, что оных альтернатив у России просто не было. Сам Кожинов неоднократно подчёркивает это. Фактически, он отрицает попытки поиска исторических альтернатив, исходя именно из убеждения об их отсутствии, а вовсе не из тезиса о гносеологической вредности подобных интеллектуальных упражнений.

          С другой стороны, В.В.Кожинов не прав и в ещё более существенном смысле. Как ни крути, а проблема альтернативности или безальтернативности истории в науке стоит и требует своего решения. В частности, даже само убеждение Кожинова (и моё) о безальтернативности исторического пути России в начале XX века нуждается в доказательствах, должно быть как-то обосновано (или опровергнуто). В особенности всё это актуально сегодня, когда Россия вновь оказалась в подвешенном состоянии и вроде бы как на распутье — перед необходимостью выбора своего дальнейшего пути. Недаром именно сейчас среди отечественных учёных так популярны идеи синергетики, разговоры о нелинейных процессах, роли случая в истории и т.д. и т.п. На эти темы, например, размышляет Л.Г.Олех, толкующий о "значимости случайности, выступающей временами причиной коренных перемен в общественном развитии" (70, с.21). "Запрограммированность, предуготовленность исторического развития России" (72, с.12) отрицает И.К.Пантин. По его мнению, вообще, "то, что предзаданность в истории не существует, признаётся сегодня большинством думающих исследователей". Правда, "проблема становится гораздо сложнее.., когда от общетеоретической констатации переходят к рассмотрению истории... страны в ракурсе перспектив её развития, оценки прошлого.., а также к определению возможных... путей её движения" (72, с.10), однако это не мешает "думающим учёным" продолжать думать по-прежнему. Примерно в том же духе, хотя и несколько противоречиво, высказывается Л.Н.Гумилёв: "Среди историков бытует убеждение, что всё, что произошло, не могло не произойти, сколь бы незначительным ни было событие по масштабу (? — вряд ли кто-либо когда-либо утверждал подобное по поводу действительно незначительных событий — А.Х.). Это мнение нигде не доказано, по сути дела предвзято, а потому не обязательно ни для читателя, ни для мыслителя. Конечно, законы природы и социального развития не могут быть изменены произвольно, но поступки отдельных персон не предусмотрены мировым порядком, даже если они влекут за собой существенные последствия (? — тут Гумилёв, на деле, толкует уже об альтернативности исторически значительных событий — А.Х.)" (23, с.14). С широким размахом, то бишь начиная аж с XVI века, отстаивает альтернативность российской истории А.Л.Янов, по мнению которого вообще-де "никто, кроме самых унылых детерминистов не станет утверждать, что" для России "откат в средневековье в XX веке был неотвратим, неизбежен, фатален" (103, с.162).

          Так есть ли у сегодняшней России какой-либо выбор? Или она неизбежно катится куда-то по однажды проложенным рельсам предначертанной ей судьбы — неотвратимая, как трамвай? Альтернативна ли история или в ней жёстко господствует "тяжёлый рок" — вот в чём вопрос? И первым шагом на пути решения данной проблемы выступает как раз не что иное, как анализ конкретных исторических ситуаций (умственное экспериментирование — по А.Эйнштейну) на предмет обнаружения в них возможностей иного, не реализовавшегося хода событий. Ведь практика, как известно, является критерием истины. Полезно поковыряться в ней и с такой целью, чтобы попытаться обнаружить практические подсказки для выработки ответа на указанный вопрос. Если вдруг окажется, что в истории возможны варианты, то это будет серьёзнейшим свидетельством в пользу того, что нас (как и человечество в целом) ждёт весьма неопределённое, непредсказуемое будущее. В связи с этим исследование способности России начала XX века пойти совсем не по тому пути, по которому она реально пошла, представляется вполне оправданным.

          В чём, однако, видят тут возможность альтернативы?

          Монархия без царя в голове Прежде всего, альтернативность в истории России некоторые учёные усматривают в том, что, дескать, в ней совсем не обязательным было крушение империи Романовых. Гибель царизма кажется им роковой случайностью. "Фатальной неизбежности революционного взрыва не было" (36, с.152), — утверждают, например, авторы учебника "История России". Им вторит А.Л.Янов, полагающий, что "не видать бы большевикам Октябрьской революции, как своих ушей, не толкни императорское правительство в 1914-м страну в совершенно ненужную ей мировую бойню" (103, с.162). То есть, похоже, основной причиной всего происшедшего в России, по Янову, является просто глупость царя и его окружения, ввязавшихся, по русскому обычаю — не подумав, в приведшую режим к катастрофе международную драку.

          Однако, даже не споря по поводу того, возможно ли было для царского правительства уклониться от исполнения своего союзнического долга (да к тому же в отношении своих кредиторов) и пожертвовать великодержавным имиджем своего государства, отмечу, что война, на деле, лишь ускорила распад империи и приблизила кризис российского общества, обострив процессы, протекавшие в его недрах, но вовсе не став их непосредственной причиной. Любой серьёзный социальный катаклизм всегда обусловливается не внешними, а внутренними обстоятельствами, которых в России начала XX века было через край. Не будь мировой войны, агония царской империи просто затянулась бы на несколько большее время и только.

          Кто пентюх и аморал? Ясно — русский либерал Помимо того, выражается мнение, что даже при свержении самодержавия события в России вовсе не обязательно должны были развиваться так радикально, как это произошло в действительности. Звучат речи об упущенных-де возможностях развития страны в буржуазно-демократическом направлении.

          "Видимо, ещё в начале века под влиянием революции 1905-1907 гг., когда российское общество не достигло ещё такой степени самораспада, был последний "разъезд", на котором можно было ещё сравнительно безболезненно повернуть на путь буржуазно-демократического развития. Однако российский "состав" с грохотом проскочил его, набирая скорость" (36, с.151). Причём главную причину сего авторы приведённой цитаты видят опять-таки в недальновидности и амбициозности российских демократических политиков и возглавляемых ими партий. Мол, это они не смогли вовремя договориться, рвануть стоп-кран, а вместо того, напротив, подбрасывали и подбрасывали в топку "паровоза" всё новые поленья разногласий, раздувая пламя народного бунта.

          Также на ошибки либералов напирает А.Л.Янов, упрекающий их за то, что они не догадались-де "после февраля 1917-го вызволить Россию из роковой для неё войны" (103, с.162). Данному исследователю почему-то кажется: 1) что ниспровержение самодержавия в ходе февральских событий в Петрограде было тождественно победе демократии в стране и 2) что замирением с Германией эту демократию можно было якобы сохранить. Но и то, и другое суть иллюзии. С одной стороны, Янов, похоже, несколько упрощённо понимает демократию, видя основным её признаком лишь некое наличие у членов общества определённых прав и свобод, и даже "воли", тогда как на деле демократия представляет собой особую форму правления, форму власти, которая, как и всякая власть, некоторым образом ограничивает, подчиняет себе членов общества (при демократии — граждан). С другой стороны, учёный, видимо, полагает, что неустойчивость данной формы правления в России определялась исключительно внешними причинами. Между тем, если вести речь о демократии именно как об особой форме правления (власти), то она вовсе не утвердилась в нашей стране в итоге Февраля. Свержение царизма имело своим следствием отнюдь не воцарение взамен ему демократического порядка, а одно лишь голое разрушение всей и всяческой государственной власти. В послефевральской России восторжествовала именно безграничная свобода всех и каждого делать всё, что им вздумается, то бишь анархия. При этом сие как раз явилось результатом крестьянского характера российского общества, а никак не войны с Германией. Мир с последней ничего бы в данном отношении не изменил. При имеющемся раскладе социальных сил бюрократизм на Руси воспроизвёлся бы в любом случае (впрочем, сослагательное наклонение тут явно излишне), то бишь независимо от мудрости или глупости политики либералов. Может быть лишь то, что возможно.

          Приведённым авторам вторит Л.И.Семенникова. Она тоже считает, что "вина за случившееся лежит на всей политической элите России, без различий оттенков. Она оказалась слишком слабой (почему бы, спрашивается? Не по объективным ли причинам? — А.Х.), не смогла выдвинуть лидеров общероссийского масштаба, способных консолидировать общество, не дать ему сорваться с исторических якорей. Вместо поиска путей к гражданскому согласию, стабильности она была занята внутренней борьбой, вовлекая массы в процесс открытого противостояния. Именно элита несёт ответственность за трагедию страны, большинство населения которой было неграмотно" (83, с.333).

          Источниками всех подобных взглядов являются в конечном счёте такие представления об историческом процессе, согласно которым судьба обществ определяется не деятельностью классов, а поведением выступающих от их имени толпящихся на авансцене истории в свете софитов партий и "грамотных" вождей (в том числе — царей), причём обладающих якобы полной свободой в выборе содержания своих действий. Это типично большевистский, или традиционно российский, то бишь, с одной стороны, интеллигентско-вождистский, а с другой — бюрократически-крестьянский взгляд на исторический процесс. На деле же, конечно, все партии вместе с их "гениальными" и не очень вождями сами по себе ровным счётом ничего в истории не значат. Они обладают реальным весом на политической сцене лишь в той мере, в какой имеют опору в массах, выражая конкретные устремления того или иного класса. В этом смысле абсолютно прав В.В.Кожинов, когда утверждает, что, "разумеется, объективный ход истории так или иначе выражался, проявлялся и в действиях вождей, но совершенно несостоятельно представление, согласно которому историческое бытие громадной страны, так или иначе связанное с бытием мира в целом, являлось выражением мысли и воли вождей" (45, с.189). Вожди и партии — заложники тех социальных сил, от имени которых они выступают. Любопытно, что даже сама Л.И.Семенникова называет большевиков "заложниками ситуации в России" (83, с.333). Но в ломбарде истории находились не только большевики, а и все вообще политики рассматриваемой (впрочем, как и любой другой) эпохи. Соответственно, для понимания хода исторических событий учёным нужно сосредоточиваться на изучении не действий вождей, а потенций классов. Именно характер масс тут определяет действия их лидеров — конечно, не в смысле их содержания напрямую, а в смысле их эффективности и исторического значения.

          Конкретно это означает следующее. Руководители партий как вполне самостоятельные субъекты, то есть как люди, обладающие свободой воли, действительно могут поступать как хотят и в том числе — договариваться между собой о чём угодно. Отчего, когда они от этого уклоняются, дальнозоркие потомки обвиняют их в политической близорукости и пр. Но руководители партий свободны лишь как люди, но не как руководители партий. В последнем качестве они — лишь пена, несомая потоком классовой борьбы. Беда России начала XX века заключалась не в неспособности верхов партий и самих партий вообще договориться между собой, а в неготовности к такому компромиссу масс классов, кои принципиально разводила по разные стороны баррикад противоположность их интересов, и которые, кроме того, из-за своей естественной неорганизованности были и не способны к каким-либо переговорам, а, тем более — к выполнению достигнутых соглашений в качестве единых субъектов. На данном фоне договорённости каких-либо будто бы политически (а не в смысле одного лишь лозунгового оглашения интересов) представлявших классы партий и их руководителей между собой являлись фикциями. Склонных к социальному компромиссу лидеров просто отторгала сама масса, их судьбой было политическое небытие, а их место у руля тут же занималось другими вождями, более отвечавшими радикальным и непримиримо-эгоистическим настроениям большинства. Так что не глупость и амбициозность вождей, а их вынужденное следование классовым интересам и настроениям "толпы", которую они, как всякие нормальные "вожди", рвались возглавить, мешали их переговорному процессу. "Не партии определили институциональные подвижки в системе власти-подчинения, а, напротив, сами" они "становились заложниками процесса самоорганизации масс" (14, с. 33). Пусть "ход событий и действия всех участников выглядят как цепь очевидных ошибок и упущенных возможностей. Но эта цепь так длинна, стиль ошибок так характерен, и всякий раз они совершаются с такой неизбежностью, что естественно спросить в конце концов: а ошибки ли это? Не есть ли всё происходящее вполне логичный процесс?" (53, с.125).

          О причинах "революции" Не понимающие логики истории исследователи и саму русскую "революцию" толкуют совершенно странным манером, норовя рассуждать об обусловивших её "общенародных" интересах и о некоей якобы достигаемой посредством её общественной цели, связанной-де с необходимостью для российского общества модернизироваться всё в том же многократно упомянутом выше политическом соперничестве с Западом. То бишь, на деле, учёные некоторым образом осознают важность для России модернизационных процессов и какую-то их причастность к тому, что произошло в стране. Однако эта причастность понимается превратно — так, будто бы данная модернизация и являлась реальной целью совершивших "революцию" сил. Утверждается, что в ряду причин революции ""верхний" ряд противоречий составляли те, которые были обусловлены необходимостью преодолеть ставшее опасным отставание страны от передовых индустриально развитых стран... Они обусловливали необходимость совершения Россией очередного исторического "скачка", наподобие тех, которые она вынуждена была осуществить в XVI и XVIII вв., на этапах догоняющего развития. Эти противоречия носили общецивилизованный характер и затрагивали совокупные интересы общества, в особенности тех социальных групп и слоёв, которые были объективно заинтересованы в сохранении и укреплении России как великого государства, поддержании его единства и достоинства. Начиная крутой, ускоренный поворот к мировой цивилизации с конца XIX в., передовые силы России (? — кто такие? Почему не знаю? — А.Х.) осознавали жизненную необходимость сбросить оковы средневековья, замкнутости, изоляционизма. Главными их противниками выступали абсолютизм (то есть, видимо, именно та царская администрация, которая и была как раз больше всех озабочена проблемами модернизации? — А.Х.), остатки феодализма в деревне, на окраинах" (36, с.149). (В скобках замечу, что данная концепция понадобилась её авторам, в первую очередь, для того, чтобы объявить позднейший сталинизм именно средством решения оной эпохальной с точки зрения выживания народа задачи индустриализации, неразрешимой в рамках старого режима).

          Подобные взгляды представляют исторический процесс как нечто "суперобъективное", как процесс, определяемый какими-то сверхпотребностями и сверхинтересами, характерными не для классов, а для народов в качестве якобы единых субъектов. Тут не случайны рассуждения об "интересах народа России и всех его социальных слоёв" (36, с.149). Данная версия представляет собою попытку уклониться именно от классового подхода к объяснению истории. Само вышеописанное перенесение центра тяжести российского политического процесса с классов на партии и их вождей связано как раз с недооценкой исторической роли классов против гипотетической роли народа. Когда за партиями не видят классов с их интересами, а видят только аморфный народ вообще, то понятно, что и сами классы на деле отождествляются исключительно с партиями, то бишь исчезают из поля зрения как самостоятельные сущности. Партии при этом оказываются единственными актёрами, подвизающимися на исторической сцене, а ход событий — целиком и полностью зависящим от способности партийных вождей договориться между собой. Вот как они скажут, так всё и будет.

          Однако развитие любого общества определяется вовсе не "общенародными", а лишь узкоэгоистическими интересами составляющих его социальных сил, ибо развитие представляет собой внутренний для общества процесс, тогда как "общенародные" интересы обнаруживают себя только как потребности самосохранения общества в его противостоянии внешней среде и никак иначе. Более того, даже имеющие место в вышеуказанном ограниченном смысле "общенародные" потребности обычно выражают себя не в виде интересов и действий всего общества как единого субъекта, а через конкретные интересы и действия определённых социальных сил, преимущественно — господствующих в данном обществе. Народы как таковые на деле не присутствуют в истории в качестве определяющих ход событий действующих лиц.

          "Народ" вообще есть понятие прежде всего этническое, национальное, культурное, а вовсе не политэкономическое (за исключением, конечно, того случая, когда указанным термином обозначают просто основную массу производителей при различении её с господствующей элитой; но и в этом случае политэкономическое содержание термина "простой народ" весьма расплывчато и многозначно). Можно говорить о культуре народа, о языке народа, но не о социально-экономических интересах народа, а, тем более, всего общества (когда под "народом" понимается именно весь этнос, взятый целиком). В данном плане ни народ, ни общество как раз не представляют собою единых субъектов, а состоят из ряда обособленных и даже прямо противостоящих друг другу классов и прочих социальных слоёв, действия которых и составляют плоть общественного взаимодействия и основу общественного развития, то есть перипетий исторического процесса. Действия же эти, главным образом, обусловлены не чем иным, как эгоистическими интересами данных социальных сил, а вовсе не мистическими общенародными потребностями. У классов крайне непопулярен лозунг: "Один за всех и все за одного", — тут больше в ходу нечто прямо противоположное: "Каждый сам за себя и все на одного".

          Вот так и ход российской истории со всей очевидностью направлялся не каким-то гипотетическим стремлением всего общества России к индустриализации, а деятельностью (борьбой) составлявших это общество многочисленных классов. Причём общегосударственными интересами и, в частности, указанной проблемой развития промышленности и укрепления государства тут озабочена была как раз прежде всего центральная власть, но вовсе не некие "передовые силы России". Реформы-"догонялки" и в XVI-м, и в XVIII-м, и в XIX-м, и в начале (а также и на всём протяжении) XX века инициировались у нас сверху, монархами, и к тому же вовсе не по настоянию, а, скорее, вразрез с устремлениями консервативных народных масс и даже низовой бюрократии, желавшей подольше сохранять своё социальное положение в неприкосновенности и справедливо опасавшейся любых перемен. (Точнее, в обоих лагерях всегда, конечно, находились слои, заинтересованные в реформах, но — лишь в связи с извлечением из них личных эгоистических выгод, а вовсе не в смысле достижения каких-то "общенародных" целей).

          В рамках событий 1917 года и последующей гражданской войны ни одна из противоборствующих группировок России не выдвигала лозунг: "Догоним и перегоним Запад!", причём — даже на периферии своей идеологии, а не то что в качестве главной задачи. Все социальные слои в первую голову, само собой, заботились о себе, любимых, а вовсе не о каких-то государственных, "общенародных" интересах. Представлять дело так, будто именно указанная гипотетическая цель направляла революционный процесс, значит слишком уж оторваться от реальности в угоду отвлечённым теоретическим измышлениям. Кабы целью "революции" действительно было преодоление отставания от Запада, если бы общество на самом деле озаботилось данным "общенародным" интересом, то, надо думать, дело не дошло бы и до гражданской войны, не было бы такого раскола и взаимного ожесточения борющихся сторон, которые имели место в России.

          Нет, только сама бюрократия под предводительством своих иерархов (сначала царей, а потом генсеков) выступала той социальной силой, которая периодически "вздёргивала Россию на дыбы", ускоряя её экономическое и социальное развитие. Непосредственный инстинкт самосохранения в условиях давления внешней политической среды диктовал власти необходимость этих неоднозначных шагов, ведущих не только к укреплению военной мощи государства, но одновременно и к изменению внутренней обстановки в обществе в неблагоприятную для сохранения господства бюрократии сторону. При такой политике крах конкретного бюрократического режима по внешним причинам (в результате военного поражения) отсрочивался лишь за счёт разрушения его социальных опор внутри страны. Неизбежным результатом такого противоречивого процесса и стала в конце концов гибель империи Романовых.

          Что же касается дальнейшей радикализации событий, то, повторяю, неизбежность этого была связана уже с противоречиями самих имевшихся в обществе классов, с невозможностью их компромисса. Для последнего просто не было почвы, ибо спор сводился к проблемам внутреннего устройства общества, при решении которых классовые интересы всегда довлеют над "общенародными" (коих тут просто нет и быть не может) и даже над самими классами, действия которых обычно носят стихийный характер, порою даже нанося ущерб им самим (в тех случаях, когда массы классов оказываются не способны вовремя остановиться на достигнутом, а, не считаясь с объективными обстоятельствами, продолжают бороться за реализацию своих недостижимых идеальных целей). Даже при том гипотетическом допущении, что именно модернизация являлась главной целью российской "революции", наивно представлять себе, что русские капиталисты и рабочие, не распространяясь уже о крестьянах, могли бы рука об руку идти по пути индустриализации России. Все три перечисленные класса, безусловно, отстаивали бы при этом свой путь, и данные пути были бы прямо противоположны: каждый постарался бы достичь оной цели посредством переложения всех тягот на плечи "попутчиков".

          "Защита Янова" Таким образом, осмысление предложенных на сегодняшний день наукой альтернатив реальным событиям российской истории начала XX века (об "альтернативности" позднейшей отечественной истории я ещё расскажу особо) показывает, что все они надуманны и что по большому счёту никакого "выбора вариантов" у России в указанную эпоху не было. Максимум, на что она могла рассчитывать в данном плане, так это на некоторую отсрочку "призыва", то бишь оттяжку "революции". На базе рассмотренного конкретного материала никаких практических свидетельств в пользу наличия альтернативности исторического процесса пока не обнаруживается.

          Однако само по себе это ещё мало о чём говорит. Свидетельства практики, увы, всегда недостаточны для того, чтобы на их основании делать обобщающие теоретические умозаключения. То, что в начале прошлого века у России не было возможности увильнуть от своей печальной участи, ещё не означает безальтернативности истории вообще, то бишь того, что подобными возможностями не располагали какие-то другие общества или та же Россия в другие времена. Поэтому при обсуждении указанной проблемы особое значение имеют чисто логические (дедуктивные) соображения, теоретические аргументы. Что же нам предлагается на этом направлении?

          Тут, к сожалению, выбор невелик. По сути, ничем, кроме голословных ссылок на синергетику, по поводу которой я уже высказался выше, гипотеза об альтернативности исторического процесса её сторонниками не обосновывается. В основном, аргументация "альтернативщиков" сводится к критике оппонентов, да и то лишь к такой, в рамках которой "безальтернативщики" попросту обвиняются в фатализме, "унылости" и прочих прегрешениях, а представления об альтернативности истории, напротив, провозглашаются особо ценными с точки зрения нравственности.

          Например, подобным странным образом защищает свои позиции А.Л.Янов, пишущий буквально следующее: "Я настаиваю на этом именно потому, что, оперируя представлениями о неизбежности и судьбе (точнее, о закономерном ходе истории — А.Х.), мы не только перелагаем ответственность за исторические события на анонимные силы вместо живых, реальных ошибавшихся людей. Мы, что ещё важнее, лишаем себя возможности учиться на их ошибках" (103, с.163).

          Что на это можно возразить? Ну, во-первых, хотя бы то, что признание однозначной закономерности глубинного течения исторических событий вовсе не означает выдвижения на авансцену истории каких-то анонимных сил. У меня, скажем, напротив, речь постоянно идёт только о вполне конкретных группах людей, именуемых классами, которые в своих действиях преследуют свои эгоистические интересы. Именно эти классы в конечном счёте несут "ответственность" за всё, происходящее в истории.

          При этом, во-вторых, довольно странно, однако, было бы вести речь о действиях данных классов, как об ошибочных. Ошибки могут совершать только конкретные люди, но не целые классы, которые вовсе не являются едиными целыми, некими суперсубъектами. Даже если взять, например, российских крестьян, которые, казалось бы, свергли царскую бюрократию только затем, чтобы посадить себе на шею куда более "худшую" советскую, то и в их отношении нельзя вести речь об ошибочности их действий. Куда ж было бедному крестьянину податься? Причём — именно крестьянину, а не крестьянству в целом.

          Повторяю: классы — не люди (и даже не партии) и ошибаться принципиально не могут. Ошибаться могут только их отдельные представители, пусть даже и все поголовно, но каждый — сам по себе. Все мы ошибаемся, как и умираем, в одиночку. Единство классов состоит лишь в тождестве общественного положения их членов и, тем самым, в сходстве интересов и поведения последних. Действия классов не определяются ни сознательным сговором, ни сообща принимаемыми решениями, которые только и могут быть ошибочными или верными. Все члены одного класса добиваются одних и тех же целей и поэтому ведут себя одинаково, "двигаются" в одном и том же "направлении". Но при этом все они действуют индивидуально, самостоятельно, независимо друг от друга (а то и борясь друг с другом), преследуя только личные эгоистические интересы (что как раз характерно для разобщённого крестьянства, а ещё больше — для конкурирующей на рынке буржуазии). И сама вот эта разобщённость данных действий выступает важнейшим условием, фактором, определяющим их содержание.

          Сия разобщённость ведёт к тому, что личное выживание отдельных индивидов оказывается лишь отчасти связано с выживанием соответствующих классов в целом. В такой обстановке мало кто может позволить себе озаботиться общеклассовыми интересами-целями в большей степени, чем своими личными. Всякий, напротив, легко уверяется в том, что подобные его альтруистические почины не оцениваются и не поддерживаются "одноклассниками", а побуждают их лишь проехаться за его счёт. Поведение класса — это сумма эгоистически направляемых действий. Альтруистическое (даже в узкоклассовом, не распространяясь уже об общенародном или всечеловеческом смысле), то есть идущее вразрез с эгоистическим поведение в описанной ситуации является, по сути, ошибочным, гибельным для индивида.

          Таким образом, даже российские крестьяне начала XX века (как яркий пример вроде бы катастрофически опростоволосившегося класса) действовали безошибочно с точки зрения индивидуального выживания каждого из них в имевшейся обстановке. Так обстоит дело с "ошибками" классов.

          Впрочем, напоминаю, что А.Л.Янов толкует, разумеется, вовсе не о них, а об ошибках политиков, вождей, выдающихся личностей, чья деятельность якобы и определяет ход мировой истории, имея роковые или счастливые последствия для судеб направляемых ими народов. При этом, вдобавок, учёный понимает данные "ошибки" вовсе не так, что они были-де ошибками с точки зрения достижения личных, эгоистических целей указанных исторических деятелей. За "ошибочность" Яновым выдаётся, на деле, нечто иное, а именно — несоответствие поступков политиков каким-то нравственным нормам, некоему благу народа, процветанию Отечества и т.п. Речь идёт, фактически, не об ошибках в буквальном (рациональном) смысле слова (не о несоответствии действий реально преследуемым целям), а о проступках, то бишь о том, что заслуживает осуждения (о недостойности самих целей).

          В связи с этим, в-третьих, отмечу, что вопрос об ответственности людей за исторические события вообще не имеет отношения к науке. Конечно, никто не может лишить нас приятного права судить тех или иных исторических деятелей за их нехорошее, на наш взгляд, поведение. Но это вовсе не научный подход к познанию истории. Наука — не судья. Её задача не в том, чтобы оправдывать или обвинять, а в том, чтобы объяснять, причём, к тому же, не субъективное поведение отдельных личностей, а исторически значимые события и явления (для чего необходимо выявление закономерностей, определяющих ход оных событий). В науке исторический процесс должен рассматриваться только как естественный, объективный, а не как якобы зависящий от воли отдельных субъектов и, тем самым, происходящий по чьему-либо недосмотру или злокозненной воле. В противном случае о какой науке вообще может идти речь? Можно не любить, например, лично Сталина с его злодеяниями, но поскольку появление политика такого сорта на российской сцене соответствующей эпохи было закономерным (что я и постараюсь ниже показать), то, хотим мы того или нет, а нам всё равно пришлось бы тут кого-то не любить. Дело учёного изучать именно причины и закономерности прискорбного развития событий в России, а не давать волю своим эмоциям по поводу этой прискорбности и не искать, кому бы предъявить претензии за своё "счастливое детство". Повторяю, к собственно науке это увлекательное занятие никакого отношения не имеет. (Не распространяясь уже о том, что вообще не следует спутывать признание чего-либо неизбежным, закономерным с якобы оправданием этого чего-либо. Сие совершенно разные типы оценки событий, никак не совпадающие друг с другом).

          Поэтому до тех пор, пока в пользу тезиса об альтернативности исторического процесса выдвигаются только "моральные" соображения, на мой взгляд, разумнее оставаться всё-таки, пользуясь определением Янова, "унылым детерминистом" и фаталистом, чем быть с утра весёлым (уж и не знаю по какому случаю) разведчиком сомнительных исторических альтернатив. Хотя чисто по-человечески, конечно, "оптимистов"-альтернативщиков понять нетрудно. Ах, всем нам так хочется, чтобы всё плохое в истории человечества было ошибкой, дурным сном, чтобы железное колесо Судьбы не вращалось с такой необоримостью, ломая нам хребты. Надежда умирает последней.

Раздел второй Генезис советского бюрократизма

Глава первая. Прорыв большевиков по левому флангу

          Установив подоплёку исторического процесса, рассмотрю: как же конкретно развивались события?

1. От Февраля к Октябрю

          Сущность процесса Стихийные выступления рабочих и солдат Петрограда в феврале-марте 1917 года привели к свержению самодержавия и ломке всей системы прежней государственной власти. Подчёркиваю, произошло крушение не просто власти царской бюрократии, а и вообще единственной, хоть плохонькой, но какой-то реальной власти в стране. Сложилась де-факто ситуация безвластия. Широкие массы населения России (то есть, преимущественно, крестьянства) оказались предоставленными сами себе. Осознание этого факта пришло к ним не сразу, но в течение полугодия сформировалось вполне ясно. И по мере того, как в народе ширилось ощущение "свободы", бесконтрольности, воли, он шаг за шагом всё больше активизировался и переходил на политическое самообслуживание, то есть к самостоятельному решению стоящих перед ним проблем, к реализации своих чаяний.

          Однако, повторяю, всё это происходило именно постепенно, шаг за шагом. Отчего на первых порах инициатива принадлежала наиболее сознательным, грамотным и организованным силам российского общества. Пока внизу зрело и ширилось анархическое народное движение, по верхам кипела бурная политическая жизнь. Различные партии и течения с их вождями сталкивались в ожесточённой борьбе за формальную власть и реальное влияние на умы и души своих сограждан. При этом закономерно, что по мере активизации самих народных масс, усидеть наверху становилось всё труднее и правительства всё больше "левели", то бишь у руля формальной высшей власти оказывались всё более крайние и радикальные силы. Правда, не получавшие в связи с этим никакой действительной возможности "рулить", то бишь проводить эффективную общегосударственную политику, чему препятствовало хотя бы уже простое отсутствие у "властей" необходимого исполнительного аппарата. Опираться в данной ситуации можно было только на сами массы, а это значило, что единственно возможной на практике могла быть только такая политика, которая отвечала их интересам и которую они и без того проводили явочным порядком.

          Если выразить всё это в классовых терминах, то можно утверждать, что свержение самодержавия положило начало сложному и длительному процессу выяснения отношений между различными классами российского общества, пытавшимися извлечь для себя из сложившейся ситуации максимальную выгоду (впрочем, довольно быстро вырождавшуюся лишь в одно простейшее желание — выжить!). В ходе развития событий всё отчётливее обнаруживались противоречия составлявших исходный антицаристский блок социальных сил, что вело к их размежеванию и, соответственно, вторичному блокированию (естественно, объективному, а не субъективному) уже на новых основах. При этом "знамя борьбы за народное счастье" закономерно постепенно перемещалось из рук наиболее сознательных, но слабых социальных слоёв в руки наименее сознательных, но зато сильных. Ясно, что буржуазия и интеллигенция (во всех их стратах) сориентировались в ситуации раньше, чем рабочие, а последние — раньше, чем крестьяне.

          Следовательно, этапировать упомянутый процесс выяснения отношений можно, во-первых, по признакам указанных размежевания и блокирования, то есть различая этапы по тому, кто за что в союзе с кем и против кого боролся, а, во-вторых, по тому, кто в каждый конкретный момент оказывался "наверху", во главе "процессии".

          Февральская "революция" Поначалу все антицаристские силы России выступили единым фронтом. Основными участниками февральских событий стали, как отмечалось, рабочие и солдаты Петрограда. Их движение было абсолютно стихийным, никем не направляемым и отражало общее отторжение массами населения страны старой бюрократии, вдобавок к своей прежней непопулярности окончательно дискредитировавшей себя в годы войны. "В течение 1916 г. власть, казалось, полностью разложилась. Принятые меры состояли единственно в замене одних некомпетентных и непопулярных министров другими, ничуть не лучшими (за год сменилось пять министров внутренних дел, четыре министра сельского хозяйства и три военных министра)... Становилось очевидным, что самодержавие потеряло способность управлять страной и вести войну" (13, с.71).

          При этом понятно, что указанная "очевидность" и стремление сформировать какую-то иную более дееспособную власть двигали вовсе не рабочими и солдатами, реально опрокинувшими царизм, а лишь теми политическими деятелями, которые на гребне событий добились формального отречения Николая II от престола. Простой народ вышел на улицы лишь с требованиями мира и хлеба, а также с малоконструктивным во всех отношениях лозунгом "Долой!" Отличительной чертой Февраля явилась именно неопределённость целей и программ восставших: ими руководили просто антицаристские настроения. "Февральская революция не была ни буржуазно-демократической, ни социалистической по своей сути. В ней доминировали демократические и социалистические по форме, но в сущности анархистские и охлократические силы" (19, с.42). Это был бунт толпы, сплочённой ненавистью к имеющемуся режиму, но не более того.

          Падению монархии, как отмечалось, особенно способствовали её военные поражения и спровоцированное войной реальное вооружение народа. В древности и средневековье, в условиях, адекватных господству бюрократии, она сама выступала в качестве костяка армии, но в буржуазную эпоху, при развитой промышленности и вооружениях, это стало невозможным. Армия, особенно в период активных военных действий, неизбежно превратилась тут в рекрутскую, то есть крестьянскую и рабочую, отчего её лояльность бюрократии стала проблематичной. Сие явилось важной предпосылкой победы мировой буржуазии вообще. Вот и в России: война вооружила народ, а он повернул штыки против самих бюрократов.

          Конфуз крупного капитала Свержение самодержавия поставило, однако, вопрос о том, что делать дальше. Объективный союз "сил демократии" против царской бюрократии с устранением последней, естественно, тут же развалился, и уже на почве всё большего расхождения мнений о путях дальнейшего движения страны началось постепенное самоопределение и размежевание классовых сил.

          Первоначально ситуацию попытался взять под контроль крупный капитал. Но его попытка была обречена на провал. Ибо ему не на кого было опереться в обществе. Ведь само существование данного капитала, как отмечалось, обусловливалось лишь потребностями и поддержкой свергнутой бюрократии. Исчезновение последней с политической сцены неминуемо повлекло за собой и падение авторитета её классовых сателлитов. Пребывание представителей крупной буржуазии у "власти" было весьма кратковременным, а результатом этой неудачной попытки явился закономерный дрейф капитала в лагерь "реакции" и, в общем-то, практически полное устранение его с политической сцены в качестве хоть сколько-нибудь значимой силы.

          Бабье лето "среднего класса" Затем наступил черёд "развода" уже и более влиятельных слоёв — рабоче-крестьянских масс и масс буржуазии вообще вкупе с примыкающей к последней по большинству позиций либеральной интеллигенцией. Этот процесс, в силу большей укоренённости обоих лагерей в российском обществе, оказался более длительным и сложным. Мелкая и средняя российская буржуазия (не распространяясь уже об интеллигенции) вовсе не была такой же анемичной и паразитарной, как крупная, а всерьёз претендовала на власть — по крайней мере, пока основная масса населения оставалась пассивной и нейтральной к борьбе, происходившей в крупнейших городах и столицах. В этих условиях, по словам Н.Н.Суханова, буржуазия стремилась обуздать "революцию", присоединившись к ней и став во главе её. Однако успеха на данном поприще она, разумеется, не добилась.

          Сия растянувшаяся на несколько месяцев процедура "развода" отразилась в феномене так называемого "двоевластия", то есть в становлении двух органов власти — Временного правительства и Советов. "С одной стороны, образовался "лагерь" правительства, сословных учреждений (земства, городские думы) и "буржуазных" партий (кадеты), а с другой — силы "демократии" (Советы, социалистические партии, анархисты, профсоюзы)" (13, с.78).

          Причём характерно, что пробуржуазные правительственные органы власти формировались преимущественно в крупных городах, где как раз и обитала более-менее сложившаяся буржуазия и интеллигенция, в то время как в провинции в массовом порядке вместо органов Временного правительства плодились и множились именно органы местечковой непосредственной власти — Советы. По мнению авторов учебника "История России", "место, роль вторых в значительной мере определялись тем, что распад царской власти опережал процесс создания демократической. Образовавшийся вакуум заполняли различного рода политические суррогаты, появлявшиеся на волне революционной активности городских и сельских низов" (36, с.159). Но дело, конечно, главным образом, заключалось не в разной оперативности центра и провинций на ниве государственного строительства, а в различном классовом характере их населения. Крестьянская, то есть анархическая по своему классовому существу масса на местах вовсе не спешила (да и была не в состоянии) примкнуть к Временному правительству и создать единую централизованную систему организации власти. "В провинции после Февраля даже и намёка не было на двоевластие, в дальнейшем там скорее шло "размывание" официальной власти" (14, с.34).

          Примечательно и то, что местечковые Советы "самостийно вторгались во все сферы управления, легко переступая через правовые нормы" (36, с.159), а также то, что ведущую роль в них очень быстро стали играть те или иные партийные функционеры, то есть наиболее политически активная и подготовленная часть общества. Тем самым, Советы изначально стали "партийными" органами, проводниками политики тех или иных партий.

          Размежевание "среднего класса" и масс рабочих и крестьян постепенно принимало всё более резкие формы, перерастая в противостояние. Ширились аграрные беспорядки, против которых правительство применяло войска. Ужесточилась борьба пролетариата и капиталистов: массовый характер приобрели локауты, вызывая растущее недовольство рабочих и ответные захваты ими фабрик и заводов. Предотвратить всё сие буржуазное правительство было не в состоянии: для этого у него просто не хватало сил. В сложившихся обстоятельствах "от властей требовалось лишь одно: поощрение и узаконение того беспредела, что происходил в стране... Любое серьёзное сопротивление" массам "неизбежно влекло за собой кризис власти" (19, с.42).

          С другой стороны, Временное правительство, разумеется, никак не желало проводить и такую политику, которая противоречила бы его интересам и интересам стоявших за ним социальных сил, то есть прежде всего буржуазии. К примеру, "пойти на национализацию земли" оно "не могло, поскольку уже в 1916 г. половина всех землевладений была заложена, и национализация земли разорила бы банки (которые к тому же почти все были иностранными)" (43, с.130). Рассориться с мировой буржуазией, чтобы остаться наедине со своим народом, российские буржуа никак не хотели. Тем самым, не будучи способно ни к чему, Временное правительство заняло позицию "непредрешенчества", оставив реальную политику на волю Учредительного собрания.

          Поэтому же по мере пробуждения активности широких народных масс, недовольных бездействием "властей", то есть непроведением ими антибуржуазной политики, буржуазия всё более слабела и правела. Серьёзный удар по ней нанёс корниловский мятеж, с одной стороны, подорвавший реноме её органов власти, а с другой — сплотивший её противников и продемонстрировавший на чьей стороне реальная сила. Короче, тенденция процесса прослеживалась вполне отчётливо: поражение буржуазии было неминуемо. Власть выпадала из её рук даже в той своей малой части, в которой она ей исходно принадлежала. Вопрос заключался лишь в том, кто подхватит эту власть?

          Анархия — мать порядка В социальном плане ответ на него был вроде бы ясен: с политической сцены "средний класс" вытесняли массы рабочих и крестьян (в городских событиях последние принимали участие в качестве солдат). Но парадокс ситуации заключался в том, что данные классы, превратившиеся к осени 1917 года в основные действующие силы "революции", обладали весьма невысоким организационным потенциалом: рабочие — в силу своей неразвитости, а крестьяне — так и вообще по самой своей природе (как атомизированные натуральные производители). Не случайно, повторяю, массово порождаемой ими формой самоорганизации являлись именно аморфные и децентрализованные Советы. Так что фактический переход "революционной" инициативы в руки указанных классов не был на деле никак связан с захватом ими государственной власти, а был, по сути, переходом к анархии.

          Вообще, события с февраля по октябрь 1917 года, как уже отмечалось, представляли собой не что иное, как постепенное разрушение единства российского государства и общества, связанное с пробуждением именно активности низов населения и прежде всего огромной и анархической крестьянской массы. Со сносом плотины бюрократии буржуазия оказалась один на один с этим всё напирающим потоком. Она попыталась было поначалу направить его в своё русло и даже сдерживала его некоторое время (пока он ещё был относительно слаб), но сил буржуазии явно недоставало для установления контроля над обществом, и она также в конце концов была сметена стихией народного бунта.

          На деле, повторяю, подлинные управление и власть в данном обществе могли утвердиться лишь в виде жёсткого насильственного бюрократического режима. Причём взяться ему было неоткуда, кроме как из недр самого простого народа. Во всяком случае, буржуазия с её демократическими "закидонами" тут явно была не ко двору, не распространяясь уже о том, что её социально-экономические интересы существенно расходились с интересами подавляющего большинства населения. Вызревание новой власти, новой бюрократии могло произойти только в форме некоего обуздания-оседлания революционного потока какой-то находящейся на его гребне силой.

          Именно такими "наездниками", как известно, выступили большевики. С одной стороны, как наиболее жёстко, бюрократически организованная структура, с другой — как выразители самых крайних экстремистских взглядов масс (в частности, "большевики были единственными, кто подталкивал крестьян к захвату помещичьих земель" — 13, с.106). Наконец, с третьей — как представители рабочего, а не крестьянского движения. Аморфность крестьянства вообще не позволяла толком опереться на него, тогда как относительная сплочённость и организованность фабричных рабочих делали их весьма мощной силой. Крестьянство отдавало пальму первенства эсерам, а рабочие — большевикам. Но ""взять власть" над Россией возможно было не в сельской "глубинке", где эсеры... пользовались тогда огромным влиянием, но в "столицах". А выборы в Учредительное собрание с беспощадной ясностью показали, что эсеры не имели в столицах ровно никакой опоры" (45, с.239). Так что решающее значение сыграло то, что большевики возглавили именно радикальное рабочее и солдатское движение, организовав его на свержение Временного правительства.

          Но при этом, подчёркиваю, свергнув оное, большевики ещё вовсе не взяли тем самым власть в свои руки. На 90% сие была чисто формальная акция (оттого-то она и оказалась практически бескровной). В ходе событий октября 1917 года была лишь окончательно разрушена видимость власти буржуазии в угоду стихии народного самовластия. "Октябрьский переворот ускорил и довёл до низшей точки распад государственной власти в России" (36, с.173). Власть на деле перешла к анархическим массам с их примитивным сознанием и эгоизмом частных и групповых интересов. Большевиков понесла волна народной инициативы, сводившейся преимущественно к действиям в стиле "грабь награбленное". Разрушалась промышленность, банковская, финансовая и прочие системы. Крестьяне жгли усадьбы помещиков и хутора "фермеров", деля их земли без какой-либо оглядки на санкции сверху, то бишь осуществляя так называемый "чёрный передел". "В это время развернулся распад российского государства, произошло разрушение унитарной системы жизнеобеспечения и функционирования огромного общества" (83, с.335).

          Ленин и компания старались лишь удержаться на норовистой кобыле "революции", но вовсе не направляли её безумной скачки. "М.Либер возмущался: "Ложь, что массы идут за большевиками. Наоборот, большевики идут за массами. У них нет никакой программы, они принимают всё, что массы выдвигают" (43, с.145). (Сразу отмечу, что именно этот популизм, поддержка всех требований народа, и позволили большевикам "возглавить" его). "Под тяжестью событий "вожди" формулировали только то, что отвечало потребностям массы и требованиям истории" (89, с.321). "Партия большевиков, её лидеры, придя к власти, не в состоянии были адекватно оценить ситуацию (? — ситуация и была именно такова, что самым разумным было плыть по течению — А.Х.), часто неосознанно, ощупью шли за событиями, пытаясь во что бы то ни стало удержаться у власти" (83, с.347). "Советское правительство, вынужденное опираться прежде всего на городские рабочие Советы, становилось их заложником. Стараясь находиться хотя бы на полшага впереди этого грозного вала народной революционной инициативы, Ленин вынужден был лихорадочно развивать соответствующую "теорию" революции, фактически обслуживавшую, освящавшую, ссылаясь на марксизм, анархию революции, возводя очередные вынужденные меры в ранг принципов коммунистического строительства" (36, с.177).

          Впрочем, и сам народ действовал не просто анархически, а зачастую вынужденно, обеспечивая в имеющейся ситуации безвластия и беспредела своё непосредственное выживание. Обстоятельства определяли не только политику верхов, но и поведение низов. Например, стремление взять промышленность в свои руки у рабочих было вызвано вовсе не "жадностью" и не "пролетарским экстремизмом", а тем, что хозяева заводов и фабрик всячески старались ликвидировать убыточное для них в данных условиях производство. "Ряд владельцев крупных предприятий повели дело к распродаже основного капитала и ликвидации производства" (43, с.169). Массам рабочих грозило увольнение и голодная смерть. Их стремление взять заводы и фабрики под свой контроль обусловливалось прежде всего именно указанными действиями капиталистов.

          Таким образом, с переходом к рабоче-крестьянскому этапу "революции", начался на деле период анархии, самодеятельности масс, носившей помимо всего прочего и ярко выраженный антибуржуазный характер. Вместе с тем, на данном этапе возникли и зачатки новой бюрократии в лице оккупировавшего формальные центральные органы государственной власти аппарата большевистской партии. Дальнейший ход истории сводился уже в решающей степени к процессам развития этой бюрократии и упрочения её позиций, к овладению ею не только формальной, но и реальной властью в стране.

2. Гражданская война

          Раскол рабочих и крестьян Первые возможности к упрочению своих властных позиций большевикам предоставила германская военная агрессия, в ходе отражения которой Ленин со товарищами были вынуждены заняться формированием собственной, то есть подконтрольной им армии: эта мера теперь выглядела оправданной и необходимой в глазах народа. Однако главный свой исторический шанс РСДРП(б) — РКП(б) получила в виде произошедшего к весне 1918 года раскола между рабочими и крестьянами, ознаменовавшего собою начало нового этапа развития событий. Данный последний и самый серьёзный социальный раскол российского общества позволил большевикам выступить в роли организаторов рабочего класса, сплотил последний вокруг них, милитаризовал и бюрократизировал его, превратив массы пролетариев в железный антикрестьянский кулак, в низовую опору новой власти.

          Глубинной причиной указанного раскола явился всё тот же модернизационный, милитаристский характер российской промышленности, то есть её экономическая искусственность. Как понятно, это означало не что иное, как аналогичное же "подвешенное" положение российского рабочего класса. Между ним и многомиллионным натуральнопроизводящим крестьянством России практически отсутствовали какие-либо точки соприкосновения. Крестьяне вовсе не были заинтересованы в существовании пролетариата (по крайней мере, подавляющего его большинства) и, естественно, отнюдь не горели желанием содержать его за свой счёт. Тем самым, выживание масс рабочих зависело лишь от того, насколько они были в состоянии подмять, подчинить себе массы земледельцев, заставить оных безвозмездно отчуждать в свою пользу некоторую (и немалую) часть производимой ими продукции. (При этом, подчёркиваю, что российский пролетариат был вполне в состоянии добиться данной цели. Если крупную и среднюю буржуазию народ в целом сдунул и не заметил, то теперь раскол обнаружился внутри него самого, между двумя основными по численности и мощи его классами. От рабочих просто так крестьяне отмахнуться уже не могли).

          Указанный антагонизм положений и интересов российских города и деревни, сформировавшийся на протяжении предшествующего полувека, особенно резко обострился ввиду произошедших в стране в ходе "революции" социальных преобразований. Как известно, содержание их заключалось в уничтожении, с одной стороны, старой бюрократии, старого государства, а с другой — помещиков и сельской буржуазии (прочую буржуазию я тут в расчёт не беру); последний процесс, как понятно, протекал в форме экспроприации крупных землевладений и образования взамен им множества мелких. Всё это имело свои закономерные последствия.

          Разрушение старого государства означало не просто гибель крупного капитала, но и одновременно, как отмечалось, крах крупной промышленности вообще. Ведь в лице бюрократии исчез основной заказчик её продукции. Вновь становящийся государственный аппарат большевиков, как отмечалось, не обладал никакой реальной властью, не имел никаких источников доходов, кроме конфискаций банковских фондов (налоговая система приказала долго жить ещё при Временном правительстве, пробавлявшемся лишь печатанием ничем не обеспеченных денег), и просто не мог выступить в данной роли. В результате в одночасье труд огромного количества промышленных рабочих оказался никому не нужным. Данная проблема, как понятно, наметилась уже в предшествующий период и, в частности, именно с этим была связана вышеупомянутая практика массовых увольнений рабочих лета-осени 1917 года, но к зиме 1918-го, в условиях восторжествовавшей анархии, ситуация вообще вышла из-под контроля и стала угрожающей.

          Дополнительную остроту ей придало вышеописанное преобразование деревни. Здесь, повторяю, напрочь исчезли крупные хозяйства, которые прежде работали на продажу и частично содержали город, по крайней мере, ту его часть, которая не была связана с государством и не кормилась непосредственно из его кармана. Образовавшаяся взамен помещикам и кулакам масса мелких землевладельцев-земледельцев оказалась, с одной стороны, нацеленной прежде всего не на рынок, а на самообеспечение, на натуральное хозяйствование и личное потребление, а с другой — и вообще не способной к поддержанию того уровня производительности сельского хозяйства, который был достигнут ранее в рамках крупных землевладений и отчасти определил собой численность сложившегося городского населения. Естественный обмен продукцией между городом и деревней резко пошёл на убыль.

          Таким образом, результатом "революции" стал полный крах как бюрократической (налоговой), так и буржуазной (рыночной) системы перекачки средств из села в город. Город оказался на грани голода, избежать которого нельзя было никак иначе, кроме как ограблением крестьян. Это, естественно, не могло не привести к кризису рабоче-крестьянских отношений и имевшегося политического режима.

          "В первой половине 1918 г. внутрисоветский конфликт, быстро назревая, прорвался открытым столкновением разных ветвей Советов. Наиболее масштабно и бескомпромиссно это столкновение произошло между городом и деревней, между пролетарскими и крестьянскими Советами (в партийной же сфере это выразилось в расколе блока большевиков и левых эсеров и в мятеже последних — А.Х.). Сельские Советы укрепили свою роль зимой — весной 1918 г. в ходе конфискации частнособственнической земли, "чёрного передела" крестьянских наделов, организации на новых основах внутридеревенской жизни. Они повели за собой огромные массы крестьянства и на следующем этапе аграрно-крестьянской революции — разрушения государственных налоговых повинностей, государственных монополий, твёрдых цен, отстаивания под флагом свободной торговли права мелкого частного собственника на "неурезанную" свободу (питаемую идеями утопического социализма и анархизма). В результате государственные заготовки продуктов питания резко упали, над армией и городским населением нависла угроза голода, нормы отпуска продуктов питания в столицах уменьшились до критических размеров. Отстаивая своё революционное право, занятая первоочередными задачами увеличения посевов, расширения поголовья скота, увеличения страховых запасов, деревня поворачивалась к городу спиной. Тенденция натурализации сельского хозяйства становилась угрожающей с точки зрения интересов экономики страны в целом (а, проще выражаясь, с точки зрения выживания всех некрестьян — А.Х.). Весной 1918 г. Ленин вынужден был констатировать, что главным врагом революции стала мелкобуржуазная (ну при чём здесь буржуазность? — А.Х.) стихия частного собственника (крестьянина, ремесленника, кустаря, торговца)" (36, с.175). "Большевики, вопреки протестам левых эсеров, провели через ВЦИК декреты о продовольственной диктатуре и комитетах бедноты" (83, с.349). "Продовольственная диктатура, введённая с мая (заменена затем в январе 1919 г. продразвёрсткой), ликвидация свободной торговли сначала хлебом и зернофуражом, а затем фактически большинством сельскохозяйственных продуктов, превращали крестьянина в государственного раба. Он должен был трудиться на полях и отдавать всё, кроме небольшой части на пропитание семьи (а иногда и этого не оставляли)" (83, с.357). И сие было следствием не просто идеологической зашоренности политики большевиков, а реально сложившейся социально-экономической ситуации. Необходимость снабжения городов продовольствием заставила Ленина и компанию взять крестьянина за горло (иначе им просто было не удержаться у власти), и эта их политика нашла естественное понимание и поддержку у пролетариев (без их поддержки данная политика просто и не могла быть проведена).

          Повторяю: загнанный в угол вышеописанными обстоятельствами рабочий класс России, дабы не погибнуть голодной смертью, вынужден был сплотиться вокруг новой власти, то есть вокруг большевиков, в массовом порядке принять участие в практике экспроприаций крестьян и, соответственно, в значительной степени милитаризоваться и пополнить наиболее грамотными и энергичными своими представителями низовой слой новой бюрократии. (Причём сие имело смысл не только в плане организации продовольственного снабжения городов, но и с точки зрения простого оттока с непосредственного производства на государственную службу ставшей излишнею рабочей силы). Крестьянская "революция", всё больше разливаясь по стране, привела к развалу государства (в 1918 году Россия распалась на тридцать самостоятельных минигосударств со своими правительствами), к кризису городов и угрозе существованию пролетариата. В данной критической ситуации большевики, в основном, именно потому и укрепили свою власть, что явились наиболее влиятельной в городах и решительной политической силой, способной хоть что-то предпринять, хоть как-то организовать массы рабочих в их борьбе за выживание.

          В итоге же всего этого, как отмечалось, крестьянство отшатнулось от рабочего класса и от новой власти, а точнее, отказалось от своего нейтралитета в отношении них. "Политика большевиков в деревне подняла гигантский вал гражданской войны" (83, с.358).

          Вновь к вопросу об альтернативности истории Как можно видеть, гражданская война в тогдашних условиях России была неизбежной, ибо неизбежным являлось лежащее в её основании столкновение города с деревней (рабочих с крестьянами) и власти с анархией (то есть с теми же крестьянами; на данной почве, как понятно, также закономерным стал союз рабочих с новой формирующейся бюрократией). Вопрос стоял ребром: либо вымирание городского населения и гибель государства, либо покорение деревни. То есть это был вопрос жизни и смерти миллионов людей, и именно сие толкало оных к ожесточённой борьбе друг с другом. Ни большевики, ни их противники из числа "демократов" или, тем более, монархистов не определили своей волей и политическими ошибками развязывания гражданской войны. Ею было беременно само российское общество с его дисгармоничной социально-экономической структурой. У рабочих просто не было другого выхода, кроме ограбления крестьян, ну а последним, в свою очередь, тоже не оставалось ничего иного, кроме как взяться в ответ за оружие и попытаться отбиться от экспроприаций. Различные же политические партии и группировки лишь примазались к данным двум схлестнувшимся в жестоком противоборстве основным (на ту пору: в силу неразвитости новой бюрократии) классам российского общества, лишь воспользовались их глобальным противостоянием для достижения своих целей, но сами по себе не имели в плане раздувания социального конфликта никакого серьёзного значения.

          Непонимание данного вопроса, однако, так же распространено, как и непонимание неизбежности гибели царизма. Тут подкачал даже сам Ленин, который написал: "Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной"" (цит. по 43, с.160). Ему вторит и С.Г.Кара-Мурза: "Но признать власть Советов эсеры и меньшевики не согласились, и та часть народа, что их поддерживала, сложилась в достаточную для гражданской войны "критическую массу"" (43, с.160). Свойственный российской интеллигенции вождизм (то есть представление о том, что решающую роль в истории играют лидеры, ведущие за собою массы) в данных рассуждениях буквально так и выпирает наружу. Да неужели же согласие большевиков с эсерами что-либо значило в описанной обстановке? Да ведь само это согласие именно потому и было невозможно, что не могли быть примирены интересы представляемых данными партиями классов. Российское общество той поры, увы, состояло из объективно враждебных (по своему положению, а не настрою, хотя со временем в пылу схватки развилась и взаимная ненависть) друг другу рабочих и крестьян, и при таком раскладе гражданская война была абсолютно неизбежной.

          Первая половина войны Неспособность крестьян к самоорганизации в масштабах страны привела поначалу к локализации и раздробленности их выступлений против новой власти. Но это крестьянское возмущение создало почву для реанимации и активизации всех тех социальных, преимущественно, пробуржуазно-демократических сил, что были отброшены на обочину исторического процесса на предыдущих его этапах. Они-то и оседлали со своей стороны антирабочее и антибольшевистское крестьянское брожение и придали ему организованные формы. Конечно, эти силы и до того пытались каким-то образом отстаивать свои интересы, но ввиду собственной своей слабости никак не могли создать серьёзной угрозы новому режиму. Лишь переход на их сторону больших масс сельского населения придал антибольшевистскому движению мощь и размах и позволил ему добиться значительных успехов. "Белое движение получило массовую базу. Крестьяне массово прибывали в белую армию" (83, с.358).

          Перелом Однако опора на крестьян — ненадёжная опора. Крестьяне и сами по себе неважные вояки, и к тому же, как и все прочие социальные слои, вовсе не склонны таскать каштаны из огня для других. В особенности же, для тех классов, которые являются их прямыми антагонистами. Довольно быстро крестьянство обнаружило, что его новые союзники ничем не лучше, а то и хуже старых, что на их задах, пользуясь выражением Маркса, прицеплены всё те же феодальные и буржуазные гербы. Белая армия была "мешаниной кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов" (43, с.242). Основой программы данной социальной силы были лозунги Февраля. "Объединение части низов и белых на почве борьбы с большевиками не могло быть прочным: слишком велика была разница в целях и идеалах" (83, с.363).

          Отсюда необходимо произошла со временем новая перегруппировка сил. Крестьяне в массе своей постепенно порывали с белым движением и либо занимали позицию полного нейтралитета, либо же (в рамках выбора из двух зол меньшего) даже переходили на сторону рабочих, то есть большевистского правительства. Правда, на деле такой "переход" выражался преимущественно лишь в более терпимом отношении крестьянства к рекрутским наборам красных, чем к аналогичным мероприятиям белых, а вовсе не в активной поддержке первых в ущерб вторым. Тем не менее, и этого было уже вполне достаточно. Пусть и в такой полупассивной форме, но наметился некий блок рабочих и крестьян, создание которого сразу же уничтожило все шансы на победу остальных социальных сил.

          Гражданская война как зеркало крестьянского бунта Ещё раз подчёркиваю, что решающую роль при этом сыграл не столько прямой переход крестьянства на сторону рабочих и новой бюрократии, сколько именно указанный "косвенный", а также вообще уход крестьян с арены политической борьбы. В течение всей войны они постоянно колебались от одного лагеря к другому, то есть выступали всю дорогу лишь сами за себя — как против красных, так и против белых. "Красные и белые (то есть, условно выражаясь, рабочие и буржуазия — А.Х.) воюют между собой за власть, но одновременно и тем и другим приходится отчаянно бороться с "русским бунтом" (то есть с крестьянством — А.Х.)" (45, с.177) как наиболее опасным злом. "Война между Белой и Красной армиями как таковая имела в конечном счёте гораздо менее существенное значение, чем воздействие и на белых и на красных всеобъемлющего "русского бунта"" (45, с.178).

          Как писал М.М.Гаккебуш, в 1917 году "мужик снял маску... "Богоносец" выявил свои политические идеалы: он не признаёт никакой власти, не желает платить податей и не согласен давать рекрутов. Остальное его не касается" (цит. по 45, с.152). Вот она — квинтэссенция интересов крестьянина. Вы меня не трогайте, я сам по себе, мне не нужна власть вообще: она мне всякая враждебна. "Крестьяне попросту хотели, чтобы их навсегда оставили в покое, дали возможность жить по-своему" (14, с.32). Поэтому они в равной мере сражались против всякой власти, которая приходила, и, в том числе, даже против власти как будто бы выражавших их интересы эсеров, потому как и эсеровское правительство вынуждено было наводить какой-то порядок, прибегать к налогообложению и мобилизациям. "Народ мог тогда лояльно относиться к власти лишь до тех пор, пока она не начинала осуществлять свои необходимые мероприятия; как только власть эсеров в Сибири начала создавать (в октябре 1918 года) свою армию, "толпы крестьян напали на город (Омск — А.Х.) и перебили всю городскую администрацию (эсеровскую. — В.К.) и стоявшую там офицерскую команду"" (45, с.240).

          (При этом, кстати, любопытным образом проявилась одна характерная особенность крестьянства: в массе своей оно воевало только в "часы вечернего досуга", то есть в свободное от земледельческих работ время. Как весна или сбор урожая, так крестьяне сами спешили помочь очередной власти подавить смуту, чтобы иметь возможность обеспечить своё существование в следующем году. Эту особенность крестьянской жизни учитывала позднее — в 20 — 30-х годах — и советская власть, которая всегда накануне сева "замиряла" крестьян, давала им всяческие послабления, чтобы стимулировать их к труду, к засеву больших площадей; после же окончания сельхозработ и сбора урожая обычно начиналось обратное закручивание гаек, отбор выращенного).

          "Сбейте оковы, дайте мне волю — я научу вас свободу любить!" По существу, крестьянство России воевало не за что иное, как за так называемую "волю". Это довольно специфический идеал, присущий исключительно менталитету русского крестьянства. Подчёркиваю: во-первых, именно крестьянства, во-вторых, только русского.

          С одной стороны, основанием указанного идеала является характер крестьянского бытия вообще, который резко отличается, например, от характера бытия буржуа. Мир последнего — это всё обширное сообщество людей, связанных рынком, то есть всеобщей экономической зависимостью друг от друга, это большой гражданский коллектив. Отсюда буржуазная "свобода" есть свобода индивида в данном коллективе, и для её реализации неизбежны некоторые взаимные (законодательные) ограничения прав его граждан.

          Мир крестьянина, и в особенности российского, — это его семья или, в лучшем случае, его община (коя, напоминаю, так и называлась: "мир"). Здесь каждый сам себе хозяин. Натуральнопроизводящий земледелец полностью обособлен экономически. Его отношения с соседями, если последние вообще имеются, что не обязательно, крайне просты и регулируются, в основном, не законами, а простыми решениями общих собраний, сходов. Крестьяне, будучи практически не связанными друг с другом в своей непосредственной хозяйственной деятельности, то бишь "по жизни", естественно, и осознают эту свою взаимную независимость как некий фундаментальный определяющий их мироощущение факт. Идея "воли", с одной стороны, отражает именно данное отсутствие каких-либо объективных экономических связей людей.

          Буржуазия, будучи повязана по рукам и ногам рынком, не может представить себе отсутствия данной своей связи, возможности разобщённого бытия и, тем самым, отсутствия правового регулирования общественной жизни. Такое отсутствие по условиям её жизни и, соответственно, в её сознании закономерно сопрягается с бесправием и беспределом, с негарантированностью свобод, то бишь с несвободой. В её понимании сама свобода — это именно "свободы", то есть комплекс неких прав, а отнюдь не полное отсутствие вообще каких-либо правовых установлений.

          Для крестьянина же свобода только одна и носит именно чисто отрицательный характер в отношении любых ограничений его индивидуального бытия. Сия свобода и есть воля. Крестьянин выступает против какой-либо регулировки общественных порядков, ибо, во-первых, эти порядки вместе с самим обществом лично ему без надобности, являются ненужным и обременительным довеском к его и без того полноценному существованию, а во-вторых, их установление всегда оборачивается к нему в реальности только своей неприятной стороной, то бишь сводится к политическому насилию над ним, к навязыванию ему воли бюрократии. Другой формы регулировки порядков тут просто быть не может. Поэтому крестьянин — анархист по природе.

          В особенности же таков именно русский крестьянин — теперь уже в силу цивилизационной специфики его форм общежития. Русского крестьянина, с другой стороны, на всём протяжении его исторического существования не ограничивали в его индивидуальном бытии не только товарность производства, но и чрезмерные (типа азиатских) традиции коллективизма. Общинный коллективизм на Руси носил вторичный характер, то есть не родовой и даже не родственный (немалую роль тут сыграла и сравнительная малочисленность русских общин-деревень). Тем самым он был куда менее тотален, чем на Востоке, то бишь меньше подчинял людей каким-то традиционным (и разветвлённым, детализированным) нормам общежития. Данные нормы в русской общине выступали не столько священными установлениями предков, сколько напрямую формировались как выражения воль самих её членов. Русский коллективизм плясал от исходного индивидуализма жизни славян, произрастал на его почве. В тандеме индивидуализма и коллективизма ведущей стороной тут выступал индивидуализм. В связи с этим у российских крестьян сформировалось такое понимание свободы, которое отличалось не только от буржуазного ("западного"), но и от восточного его варианта.

          В обоих оных вариантах важнейшее значение придаётся упорядочивающей жизнь людей роли "закона" — права или традиционной нормы — зависящего не от воли индивида, а от стоящего над ним общества. На Руси же регулирование поведения индивида со стороны социума было крайне незначительным. Если в буржуазных обществах цементирующим началом выступала экономическая взаимозависимость граждан (выражавшаяся в развитом праве), а на Востоке — сильные и многочисленные коллективистские традиции, то русская община как подлинно народный институт не знала ни того, ни другого. Как по объёму, так и по своей авторитетности, регулирующие жизнь русских крестьян нормативные установления (причём имеются в виду только признаваемые ими законными установления, то есть те, что принимались ими самостоятельно по их доброй воле) были относительно (и даже крайне) скудны. Именно поэтому русская идея "воли" есть идея чисто индивидуальной свободы, идея полной независимости личности от каких-либо внешних социальных ограничений. И вот эта "российская воля вырывалась на простор чуть ли не при каждом существенном ослаблении государственной власти" (45, с.148), то есть при любом обнаружении вырывающихся из-под спуда собственно русских крестьянских, простонародных устремлений и идеалов.

          Итог Таким образом, фактически, крестьянство в России, как третий и решающий элемент, было враждебно обоим борющимся лагерям, но, при том, не способно выступить в качестве самостоятельной, организованной в национальном масштабе силы. Даже наиболее значительные крестьянские ополчения типа армии Нестора Махно не могли сами по себе противостоять ни красным, ни белым. Поэтому крестьяне вставали то под одни, то под другие знамёна, обеспечивая каждый раз реальный перевес соответствующему направлению. Поначалу в ответ на принуждения большевистского правительства они метнулись было в лагерь его противников, собственно и создав его, тем самым, как некоторый лагерь, но довольно скоро убедились, что и тут их ждут всё те же реквизиции и мобилизации. Пришлось выбирать из двух зол меньшее. Имелось, правда, ещё и третье "зло": можно было просто погибнуть в безнадёжной борьбе с более организованными противниками. Но эта перспектива, как понятно, массы крестьянства не вдохновила. Осознав, что анархический рай без налогов и рекрутчины невозможен, что какой-то власти ему всё равно не миновать, оно предпочло выбрать в качестве данной власти большевиков. В конце концов рабочие и их вожди, а также их позиции, крестьянам оказались ближе, чем позиции и персоналии их политических противников. Лагерь буржуазии и "демократии" был в большей степени социально чужд крестьянству, чем лагерь рабочих и новой бюрократии, отчего оно с большей охотой покорилось красным, чем и обеспечило их победу.

3. Что же произошло в России?

          Характер русской "революции" Отталкиваясь от всего изложенного, можно дать следующую общую оценку свершившихся в России в 1917 — 1920 годах событий. На разных своих этапах они представляли собою то массовое антицаристское восстание, то попытки буржуазии сформировать власть, то антибуржуазное (но отнюдь не социалистическое) восстание рабочих и солдат, но в конце концов свелись к тому, к чему только и могли свестись по имевшемуся социальному составу российского общества — к тотальному крестьянскому бунту против всякой государственности. "По сути дела Октябрьская революция (а, точнее, все события 1917 — 1920-х годов — А.Х.) явилась первым в русской истории победившим (? — А.Х.) бунтом" (39, с.41).

          В рамках сего бунта в России столкнулся целый ряд классов, социальных слоёв и политических сил, которые так и сяк группировались между собой в зависимости от развития общей ситуации. При этом ключевым и самым ожесточённым столкновением явилось столкновение пролетариата под руководством партии большевиков (эмбриона новой бюрократии) с крестьянством. Недаром именно данное столкновение, а вовсе не свержение анемичного пробуржуазного Временного правительства, Л.Д.Троцкий признавал основным содержанием российской "революции". "Что же такое наша революция", — писал он, — "если не бешеное восстание против стихийного бессмысленного.., против то есть мужицкого корня старой русской истории" (цит. по 45, с.155).

          Буржуазия была сметена в России без труда, ибо власть её ни на чём не основывалась: за ней не стояло никакой реальной силы, способной хоть как-то воспрепятствовать всё разрастающейся стихии народной "революционной инициативы". "Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно и только благодаря этому русскому бунту, который означал ликвидацию власти вообще. Большевики ведь, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть; во время Октябрьского переворота даже почти не было человеческих жертв... Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, ибо большевикам пришлось в полном смысле слова "бешено" бороться за удержание и упрочение власти" (45, с.156).

          Особенностью же данного крестьянского бунта было то, что он со своей негативной стороны имел одновременно как "антибюрократическую" (в плане отрицания всякой государственности), так и антикапиталистическую направленность, причинами чему явились сложность и неестественность характера российского общества (как следствие неестественности самого социально-экономического развития России). Отчего результатом тут стало общее ослабление позиций буржуазии, исчезновение с социальной и политической сцены её наиболее развитых страт. Крупная (и даже средняя) буржуазия, развившаяся в России в тесном симбиозе с царской бюрократией для обслуживания внешнеполитических интересов последней, а вовсе не порождённая самостоятельным социально-экономическим развитием общества, не адекватная ещё его реальному состоянию, оказалась здесь в итоге народного восстания уничтоженной вместе со старой бюрократией, перемолотой жерновами двух основных массовых и антибуржуазных по своему характеру классов производителей.

          Ну и, естественно, вторым важнейшим результатом указанного восстания явилась смена "правящей династии", то есть приход к власти в стране нового аппарата, которому предстояло в скором будущем окончательно превратиться в новую полноценную бюрократию, в господствующий класс советского общества.

          Уточнение понятий Раз уж у россиян в ходу попеременно то слово "революция", то термин "бунт", полезно коротко уточнить их содержание. Революцию от бунта, а, лучше, от восстания (ибо бунт — это маленькое восстание и, притом, выражающееся не только в вооружённой борьбе, но и в простом отказе повиноваться властям, простом неповиновении), отличает то, что революция есть выступление прежде всего за некий новый порядок, причём не утопический, а реализуемый, а восстание — это выступление исключительно против старого порядка без каких-либо реальных позитивных целей: например, анархия как цель есть явная утопия.

          В то же время понятие "революция" используют зачастую не в указанном политэкономическом смысле, а просто для обозначения любых масштабных общественных социальных катаклизмов и преобразований, в которых задействованы все основные силы конкретного общества и которые имеют значимые результаты. В этом смысле, конечно, российские события 1917 — 1920 годов можно именовать революцией. Однако собственно политэкономическое их определение: "народное, и главным образом крестьянское, восстание".

          Немного критики Любопытно, что очевидный крестьянский характер "революции" в России, превращающий её в восстание, заставляет и В.В.Кожинова отойти от её только формационного понимания. "Необходимо, — пишет он, — осознать заведомую недостаточность и даже прямую ложность "классового" и вообще чисто политического истолкования Революции. Нет сомнения, что классовые интересы играют очень весомую роль в истории... Но всё же Революция — слишком грандиозное и многомерное явление бытия, которое никак нельзя втиснуть в классовые и вообще собственно политические рамки" (45, с.154). И далее эту свою мысль автор подкрепляет рассуждениями именно о бунтовщических корнях всего произошедшего в России переворота, о том, что борьба большевиков была направлена прежде всего именно на усмирение крестьянского бунта, что ""русский бунт" был самым мощным и самым опасным врагом большевиков" (45, с.154).

          Фактически Кожинов допускает ту ошибку, что приписывает почему-то "революционность" и "классовость" действиям только буржуазии и пролетариата, а действия крестьян трактует как неклассовые. "Революционность" и "классовость" у него отождествляются лишь с организованной защитой классовых интересов, а такая их защита, которая происходит стихийно, в форме бунта, признаётся вроде бы как и не классовой борьбой, а неизвестно чем. На деле же, как понятно, данная форма просто характерна для защищающего свои классовые интересы крестьянства. Эти интересы даже по своему политическому содержанию как раз анархические, а уж в плане борьбы за них крестьяне и вовсе не способны ни на что иное, кроме "пугачёвщины", восстания, бунта. И именно действия крестьян с их особой формой и определили основной пласт произошедших в России в 1917 — 1920 годах событий.

          Рано или поздно? Некоторые марксисты полагают, что "революция" в России потому не удалась как буржуазная, что произошла слишком рано, когда её предпосылки в лице мощной буржуазии ещё не созрели. М.Вебер, напротив, считал, что она произошла слишком поздно, когда буржуазия перестала уже быть юной и боевой, то есть р-революционной по своему настрою. Формально правы обе стороны. Российская буржуазия была и слабой в плане своей способности претендовать на власть: капитализм в России, действительно, был неразвит в такой мере, чтобы кардинально перелопатить всё общество. Одновременно наша буржуазия была и перезрелой в том смысле, что являлась крупнокапиталистической, ценящей стабильность превыше власти. Ей слишком много было, чего терять, слишком многим приходилось рисковать противу мелкой и средней буржуазии. Большой капитал всегда более инертен и осторожен, чем малый. Не распространяясь уже о всех прочих пробюрократических чертах российской буржуазии.

          Так как же быть? Рано или поздно всё-таки произошла у нас "революция"? На деле, как понятно, этот вопрос ошибочен сам по себе. Обе указанные версии исходят из формационного понимания развития российского общества. Но русская "революция" лежит вовсе не на формационной шкале временных координат. К ней неприменимы формационные критерии, согласно которым можно было бы оценить её как произошедшую "рано" или "поздно". Имеющаяся в России ситуация с её противоречивыми характеристиками просто в корне неадекватна нормальному формационному случаю. Русская "революция" есть порождение искажённого развития и оценивать её следует в рамках соответствующей системы координат. В этих же рамках она произошла не рано или поздно, а вовремя, именно тогда, когда она и должна была произойти. То бишь в такой момент развития разрыва между передовой промышленностью и архаическим традиционным сельским хозяйством, когда ситуация стала нестерпимой для большинства членов российского общества и когда силы "революции" перевесили силы "реакции".

          Почему "победили большевики"? Теперь можно также попытаться ответить и на сакраментальный, волнующий не одно поколение учёных вопрос: почему в российской "революции" победили большевики? При этом для начала надо получше разобраться с самим данным вопросом. Что это значит: "победили большевики"?

          Во-первых, тут уместно прежде уточнить, в чём, собственно, заключалась их "победа", то есть подойти к делу с точки зрения характера результата. Очевидно, что достигнутый в ходе гражданской войны политический успех РКП(б) был лишь частичным, половинчатым. Партии удалось удержать в своих руках руль формальной государственной власти, а также завоевать себе известный авторитет в народе и, прежде всего, среди рабочих. Однако всё это вовсе не означало её победы в том смысле, будто аппарат партии и партия в целом превратились в господствующую силу в стране, то есть в полноценную новую бюрократию. До подлинного доминирования в обществе данному аппарату было ещё далеко. Что, в общем-то, и обнаружилось в первый же год послевоенной жизни, когда под натиском крестьян и рабочих большевикам пришлось срочно корректировать свою экономическую политику, подгоняя её под требования указанных двух классов.

          Во-вторых, тезис о "победе большевиков" нельзя понимать буквально и в том смысле, что якобы именно они явились решающей силой "революции" и войны. Присуждать лавры победителя какой-либо политической партии значит — представлять ситуацию в духе всё того же вождизма. Приписывание победы именно большевикам связано просто с традиционно навязанной советской науке самими большевиками завышенной самооценкой их роли в истории. В действительности на полях гражданской войны победили, разумеется, не члены РКП(б) как таковые, а рабочие совместно с примкнувшими к ним (примирившимися с ними как с меньшим злом) на последнем этапе "революции" крестьянами.

          Другое дело, что управление обоими данными классами взял на себя как раз партийный аппарат большевиков, ибо сами по себе рабочие и крестьяне, при всей их реальной мощи, оказались не способны к эффективной самоорганизации, тем более — при ведении боевых действий, требующих высочайшей степени централизации, согласованности и дисциплины. Функцию организующей силы в отношении пролетариата и, в особенности, крестьянства как наиболее аморфной и в то же время решающей силы российского общества (как писал Троцкий, "армия строилась в главной своей массе из крестьян и действовала в крестьянском окружении" — 89, с.415) должна была выполнить какая-то бюрократия. И вопрос на деле заключается только в том, почему в роли этой бюрократии выступил именно аппарат РКП(б)? Почему именно большевики, а не, к примеру, эсеры возглавили в ходе внутрироссийской смуты главные социальные силы общества?

          Ответы на данный вопрос, как понятно, лежат на поверхности и уже приводились. Разумеется, сие произошло потому, что, во-первых, РКП(б) исходно ориентировалась на пролетариат и оказалась у того под рукой в нужный момент и в нужном месте. Во-вторых, аппарат партии большевиков был больше какого-либо другого из имеющихся на тот момент в России аппаратов способен к эффективному выполнению указанной роли ввиду своей исконной военизированной бюрократичности. Наконец, в-третьих, этот аппарат был именно новой бюрократией, не имевшей истории, не обременённой никакими иными целями, кроме цели захвата власти, и тем самым в высшей степени прагматичной и способной приспособиться к любой обстановке, примкнуть к любой социальной программе (не распространяясь уже о том, что собственная идеология большевиков, как отмечалось, была и без того во многом адекватна идеологии широких масс российских производителей). По словам Н.А.Бердяева, Ленин "никогда не разрабатывал программы (это, конечно, преувеличение — А.Х.), он интересовался лишь одной темой,.. темой о захвате власти, о стяжании для этого силы. Поэтому он и победил" (8, с.96).

          Адекватность бюрократизма РСДРП(б)-РКП(б) ситуации Вообще, повторяю, в России при любом раскладе успеха могла добиться только максимально бюрократизированная политическая структура. И по условиям гражданской войны, требовавшим организованности, и, главное, по самому характеру наличного общества. Сторонники демократических преобразований, различные либеральные партии, во-первых, не имели массовой социальной опоры, а во-вторых, и сами представляли собой весьма аморфную группу, низкая степень сплочённости которой отражала степень развития тяготеющих к демократии социальных слоёв. Внутренние разногласия были характерны для российских либералов-демократов и сплошь и рядом перевешивали их способность к компромиссу и к единым согласованным действиям. Например, на конференции оппозиционных сил в Уфе в сентябре 1918 г. "споры продолжались две недели" (13, с.129) — и всё преимущественно о том, как организовать правительство. Делёж шкуры неубитого медведя, естественно, завершился явлением самого медведя, не замедлившего содрать шкуры с охотников. В итоге "разобщённая и бессильная демократическая оппозиция была поглощена военной контрреволюцией" (13, с.129). То есть собственно буржуазия и непосредственно представляющие её партии так и не смогли стать сколько-нибудь значимым самостоятельным фактором борьбы (о привычной больше к трибунам и кафедрам, чем к баррикадам и окопам, интеллигенции я уж и не распространяюсь).

          Одновременно, как отмечалось, не могли выступить в качестве самостоятельной силы и крестьяне, но теперь уже не в силу их неразвитости, а по самой их классовой природе. Эти их родовые недостатки, в частности, оказались свойственны и выступавшим от имени крестьян на политическом поприще эсерам. Последние, конечно, пытались занять в "революции" и гражданской войне собственную позицию. Подобно самому крестьянству, они "намеревались одновременно разделаться и с большевиками, и с белыми. Но это желание осуществить было невозможно ввиду крайней слабости их организации", закономерно отражавшей степень организованности самого представляемого ими крестьянства. В результате эсеры "оказались между большевиками и монархической (? — А.Х.) контрреволюцией" (13, с.141), то есть между двумя антикрестьянскими лагерями, и были попросту раздавлены.

          Подлинно организовавшей крестьянство силой стали посторонние ему и не страдавшие его родовыми анархическими недостатками большевики, опиравшиеся к тому же на куда более организованный характером промышленного производства пролетариат. Аппарат партии и сам по себе был жёстко организован, и так же жёстко выступал в отношении организации масс. Конечно, и большевики допускали поначалу обусловленные обстановкой всеобщей анархии демократические перегибы, но в силу своего прагматизма и бюрократизма быстро и легко от них избавились. В частности, когда "опыт создания демократической армии с треском провалился, Народный военный комиссар, председатель Реввоенсовета (РВС) Троцкий установил жёсткую дисциплину и стал энергично бороться с дезертирством. Он не остановился даже перед введением системы заложников, когда за дезертира отвечали члены его семьи" (13, сс.133-134). Террором и насилием в войсках и на подконтрольных большевикам территориях наводился железный порядок. Как позже вспоминал сам Троцкий: "Ещё не отзвучали проклятия по адресу старой дисциплины, как уже мы начинали вводить новую. От добровольчества приходилось в короткий срок переходить к принудительному набору, от партизанских отрядов — к правильной военной организации... Хаотическая партизанщина являлась выражением крестьянской подоплеки революции. Борьба против партизанщины была тем самым борьбой... против... анархической мелкобуржуазной стихии (как отмечалось, все крестьяне для марксистов — мелкая буржуазия — А.Х.)" (89, с.416).

          Таким образом, в условиях организационной рыхлости основных классов России, главным востребованным данными классами в ходе их борьбы за выживание и, тем самым, решающим фактором, определившим их выбор, явилась именно способность соперничавших партий обеспечить эффективное руководство этой борьбой, то есть в конечном счёте — степень бюрократической (то есть, по сути, военизированной) организованности партийного аппарата, его жёсткость и решимость идти до конца. Во всех указанных отношениях большевикам не было равных.

          "Либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году (и позже — А.Х.), и наиболее верным некоторым исконным русским традициям... и русским методам управления и властвования насилием (то есть не только собственно народным русским, но и просто бюрократическим — А.Х.)" (8, с.93). "От демократического выбора революции не осталось ничего, кроме хаоса, непрекращающегося падения производства, дисциплины, производительности труда. В гражданской войне могла победить та сила, которая сумела бы остановить распад, обеспечила стабильность, хотя бы и безумно дорогой ценой" (83, с.338). "Тоталитаризм не навязывается партией, получившей возможность придать своей идеологии статус единственного авторитета (на все и всяческие идеологии основным действующим силам "революции" вообще было наплевать — А.Х.). Он приходит естественным образом... из глубин социальной жизни и "востребует" ту партию, идеология и практическая деятельность которой отвечают его нуждам" (32, с.35).

          Прагматизм и "народность" большевиков Кроме того, большевикам удалось возглавить борьбу рабочих и крестьян и по той причине, что они сумели представить себя выразителями и защитниками их интересов. Тут сыграл свою роль реальный прагматизм вождей РКП(б), их имущественно-собственническая неангажированность, в которой отразилась сущность большевиков как новой бюрократии в отличие от старой. При любом раскладе во главе классовой борьбы в России могла оказаться только бюрократия — по самому характеру борющихся сил. Вопрос стоял лишь в плоскости: какая конкретно — старая (в данном случае, "февральская") или новая? Если бы не было новой, победила бы старая. Но новая была (и не могла не быть, ибо дело заключалось вовсе не в большевиках, а в самом наличии у рабоче-крестьянской массы потребности в руководстве, в вождях; не было бы большевиков — появились бы другие, причём столь же радикального склада), и тем самым вопрос её преобладания был предрешён.

          Лишь восставший народ мог победить: отнять у него завоевания революции было невозможно. И лишь новая бюрократия могла оказаться во главе этого восставшего народа. Ибо её способности к маневру, к политическому лавированию между классами были значительно выше, чем у старой ("февральской"). В этом плане большевики обеспечили себе победу уже простым принятием Декрета о земле в его эсеровском, то есть крестьянском варианте. В то время как "Колчак и Деникин отменили октябрьский декрет о земле, настроив против себя крестьян именно в тот момент, когда те были недовольны большевистским режимом и политикой продразвёрстки. Но из двух зол — первого, казавшегося им временным, и другого, представляющегося окончательным возвратом к прошлому, — крестьяне выбрали меньшее" (13, с.146). "Во главе белой армии стояли профессиональные военные, но никудышные политики. Разобщённые личными амбициями, они ограничивались единственной непопулярной программой — реставрацией старых порядков (то есть дооктябрьских, послефевральских — А.Х.)" (13, с.147). И это, конечно, обусловливалось вовсе не кажущейся их бестолковостью, а тем, что они были связаны своими корнями со старым миром и боролись не за что иное, как за восстановление своего прежнего положения в обществе. Их программа и не могла быть иной.

          А вот у новой бюрократии — могла и была. Её ни что не держало за шиворот и не направляло в какую-либо сторону. Она вертелась, как флюгер, туда, куда дул ветер, преследуя лишь одну цель — удержаться и упрочиться у власти. Что ей в конечном счёте, естественно, и удалось.

          Наконец, можно отметить и то немаловажное обстоятельство, что новая бюрократия являлась не свалившейся откуда-то сверху на голову рабочих и крестьян, а выделившейся из их собственной среды (больше ей просто неоткуда было взяться) кастой. В решающей своей части она состояла из выдвиженцев социальных низов, была открытой для них и тем самым выглядела в их глазах куда более "своей", чем персоналии белого движения. "В глубине сознания простых людей "белые" часто оценивались как "чужие" (баре), а "красные" как "свои"" (51, с.438). Это, безусловно, дополнительно обеспечивало новой власти поддержку большинства населения — простого народа.

          Ещё раз в защиту "фатализма" Выше уже затронут вопрос о неизбежности краха послефевральской "демократии". Однако на обсуждение ставится и проблема возможности её завоевания-восстановления в ходе гражданской войны, то есть вопрос о том, была ли вообще так уж необходима победа деспотии в России. Выдвигается "проблема выбора пути общественного развития" (67, с.278) страной уже и после октября 1917 года.

          Как понятно из вышеизложенного, никаких перспектив у демократии в России того времени не было. На имеющейся социальной почве в любом случае мог произрасти только сорняк бюрократизма. Гибель царизма отнюдь не открыла дорогу демократическим преобразованиям в стране, а сделала насущным лишь появление новой бюрократии, восстановление бюрократизма. Весь выбор в данных условиях сводился исключительно к тому, кому стать данной новой бюрократией.

          В связи с этим совершенно бессмысленны нередкие в отечественной литературе раскладывания различных пасьянсов, просчёты вариантов и рассуждения о соотношении сил тех или иных партий, а также и внутри партий. Ну, например, следующее: "Едва ли не самая вероятная в России осенью 1917 г. альтернатива — социалистически-демократическая (это в крестьянской-то стране?! — А.Х.) — исследователями чаще всего связывается с идеей однородно-социалистического правительства. Но... шансы на торжество этого пути в центре (? — А.Х.) страны были невелики" (а на периферии, стало быть, они имелись? — А.Х.). Почему? А потому, что "в верхах большевистской партии сил у его активных сторонников оказалось явно недостаточно, чтобы одолеть экстремистски настроенных вождей — Ленина и Троцкого" (67, с.278). Вот были бы-де послабее позиции Ленина и Троцкого в РСДРП(б) — РКП(б), и всё повернулось бы иначе.

          Да неужто? А ничуточки! В глобальном смысле — ровным счётом ничего бы не изменилось. (Ну разве что крови бы пролилось раза в два больше). С одной стороны, в истории вообще на таком уровне событий ничего не происходит случайно. Сильные позиции Ленина и Троцкого — это не простое фатальное стечение обстоятельств, а прямое отражение расклада сил и настроений в российском обществе той поры. С другой стороны, само наличие или отсутствие именно данных вождей, данных персоналий с их экстремизмом ничего в описанной обстановке не решало. Не было бы их, так нашлись бы другие, не менее радикальные, коих бы неминуемо вытолкнула наверх из своей среды сама донельзя радикализированная, "раскалённая" масса.

          Однако авторы приведённой цитаты развивают свою мысль и дальше: "Потенциальная возможность коалиционной модели решения вопроса о власти на местах могла превратиться в действительность во всероссийском масштабе при двояком условии: существенной либерализации в данном вопросе лидеров большевиков и соответствующего полевения верхов умеренных социалистов. Но групповые и личные амбиции тех и других взяли верх над разумом. Вот почему кажущийся ныне (кому? — А.Х.) легкореализуемым политический консенсус между большевиками и их оппонентами так и не был достигнут. Виноваты в этом обе стороны" (67, с.282), а вовсе не реальная социально-экономическая ситуация в стране. Умишком не вышли вожди, вот и всё. Уж слишком амбициозными оказались. "Трагичную для России роль сыграли непримиримость большевиков,.. безволие и боязнь власти лидеров социалистических партий, политическое фиаско либералов и неспособность российской буржуазии в переломную для отечества эпоху выступить силой, консолидирующей общество (ну, то бишь примирить рабочих и крестьян не то что друг с другом, но также и с собой, ненавидимой, в качестве парламентёра и миротворца — А.Х.)" (67, с.292).

          Итак, как видно, ставя вопрос о том, почему большевики взяли в России верх, указанные авторы в очередной раз сводят всё лишь к личным качествам вождей и членов определённых партий, а вовсе не к характеру ситуации. Подчёркивается "огромная, а в переломный период и решающая, роль фактора политической воли в историческом процессе" (72, с.10). Столь частое тиражирование в литературе подобных взглядов заставляет заподозрить, что в современной отечественной науке идея об альтернативности исторического процесса вообще основывается лишь на наивном преувеличении её сторонниками роли в истории деятельности отдельных личностей, вождей. Это тревожный симптом.

          Спору нет: личные качества тех или иных политических деятелей имеют в истории своё значение. Но все они важны лишь постольку, поскольку именно данные качества востребованы ситуацией. В одних ситуациях котируются одни вожди с их конкретными качествами, а в других — другие. Вот и в российской реальности рассматриваемого периода от вождей требовались вполне определённые качества — чисто бюрократические.

          Вообще, серьёзные исторические события, глубинные процессы истории нельзя рассматривать поверхностно, на уровне личностей и даже целых партий. "Революция", гражданская война, далее коллективизация и пр. были в России XX века закономерны и неизбежны. А вот то, что у руля власти в стране оказались именно лично Ленин, Сталин и пр. и даже в целом большевики с их "коммунистическими", "марксистскими" убеждениями, — это всё по большому счёту уже случайности. Хотя в отношении собственно РСДРП(б) — РКП(б) здесь в какой-то мере присутствует и закономерность, ибо власть в России в сложившейся после Февраля обстановке могла захватить лишь та политическая сила, которая была, во-первых, бюрократизирована, а во-вторых, в состоянии сыграть на интересах пролетариата как наиболее дееспособного и сильного класса из числа тех, что противостояли стихии разрушающего российское общество крестьянского бунта.

Глава вторая. Наступление по всем фронтам

          Российское общество после гражданской войны Та неблагоприятная для любых антибюрократических (хоть буржуазных, хоть социалистических) преобразований ситуация, которая имелась в российском обществе до "революции", ещё более ухудшилась по итогам гражданской войны. В социально-экономическом плане Россия оказалась отброшена далеко назад. Промышленность практически погибла, сельское хозяйство деградировало. Расстановка классовых сил резко изменилась в пользу перевеса самых отсталых слоёв.

          Прежде всего, как уже отмечалось, оказались полностью уничтоженными старая (и сравнительно цивилизованная) бюрократия и буржуазия, а также, в основном, и связанный с ними, обслуживавший их нужды культурный слой интеллигенции. "Основная часть крупной и часть средней буржуазии либо была уничтожена, либо покинула страну. Мелкая буржуазия уменьшилась в числе примерно в четыре раза. Были ликвидированы крупные помещичьи хозяйства... Интеллигенция, которая формировалась столетиями, была разгромлена. Наиболее квалифицированная её часть оказалась в эмиграции (2 млн. человек) либо погибла" (83, с.376).

          На обочину был отодвинут и сам рабочий класс. Война, с одной стороны, истребила лучших его представителей физически; разруха, с другой — довершила этот процесс уничтожения экономически. "Пролетариат был разобщён и доведён до полного обнищания" (99, с.122). Фабрики и заводы лежали в руинах. "Значение городов в общественной жизни резко снизилось... Численность рабочих в ведущих индустриальных центрах уменьшилась в 5 — 7 раз. Обнаружились симптомы "аграризации" страны". Политическое руководство вплотную столкнулось с явлением, известным как "деклассирование пролетариата"... Во-первых," имел место "значительный отлив (до 1 млн.) рабочих в госаппарат в связи с политикой создания в нём "пролетарского климата", в Красную Армию. Из рабочих в первую очередь создавались кадры чекистов, милиции, продотрядов и т.п. Во-вторых, тех, кто всё-таки остался возле погашенных заводских котлов и недымящихся труб (1,5 млн. в 1920 г. и 1 млн. в 1921 г.), коснулись явные признаки распада. В сущности, они переставали быть рабочими, перебиваясь случайными занятиями" (36, с.204). Масса рабочих вернулась в деревню, к крестьянскому труду, "из-за остановки фабрик и заводов и тяжёлого продовольственного положения в городах" (36, с.204).

          Основными классами общества стали крестьяне и толком ещё не оформившаяся, но бурно развивавшаяся новая бюрократия. "После революции Россия оказалась более аграрной и крестьянской, чем до войны" (13, с.152). Причём и само крестьянство поменяло своё социальное лицо, искоренив из своей среды сельскую буржуазию и превратившись в массу мелких землевладельцев, ведущих, в основном, натуральное хозяйство.

          В такой социально-экономической обстановке единственной силой, способной скрепить и хоть как-то организовать рассыпавшееся общество, пуще прежнего могла быть только бюрократия. "Россия быстро принимала формы старой царской империи" (99, с.122). Разобщённое народное хозяйство (тут я пока использую слово "народное" без кавычек, ибо в данное время хозяйство, действительно, ещё в основном принадлежало народу, то есть крестьянам) требовало управления — не собой, но социумом; и управление это закономерно должно было стать бюрократическим, как и в классическую эпоху становления бюрократизма. (Вообще, в этом плане новейшая история России парадоксальным образом представляет собой наглядный живой пример тех процессов, которые на аналогичной почве происходили повсеместно в древности и средневековье). "Общество, доставшееся Ленину после гражданской войны, было гораздо более примитивным, чем царское". В нём неизбежным было "превращение правящих элит в бюрократию" (55, с.18).

          Основные направления бюрократизации Становление класса бюрократии в России (СССР) было многогранным сложным процессом, включавшим в себя все те моменты, которые были рассмотрены в предыдущих и данном томах настоящего сочинения, а именно: 1) отчуждение управления от общества в рамках его профессионализации и перехода к самовоспроизводству управленцев (всё это можно определить как генезис бюрократии в качестве класса в себе); 2) субъективное перерождение бюрократии в класс для себя; 3) окончательный захват аппаратом реальной власти в обществе, то есть обеспечение им своей полной бесконтрольности со стороны управляемого населения и возможности навязывать ему свою волю; наконец, 4) собственное иерархическое выстраивание данного аппарата в ожесточённой внутренней борьбе различных кланов и профессиональных слоёв бюрократии, а также центра и мест.

          Все эти процессы, повторяю, протекали не в какой-то строгой последовательности и не разобщённо, а одновременно и в тесной взаимной связи, составляя в своей совокупности единое содержание процесса бюрократизации Советского государства. Борьба за власть в обществе тут закономерно завязывалась в один тугой узел с борьбой за власть в аппарате. Только методом абстрагирования возможно отделить (отличить) их друг от друга и рассмотреть по отдельности.

          При этом сюда же примешивалась, вдобавок, и 5) политика модернизации, которую новая бюрократия оказалась вынужденной проводить с ещё большей необходимостью, энергией и решительностью, чем старая (благо, что она и располагала для этого лучшими возможностями). Данная политика, кардинально изменяя лицо общества и сопровождаясь неизбежно вызываемой ею ожесточённой социальной борьбой, дополнительно усложняла ситуацию и искажала протекавшие в СССР чисто формационные процессы. При таком стечении обстоятельств вполне обычным было, например, то, что под лозунгами решения общенародных модернизационных задач бюрократия втихаря решала и свои узкоклассовые задачи.

1. Монополизация управления

          Количественный рост управленцев Описание процесса бюрократизации Советского государства удобнее всего начать с кристаллизации бюрократии в качестве особого обособленного от общества профессионально и по способу своего воспроизводства управленческого аппарата. Исходным и самым примитивным моментом формирования класса управленцев при этом явился его простой количественный рост.

          Симптоматично, что при деклассировании пролетариата в послевоенной России социальный слой чиновничества, наоборот, переживал эпоху ренессанса. Категория служащих советских учреждений, "наверное, единственная, которая в первые послевоенные годы обнаружила тенденцию к устойчивому росту вопреки всем предсказаниям большевиков об упразднении бюрократии. К 1921 г. численность служащих государственных учреждений по сравнению с довоенным временем увеличилась вдвое, и если дореволюционная Россия называлась бюрократическим государством, то что же сообщить о России советской?" (36, с.205). "Несмотря на все антибюрократические заклинания, число служащих в учреждениях стремительно росло и увеличилось на протяжении 1920-х г. более чем в 3 раза" (36, с.253).

          Причины разрастания аппарата Указанное разрастание обусловили как объективные, так и субъективные причины. К числу объективных предпосылок (то есть связанных с реальными общественными потребностями) относились, во-первых, общее снижение организационного самоуправленческого потенциала общества ввиду вышеописанной деградации его социального состава, что и потребовало компенсирующего увеличения аппарата управления; во-вторых, неоформленность и неэффективность структуры, а также непрофессионализм и даже простая безграмотность членов указанного аппарата, снижавшие его "коэффициент полезного действия" и требовавшие двух-трёх человек для исполнения тех функций, с которыми прежде (при царе) успешно справлялся один.

          В качестве полуобъективной-полусубъективной предпосылки выступало стремление многих демобилизованных не возвращаться на прежние места работы (при том, что этих мест зачастую просто уже и не было, в особенности для бывших рабочих), а пристроиться на какую-нибудь управленческую должность; данной тенденции способствовала и политика самого государства, таким способом частично снимавшего социальную напряжённость в обществе, связанную с массовой безработицей.

          Чисто же субъективными (то есть связанными уже с эгоистическими интересами самих управленцев) причинами разрастания аппарата стали, во-первых, собственные идеологические установки большевиков, видевших своей задачей тотальное управление экономикой и общественной жизнью вообще (и даже вынужденных к этому обстоятельствами, ввиду полного устранения с социальной арены частных руководителей и организаторов производства — капиталистов). Сие тоже способствовало росту численности служащих сверх реальной функциональной потребности. "Полная национализация и передача средств производства в руки государства чрезвычайно повышала роль центральных органов и подчинённых им хозяйственно-распределительных учреждений на местах. Образовывались гигантские трудноуправляемые структуры" (36, с.206).

          Второй субъективной предпосылкой являлся закон Паркинсона, то есть стремление чиновников повысить своё влияние и вес, расширить свою социальную опору путём увеличения числа подчинённых. Результатом такого стремления выступает постоянное самопроизвольное разрастание аппарата. (Этот закон, как понятно, действовал в СССР на всём протяжении его истории. "Номенклатура непрерывно наращивала бюрократический аппарат". Например, "за брежневское двадцатилетие число общесоюзных и союзно-республиканских министров выросло с 29 в 1965 г. до 160 к середине 80-х гг. Тогда же общая численность управленцев составила 18 млн. человек (на 6 — 7 работающих — один управленец), из них около 1,6 млн. человек работало в высших и средних звеньях министерств, 11,5 млн. человек составляли управленческий аппарат предприятий и организаций, а ещё 3,5 млн. — технический и обслуживающий персонал" — 36, с.581).

          Субъективное сопрягалось с объективным. "В попытках наладить ленинский всеобщий учёт и контроль, централизованный распределительный механизм большевики последовательно дробили и упрощали функции управления, с тем чтобы они стали доступны элементарно грамотному рабочему или, на худой конец, крестьянину и исполнялись бы по очереди людьми, избранными "на должность" народом. Упрощение и дробление вели к тому, что там, где раньше управлялся один человек, появлялось два, а то и три. Периодическая смена этих людей путём выборов, как считали большевики, способствовала бы тому, чтобы "население училось управлять и начинало управлять". Но ни с выборностью, ни со сменяемостью ничего не вышло. В условиях острой нехватки грамотных и образованных людей функции управления неизбежно закреплялись за определёнными работниками (надо думать, не без их активного участия — А.Х.). Начался процесс отрыва создаваемого аппарата от масс и последовательная узурпация им отдельных функций управления (которая в рамках центрального аппарата имелась уже и изначально — А.Х.)" (36, сс.205-206).

          Многослойность обюрокрачивания Особый колорит данному процессу отчуждения управления от масс придавало то, что он протекал формально по трём руслам, а точнее, в двух взаимосвязанных ярусах. Во-первых, происходило становление и обюрокрачивание государственного аппарата самого по себе, во-вторых, шло развитие исходного бюрократического потенциала РКП(б) — ВКП(б), а в-третьих, имело место подчинение Советов партии. Причём опять же все эти три направления бюрократизации разворачивалась одновременно, подстёгивая друг друга в рамках единого процесса развития новой бюрократии. Во всех его слоях и подводных течениях имело место постепенное изживание тех ограниченных фрагментов демократии (выборности, подотчётности, сменяемости чиновников и пр.), которые были привнесены в организацию и деятельность органов власти активностью разбуженных масс и без которых управление страной поначалу, пока не сложился адекватный бюрократический аппарат, было попросту невозможным.

          (Кстати, эта многослойность процесса кристаллизации единого класса бюрократов в СССР смущает иных исследователей, особенно таких, которые понимают сущность бюрократии в духе М.Вебера. Понятно, что в указанном случае бюрократией считается только исполнительный аппарат государства, для СССР конкретно — Советов, а партия с её аппаратом отодвигается в сторонку на роль некой внебюрократической силы, "благотворительной организации". В таком духе, например, трактует процесс бюрократизации страны М.Левин. Бюрократия у него — не властвующий аппарат в целом во всех его хитрых подразделениях, а только госслужащие, специалисты на службе якобы у партии или у Сталина, диктатора; последние при этом представляются стоящими якобы как-то особняком к данному классу бюрократов. Левин позволяет себе такие странные суждения, что, мол, при Хрущёве бюрократии "удалось разоружить и саму партию, превратив её" в своего подчинённого — 55, с.27. Борьбу разных отрядов бюрократии учёный принимает за борьбу якобы собственно бюрократии с партией).

          Подчинение Советов партии Итак, одним из направлений процесса бюрократизации в СССР стало подчинение формальных органов государственной власти, то есть Советов, партии. "В районах, где была провозглашена власть Советов, постепенно устанавливалась диктатура большевистской партии, вылившаяся в диктатуру её вождей. Советская демократия почти сразу же превратилась в миф, который упорно десятилетиями поддерживался силами партийной пропаганды. Лишь полгода многопартийные Советы ещё были органами народного самоуправления на местах. Затем произошло как бы постепенное "затухание" Советов, причём не в силу злокозненности большевиков, а из-за объективных причин. Общество не может существовать на принципах общинной демократии, которые символизировали Советы, такая демократия нежизнеспособна за пределами общины. Советская власть, провозглашённая сначала "от Москвы до самых до окраин", сохранилась лишь там, где структуры большевистской партии смогли овладеть ситуацией и поставить Советы под жёсткий контроль" (83, с.347), используя их в качестве прикрытия своей собственной бюрократически организованной власти.

          "Приручение" Советов большевиками началось ещё с лета 1917 года, получило мощный формальный толчок в октябре и успешно шло в дальнейшем, опираясь на естественный процесс собственного отрыва аппаратов местных органов власти от масс; при этом данные аппараты, конечно, вынуждены были искать поддержку своей власти "в верхах", примыкая тем самым к создаваемому большевиками общегосударственному аппарату. То есть тут сходились воедино две бюрократические тенденции: централизаторская — сверху и идущая от аппарата Советов, ищущего большей прочности и независимости своего положения от масс, снизу.

          Централизаторская тенденция опиралась на исконный бюрократизм оккупировавшей высшие государственные органы партии. Она быстро превратила эти органы в свою вотчину, действуя простыми насильственными методами и опираясь преимущественно на созданные и контролируемые ею армию и прочие силовые структуры. "Годы "военного коммунизма" стали периодом установления политической диктатуры, завершившей двуединый процесс, растянувшийся на годы: уничтожение или подчинение большевикам независимых институтов, созданных в течение 1917 г. (Советы, заводские комитеты, профсоюзы), и уничтожение небольшевистских партий" (13, с.139). "Этот процесс... проходил поэтапно и разнообразно. Сворачивалась издательская деятельность, запрещались небольшевистские газеты (как позднее писал Ленин: "Мы Россию убедили" — А.Х.), производились аресты руководителей оппозиционных партий, которые затем объявлялись вне закона (анархистов и значительную часть меньшевиков просто расстреляли — А.Х.), постоянно контролировались и постепенно уничтожались независимые институты (то есть гражданское общество — А.Х.), усиливался террор политической полиции — ВЧК, насильно были распущены "непокорные" Советы (в Луге и Кронштадте)" (13, с.140).

          Со временем, конечно, этот процесс был введён и в "легальное" русло. Господство РКП(б) в Советах было формализовано. "В феврале 1920 г. на сессии ВЦИК был утверждён устав о фракциях во внепартийных учреждениях, который фактически ставил деятельность Советов под полный контроль партийных комитетов" (36, с.207). (Помимо Советов шло также подчинение партии и всех вообще общественных организаций — профсоюзов, комсомола и пр.).

          Обюрокрачивание Советов Подчинение Советов большевистской партии одновременно сопровождалось и их обюрокрачиванием (подчёркиваю: последнее шло и само по себе — большевизация Советов лишь интенсифицировала данный процесс). Естественно, что при этом рыба гнила с головы. Уже в годы гражданской войны "из постоянно действующего органа ВЦИК превратился в периодически созываемый: он собирался уже раз в два месяца, потерял возможность аннулировать "срочные" декреты, принимаемые Совнаркомом. Президиум ВЦИКа, полностью контролируемый большевиками, стал постоянно действующим органом. Он монополизировал все функции контроля, обладал правом подтверждать решения Совнаркома и назначать народных комиссаров, предлагаемых Совнаркомом.

          "Власть снизу", то есть "власть Советов", набиравшая силу с февраля по октябрь, через различные децентрализованные институты, созданные как потенциальное "противостояние власти", стала превращаться во "власть сверху", присвоив себе все возможные полномочия, используя бюрократические меры и прибегая к насилию. Тем самым власть переходила от общества к государству, а в государстве к партии большевиков, монополизировавших исполнительную и законодательную власть" (13, с.123).

          "Централизация и бюрократизация привели к кризису и самой основы новой власти — советской представительной системы. Реальная власть всё больше "уплывала" из рук представительных органов к аппаратным структурам. Работа съездов, сессий Советов подменялась деятельностью исполкомов или неконституционных органов — ревкомов, различного рода "революционных" троек, пятёрок, трибуналов и других "чрезвычаек". Выборы в Советы проводились не всегда и не везде, а кроме того, избирательная активность населения резко упала" (36, с.207), что, как понятно, было закономерно для индивидуализированного неорганизованного крестьянского общества.

          Таким образом, власть в Советах захватили их аппараты, а контроль над самими этими аппаратами — партия большевиков. В такой обстановке всё дело сводилось к организации самой данной партии.

          Дальнейшая бюрократизация организации РКП(б)-ВКП(б) Последняя, как известно, уже исходно была бюрократической. Но приход большевиков во власть, конечно, придал их бюрократическим наклонностям второе дыхание.

          Во-первых, на это повлияло само огосударствление партии, аппарат которой фактически превратился в государственный аппарат. Встречная общественная потребность в бюрократизации власти наложилась на собственные бюрократические замашки РКП(б) — ВКП(б) и усилила их. Кроме того, в распоряжении партии оказались мощные средства воздействия на общество и на массы самих партийцев, повысившие реальное значение её исполнительных структур.

          Во-вторых, партия значительно разрослась, что, с одной стороны, привело к соответствующему увеличению числа её аппаратчиков, а с другой — к закономерному усложнению её функционирования и соответствующему выхолащиванию свойственных ей, как и Советам, фрагментов примитивного непосредственного демократизма. Всё сие создало предпосылки для дальнейшего упрочения позиций партийных и государственных чиновников. ""Старая партийная гвардия", вожди, в чьих руках концентрировалось всё больше и больше власти.., занимали ключевые посты в государственном аппарате, совмещая подчас несколько должностей (скорее, по закону нормального бюрократического сосредоточения власти, чем по фактическим надобностям, связанным якобы с нехваткой грамотных кадров — А.Х.). Обнаружились признаки превращения этой группы в замкнутую правящую элиту" (36, с.208).

          Свою роль сыграла и военизация аппарата и управления. "Во время гражданской войны в партии установился "командный стиль" руководства, введённый бывшими офицерами и солдатами, считавшими, что они просто "мобилизованы" на другой фронт (в управленческий аппарат — А.Х.). Стало привычным, что местное начальство назначается сверху. Низовые организации, нуждающиеся в руководителях, сразу же обращались в специальные ведомства ЦК... Эта практика продолжалась и в мирное время. Значительно возросла роль Оргбюро, ведающего всеми организационными партийными вопросами, и Секретариата, контролировавшего все ведомства Центрального Комитета" (13, с.161). Пост руководителя Секретариата "позволял Сталину держать под контролем все должности и обеспечивать себе надёжную поддержку в аппарате" (13, с.161).

          То есть в РКП(б) — ВКП(б) (а стало быть, и в госаппарате) назначенчество, практиковавшееся ещё и до "революции", после прорыва партии к управлению государством окончательно подменило и вытеснило выборность. Тем самым распределение власти тут приняло иерархический характер, основной её массив сосредоточился в руках верхних эшелонов аппарата, а видимость демократии сохранилась лишь в той мере, в какой до поры до времени сохранялись соперничающие и ограничивающие власть друг друга отдельные группировки-кланы бюрократов (как, кстати, во многом происходит и сегодня).

          Формирование системы назначенчества: рождение "номенклатуры" При этом, понятно, ключевым в плане становления системы независимого от общества самовоспроизводства бюрократии и выстраивания её по ранжиру ранговой иерархии стал процесс формирования особой системы назначенчества, так называемой "номенклатуры". Данный процесс был длительным и начался буквально на другой день после овладения большевиками государственным аппаратом.

          "Ещё в годы гражданской войны (в 1919 г.) был образован Учраспред — специальный отдел ЦК, который в условиях острой нехватки кадров, способных проводить политику руководства и пригодных к тому или иному виду деятельности, занимался мобилизацией, постановкой на учёт и переброской на "горячие" участки соответствующих кадров коммунистов. В результате в партийном аппарате сложился механизм назначений и перемещений в противовес принципу выборности кадров (который, впрочем, и до того никогда не господствовал, в особенности, при формировании высшего аппарата — А.Х.). Этот механизм всё шире использовался как инструмент проведения партийной политики" (36, с.243). "К марту 1922 г. Учраспред располагает 26500 учётными карточками активистов и занимается распределением нескольких сотен тысяч коммунистов. Скоро руководство отделом будет входить в компетенцию генерального секретаря Центрального комитета партии... Когда в 1921 г. генеральным секретарём партии становится Сталин, эта техническая на первый взгляд должность превратится в ключевую (Сталин сохранит её за собой вплоть до своей смерти в 1953 г.). Так будет во всех компартиях. Отдел по учёту и распределению кадров станет в руках генсека одним из его контрольных инструментов" (47, с.274).

          Откровенный курс на подбор не только партийных, но и государственных кадров был взят на XII съезде партии в 1923 году. С этого времени "назначенчество становилось важнейшим способом партийного управления страной" (48, с.26). "В 1925 г. создаётся номенклатура "выборных должностей"" (48, с.30). "В 1926 г. вышло новое постановление, устанавливающее порядок назначения на тот или иной партийный пост. Кандидаты на 5500 самых важных партийный должностей (общее количество партийных постов составляло 25 тыс.) назначались непосредственно Орграспредом и ЦК. Остальные рекомендовались райкомами и обкомами, имевшими собственную номенклатуру. Теоретически все ответственные посты считались выборными, но в действительности эти выборы всегда "готовились" инстанцией, которой был подответствен этот пост" (13, с.199). Таким образом, "сталинская номенклатура полностью уничтожила основной принцип всякой демократии — выборность высших органов государственной власти. Контроль народа за обновлением их состава был исключён" (48, с.37). При этом стоит подчеркнуть, однако, что сие явилось следствием вовсе не одной только злонамеренной деятельности "сталинской номенклатуры", но и собственно объективной ситуации. Состояние населения, то бишь выборщиков в стране, увы, было таким, что указанный "утерянный" контроль народа за властью и сам по себе был фикцией. Аппаратчики лишь зафиксировали сие удобное для них обстоятельство, переведя его негласно из положения де-факто в положение де-юре. Полностью же система рангового назначенчества в СССР сложилась к концу 30-х годов.

          В своём окончательном виде она откристаллизовалась, как уже рассказано, в форме института номенклатуры, представлявшего собой не что иное как специфическое упорядочение сюзеренитетно-вассалитетных отношений внутри советской бюрократии. "В форме номенклатуры было установлено подобие старой, самодержавной, жестокой иерархии чиновников", "подобие табели о рангах" (48, с.37). "Сам по себе термин "номенклатура" обозначал перечень,.. список наиболее важных постов и должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматривались и утверждались партийными комитетами" (36, с.243) того или иного ранга-уровня. То бишь это было расписание прав назначения: кого кому положено назначать и снимать. "Освобождение с поста также производилось с согласия партийного комитета. Одновременно термин "номенклатура" распространялся на людей, которые данные посты занимали и тем самым превращались в особую социальную группу со своими интересами, образом жизни, идеологией и т.д." (36, с.243).

          При этом авторы данной цитаты утверждают, что "в предшествующей истории образования подобных групп в социальной структуре общества не наблюдалось" (36, с.243). Но мы-то с вами, читатель, знаем, что тут имелось обычное бюрократическое распределение власти, то есть права назначения, по ступенькам (рангам) иерархической лестницы. Это было не что иное, как специфически чиновничья система сюзеренитета-вассалитета. В рамках данной системы различались вассалы райкома, обкома, ЦК партии и пр.

          Таким образом, как "социальный слой "начальников" всех уровней" (83, с.368), "номенклатура явилась "становым хребтом" партийно-советской государственности" (36, с. 243), то есть ядром советской бюрократии. Она "в сущности представляла собой верхний слой партийно-советской бюрократии с тенденцией превращения в связанную как бы круговой порукой замкнутую касту (то есть в обычное сословие — А.Х.)" (36, с.247). Термин же "номенклатура" есть иносказательное имя этого ядра, есть советская идиома, причём носящая характер не научного определения, а самоназвания аппаратчиков, фиксировавших в своём сленге то, что им казалось наиболее существенным в их положении. В данном плане, с точки зрения бюрократии, важнее всего как раз взаимные отношения начальствования-подчинения тех или иных бюрократических инстанций, то есть место конкретных чиновников в иерархической системе назначенчества. Для бюрократов главное — определиться не относительно общества (тут и так всё ясно), а прежде всего в своих внутренних взаимоотношениях. Отчего их самоопределенческая терминология и носила в СССР не социальный, а чисто внутриаппаратный характер.

          Выстраивание пирамиды власти Существенным моментом строительства иерархической системы управления обществом и партией в СССР явилось также последовательное сосредоточение всё большего числа полномочий и властных функций в руках центрального аппарата ВКП(б) и лично Сталина как верховного иерарха советской бюрократии. Это отражалось в нарушениях периодичности проведения съездов, прекращении рассылки на места с 1928 г. стенограмм пленумов ЦК, планов работ Политбюро и Оргбюро и т.д. На XVII съезде ВКП(б) в 1934 г. "было принято важнейшее решение, практически сделавшее высшее руководство страны полностью бесконтрольным от кого бы то ни было: ЦКК — РКИ, правомочная контролировать партийно-государственные органы всех ступеней, преобразуется в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б) и Комиссию советского контроля при Совнаркоме СССР, то есть в органы, не контролирующие ЦК и Совнарком, а им подчинённые, обеспечивающие контроль центра над периферией" (36, с.377).

          "Сталин делал всё, чтобы сконцентрировать власть в созданных им структурах, неподконтрольных избранным в 1939 г. руководящим партийным инстанциям. Роль его личного Секретариата и Специального сектора Секретариата ЦК под руководством Поскрёбышева, видимо, постоянно возрастала, заключаясь в надзоре над всем Секретариатом ЦК — реальным центром принятия решений и контроля за их исполнением" (13, с.367).

          Одним из хитрых способов реального отъёма власти у тех или иных представительных (выборных) органов — съезда, ЦК, Президиума, Политбюро — было также увеличение их численности. При этом данные органы становились менее работоспособными, неизбежно теряя своё значение, а к тому же вновь включаемые в их состав члены обычно являлись ставленниками верховного иерарха, лично преданными ему людьми, что, естественно, превращало указанные органы в подконтрольные господствующему клану и его вождю структуры.

          Субъективное перерождение партии Бюрократизации РКП(б) — ВКП(б) способствовали и процессы субъективного перерождения её членов.

          Во-первых, с приходом партии к власти членство в ней стало крайне притягательным для масс проходимцев. "Утвердившись как правящая партия", РКП(б), "словно магнит, стала притягивать к себе самые разнородные элементы, вступавшие в неё и из карьеристских, и из шкурных, и иных побуждений. Всего за два года с марта 1919 г. по март 1921 г. (с VIII по X съезд) численность РКП(б) увеличилась более чем вдвое" (36, с.208). Вообще к 1921 году большевистская "старая гвардия", хотя "ещё занимала большинство ответственных постов, но составляла менее 2% всех коммунистов" (13, с.155).

          Это потребовало периодических чисток партии, которые, правда, использовались не столько для отсеивания чуждых элементов, сколько в целях внутрипартийной клановой борьбы. Естественно, что, поскольку организацией и проведением данных чисток занимался исполнительный аппарат, контролируемый Сталиным, то они, в основном, способствовали упрочению позиций его клана.

          Во-вторых, в новых условиях шло закономерное перерождение старых партийных кадров, преимущественно и составлявших поначалу костяк аппарата. Они постепенно входили во вкус власти и связанных с нею привилегий (естественно, распределяемых "в строгом соответствии с должностной иерархией" — 83, с.369). Бытие определяло сознание. Этому не очень мешала и псевдокоммунистическая идеология большевизма — как потому, что идеология вообще никогда не мешает подобным процессам (массы быстро меняют свои взгляды, если им это выгодно), так и в связи с тем, что сама указанная идеология уже была вполне бюрократической, вождистской.

          Впрочем, в рамках данного процесса субъективного перерождения масс партии происходила и выбраковка тех отдельных коммунистов, которые не могли вписаться в новую обстановку — как на конкурентной основе, так и из-за своей идеологической зашоренности. ""Выпадение из обоймы", "игра не по правилам", принятым в номенклатуре, грозили ослушникам серьёзными карами, ставившими их в положение изгоев. Только безусловное покаяние в своих заблуждениях и ошибках, демонстрация верности "генеральной линии партии", одобренной той же номенклатурой, оставляли возможности пребывания в рядах "посвящённых"" (36, с.248). То есть шёл естественный отбор среди бюрократов по положению на соответствие этому положению по качествам характера, умонастроениям, взглядам и т.п. Причём, естественно, что наибольший "отсев" шёл в среде старых партийцев, так называемой "ленинской гвардии" с её сложившимися и окостеневшими убеждениями. "Коммунисты, пришедшие в партию из низов", были куда менее амбициозны и воспринимали новые "порядки в компартии как естественные. Масштабные чистки, которые проводились с 1921 г., позволяли освободиться от тех, кто особо упорствовал в собственном мнении или его вообще не имел" (83, с.415) (ибо приверженность официальной идеологии была необходимой).

          Деформация идеологии Параллельно шла и выработка соответствующего мировоззрения, формирование идеологии новых господ, то есть деформация (вплоть до неузнаваемости) и приспособление к их нуждам и практическим новым убеждениям прежнего идейного багажа.

          "В области национально-государственного строительства реабилитируется сама идея государственности — идеология сильного государства сменяет традиционные марксистские представления о скором отмирании государства в процессе перехода к социализму (на XVIII съезде ВКП(б) Сталин заявит о сохранении государства не только при социализме, но и при коммунизме)" (36, с.393). Интернационализм уступает место советскому патриотизму, постепенно превращающемуся в русский национализм (в духе известного присловья: "Россия — родина слонов") и антисемитизм.

          Формируется идеология государственного патернализма, активно вбиваемая в головы и без того весьма внушаемых в этом отношении масс. Происходит стандартизация образования, укрепление семьи и пр. "Постепенно смягчается отношение режима к религии и церкви... Таким образом, по всем линиям происходит естественный здоровый (? — в смысле "здоровенный"? — А.Х.) процесс реставрации, восстановления, возрождения тканей русского (российского) имперского социума" (36, с.394).

2. От отчуждения управления — к захвату власти

          Вынужденный первоначальный "бонапартизм" советской бюрократии Вышеописанные процессы бюрократизации Советского государства, в основном, представляли собою лишь отчуждение управления от масс, но по большому счёту — ещё не полный захват собственно власти. Последнюю обеспечивает, как известно, не просто определённая организация аппарата управления, а прежде всего реальная сила. Так вот, в первые послевоенные годы население России (СССР) не контролировало своих управленцев лишь, если можно так выразиться, по техническим причинам — ввиду своей социальной, то есть организационной, культурной и пр. неспособности к этому. Но вовсе не потому, что бюрократия реально господствовала в обществе. Для такого господства ей ещё надо было подрасти, окрепнуть "физически", стать действительно сильнейшим классом.

          До той же поры бюрократы, пусть и не находясь под контролем масс в процедуре своего формирования, тем не менее, ещё вынуждены были считаться с ними в своей конкретной политике. Ярким примером чему, как известно, стала "новая экономическая политика" — вынужденная уступка власти давлению крестьянства. "Проявившийся после разгрома белых массовый протест против большевистского курса заставил В.И.Ленина смягчить некоторые аспекты, выступить за сохранение на некоторое время ограниченных и подконтрольных элементов рыночного типа" (83, с.423). То есть, по сути, поначалу советский режим носил частично бонапартистский характер. Имело место бюрократическое по форме правление при ограниченно рыночной, мелкобуржуазной во многом социально-экономической политике.

          Впрочем, в силу преимущественно натурального характера российских крестьян и практического искоренения в ходе "революции" буржуазии о бонапартизме тут надо вести речь осторожно. Уступки крестьянству, конечно, носили рыночный характер, но касались, главным образом, лишь именно области сельскохозяйственного производства. Крупная промышленность целиком находилась в руках государства и управлялась, на деле, административными методами. Сложившийся поначалу в СССР строй был не подлинным бонапартизмом, при котором экономика целиком подчиняется рынку, а лишь пародией на него и, к тому же, сугубо временным явлением, существовавшим лишь постольку, поскольку бюрократия не обрела ещё всей полноты власти в обществе. То есть до той поры, пока она была не в состоянии реализовать свои интересы силой. С точки зрения специфики своей исторической формы это было нечто предтоталитарное, а не постабсолютистское; в общем же содержательном плане — тот этап процесса смены династий, когда пришедшая к власти на гребне народного восстания новая бюрократия поначалу ещё не может противопоставить себя народу и вынуждена идти ему навстречу по всем ключевым вопросам своей политики.

          Особенности советского "бонапартизма" В конкретном смысле советский "бонапартизм" отличался от классического, во-первых, своей социальной базой, а во-вторых, характером бюрократии.

          С одной стороны, советское общество состояло в своём подавляющем большинстве вовсе не из буржуазии (как, например, английское в XVII или французское в XVIII веках), а из преимущественно натуральнохозяйствующих крестьян и рабочих. Первые из них решительно преобладали (особенно в первые послевоенные годы) и тяготели к превращению в мелкую буржуазию, предъявляя соответствующие примитивно-прорыночные требования к власти, что и определило её первоначальную политику. Но восстановление промышленности имело своим следствием и рост рядов и упрочение позиций рабочего класса, причём, естественно, второй процесс опережал первый, ибо сила пролетариата заключается не только в его численности, но и в организованности, а также и в самой общественной роли стоящего за ним сектора производства. Данный рабочий класс, разумеется, по своей классовой сущности (не распространяясь уже о распространённых в ту эпоху идеологических и менталитетных предрассудках) весьма негативно относился к рыночным порядкам, выступал их естественным противником. То есть становление пролетариата означало не что иное, как становление в обществе социального противовеса крестьянству. В данных условиях советская бюрократия получала возможность сыграть на противоречиях указанных двух основных классов производителей в целях захвата полного контроля над обществом и проведения адекватной ей политики.

          С другой стороны, и сама эта бюрократия являлась вовсе не классически бонапартистской. Подавляющее большинство её членов (и, тем более, основное большевистское ядро аппарата) вышло вовсе не из буржуазной среды, а напротив, исходно исповедовало резко антибуржуазную идеологию. Для такого большинства нэп был именно лишь вынужденной уступкой, от которой следовало отказаться при первом же удобном случае. "Замена продразвёрстки продналогом привела к оживлению частного предпринимательства, торговли, позволила в короткий срок оздоровить экономику и накормить людей. Однако частника душили в городе и в деревне. В общественном сознании формировался образ нэпмана как классового врага" (83, сс.420-421).

          Тем самым советский "бонапартизм" представлял собой весьма неустойчивое и, главное, постепенно теряющее почву под ногами и деформирующееся явление. Причём деформирующееся парадоксальным образом (с точки зрения классической сущности феномена) — не в сторону своей перестройки в пользу буржуазии, а как раз, напротив, в сторону всё большего обюрокрачивания общества. Развитие социальной обстановки и общей ситуации в СССР вело к упрочению позиций бюрократии в целом и к абсолютизации власти её центрального аппарата, в частности.

          Мотивы и задачи советской бюрократии Понятно, что вышеуказанные процессы протекали не автоматически, а при заинтересованном участии и содействии самой советской бюрократии. В данном отношении она, как понятно, ничем не отличалась от бюрократий предшествующих эпох. В центре её внимания и забот всегда находились проблемы сохранения и упрочения собственной власти в обществе.

          В силу этого первым вопросом в повестке дня становящейся советской бюрократии стояло сопротивление угрожающим её господству буржуазным тенденциям развития общества и в конечном счёте — преодоление вынужденно бонапартистского характера её режима. В политической области сие требовало установления полного силового контроля над обществом, а в экономической — монополизации процесса распределения его материальных ресурсов, что, естественно, было связано и с реформированием системы организации экономики, то есть отменой её рыночных форм (ведь рыночная и бюрократическая формы распределения материальных благ прямо отрицают друг друга).

          Второй актуальной задачей новых бюрократов было обеспечение сохранности их власти (а также и её расширение, ибо нельзя забывать и об агрессивных наклонностях бюрократии) в условиях резко обострившейся политической конкуренции с Западом. Как понятно, эта проблема досталась советскому режиму ещё от царской России: царизм погиб, а отсталость страны никуда не делась и даже ещё больше возросла. Вдобавок к тому, выросла и враждебность внешнего окружения, напряжённость отношений СССР с буржуазными государствами. В такой обстановке крайне необходимым являлось создание и содержание мощной, оснащённой современным оружием армии, а следовательно, форсированное развитие отечественной военной (то есть тяжёлой) промышленности. "Аграрная страна не имела шансов выстоять в случае военного противоборства с индустриально развитыми державами" (68, с.8). "Красная Армия, победившая в гражданской войне, к 1924 г. фактически была небоеспособна, требовалось её перевооружение и более широко — военная реформа" (83, сс.426-427). В этой части интересы советской бюрократии во многом совпадали с объективными потребностями всего российского общества и даже с субъективно осознаваемыми интересами ряда его влиятельных социальных слоёв (рабочих и военнослужащих).

          Переплетение целей и средств В конкретных условиях Советской России 20 — 30-х годов решения указанных двух задач (захвата власти бюрократией и модернизации страны) были тесно взаимосвязаны.

          Во-первых, мощная армия нужна была бюрократии не только для отражения внешней агрессии (или, напротив, нападения на соседей, чем, как известно, она отнюдь не гнушалась), но и для внутреннего применения. Ведь именно армия являлась в конечном счёте той единственной реальной силой, опираясь на которую бюрократия только и могла подчинить себе всё остальное общество. При том, надо отметить, что техническое перевооружение армии вело и к изменению её социального лица, к её значительной профессионализации, что отрывало вооружённые силы от населения и превращало их в более послушное орудие власти.

          Во-вторых, форсированное развитие промышленности означало одновременно и ускоренное становление пролетариата в качестве противовеса натуральному и мелкобуржуазному крестьянству и дополнительной социальной опоры государственного аппарата в его борьбе за отмену рыночных порядков и полную власть. С ростом рабочего класса бюрократия получала естественного союзника в своих антибуржуазных устремлениях и возможность представить свою шкурную политику защитой интересов рабочих.

          В-третьих, помимо того, что для советской бюрократии обуздание мелкобуржуазной крестьянской стихии являлось непосредственной классовой целью, то есть требовалось в рамках упрочения её господства над обществом, оно же вынуждалось, как будет показано ниже, и задачами обеспечения внешней безопасности. Решение внешних проблем тут предполагало предварительное решение внутренних и наоборот: одно обусловливало и подхлёстывало другое. Развитие промышленности и перевооружение армии выступали одновременно и как предпосылки достижения гегемонии над крестьянством, и как результаты этой гегемонии: покорение крестьян являлось само по себе необходимым условием развёртывания процесса индустриализации.

          С чего начать? Такая запутанность, переплетённость и "оборотничество" мотивов и действий, целей и средств советской бюрократии изрядно смущает некоторых современных исследователей. В силу того, что сталинская номенклатура то и дело убивала одним залпом целую кучу зайцев, многие сегодня задаются неразрешимым вопросом: в кого же она в действительности целилась?

          Ещё более затруднительным делает этот вопрос то, что сплошь и рядом Сталин и компания, по внешней видимости, вообще стреляли наобум. ""Решения" Сталина, как правило, были, если угодно, неожиданными для него самого... Каждое очередное решение являет собой не планируемую ранее реакцию генсека на ту или иную объективно сложившуюся ситуацию в жизни страны или мира в целом, а не осуществление продуманной программы" (45, с.391). В своей конкретной политике новая бюрократия в целом первое время (практически, в течение почти всех 20-х годов) руководствовалась больше естественными инстинктами самосохранения, классовым чутьём, чем осознанно намечаемыми целями. Она не столько наносила упреждающие удары, сколько действовала по следам уже свершившихся событий, отражая то и дело возникавшие со всех сторон угрозы её положению. Происходило закономерное развитие аппарата не только в натуральном плане, но и, если можно так выразиться, в теоретическом, то есть превращение класса в себе в класс для себя; и на всём протяжении этой метаморфозы достижение им своих классовых целей было скорее стихийным, чем планово направляемым процессом.

          Наконец, свою лепту в сию путаницу вносила и известная идеологизированность советского режима, та мимикрия и социальная демагогия, которыми сопровождалось в качестве дымовой завесы (впрочем, я не исключаю и искренней убеждённости иных вождей) проведение его политики в жизнь.

          Однако меня, как понятно, интересует только глубинная логика происходивших в СССР событий. А при таком подходе ясно, что политика советской бюрократии во всех своих направлениях и хитросплетениях являлась единой и последовательной политикой завоевания и удержания власти — как в борьбе с внешними, так и с внутренними врагами. Поэтому я не буду гадать, какие конкретные мотивы были тут первичными, а какие вторичными, что выступало целью, а что средством, но начну просто расследовать события в их исторической очерёдности. Первой в данном ряду, безусловно, стоит политика индустриализации.

3. Проблема инвестиций

          Задача индустриализации Итак, как обостряющаяся внешнеполитическая конкуренция, так и необходимость внутреннего упрочения своего режима, заставили отечественных бюрократов всё больше внимания и сил уделять укреплению армии и, следовательно, восстановлению и развитию промышленности. Ведь современная армия — это прежде всего вооружения, для производства которых требуется индустрия. Данная истина, как отмечалось, была известна уже российским царям, начиная с Петра Первого. Естественно, что она очень быстро дошла и до сознания вождей советского государства. Тем более, что насущная необходимость индустриализации вызывалась к тому же и простой нуждой в кардинальном обновлении как физически, так и морально устаревшего "промышленного оборудования, которое использовалось ещё с довоенных лет" (13, с.182).

          Всё возвращается на круги своя. Династии приходят и уходят, а проблемы остаются. И решать их приходится всё теми же средствами. Уже в 1925 году на XIV съезде ВКП(б) мало-мальски оперившаяся и утвердившаяся на своём боевом руководящем посту новая российская бюрократия выдвинула программу индустриализации экономики — поначалу робкую, но год от года принимавшую всё более глобальный размах. При этом, конечно, провозглашались самые разные благородные мотивы и благовидные цели — типа заботы о повышении благосостояния народа, о создании базы социализма и т.п. "Форсированная индустриализация могла субъективно рассматриваться как инструмент социалистического строительства, но объективно была средством укрепления государственной, в том числе военной, мощи" (36, с.402). "Акцент делался... на развитии самых передовых в ту эпоху отраслей: энергетики, металлургии, химической промышленности, машиностроения и др., являвшихся материальной основой военно-промышленного комплекса и одновременно "индустриализирующей промышленностью" — передаточным механизмом индустриальной технологии в другие секторы производственной деятельности" (36, с.306).

          Но что это значило — развивать тяжёлую промышленность? Что для сего требовалось и как данный процесс мог происходить в СССР?

          Экономический путь индустриализации Как обычно развивается любая промышленность? Только в соответствии со спросом на её продукцию. Этот спрос может быть двояким. Во-первых, чисто экономическим, определяемым рынком и отражающим непосредственные потребности населения. Во-вторых, политическим, связанным с обеспечением каких-то государственных нужд (оборонительных, управленческих и т.п.) и выражающимся в политике аппарата управления как представителя общества.

          Естественным путём развития, разумеется, является лишь чисто экономический. При нём процесс происходит последовательно и по мере совершенствования народного хозяйства в целом. Исходным пунктом тут, конечно, выступает первоначальное развитие производства продуктов первой необходимости, то есть, главным образом, земледелия и животноводства. Со временем на этой базе образуются некоторые излишки продукции и появляется возможность для содержания и, следовательно, выделения каких-то новых отраслей, связанных прежде всего с переработкой сельскохозяйственной продукции и обеспечивающих людские потребности второй степени важности. Формируется так называемая лёгкая промышленность. Затем, на известном этапе развития самих данных отраслей (развития, опирающегося, естественно, на дальнейшее совершенствование сельского хозяйства, рост потребностей людей и рынка), возникает и нужда в производстве какого-то оборудования для ткацких фабрик, мыловаренных заводов и других подобных предприятий, а также тракторов, сеялок, веялок и прочих орудий земледельческого труда. В конечном счёте вся сия пирамида отраслей народного хозяйства завершается становлением металлургии, станкостроения, химической, энергетической и т.п. промышленности.

          Таким образом, естественная индустриализация экономики, как обеспечивающая потребности лёгкой промышленности и сельского хозяйства, происходит в самую последнюю очередь и по своим масштабам прямо пропорциональна развитию указанных исходных отраслей народного хозяйства. В конечном же счёте всё при этом оказывается обусловлено ростом потребностей населения, связанным с ростом производительности труда, причём исходно — в сельском хозяйстве. Разумеется, свои коррективы в данный процесс может вносить международное разделение труда и участие конкретных обществ в мировом обмене, но, с одной стороны, в таком случае вышеописанным образом развивается просто мировая экономика в целом, а с другой — данная оговорка не имеет никакого отношения к СССР 20 — 30-х гг. с его полной хозяйственной замкнутостью. Следовательно, экономическое развитие тяжёлой промышленности в СССР могло происходить лишь на исходной базе развития его сельского хозяйства. Для содержания масс промышленных рабочих здесь попросту необходимо было иметь для начала соответствующую продовольственную базу.

          Потенциал естественного развития в СССР Что в этом плане имелось в послевоенной Советской России? Нечто весьма плачевное. Сельское хозяйство деградировало и не могло служить базой не то что для интенсивного развития промышленности, но даже и для восстановления её довоенного уровня.

          Во-первых, упала производительность труда сельского населения. "Следствием революции в деревне была "архаизация" крестьянства. Она выразилась прежде всего в резком падении производительности труда — наполовину по сравнению с довоенным периодом. Это объяснялось постоянной нехваткой орудий производства и недостатком тягловых лошадей" (13, с.178), что отчасти было обусловлено общим падением промышленности, но, главным образом, маломощностью подавляющего большинства крестьянских хозяйств. Как отмечалось, причиной сего стал "чёрный передел" в условиях перенаселённости деревни. Причём данная перенаселённость всё росла, порождая дальнейшее дробление и мельчание земельных участков, а соответственно, и ухудшение экономического положения крестьян.

          В таких условиях, во-вторых, закономерно катастрофически снизилась товарность сельскохозяйственного производства. "Исчезновение крупных землевладельцев и значительное ослабление слоя зажиточных крестьян повлекло за собой уменьшение производства зерна, предназначенного на продажу, поскольку до войны именно эти две категории производителей поставляли 70% товарного зерна" (13, с.178). "После революции обширные земли этих хозяйств были поделены; количество крестьян-единоличников выросло на 8 — 9 млн. К 1928 году крестьяне (в целом) производили поэтому на 40% больше хлеба, чем дореволюционное крестьянство, но, как и до 1910 года, почти целиком потребляли его сами: на продажу шло всего только... 11,2 процента крестьянского хлеба" (45, с.193). При этом кулаки, составлявшие 1/30 часть "сельского населения, продавали 1/5 часть зерна" (13, с.178).

          Подавляющее же большинство крестьян вело преимущественно натуральное хозяйство. Спрос села на промышленные товары был крайне низок и не мог служить базой для интенсивного развития даже лёгкой промышленности, не распространяясь уже о тяжёлой. "Уничтожение крупных хозяйств... с абсолютной неизбежностью привело к тому, что количество товарного хлеба в 1927 году было в два раза (!) меньше, чем в 1913-м, хотя валовой сбор зерна был примерно таким же. Поэтому и пришлось в 1928 году ввести в городах карточную систему (ведь городское население страны превысило дореволюционное и росло на 1,5 — 2 млн. человек за год)" (45, с.194). Усилившиеся диспропорции между сельским хозяйством и промышленностью тормозили, повторяю, даже восстановление довоенного уровня последней. "Деревня, "осереднячившись" в результате проводимой политики, приобрела полунатуральный характер и не удовлетворяла потребностей промышленности и города в товарной сельскохозяйственной продукции" (36, с.254). Крестьяне, размножаясь, сами съедали на корню всё, что производили, отъедаясь за долгие годы голода. "В свою очередь, нужды индустриализации требовали иной ориентации производства, чем деревенский спрос" (36, с.254), ориентирующийся естественным образом лишь на предметы непосредственного потребления.

          Два пути укрупнения сельскохозяйственного производства Таким образом, через рынок никаких серьёзных инвестиций на развитие тяжёлой промышленности не поступало. Каковы тут вообще могли быть перспективы? Здесь требовалось прежде дождаться укрупнения сельскохозяйственного производства, ибо только в рамках крупных хозяйств можно было ожидать увеличения производительности труда и оживления товарного производства. За такое укрупнение и ратовала советская бюрократия ещё со времён Ленина с его планом кооперации. Но — своеобразно. Данное укрупнение могло происходить двумя путями.

          Во-первых, стихийно, по законам рынка, то есть экономической борьбы, обогащающей одних и разоряющей других. Этот путь мог бы быть наиболее быстрым и эффективным. Но его осуществлению мешали серьёзные препятствия. С одной стороны, преобладающий антирыночный характер послевоенной деревни, в которой "20-е годы стали периодом расцвета сельской общины" (13, сс.178-179). С другой — антибуржуазность самой государственной власти и ограниченность действия рыночных порядков в советском обществе вообще. В этом плане бюрократия лишь заигрывала с крестьянством, чуть ослабив поводья своего контроля над экономикой, но вовсе не упуская ни их, ни кнута из своих жилистых рук. Практически под запретом находилось использование наёмного труда, без которого крупные частные хозяйства существовать просто не могли. Проводилась политика социального ущемления зажиточных слоёв населения. Была также почти полностью национализирована, то есть огосударствлена, вся более-менее крупная промышленность, отчего основным контрагентом крестьян на рынке выступала всё та же бюрократия. Которая, естественно, вовсю использовала для надувательства подневольных "партнёров" как своё монопольное положение, так и властные полномочия. В результате на деле имелся не свободный рыночный обмен, а нечто вроде азартных игр с государством с заведомо проигрышным итогом. "Каждый год вставал вопрос о снабжении городов, поскольку крестьяне упорно не хотели торговать с государством и тем самым сильно тормозили развитие всей экономики" (13, сс.177-178). Ах, какие бяки были эти крестьяне! Ну никак не желали они садиться за один карточный стол с плутовавшей бюрократией!

          Таким образом, существовавшие в СССР "рынок" и общеполитическая ситуация не только не способствовали эффективному действию законов конкуренции, но и вообще не создавали никаких существенных мотивов для товарной ориентации производства. В такой обстановке буржуазный путь укрупнения сельского хозяйства был фактически закрыт.

          Вместо него, во-вторых, бюрократия предлагала крестьянству свой — добровольное кооперирование, создание товариществ по совместной обработке земли и т.п. Способствовать сему планировалось посредством различных поблажек сельским кооперативам, агрономической и, главное, технической помощи через машинно-тракторные станции. Однако этот путь также был "и далёк, и долог" — теперь уже потому, что само крестьянство не очень-то желало по нему идти. Во всяком случае, вступить на данную стезю можно было соблазнить только бедноту, которой нечего было терять при объединении, кроме своих цепей, но не крепких хозяев, не кулаков и даже не середняков, составлявших большинство земледельцев. То есть данный "идеальный" вариант являлся таковым не только в том смысле, что отвечал большевистской идеологии и чаяниям бюрократии, но и в том, что шёл вразрез с естественными мелкобуржуазными устремлениями масс крестьянства. Кроме того, само кооперирование деревни с помощью "ста тысяч тракторов" прежде требовало производства этих тракторов, то есть всё той же предварительной индустриализации. Тут имелся замкнутый порочный круг.

          Бесперспективность естественного развития Следовательно, на быстрое и эффективное укрупнение сельскохозяйственного производства рассчитывать не приходилось. Естественное или даже искусственно поддерживаемое государством развитие сельского хозяйства не могло стать базой ускоренной индустриализации. Для вызревания соответствующих плодов тут требовалось не одно десятилетие.

          Но этого времени у Советской России не было. Естественный темп развития отечественной тяжёлой промышленности был крайне низким — конечно, не сам по себе, не в системе координат собственного социально-экономического развития российского общества, а сравнительно с аналогичными темпами развития экономик западных государств. На Западе индустриализация производств и, соответственно, перевооружение армий шли куда быстрее. И с каждым годом разрыв уровней советской и западной экономик ощутимо увеличивался. Причём ситуация складывалась куда хуже, чем в XVIII и XIX веках, ибо имело место общее ускорение развития техники. Если раньше техническое отставание России накапливалось и достигало опасного уровня за век-полвека-четверть века, то в начале XX века — за десятилетие. Уже к середине и особенно к концу 20-х годов стало очевидным, что полагаться на естественное развитие — значит, катастрофически отстать от Запада и не выдержать политической конкуренции. "Известны слова Сталина: "Мы отстали от передовых стран на 50 — 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет"" (83, с.425). Нужно было срочно каким-то образом изыскивать средства на индустриализацию. Но где их было взять?

          Возможность заимствований Вторым способом инвестирования в тяжёлую промышленность является привлечение средств со стороны, то есть займы. Занять можно как у собственного населения, так и у внешних кредиторов. Причём подчёркиваю, что речь идёт именно о реальных займах, а не о принудительных поборах, только прикрываемых формально долговыми обязательствами.

          Вопрос о таких заимствованиях упирается, во-первых, в возможность населения или внешних кредиторов дать в долг, а во-вторых, в желание их сделать это. Если взглянуть на дело с данных колоколен, то легко обнаружить, что для советской бюрократии 20 — 30-х годов оба указанных источника были закрыты. Запад, например, и мог бы, да не хотел ссужать советскую бюрократию деньгами. Отказ от уплаты царских долгов, международная деятельность руководимого Кремлём Коминтерна и многие прочие обстоятельства отвращали буржуазные государства даже от политического признания СССР, а не то что от его экономической поддержки. Советская Россия могла рассчитывать в своей промышленной политике только на внутренние ресурсы.

          Но и здесь ситуация складывалась из рук вон плохо. Население было, в основном, небогато и никакими серьёзными средствами не располагало. Реально кое-какие (мизерные с точки зрения потребностей индустриализации) излишки имелись только у "нэпманов" и кулаков, однако последние, разумеется, вовсе не горели желанием расстаться со своими сбережениями, одолжив их "государству рабочих". Основные же ресурсы общества сосредоточивались в руках многомиллионного крестьянства, но сама многочисленность оного вела к тому, что на каждое отдельное домохозяйство приходился весьма незначительный объём богатств, легко поглощавшийся их внутренним потреблением. Не распространяясь уже о том, что даже появляющиеся свободные средства в данной обстановке пошли бы скорее на рыночное стимулирование лёгкой промышленности, а вовсе не на кредитование государства в целях развития индустрии. То есть тут также нельзя было рассчитывать на серьёзные добровольные пожертвования-заимствования.

          Обречённость российского крестьянства Таким образом, с одной стороны, средства на форсированную индустриализацию советская бюрократия могла взять только у управляемого ею населения, то есть у крестьян. "В условиях враждебного международного окружения и экономической отсталости страны средства, необходимые для индустриализации, могли быть получены только за счёт их "перекачки" из частного сектора (в основном сельского хозяйства) в государственный (социалистический) (бюрократический: социализмом в СССР никогда и не пахло — А.Х.)" (13, с.184).

          С другой стороны, указанная "перекачка" могла осуществиться лишь не рыночными и не долговыми, а какими-то иными способами. Это обусловливалось как характером бюрократии, которая просто не могла допустить действия рыночных закономерностей, отрицающих её господство, так даже и самой реальной экономической обстановкой. Последнее обстоятельство следует подчеркнуть особо.

          Все рыночные, идущие от потребностей и возможностей населения пути перекачки средств на нужды индустриализации были в СССР не просто закрыты, но и малоэффективны. Масштабы требующей своего решения задачи сами по себе превышали естественный потенциал общества. Решить её можно было только крайним напряжением сил и за счёт резкого снижения уровня потребления населения, то есть, в первую голову, крестьян. Сами по себе последние на это пойти не могли. Бюрократам, руководящим обществом, требовалось ограбить их, а для этого, разумеется, прежде сломить их естественное сопротивление, поставить их на колени. "Форсированные темпы при отсутствии рынка (? — да хоть бы и при его наличии — А.Х.) могли достигаться только за счёт насилия" (83, с.425). Столкновение российского крестьянства с бюрократией было, тем самым, неизбежно, его трагическая судьба — предрешена.

          Способы бюрократического ограбления населения Какими путями бюрократия в состоянии отобрать у управляемых ею трудящихся производимые ими материальные блага (или непосредственно сам их труд, если он носит непроизводительный характер)? Этих путей множество, но все они так или иначе сводятся к злоупотреблениям управленческой функцией и поэтому могут применяться лишь при опоре на насилие.

          Традиционным и главным способом бюрократической экспроприации населения является, естественно, налогообложение. Советская бюрократия приступила к формированию налоговой системы уже в первые годы своей власти. Однако курс на индустриализацию потребовал резкого усиления налогового пресса.

          Более хитрым способом очистки карманов подданных в современную эпоху стала необеспеченная эмиссионная политика. Но это путь, по которому долго и быстро идти нельзя, ибо он порождает инфляцию и порчу денежного обращения. Выпускаемые в немереном количестве дензнаки в конце концов обесцениваются и становятся никому не нужны: торжествует натуральный обмен.

          В том же ряду стоят периодические денежные реформы с неполной компенсацией накоплений населения. Четвёртый способ — при государственном ценообразовании и монополии торговли — завышение цен. Пятый — принудительные госзаймы с переадресованными внукам сроками оплаты облигаций. Шестой — кредитование у населения под низкие проценты путём национализации банковской системы и системы социального страхования. Седьмой — минимизация заработной платы, а также задержки её выплат госслужащим, а при огосударствлении народного хозяйства — и всем вообще трудящимся. Восьмой — аналогичные акции в отношении пенсионеров. Ну и так далее (за дополнительными справками рекомендую обращаться к тов. О.Бендеру с его четыреста одним способом честного отъёма денег у населения).

          Однако многое из вышеописанного является реализуемым лишь, во-первых, при достаточном развитии экономики, а во-вторых, при её бюрократической, нерыночной организации. В этом плане в распоряжении ранней советской бюрократии, решавшей задачу индустриализации, находились преимущественно лишь первые четыре способа, да и то в весьма ограниченном диапазоне их использования. Как отмечалось, реально поживиться можно было лишь за счёт ограбления крестьянства, но последнее не так-то легко было ухватить за жабры. Например, в отношении него мало что давала политика завышения цен на промышленные товары: натуральнохозяйствующие земледельцы и без того успешно уклонялись от их покупки. Столь же трудно было организовать и систему эффективного налогообложения крестьян — хотя бы уже ввиду их многочисленности, раздробленности и соответствующих сложностей учёта и контроля.

          Вообще, история 1920-х годов (и особенно их второй половины) представляет собою весьма поучительное и грустное зрелище непрестанных ухищрений советской власти в её попытках экономически ощипать крестьянство и ответных увёрток последнего от её цепких и настырных домогательств.

4. Конкретный ход событий

          Первые попытки экспроприации крестьянства Итак, приняв курс на индустриализацию, Советское государство, естественно, тут же столкнулось с проблемой, откуда взять на неё средства? Не бумажные деньги, которые, конечно, можно было напечатать в любом количестве, а именно реальные материальные блага для содержания масс новых рабочих, закупки техники и т.д. В имевшейся социально-экономической ситуации с огромным напряжением давалось даже достижение и поддержание довоенных масштабов промышленности, а их требовалось превысить в несколько раз.

          Как понятно, указанные материальные блага можно было позаимствовать только у их непосредственных производителей, то есть в данном случае — у крестьян. Но как можно было заставить крестьянство раскошелиться на цели индустриализации? Само по себе оно в ней никак не нуждалось. Крестьянам нужны были не танки и самолеты и даже не фрезерные станки, а продукция лёгкой промышленности. Только её они готовы были выменивать на зерно, мясо и пр. по мере появления некоторых их излишков. Машиностроение и металлургия в данных условиях могли развиваться только в третью очередь — в соответствии с вызреванием нужды в них у самой лёгкой промышленности. Экономически прежде необходимо было именно развитие последней.

          Однако вся промышленность, а следовательно, и доходы от неё (не распространяясь уже о налогах) в Советской России преимущественно были сосредоточены в руках государственного аппарата. Который обращал их на развитие вовсе не тех отраслей, которые нужны были крестьянству, но тех, в которых нуждалась сама власть. В результате вместо лёгкой опережающими темпами развивалась тяжёлая промышленность. На рынке возникла острая нехватка промышленных товаров широкого спроса. "Товарный обмен между городом и деревней оказался нарушенным. Первому нечего было дать за товарные излишки и крестьяне стали оставлять их в своём хозяйстве. Повсеместно обнаруживался дефицит и обострялась продовольственная проблема" (36, с.254). Город, производящий не то, что было нужно селу, оказался без хлеба. История повторялась и почему-то, вопреки Марксу, всякий раз в виде всё той же трагедии, а вовсе не фарса.

          Данные первые следствия политики индустриализации, конечно, не могли остановить советскую бюрократию на её пути, а лишь принудили аппарат активизировать замаскированные формы грабежа крестьян. Первоначально ставка была сделана на эмиссию. К осени печатались массы ничем не обеспеченных денег, на которые и закупалось зерно. Этот номер удалось провернуть пару раз. Однако дензнаки, естественно, тут же поступали в обращение, устремлялись на рынок, где на них нечего было купить, усугубляя товарный дефицит и обесцениваясь. Соответственно, стали расти и цены на зерно. Но этому попыталось воспрепятствовать государство, пользуясь своей фактической монополией в качестве покупателя и просто властью. Оно принялось навязывать крестьянству твёрдые и, естественно, низкие закупочные цены. В ответ последнее просто по новой ушло с рынка, хлопнув дверью. Планы хлебозаготовок затрещали по всем швам; городское население опять оказалось на грани голода; под угрозу срыва была поставлена и программа индустриализации. Чтобы спасти положение, бюрократии пришлось, как и в 1918-м, применить силовые методы изъятия хлебных "излишков". Первые опыты в данном направлении довольно успешно были проведены уже в 1928 году.

          Проблема установления налогов Провал попыток экспроприации крестьянства "экономическими" методами понудил советскую бюрократию обратиться к закономерным для данного класса политическим способам. Зазвучали речи о необходимости повышения налогов. "На июльском пленуме ЦК ВКП(б) 1928 г. Сталин... заявил о необходимости "дани", своего рода "сверхналога" на крестьянство для сохранения и увеличения высоких темпов развития индустрии" (36, с.267).

          Но легко было поставить такую задачу — трудно её выполнить. Ведь всякий сбор налогов требует системы, а любая система имеет свои недостатки, на которых можно играть, уклоняясь от налогов. Предотвратить сие возможно, лишь наладив эффективные учёт и контроль, которые в отношении крестьянства, как уже отмечалось, было весьма непросто обеспечить.

          Но главная проблема заключалась, тем не менее, даже не в этом. Её представлял собой уже сам масштаб предполагаемых налоговых сборов. Последние должны были быть достаточными для удовлетворения потребностей индустриализации, которые сами по себе, как отмечалось, превышали естественно-экономические возможности общества. То есть, выражаясь конкретно, у крестьянства предполагалось отнять столько, сколько оно в рамках поддержания своего нормального простого (а тем более — расширенного) воспроизводства фактически не могло отдать. Крестьянство требовалось поставить в такие жёсткие условия, от которых оно, во-первых, успело отвыкнуть, а во-вторых, которых не знала даже "дореволюционная" деревня. При подобном раскладе сама работа на земле становилась для крестьян бессмысленной, превращаясь в пустую растрату сил и средств.

          Крестьяне сразу осознали это, как только новые ужесточённые порядки обложения (в различных формах обязательных продаж по твёрдым ценам, продразвёрстки и других поборов-экспроприаций) стали внедряться в жизнь. Часть сельских производителей — в основном, беднота — подалась в города на стройки "коммунизма", но большинство земледельцев-середняков, разумеется, не решалось на это (да город всех и не принял бы), а попыталось как-то приноровиться к ситуации (я оставляю тут в стороне открытую силовую конфронтацию с властями, а рассматриваю только чисто приспособительные реакции). Основная масса крестьян просто прекратила работать — в той мере, в какой труд стал для неё экономически невыгодным. Например, если непосильной данью облагались площади посевов — уменьшались эти площади; если налоги исчислялись по поголовью скота — крестьяне напрочь вырезали весь скот; если подчистую изымались все "излишки" — сокращалось вообще производство, обеспечивая лишь необходимый прожиточный минимум самих производителей. Повторяю, всё сие делалось не из "вредности", а исходя из простого здравого смысла, то есть именно потому, что налоговое бремя было иррациональным, несопоставимым с доходами.

          Итак, при навязываемых государством нормах отчуждения продукции сельскохозяйственное производство являлось убыточным для тех, кто им занимался. Для реализации планов индустриализации бюрократам требовалось именно заставить крестьян работать себе в убыток, на износ, причём в масштабах, превосходящих даже те, что имелись при царизме. В таких условиях сама работа оказывалась возможной только из-под палки. Не просто для отъёма продуктов труда, но и для самого принуждения к нему нужно стало насилие. Так что основной вопрос дня заключался в том, насколько бюрократия была способна применить такое насилие, — конечно, не в моральном (тут она, как пионер, была всегда готова), а чисто в материальном плане. В этом отношении к концу 1920-х годов чаша весов уже заметно склонилась в её сторону.

          Возможность использования армии против крестьян Во-первых, к моменту назревшей конфронтации с крестьянством за плечами Советской власти уже стояли достаточно мощные силовые структуры и прежде всего — армия. Оная армия, с одной стороны, не могла не разделять озабоченности бюрократии проблемами развития тяжёлой промышленности — ведь от этого зависело её собственное перевооружение. Поэтому на данной почве административное крыло государственного аппарата легко находило общий язык с военным.

          С другой стороны, сама армия к концу 1920-х годов уже в значительной степени потеряла свой крестьянский характер — как по техническому оснащению, так и по социальному составу. Её постепенное перевооружение способствовало оттеснению на задний план основной ударной силы периода гражданской войны — конницы. Более сложные виды оружия потребовали большей обученности офицеров и рядовых. Естественно, что кадры наиболее передовых родов войск формировались, в первую очередь, за счёт более грамотных и привычных к технике рабочих. Офицерская часть армии вообще приняла профессиональный характер и напрочь оторвалась от своих прежних социальных корней.

          Эти деформации вооружённых сил превратили их на деле во вполне автономное в отношении крестьянства образование и к тому же — в заведомо более мощное в чисто силовом смысле. Плотная опека и контроль, установленные над армией со стороны аппарата партии и правительства, обеспечили то, что она стала орудием в его руках — во всяком случае, в рамках его борьбы с крестьянством.

          Возможность использования рабочих против крестьян Во-вторых, в роли опоры бюрократии в её антикрестьянской политике выступил, как отмечалось, и формирующийся пролетариат. Стравить эти два класса производителей не составляло особого труда. Как в силу естественного расхождения их глобальных и конкретно-исторических социально-экономических интересов, так и по субъективному характеру советского рабочего класса рассматриваемого периода.

          С одной стороны, антибуржуазность рабочих и сама по себе была антагонистична мелкобуржуазным наклонностям крестьянства. С другой — к этому антагонизму примешивалось и характерное для 20-х годов острое противостояние города и деревни вообще, связанное с тем, что город кормился за счёт ограбления деревни и только так и мог в ту пору существовать. Данная конфронтация, вдобавок, резко усилилась в рамках политики индустриализации страны, вызвавшей к жизни новые массы рабочих, чьи судьбы уже напрямую зависели от продолжения и интенсификации данной политики. Эти новые рабочие по своему объективному положению не могли не поддерживать продолжения государственного наступления на крестьянство.

          Наконец, помимо того, к такой поддержке властей указанных пролетариев подталкивали и их субъективные установки. Возможность успешных манипуляций сознанием и действиями советского рабочего класса была обеспечена в первые десятилетия советской власти уже его собственным менталитетом. Старый российский пролетариат, как отмечалось, выкосила война. Когда же стали восстанавливаться и возводиться заводы и фабрики, на них пришли работать в массе своей уже совсем иные люди и прежде всего — новое поколение крестьянской молодёжи, которое принесло с собой из села в город, во-первых, всё ту же вождистскую ментальность, а во-вторых, ненависть к своим собственным корням, к своему прежнему положению и, соответственно, к тем людям, которые продолжали оставаться в этом положении. Ведь опять же в город на заработки подалась прежде всего деревенская беднота с её исконной завистью и озлобленностью против крепких хозяев, нашедших себя в деревенской жизни. Стремление социально реабилитировать себя в собственных глазах и самоутвердиться в глазах бывших односельчан закономерно выражалось в стремлении возвыситься над ними. При таких исходных настроениях новых пролетариев для их натравливания на крестьян даже не требовалось апеллировать к их классовому чутью (к тому же ещё на деле отсутствовавшему): они и без того были готовы рвать "кулачьё" в клочья зубами.

          Отсутствие оружия и организующей силы Наконец, в-третьих, немаловажным обстоятельством стало и то, что в конце 20-х годов ситуация в Советской России была уже совсем иной, чем в 1918-м. С одной стороны, крестьяне вовсе не являлись в массе своей вчерашними солдатами, только что вернувшимся к сохе из фронтовых окопов, прихватив с собой ружья и пулемёты (в хозяйстве всё пригодится!). С другой стороны, по городам и весям страны не кочевали толпами бывшие генералы и офицеры царской армии, члены свергнутых правительств, массы буржуазии и интеллигенции, активисты различных партий и прочих политических группировок, горевшие желанием реванша и ненавистью к большевикам. То бишь не было той закваски, того ядра активного сопротивления власти, к которому озлобленные крестьяне могли бы примкнуть, придав ему размах и силу. А в отсутствие такой организующей его силы само по себе крестьянство было мало на что способно.

          Покорение крестьянства Таким образом, к концу 20-х годов бюрократия в СССР имела все возможности для проведения антикрестьянской политики. Как отмечалось, непосредственная цель последней состояла в организации системы отчуждения продуктов крестьянского труда в масштабах, достаточных для обеспечения задач индустриализации. В то же время, поскольку данные масштабы по необходимости были так велики, что покушались на естественное воспроизводство крестьянских хозяйств, постольку внедрение такой системы отчуждения благ закономерно должно было сопровождаться и параллельным созданием принудительной системы организации сельскохозяйственного труда.

          На деле именно этим и занялась бюрократия в ходе кампании насильственной коллективизации крестьян конца 20-х — начала 30-х годов. В рамках данной кампании массы разрозненных и неуправляемых земледельцев были согнаны в рабочие отряды (наподобие древнеегипетских), подчинены назначаемым сверху начальникам, запуганы террором, поставлены перед альтернативой: или в колхоз, или на лесоповал, и превращены в конце концов в нещадно эксплуатируемых, низведённых до нищенского уровня потребления (не раз оборачивавшегося даже откровенным голодом) полукрепостных производителей.

          "Чтобы прекратить общее падение сельскохозяйственного производства (связанное с уклонением крестьян от труда — А.Х.), деревню стремятся быстрее поставить под жёсткий административный контроль. А для этого ещё настойчивее форсируют процесс обобществления: десятками тысяч колхозов командовать легче, чем миллионами индивидуальных крестьянских хозяйств" (36, с.323). (Дело тут, конечно, заключалось не просто в большей "лёгкости" командования колхозами, а в принципиальном изменении самого содержания управления сельским хозяйством: отныне это управление распространилось также на организацию производственной деятельности крестьян).

          Коллективизация и кооперация Разумеется, данные конкретные неприглядные цели усиленно маскировались лозунгами "строительства социализма" в деревне и, вероятно, не осознавались ясно даже большинством самих проводивших политику коллективизации бюрократов. Многим из них казалось, что данная политика есть не что иное, как прямое продолжение и реализация упомянутой выше политики укрупнения и кооперации сельского хозяйства. Эта политика, кстати, и на самом деле проводилась как до, так и после "великого перелома", сводясь преимущественно к попыткам обобществления земледелия на основе расширения его тракторного парка.

          Но данная кооперация не имела никакого отношения к становлению колхозной системы. Ибо последняя решала вовсе не задачи повышения эффективности земледельческого труда и его товарности, а лишь задачи непосредственной и экстренной экспроприации крестьянства для нужд промышленности. Эти задачи нельзя было решить организацией ТОЗов, МТС и тому подобных структур. Как уже отмечалось, отдача от политики укрупнения была крайне малой и могла ожидаться только в отдалённом будущем, причём должна была протекать в рамках естественной (эквивалентно-обменной) перекачки средств из деревни в город. Коллективизация же представляла собой прямое оперативное налаживание системы жесточайшей эксплуатации крестьян, то есть системы их тотального грабежа и, соответственно, принудительного труда. "Не о "коллективизации" надо вести речь, а об "этатизации" советского сельского хозяйства и крестьянства, о создании своего рода принудительного труда для крестьян" (36, с.369). "На колхозный строй, становившийся неотъемлемой частью советского общества на новом этапе его развития, были распространены принципы хозяйствования, которые были характерны для государственного сектора (жёсткая централизация, директивность, плановость, значительный удельный вес уравнительных тенденций в распределении материальных и духовных благ и т.д.)" (68, с.68).

          Кстати, естественно, что при такой типично бюрократической постановке дела рано или поздно пришлось вводить и запреты на перемещения крестьян. Поначалу, пока власти был нужен отток населения из села в город для обеспечения бурно развивающейся промышленности рабочей силой, такие ограничения, в основном, отсутствовали, но с решением данной проблемы и обратным усложнением ситуации в деревне (в 1937 году возник "значительный переизбыток рабочей силы в городе, в результате чего деревня впервые оказалась перед угрозой нехватки рабочих рук" — 13, с.247) соответствующие меры были приняты. В конце 1932 года был установлен паспортный режим; при этом "сельское население (колхозники) паспортов не получало и учитывалось по спискам, которые велись сельсоветами" (68, с.72), "а начиная с 1937 г., после принятия 17 марта закона, запрещающего крестьянам покидать колхозы без подписанного администрацией трудового соглашения с будущим работодателем, они теряли право на передвижение. С юридической точки зрения колхозник, не имевший паспорта, был привязан к колхозу так же, как когда-то крепостной к земле своего хозяина" (13, с.257).

          Экономические результаты коллективизации "Великий перелом" конца 20-х — начала 30-х годов позволил советской бюрократии достичь своих целей. Объём поступающих в её распоряжение материальных ресурсов значительно возрос. "За пять лет государству удалось провести "блестящую" операцию по вымогательству сельхозпродукции, покупая её по смехотворно низким ценам, едва покрывавшим 20% себестоимости. Эта операция сопровождалась небывало широким применением принудительных мер, которые способствовали усилению полицейско-бюрократического характера режима" (13, с.215). За счёт изъятых средств "были произведены огромные капиталовложения в промышленность (объём капиталовложений в промышленность по отношению к валовому национальному продукту за пять лет увеличился в 3,5 раза). Правда, в ущерб уровню жизни народа" (13, с.223). Была создана индустрия и перевооружена армия.

          В самом сельском хозяйстве тоже многое изменилось. Крестьянство оказалось на положении жестоко эксплуатируемого класса. В результате произошло значительное падение производительности подневольного земледельческого труда, что, впрочем, не смущало бюрократию: ведь валовой объём отчуждаемой сельскохозяйственной продукции всё равно стал больше, несмотря даже на то, что платой за это зачастую был голод и массовое вымирание деревни. Например, в 1935 г. "государство изъяло у села более 45% всей сельскохозяйственной продукции, то есть в три раза больше, чем в 1928 г. Производство зерна при этом снизилось, несмотря на рост посевных площадей, на 15% по сравнению с последними годами нэпа" (13, с.215). "К 1940 г. производство продовольствия не достигло уровня даже 1928 г. Однако коллективизация давала возможность постоянного изъятия, перекачки государством ресурсов из деревни на нужды индустриализации" (83, с.432).

          Закономерное падение качества и эффективности труда земледельцев аппаратчики компенсировали ростом его количества. Крестьян, согнанных в колхозы, стали заставлять расширять запашку, то есть приступили к регулированию их производственной деятельности. "Государство полностью брало на себя контроль за размерами посевных площадей и урожая в колхозах, несмотря на то что они, как предполагалось по их уставу, являлись социалистическими кооперативами и подчинялись только общему собранию колхозников. Размер государственного налога при этом определялся исходя из желаемого результата, а не из объективных данных" (13, сс.214-215).

          В то же время в качестве отдушины для крестьян, чтобы не дать им погибнуть окончательно, с середины 30-х годов были разрешены личные подсобные хозяйства. С тех пор ведение этих хозяйств и стало основным источником жизнеобеспечения колхозников. С них они кормились сами, а в колхозах преимущественно работали на государство, то бишь на бюрократию. При этом естественно, что право на обладание данными подсобными хозяйствами обусловливалось прежде всего членством в колхозе и исполнением всех соответствующих трудовых повинностей.

          Социально-политические результаты коллективизации Другим важнейшим итогом коллективизации явилось политическое покорение крестьянства. Выше я напирал больше на экономическую необходимость его ограбления для нужд индустриализации, но не стоит забывать и о том, что для бюрократии не менее значимыми были цели упрочения её господствующего положения в обществе, завоевания власти над ним.

          В этом плане в 20 — 30-х гг. именно крестьяне выступали главными классовыми оппонентами госаппарата на политической арене: они костью торчали поперёк его горла. Рынок, допущенный под их нажимом в сельское хозяйство, закономерно требовал и своего допущения в промышленность, отчего страдало общее управление экономикой страны в нужном бюрократии режиме. Анархические наклонности крестьянства были просто невыносимы в политической сфере. Буржуазные же тенденции его развития вообще представляли собой прямую опасность для бюрократов, ибо в перспективе тут отчётливо проглядывались всяческие свободы, демократии и прочие малопривлекательные с точки зрения аппаратчиков явления. (При всей отмеченной ранее трогательной "любви" бюрократии к крестьянам, эта "любовь" всегда была избирательной и распространялась только на зависимую и послушную их часть, но вовсе не на смутьянов и бунтовщиков; выражаясь современным языком — на колхозников, но не на фермеров).

          С данной точки зрения коллективизация представляла собой именно устранение угрожающих власти бюрократов частнособственнических начал жизни большинства населения — начал, являющихся естественными источниками развития индивидуализма, буржуазной ментальности и проч. Разумеется, частное экономическое бытие земледельцев искоренялось при этом не в пользу действительного коллективизма, а во имя полной подконтрольности крестьян государственному аппарату, взявшему на себя в итоге роль организатора и хозяина деревни. Коллективизация явилась апофеозом борьбы бюрократии с крестьянством и его близкой политэкономической родственницей буржуазией. Последнюю уничтожили физически в ходе революции и гражданской войны, её ограничили социально и политически в рамках советской государственной системы, но она, как Феникс из пепла, постоянно возрождалась на почве экономической организации российской народной жизни. Отсюда проистекало непрекращающееся и всё усиливающееся сопротивление политике бюрократизации страны. Причём данное сопротивление возрастало по двум причинам: как ввиду форсирования самой бюрократизации по мере развёртывания бюрократического режима в его адекватной форме, так и из-за развития буржуазных тенденций в деревенской среде. Эти два процесса, противоположные по своей природе, не могли не привести рано или поздно к столкновению стоящих за ними классов. Потребности индустриализации лишь приблизили момент этой схватки и придали ей большую ожесточённость.

          Победа осталась за бюрократией. Крестьянство было поставлено на колени. "Осенью 1929 г. рыночные механизмы были окончательно сломаны" (13, с.208), а частное хозяйствование на селе, порождающее неизбежное обуржуазивание крестьянства, уничтожено. Отныне "административно-командная система заменяла собой законы рыночной экономики" (13, с.223), а кнут надсмотрщика — личный интерес производителя.

* * *

          Ограбление народа Разумеется, индустриализация проводилась в СССР не только за счёт ограбления одного крестьянства: "Это было ограблением народа. При тяжёлом труде уровень жизни был крайне низок в городе, а в деревне граничил с нищетой. У работников военно-промышленного комплекса ...он был несколько выше, но в целом условия жизни были гораздо хуже, чем в дореволюционной России" (83, с.426). Что и неудивительно, ведь тут были несопоставимы и масштабы экономической модернизации. "В развитых странах доля накоплений (то есть средств, которые шли на расширение производства) в национальном доходе составляла 5-10%" (83, с.428). В СССР же она колебалась от 30% до 40%. "Это беспрецедентно высокий процент в нищей стране. Нищета, голод или полуголодное существование были повседневным и повсеместным явлением" (83, с.436).

          В сборе средств для модернизации промышленности советская бюрократия не останавливалась ни перед чем. Даже в условиях масштабного голода 1932 — 1933 гг. "за границу было отправлено 18 млн. центнеров зерна для получения валюты на нужды индустриализации. Погибло, по разным оценкам, от 4 до 7 млн. человек" (83, с.432). Наконец, в действие была запущена система ГУЛАГа, в рамках которой жесточайшим образом эксплуатировался труд миллионов заключённых.

          Туго поначалу приходилось даже самой бюрократии, а не то что остальным слоям населения. "Н.С.Хрущёв вспоминал впоследствии: "Когда до революции я работал слесарем и зарабатывал свои 40-50 рублей в месяц, то был материально лучше обеспечен, чем когда работал секретарём Московского областного и городского комитетов партии" (то есть в 1935-1937 гг.; партаппаратные "привилегии" утвердились с 1938 г.)" (45, с.55).

          Короче, в новых жёстких условиях модернизации, когда ресурсов у власти было даже меньше, чем у царского режима (опиравшегося хотя бы на западные кредиты), а решать пришлось куда более масштабные задачи, экономические тяготы коснулись практически всего российского общества.

          Потенциал советского режима Стоит подчеркнуть, что только новый режим и только новая бюрократия в её первом поколении были способны и на такие лишения, и на такие свершения. Во-первых, потому, что на начальном этапе своего развития всякая бюрократия намного дееспособнее и "рентабельнее", чем на завершающих, в силу своей исходной централизации, монолитности, отмобилизованности и непритязательности. Это, естественно, было характерно и для сталинского аппарата. Во-вторых, советский режим и его кадры, благодаря их рабоче-крестьянскому происхождению, пользовались немалым кредитом доверия у значительной и, притом, решающей в силовом плане части народа. В-третьих, свою роль сыграло и уничтожение в СССР частной собственности (ставшее возможным вместе с уничтожением заинтересованных в ней классов): это обеспечило концентрацию всех ресурсов в руках государства. Во всех данных аспектах новая власть была сильнее и эффективнее старой, отчего и оказалась способна ещё раз "Россию вздёрнуть на дыбы" (и на дыбу), поставив её по её военному потенциалу (и только по нему) вровень с передовыми индустриальными державами того времени.

          Неизбежно — о неизбежности В завершение рассказа, в коем столь часто употреблялись слова "модернизация", "индустриализация" и "коллективизация", читатель, как подсказывает мне моё поэтическое чутьё, ждёт уж рифмы "хлоргидратфосфатметилизация". Или хотя бы очередной сентенции об исторической неизбежности ещё и перечисленных мероприятий. "Так на, возьми её скорей".

          Из изложенного очевидно, что как модернизация, так и коллективизация в СССР жёстко обусловливались обстоятельствами. Не злая воля Сталина и его сатрапов явилась действительной причиной бедствий российского крестьянства и в целом народа. То звучала тяжёлая поступь Истории. Советская бюрократия просто вынуждена была проводить данную политику в борьбе за собственное выживание, попутно спасая от гибели (то бишь от иноземного завоевания) и возглавляемое ею общество. Даже если бы новая власть в России каким-то чудом оказалась прокрестьянски настроенной, она всё равно в имеющейся обстановке должна была бы ограбить крестьянство, а для этого — прежде задавить его политически, сломить его сопротивление насилием и террором. Сталинской "коммунистической" номенклатуре, с самого своего рождения рассматривавшей крестьян как классового врага, сделать сие было только легче психологически.

          Рука Москвы или рука Судьбы? А нельзя ли без рук? В то же время, надо понимать, что указанное закономерное развитие событий есть закономерность не механического или химического процесса, а поведения людей, точнее, классов (и, в первую очередь, класса бюрократии). В силу этого данную закономерность не следует представлять себе в виде некоего Рока, следствия действий стоящих вне людей и над людьми объективных сил. Сие будет уже обратный вождизму перегиб.

          Например, В.В.Кожинов, критикуя тех, кто считает политику коллективизации произволом Сталина, подчёркивает, что это был "ход самой истории, а не реализация некоей личной программы Сталина, который только в той или иной мере осознавал совершавшееся историческое движение и так или иначе закреплял его в своих "указаниях"" (45, с.303). Данную в общем-то верную мысль, к сожалению, можно истолковать и так, будто Сталин в своих действиях руководился исключительно объективным "историческим движением", а не своими личными интересами (в их классовом преломлении). В такой интерпретации Сталин предстаёт именно исполнителем предначертаний (или марионеткой) Судьбы, этаким отцом народа, стоящим над схваткой, мудро прозревающим "ход истории" и направляющим общество по единственно верному пути.

          Однако Сталин (равно как и класс бюрократии в целом), конечно же, имел свою личную программу и его "государственная" мудрость полностью сводилась лишь к последовательному воплощению её в жизнь. Просто это была вовсе не программа индустриализации, коллективизации или других тому подобных конкретных "технических" действий, а обычная "абстрактная" бюрократическая программа завоевания и удержания власти вообще. Все свои действия Сталин и его команда подчиняли достижению именно данной цели. При этом, разумеется, они действовали по обстоятельствам, проводя некую диктуемую ситуацией политику, в рамках которой как раз и оказались прописаны означенные индустриализация и коллективизация. То бишь это, по сути, были особые формы бюрократической политики завоевания и удержания власти в определённых условиях. Сия политика была закономерна, с одной стороны, по своему содержанию (как политика борьбы бюрократии "за своё счастье"), а с другой — по своей форме (как преследование указанной цели в конкретных условиях).

          Кстати, это как раз подтверждается тем фактом, что Сталин действовал не по заранее разработанному плану, что (прошу прощения за повторное цитирование) ""решения" Сталина, как правило, были, если угодно, неожиданными для него самого" (45, с.391). Разумеется, они являлись "неожиданными" как конкретные политические решения. Ведь Сталину было абсолютно всё равно, куда идти и что делать — лишь бы каждый шаг приближал его к заветной и подлинной его цели — безраздельной власти. Борясь сегодня с Троцким, а завтра с его оппонентами, он неоднократно менял свои политические взгляды и конкретные программы на прямо противоположные. Но такая удивительная "переменчивость" позиций вовсе не свидетельствует о том, что им управляло нечто неличное, что он руководился "рукой Судьбы". Просто Сталин всегда держал нос строго по ветру и был в этом крайне последователен (и абсолютно предсказуем), не позволяя себе, подобно прочим большевикам, чрезмерно увлекаться различными отвлечёнными вопросами. Единственным неизменным критерием при выборе той или иной политики для него всегда выступала личная политическая выгода. Оттого, собственно, он и победил в жестокой внутриаппаратной борьбе.

          Таким образом, понимание соотношения объективности и субъективности в истории должно быть адекватным. Нельзя представлять себе её течение ни направляемым произволом отдельных личностей, ни чем-то посторонним этому произволу. Между произволом и закономерностью тут нет пропасти. Закономерность в истории выражается через деятельность людей, направляемую их волей (в свою очередь, обусловленной их интересами). При этом имеет место суммирование и вычитание этих воль и действий, и необходимость как раз обнаруживается как их векторный результат. Торжествует то направление, которого придерживается не просто какой-то вождь, а некоторое достаточное количество людей. Достаточное для того, чтобы быть способным навязать свою волю всем остальным. Так что перипетии истории СССР объясняются не произволом Сталина или Роком, а поведением класса советской бюрократии в конкретных исторических условиях.

5. Внутренняя борьба бюрократии

          Три вида внутрибюрократической борьбы Борьба советской бюрократии за господство в обществе, естественно, сопровождалась и параллельной внутренней борьбой составлявших её кланов, профессиональных слоёв, а также высших и низших рангов, центра и мест, не распространяясь уже о не прекращавшейся ни на миг междоусобной бытовой грызне масс отдельных аппаратчиков в процессе делания ими личной карьеры. В данном отношении бюрократы СССР, конечно же, ничем не отличались от своих многочисленных исторических предшественников. При этом борьба кланов, как уж положено, являлась борьбой на выживание, то бишь до полного изничтожения соперников, борьба рангов, то есть центрального и низового аппарата — борьбой за выстраивание пирамиды власти, а борьба профессиональных страт — борьбой за место на её иерархической лестнице.

          Борьба исходных кланов В первые годы после захвата большевиками власти в стране клановая борьба в их среде не носила острого характера. Во-первых, сказывалась сложность внешней обстановки: гражданская война требовала консолидации сил. Во-вторых, не сложились ещё в достаточной мере сами кланы-группировки аппаратчиков. Наконец, в-третьих, в партии имелся общепризнанный вождь — Ленин, наличие которого мешало проявлению амбициозных наклонностей лидеров помельче. Место иерарха было прочно занято, и в этих условиях борьба его ближайших сподвижников между собой носила преимущественно закулисный и сглаженный характер.

          Но в то же время потенциал этой борьбы был весьма велик. Аппарат партии и государства первоначально, разумеется, не представлял собой законченной бюрократической структуры. Между лидерами второго плана не существовало никакой определённой субординации — ни формальной, ни даже фактической. Панорама власти представляла собой не одну пирамиду на равнине, как это требовалось по канонам жанра, а целый горный хребет с одним бесспорно наивысшим, но постепенно разрушающимся пиком, и с множеством там и сям разбросанных вершин поменьше. С отстранением от дел и смертью Ленина это обнаружилось со всей очевидностью. В партии стали быстро формироваться различные группировки и фракции, то есть кланы со своими лидерами, которые принялись ожесточённо бороться за власть.

          В этой борьбе закономерно победили не те кланы, вожди которых блистали умом и талантами, а тот, который сосредоточил в своих руках реальную силу. Не идеологи и выдающиеся ораторы, а скромный руководитель аппарата, определявшего кадровую политику партии, то есть ведавшего назначениями на места. "Особенности советской номенклатуры составили основу механизма власти Сталина" (48, с.29). Мы ведь знаем уже, что главным инструментом власти в среде бюрократии является назначенчество: кто назначает кадры, тот и формирует аппарат и обладает подлинной властью над ним, расставляя на ответственных постах преданных лично ему людей. Этим и занимался Сталин и сплотившийся вокруг него тесный круг "соратников". Данный клан закономерно оттеснил и уничтожил (сравнял с землёй) все прочие и в конечном счёте образовал навершие стройной и единой пирамиды партийно-государственной власти.

          Уроки истории Кстати, по той же причине позднее победил и Н.С.Хрущёв, поставленный после смерти Сталина во главе Секретариата ЦК. Второй человек в сталинском ареопаге Г.М.Маленков, возглавив правительство, сам отдал эту, казалось бы, чисто техническую должность "Хрущёву, который, вызывая у своих коллег столь же мало подозрений, как в 1922 г. Сталин, отныне занял ключевой пост, благодаря которому контролировал деятельность и карьеру секретарей обкомов партии, настоящих "баронов" системы, составлявших опору и основной контингент Центрального Комитета" (13, с.378). Удивительным образом прочие приспешники Сталина не поняли источников его власти и сущности власти вообще, то бишь того, что она прежде всего определяется порядком решения кадровых вопросов.

          Впрочем, и сам Хрущёв, практически воспользовавшийся неожиданно привалившим ему фартом, так толком и не осознал его подлинного смысла. На закате своей карьеры он столь же беззаботно передоверил функцию Главного кадровика Л.И.Брежневу. "В июле 1964 г. Брежнев уступил место Председателя Верховного Совета Микояну, чтобы полностью сосредоточиться на работе в Секретариате. Основное внимание было уделено контролю и руководству за деятельностью высших партийных кадров, что составляло главную задачу и привилегию Первого секретаря и чем Хрущёв, увлекшись международными турне, стал пренебрегать. В октябре 1964 г. если он ещё и считался номинально ответственным за Секретариат, то на самом деле этот орган был уже в руках Брежнева" (13, с.430). Плачевные для Хрущёва последствия его недальновидности не заставили себя ждать.

          В любой бюрократической (и в целом — политической) системе реально властвует (и в конечном счёте оказывается победителем в клановой борьбе) тот, кто ведает назначениями кадров, кто расставляет повсюду своих людей, а вовсе не тот, кто возглавляет аппарат практически, то есть решает и исполняет решения, командует. Однако масса народу покупается именно на указанные внешние признаки власти, полагая, что именно к ним эта самая власть и сводится. Вот и в последние сталинские десятилетия в иерархии номенклатуры наиболее авторитетными считались государственные органы и посты, с которыми были связаны непосредственные проявления власти — принятие политических решений и отдача команд. "В послесталинском иерархическом перечне первое место занял Маленков (председатель Совмина — А.Х.), второе — 1-й его зам. и министр внутренних дел Берия, третье — 1-й зам. и министр иностранных дел Молотов, четвёртое — председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов (то есть глава законодательной власти) и только пятое — фактический первый секретарь партии... Хрущёв" (46, с.360). За иерархию власти тем самым принималась простая иерархия управления, то есть формальная зависимость подчинённых от их непосредственных начальников, при том, что и те, и другие назначались партийными органами и в конечном счёте Секретариатом ЦК партии. Именно партийно-номенклатурная система назначений и определяла реальную иерархию власти в СССР, подлинную структуру зависимости аппаратчиков. Но ей никто не придавал серьёзного значения, ведь кадровая работа протекала незаметно, где-то за кулисами бурной политической жизни, и поэтому, повторяю, казалась второстепенной и чисто технической.

          На данной почве и погорели Маленков, Берия и Ворошилов, как позже Хрущёв, а прежде Троцкий, Зиновьев и Каменев и прочие "шведы под Полтавой". Видимость власти затмила в их глазах её действительность. Сталин, начавший свою карьеру с поста генсека, со временем присовокупил к нему ещё и пост главы правительства. А его преемники посчитали по глупости, что данный второй пост главнее первого, и отдали "второстепенную" функцию Главного кадровика Хрущёву. По словам Хрущёва, "Берия пренебрежительно сказал: "Что ЦК? Пусть Совмин всё решает, а ЦК пусть занимается кадрами (! — А.Х.) и пропагандой"" (цит. по 46, с.361). Да, не семи пядей во лбу были наследники Сталина...

          И вновь продолжается бой? К сожалению, и В.В.Кожинов толкует "табель о рангах" послесталинского руководства так, будто в данный период произошло-де оттеснение государством партии от власти, тогда как потом якобы она взяла реванш. Это заблуждение. Реально тут имел место лишь простой разрыв управления и власти, произошедший в связи со смертью соединявшего в своих руках и то, и другое Сталина, и возникновение у высших управленцев временной (до перестановки кадров на местах) эйфории, то бишь иллюзии о своём политическом первенстве. Однако, отмечая, "что время "выбрало" Хрущёва не как определённую личность, но как руководителя партии,.. и, таким образом, Маленков, взяв себе пост главы государства и отдав Хрущёву руководство партией, предопределил своё поражение в соперничестве с Никитой Сергеевичем" (46, с.364), Кожинов понимает эту предопределённость вовсе не в том смысле, что главную роль тут сыграло распределение властных полномочий, а совершенно иначе. Недаром он толкует лишь о руководстве Хрущёвым партией вообще, но никак не о его скромной секретарской деятельности на ниве кадровой работы. Исследователю кажется важной именно роль партии как политической силы, а вовсе не назначенческая функция Секретариата ЦК.

          На деле Маленков проиграл потому, что отдал Хрущёву реальную власть, позарившись на формальную. А В.В.Кожинов полагает, что соль тут заключается в том, что Хрущёв получил в свои руки партию как р-революционную силу в отличие от консервативной — государства. По мнению учёного, "определённая "реанимация" революционности, предложенная партией под руководством Хрущёва, получила намного более активную и мощную поддержку, чем выдвинутая государством во главе с Маленковым эволюционистская программа" (46, с.364). Дескать, наше неутомимое общество в ту пору оставалось ещё весьма революционно настроено и потому стройными рядами пошло не за правительством с его чиновниками и здравомыслием, а за КПСС как массовой и выражавшей чаяния народа (в своих призывах к битвам за урожай, освоение целины и прочее светлое будущее) организацией. Именно сие, мол, и обеспечило победу партии над государством, а лично Хрущёва — над "коллективно" Маленковым, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и пр. То бишь обычные внутриаппаратные разборки Кожинов трактует как внутринародные.

          Однако на самом деле всё было куда прозаичнее. В лице Хрущёва победила вовсе не партия как таковая, а просто ведающий аппаратными назначениями отряд советской бюрократии.

          Победа администраторов над идеологами Но вернёмся к нашим баранам. Победа клана Сталина над кланами Троцкого, Каменева-Зиновьева, Бухарина и прочих явилась одновременно и победой чистых администраторов над администраторами-идеологами (Каменев и Зиновьев сами были руководителями крупнейших партийных организаций). После их устранения роль верховного идеолога-мыслителя Сталин взял на себя. Идеологическая и реально стоящая за её спиной политическая борьба "была, по сути, столкновением старой большевистской политической элиты с нарождающимся "новым классом", состоявшим в то время в основном из людей, чей облик сформировался в годы революции и гражданской войны" (36, с.247), то есть не теоретиков, а чистых практиков.

          То, что схватка первоначально развернулась лишь между указанными двумя профессиональными отрядами бюрократии, было не случайным. Ведь к власти пришёл аппарат партии, борьба за власть поначалу была сугубо внутрипартийной борьбой, а в партии по её природе единственными сложившимися структурными подразделениями являлись только администраторы и идеологи. Группа военных функционеров, разумеется, могла появиться и появилась здесь в качестве влиятельной силы лишь с превращением партийного аппарата в государственный, с соответствующим расширением исполняемых им функций, но не раньше.

          Борьба администраторов с военными Для аппаратных администраторов добиться победы над администраторами-идеологами, конечно, было не трудно. Профессиональный отряд военных бюрократов представлял собой потенциально куда большую опасность. В прежние эпохи обычно именно он выступал основным претендентом на власть (там, где военные существовали отдельно от администраторов). Однако времена переменились. Как уже отмечалось, усложнение характера общества настоятельно выдвигало на первые роли именно административное управление. В Советской же России, к тому же, новая бюрократия взяла на себя управление не только обществом, но и экономикой.

          Сие последнее обстоятельство, кстати, подчинило ей и все ресурсы страны, вручило мощные рычаги силового влияния. Как уже отмечалось и как ещё будет видно ниже, именно доминирование в промышленности и распоряжение современными средствами производства позволяет капиталистам торжествовать в борьбе с другими общественными классами и подчинять себе государство и армию. Та же ситуация сложилась и в СССР. Только вместо капитала у руля отечественной индустрии, производящей вооружения, оказалась административная бюрократия. Это дало ей важнейшие козыри в борьбе за власть с военными чинами.

          Но решающее значение имело, конечно, простое исходное соотношение сил. Оно было вовсе не в пользу военных. Сама армия сформировалась только в ходе гражданской войны под контролем и при прямом участии уже давно сложившегося и спаянного партийного аппарата. Кадровое офицерство и генералитет состояли, в основном, из партийцев и по этой линии были прямо зависимы от ведомства Сталина. Короче, в данной схватке связался чёрт с младенцем. Зрелая административная бюрократия — с зародышем военной. Исход борьбы был предрешён. Профессиональной группе военных просто не дали отстояться, сложиться в мощную отдельную силу. Потенциал её остался нераскрытым. Тем более, что в качестве силового противовеса армии партаппарат создал жёстко контролируемую им группировку внутренних войск (ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — И Т.Д.).

          Борьба администраторов с армейской верхушкой протекала перманентно и всегда носила упреждающий характер. Особенно кардинальными, конечно, стали мероприятия 1937 — 1939 гг., когда под корень были вырезаны все возможные претенденты на "бонапартизм" из числа популярных полководцев гражданской войны, теснейшим образом связанных своими карьерами с Л.Д.Троцким, а также, разумеется, и их кланы. Начали с М.Тухачевского, "чьи постоянные разногласия со Сталиным ещё со времён польской войны 1920 г. переросли в открытое противоборство" (13, с.244), а кончили уничтожением вообще почти всего высшего и половины низшего армейского офицерства.

          Однако армия вновь чрезмерно усилилась в период Отечественной войны. "В 1945 — 1946 гг. Сталин очень искусно маневрировал по отношению" к ней (13, с.269); "уже к 1945 г. были употреблены три средства, чтобы предупредить возможную угрозу со стороны военных: идеологическая интеграция армии в партию, опала в отношении военных руководителей, обезличивание истории войны... Уже к концу 1945 г. виднейшие военачальники получили назначения в отдалённые регионы и были почти полностью устранены из политической жизни" (13, с.370). К этому можно добавить и естественную массовую демобилизацию.

          Тот же характер носили и "антибонапартистские" мероприятия Н.С.Хрущёва. Армия сыграла решающую роль при смещении Берии, обеспечила победу Хрущёва в 1955 г. и в разрешении июньского кризиса 1957 г. В благодарность за это Хрущёв, воспользовавшись визитом Г.К.Жукова за границу, не замедлил "поставить перед Президиумом вопрос о "культе личности Жукова и его склонности к авантюризму, открывающему путь к бонапартизму". Собравшийся в конце октября пленум ЦК решил вывести Жукова из Президиума и ЦК партии" (13, сс.400-401) и снял его с поста министра обороны. Следом были произведены "многочисленные перестановки и новые выдвижения" (13, с.401) в армейской верхушке. То есть шла будничная профилактическая работа по предупреждению образования кланов в военной среде путём упреждающего их обезглавливания.

          Особым институтом контроля партийного аппарата над армией являлись также прославленные официальной пропагандой и анекдотами армейские политорганы — различные комиссары, замполиты и т.п., обладавшие огромными полномочиями, частично ограниченными только в годы Великой Отечественной войны.

          Столкновение администраторов с хозяйственным руководством Специфическим профессиональным отрядом бюрократии новейшего времени стали хозяйственные руководители. Древнейшие бюрократические режимы, разумеется, не знали подобной автономной специализации: функции руководства хозяйственной жизнью обществ, если таковые имелись, тут обычно по совместительству исполнялись администраторами. Но со становлением современной промышленности такое совмещение оказалось уже невозможным. И при этатизации народного хозяйства СССР (то есть при превращении его в бюрократическое "народное" хозяйство) директорский корпус фабрик и заводов, аппараты различных главков и хозяйственных министерств составили собою особое подразделение советской бюрократии.

          Это профессиональное подразделение, разумеется, также со временем принялось проявлять излишнюю самостоятельность и вступило в конфликт с административным руководством. Например, в 30-х годах клан Орджоникидзе ни в какую не желал подчиняться клану Акулова (прокуратуре). Имело место тяготение к сепаратизму по функциональному признаку, к превращению предприятий в вотчины директоров. Для устранения и предупреждения чего широко практиковались репрессии против хозяйственных кадров.

          Основания централизма Как известно, в первоначальный период становления всякого бюрократического государства в нём преобладает централизм. Класс бюрократии в состоянии восторжествовать над другими социальными силами лишь в меру своей сплочённости, и эта сплочённость носит у него политический, а не экономический характер. Кроме того, новые бюрократы России, прорвавшиеся к власти от сохи, ещё представляли собою в значительной степени сырой и не скреплённый внутренними связями материал, отчего их единство являлось обеспеченным преимущественно лишь внешним образом, реализовало себя через посредничество общего вождя. Именно он в данных условиях выполнял роль цементирующего начала. То есть централизм в первые десятилетия существования Советского государства преобладал уже по причинам новизны и слабости советской бюрократии. Мощная центральная власть и соответствующая организация данного класса были нужны ему для захвата и удержания власти как компенсация его внутренней рыхлости и неукоренённости на конкретной социально-политической почве.

          В условиях новейшего времени эти всеобщие тенденции дополнились также уровнем развития промышленности, которая, с одной стороны, сама по себе нуждалась в управлении, а с другой — будучи исходно национализированной и централизованной, представляла собой мощнейший рычаг в руках центра, способствовавший упрочению и поддержанию его господствующего положения. В этой обстановке объективно неизбежной была жёсткая единоличная диктатура вождя.

          Следующим процентралистским фактором явилось описанное выше расслоение советского общества на ряд противостоящих друг другу классов, позволившее центру разделять и властвовать, спекулируя их противоречиями.

          Всё это были объективные обстоятельства, лившие воду на мельницу центральной власти. Но нельзя, конечно, сбрасывать со счетов и субъективный фактор, то есть азиатски-иезуитскую политику самого Сталина, весьма грамотно защищавшего свой деспотизм от возможных поползновений со стороны — с использованием всего арсенала классических бюрократических приёмов. Своих аппаратчиков он постоянно тасовал, как колоду карт, натравливал друг на друга, держал в страхе террором, а также и науськиванием идеологически оболваненного народа.

          Развитие новой клановости и местного сепаратизма и борьба с ними По мере упрочения советского бюрократического режима происходило и естественное развитие самой бюрократии. Данный класс постепенно отстаивался, становился классом для себя, прорастал множеством внутренних связей, "кланировался", откристаллизовывался в иерархическую ранговую структуру. Кадры на местах всё больше сплачивались и понемногу "зарывались".

          Например, в 1935 г. состоялся обмен партбилетов и соответствующая чистка "троцкистов" и пр. В письме ЦК "выдвигалось требование навести порядок в партийном хозяйстве и исключить возможность проникновения в партию чуждых элементов. Большинство местных партийных функционеров вяло отреагировали на этот документ. Строгий учёт новых членов партии, централизованный контроль за их продвижением, а также необходимость неукоснительного выполнения всех приказов Москвы могли сильно ограничить их полномочия, а некоторым угрожали потерей власти над целой сетью "клиентов" и подчинённых. Понадобились троекратные призывы ЦК к порядку, а также создание летом 1935 г. сети областных отделов возглавленного Н.И.Ежовым Главного управления кадров, чтобы заставить секретарей 19 местных парторганизаций провести более или менее серьёзную чистку среди членов партии... Проверка со всей очевидностью показала, в какой мере среди сотрудников местных партийных органов процветала круговая порука, создававшая огромные препятствия "центру" в установлении действенного контроля над положением в стране" (36, с.379).

          "Особое неприятие Сталина вызывала растущая самостоятельность партийно-государственных и хозяйственных руководителей.., консолидация отраслевых корпоративных групп. Однако помимо чисто хозяйственных складывались также прообразы своеобразных политических кланов, формировавшихся вокруг влиятельных фигур высшего и среднего партийного звена. Потенциально существовала угроза "смычки" политических кланов и отраслевых и/или территориальных хозяйственных групп (влиятельных директоров заводов, совхозов, торговых организаций и др.)" (36, с.383). "Консолидация кланов при отсутствии механизмов реального контроля со стороны народа приводила к вопиющим злоупотреблениям местных руководителей, превращавшихся в настоящих "удельных князьков"" (36, с.384).

          Со всеми этими явлениями, конечно, шла решительная борьба — поначалу мирными средствами. "Сталин периодически "тасовал колоду" руководителей, перемещал секретарей обкомов, передвигал секретарей и заведующих отделами ЦК. Однако совершенно разбить установившиеся связи, разрушить группы, формировавшиеся вокруг "вождей" разных уровней по принципу личной преданности, при помощи таких мер не удавалось. Переходя с одного места на другое, руководители перетаскивали "своих людей". Словом, процветали, как говорили тогда, "групповщина", "кумовство", а зачастую и круговая порука, подрывавшие монополию политического руководства на принятие решений, блокировавшие проведение директив центра, гасившие динамику социально-экономических трансформаций" (36, с.383).

          Более эффективными мерами были периодические чистки аппарата. "Организовав чистку функционеров, Сталин убивал двух зайцев: укреплял монополию центра над периферией и одновременно выступал в роли "народного заступника" (как и всякий верховный иерарх — А.Х.) от произвола бюрократии" (36, с.384). Разумеется, в этих мероприятиях центр пытался максимально опереться на низы партии. "Рядовым членам предписывалось разоблачать бюрократические злоупотребления своего местного руководства". Однако, "несмотря на прямое поощрение к доносительству, эта затея провалилась — на уровне областных и районных партаппаратов было обновлено (весной 1937 г. — А.Х.) только около 20% руководящего состава. В ходе ежегодных районных партконференций руководители этих организаций были в основном вновь избраны на свои посты. Центральному руководству пришлось констатировать неспособность избавиться от прочно засевших в своих вотчинах партийных "вельмож" (я бы не стал ставить тут кавычки — А.Х.), используя законные средства и поощряя массы содействовать этому мероприятию. В таких условиях всю инициативу по чистке партийных организаций полностью взял на себя (начиная с мая — июня 1937 г.) НКВД" (13, с.244) во главе с Н.И.Ежовым.

          Репрессии и их цели "С политической точки зрения ежовщина носила антибюрократический (антисепаратистский — А.Х.), популистский характер, а основной её целью была борьба против народнохозяйственных и партийных кадров" (13, с.243), то бишь именно против сложившихся к тому времени в аппарате сепаратистских кланов. Главной задачей тут выступало "подавление в зародыше ведомственных, местнических, сепаратистских, клановых, оппозиционных настроений, обеспечение безусловной власти центра над периферией" (36, с.388). Это можно обобщить как борьбу с сепаратизмом за централизм вообще.

          С другой стороны, репрессии преследовали цель полного и окончательного устранения с политической арены всех неставленников Сталина. Антиклановая направленность репрессий была, в основном, избирательной: представителей своего клана Сталин, практически, не трогал, если их сепаратистские поползновения не являлись чрезмерными, но зато представителей чужих кланов вырезал под корень, независимо от их лояльности центру. "В ходе репрессий произошло избиение "ленинской гвардии"" (43, с.420) и, естественно, насаждение взамен ей повсюду сталинских преторианцев. К 1939 году "партийная (а также и государственная — А.Х.) власть перешла от "старой большевистской гвардии" к выдвиженцам Сталина" (68, с.86), "94% состава ЦК 1924 г. были "вычищены" из властвующей группы, их заменили вступившие в партию по "ленинскому призыву" 1924 г. выдвиженцы группы Сталина — Молотова — Кагановича" (48, с.32). Сие можно определить как борьбу Сталина за свою личную власть, то есть за централизм исключительно с собой во главе.

          Указанные две задачи являлись главными. Радикально перетряхивались, главным образом, бюрократические кадры. Недаром "самые большие жертвы понёс именно "правящий слой" — работники управления, партийного и государственного аппарата" (43, с.420), хотя репрессии по касательной задели также и другие слои общества и, прежде всего, интеллигенцию как фрондирующий и наиболее (после буржуазии) оппозиционный бюрократии слой.

          Другие мотивы Помимо того, отечественные учёные выдвигают в качестве целей репрессий конца 30-х годов "снятие социальной напряжённости" в обществе "путём выявления и наказания "врагов"", ликвидацию ""пятой колонны" ввиду близящейся войны" (36, с.389), обеспечение экономики дешёвой рабочей силой заключённых и т.п. Все данные мотивы сомнительны и, если и присутствовали в истории, то лишь в качестве частных и второстепенных.

          Кое-кто из исследователей подчёркивает, вдобавок, роль идеологической настроенности правящего режима, его нетерпимость к инакомыслию и якобы марксистскую ставку на насилие "как повивальную бабку революции". Эта версия "втройне" наивна и неверна, во-первых, как просто идеалистическая, во-вторых, поскольку не объясняет, почему указанные нетерпимость и склонность к насилию проявлялись лишь выборочно и нерегулярно, а, в-третьих, потому что нетерпимость и ставка на насилие суть особенности отнюдь не только одной советской власти с её идеологемами, а и вообще любой бюрократии.

          По мнению В.В.Кожинова, репрессии имели целью также расширение социальной базы власти накануне войны. Таким изящным манером Сталин, дескать, освобождался от старой гвардии с её идеологией не строителей, а разрушителей, да к тому же ещё и (прости, Господи!) интернационалистов. Данные установки-де и дурной имидж не позволяли оной гвардии стать проводником политики патриотического сплочения народа, вот её и убрали. Сталин в такой интерпретации событий предстаёт этаким мудрым вождём, зачищающим отару от паршивых овец во имя здоровья всего стада. Аналогично и репрессии против военного аппарата указанный автор объясняет необходимостью смены военачальников старого типа на новый, более адекватный ситуации, профессиональный и т.п. При этом получается, что Ворошилов с Будённым, которых как членов своего клана Сталин не тронул, были лучшими специалистами своего дела, чем Тухачевский и уничтоженные вместе с ним офицеры нового поколения. Свежо, но верится с трудом.

          На деле, повторяю, посредством репрессий клан Сталина решал свои назревшие задачи: полного завоевания власти и её жёсткой централизации. Совершенно не случайно репрессии проводились с исключительной жестокостью, характерной для всякой клановой борьбы. Лишь в отношении своих ставленников Сталин был волен сменять их в любое время дня и ночи, не прибегая для этого к массовым проскрипциям: тут имели место внутренние разборки среди своих. (Внутри своего клана Сталин вообще не мог себе позволить слишком зверствовать, чтобы не потерять его поддержки в целом). А уничтоженные сталинскими вертухаями в конце 30-х годов кадры являлись почти сплошь "самовыдвиженцами" и ставленниками его политических конкурентов, притом, представляя собой достаточно сплочённую и авторитетную силу. Отнять у них власть без борьбы и без последствий было невозможно. Эту силу следовало выкорчевать под корень. Это были личные враги Сталина и с ними обошлись именно, как с врагами.

          Что же касается различных поблажек и идеологических послаблений, которые в годы репрессий давались народу и которые В.В.Кожинов опять же оценивает как поворот власти к патриотизму и народности, то они, естественно, преследовали цель обеспечения спокойствия и нейтралитета масс в ходе последнего и решительного кланового боя. Вообще Сталин выбрал наилучший момент для удара. "В 1937 году в стране был собран "небывалый урожай",.. в деревне установилась "атмосфера умиротворённости"" (45, с.397). Великий Пестролицый Вождь всегда ввязывался в схватки с врагами лишь при крепких тылах и отсутствии угрозы открытия против него "второго фронта".

          Репрессии, связанные с именем Ежова, продолжались два года. Когда же мавр сделал своё дело, его также уничтожили, с одной стороны, принеся ритуальную жертву общественному мнению, с другой — чтобы замести следы, а с третьей — в тех же целях профилактики сепаратизма, — теперь уже в рядах самого НКВД.

          Перегибы Политика коллективизации, чисток аппарата и прочих репрессий против "неблагонадёжных элементов", сама по себе достаточно кровавая, ещё больше усугублялась неизбежными для бюрократического режима перегибами на местах. Тут сказывались уже не только реальные установки центра, но и ответное рвение низов бюрократии. Сам верховный иерарх, конечно, тоже нередко желал большего, чем провозглашал, скрытно поощряя "инициативу" своих вертухаев и сваливая всю ответственность на них, когда дело бывало сделано. Но и массы низовых чиновников не меньше того были рады стараться перегибать палку, во-первых, из страха не угодить начальству и надеясь выслужиться перед ним, а во-вторых, не забывая и своих корыстных интересов, ловя рыбку в мутной воде, обделывая под шумок личные делишки, сводя счёты, присваивая имущество репрессированных, расчищая себе карьерные пути и пр. Оттого репрессивные кампании постоянно принимали запредельные масштабы и уродливо гротескные формы.

          Борьба с "бюрократизом" Борьба центра с сепаратизмом и "чужеродностью" аппарата, разумеется, идеологически протекала под лозунгами "борьбы с бюрократизмом". Главный вор, само собой, громче всех кричал: "Держите меня!" Впрочем, в данных воплях присутствовала и доля специфической искренности. Ведь центр был всерьёз возмущён и обеспокоен своеволием и неуправляемостью местных вельмож, их злоупотреблениями своим положением, волокитой и вымогательствами, то есть попытками властвовать на местах, пренебрегая распоряжениями и инструкциями сверху и облагая население в свою пользу. Данный произвол и расценивался на деле как "бюрократизм", корни которого, конечно же, усматривались в некультурности чиновников, их "буржуазном" перерождении и пр. Иерархи, понятно, не могли критиковать бюрократизм как систему, а сосредоточивались лишь на тех его внешних проявлениях, которые мешали им управлять страной, то есть на негативных потенциях низовых слоёв бюрократии. Любой вождь в этом смысле всегда является самым принципиальным и непримиримым борцом с "бюрократизмом". Поэтому не совсем соответствует истине мнение, что "антибюрократические установки Сталина носили чисто популистский характер, объясняя трудности момента тёмными махинациями "лжекоммунистов"" (13, с.231): помимо популизма тут присутствовал и прямой антисепаратистский расчёт. Центр в действительности готов был бороться и решительно боролся с теми проявлениями низового бюрократизма, которые были вредны и опасны для него. И эти его наклонности "были приняты в низах и способствовали укреплению союза между народом и вождём" (13, с.231).

          Смена поколений как метод борьбы В связи с широкой практикой репрессий аппарат партии и Советского государства, естественно, испытывал острую нехватку кадров и был чрезвычайно мобилен. В нём постоянно происходила смена личного состава, закономерно выражавшаяся и в смене поколений управленцев. Повторяю: Сталину и его клану было необходимо, во-первых, отстранить от власти массы тех старых аппаратчиков, которые пришли на государственную и партийную службу не с его подачи и сохраняли известную независимость во взглядах и действиях. Во-вторых, ему требовалось периодически перетряхивать даже и собственные, но слишком засидевшиеся на своих местах, спевшиеся и начинающие тяготеть к сепаратизму кадры. Эти периодические чистки аппарата вынуждали к пополнению его новыми членами, которые, естественно, черпались из числа партийной молодёжи — хотя бы потому, что больше их взять было просто неоткуда: не менять же было шило на мыло, одних старых партийцев — на других. Даже если оные принадлежали к сталинскому клану, они плохо устраивали вождя по своим мировоззренческим и идейным установкам.

          Старые поколения, ещё вполне дееспособные и даже именно зрелые, но обладавшие старым менталитетом, исключались из управления, из активной, то есть социообразующей, деятельности практически целиком. У них были, как минимум, иные убеждения — не те, что требовались Сталину и его клике. С одной стороны, эти поколения ещё помнили Кобу не в образе Великого Гения всех времён и народов, а в роли заурядной второсортной аппаратной крысы. С другой стороны, рождённые и закалённые в горниле "революции" и гражданской войны, требовавших от своих выдвиженцев личной активности, инициативы и ответственности, зрелые поколения бюрократов не были приучены безропотно повиноваться и слепо выполнять распоряжения сверху. Это был, в основном, неподходящий материал для бюрократического строительства. Поэтому сталинской верхушке и требовалась быстрейшая смена поколений аппаратчиков. Молодёжь, выросшая уже в иной обстановке, подверглась обработке новой идеологией и была больше готова подчиняться правилам аппаратной игры (тем более, что молодые бюрократы вдобавок ещё и отбирались по принципу личной преданности, исполнительности и исключительно санкционированной инициативности, то есть по общему принципу бюрократического естественного отбора при назначениях подчинённых). На такую молодёжь легче было опереться в борьбе за единоличную власть. Её руками можно было сломить сопротивление старых кадров. То же самое, как известно, позднее практиковал в Китае Мао Цзедун со своими хунвейбинами.

          Вот и Сталин в 1920-е и 1930-е годы усиленно продвигал новые поколения, проводя шумные кампании по омолаживанию аппарата, но не во имя собственно омолаживания, а ради смены кадрового состава и, тем самым, ментальности масс бюрократии на более соответствующую обстановке и способствующую упрочению режима его личной власти. Эти кампании, разумеется, отрицательно сказывались на эффективности управления экономикой и обществом вообще, ибо привлекаемая в аппарат молодёжь ещё не была способна грамотно управлять. Однако, как и в случае с коллективизацией, Сталина с его приспешниками сие не сильно беспокоило, ибо их целью была вовсе не указанная эффективность управления. Конечно, управленческие кризисы при достижении ими излишней остроты смягчались частичным возвратом на места старых управленцев. Но в массе своей прежние кадры были постепенно изгнаны и заменены на более молодые, лояльные к господствующему клану и вообще лучше приспособленные к функционированию в недрах бюрократической управленческой структуры.

          Прозрения "слепых" или слепота "зрячих"? Таким образом, вся вышеописанная политика советской бюрократии и её центральной власти представляла собою весьма последовательную защиту ими своих коренных интересов. Тут имелось полное единство мотивов и действий, целей и средств их достижения. Однако тем, кому неясна классовая сущность Советского государства и соответствующая подоплёка происходивших в СССР событий, эти действия и средства кажутся, естественно, безумными, иррациональными.

          Например, Н.Верт объявляет сталинскую "теорию", выставлявшую причинами всех бед населения "преступную халатность чиновников" и заговоры врагов народа, "результатом чудовищной политической слепоты, отказа от анализа действительных причин провалов и трудностей в выполнении намеченных задач". Дескать, "отказавшись от этого анализа, власти всё больше вступали на путь мифотворчества" (13, с.231) и сами себя заводили в тупик. В действительности же, если кто тут и слеп, так это сам автор данной сентенции. Указанные "теории" были вовсе не глупостью, а весьма расчётливой политикой. Сам Верт отмечает, что "идея заговора, легко объяснявшая все неурядицы, быстро внедрялась в сознание масс" и в результате "простые граждане никогда не подвергали сомнению основ самой системы, а виновных в своём тяжёлом, часто невыносимом существовании искали среди конкретных личностей — чаще всего среди местных партийных и советских работников, с которыми им обычно приходилось иметь дело" (13, с.231). Но ведь именно этого реально и добивался Сталин, обеспечивая своё единовластие.

          То же касается и понимания причин "провалов". Разумеется, Великий Вождь с его подручными на сей счёт ничуть не заблуждались. Просто с их точки зрения "провалы" были отнюдь не провалами, а неизбежными издержками в процессе достижения нужных им целей, а то даже и самими средствами достижения данных целей. Вообще, наивно пытаться анализировать и оценивать ход исторических событий в Советской России (да и в любых иных обществах) с позиций какой-то абстрактной экономической и социальной целесообразности. В действительности определяющие повсюду политику господствующие классы всегда в первую очередь преследуют свои корыстные интересы и лишь во вторую — озабочены экономическими и прочими успехами возглавляемых ими обществ; благо этих обществ без сомнений приносится ими в жертву, если сие требуется для удовлетворения указанных интересов.

6. Советский тоталитаризм и споры по его поводу

          Преодоление "бонапартизма" Как можно видеть, история первого двадцатилетия советской власти определялась тремя основными процессами. Во-первых, внутренней борьбой кланов и слоёв бюрократии за власть. В рамках этой борьбы Сталин с соратниками уничтожил всех своих реальных и потенциальных конкурентов. Во-вторых, борьбой бюрократии в целом с остальными социальными слоями и классами. Сие тоже вплело свои нити в общую канву репрессий. Наконец, в-третьих, борьбой бюрократии в союзе с рабочими за сохранение СССР как самостоятельного государства. На данной почве имели место раскулачивание, коллективизация и другие процессы ограбления масс.

          Обобщая же вышеописанные процессы, можно заключить, что со своей социально-экономической стороны они представляли собою не что иное, как преодоление первоначального полубонапартистского характера советского режима и превращение его в законченно бюрократический. Важнейшей предпосылкой чего, как отмечалось, стало социальное расслоение управляемого населения на два, по сути, противостоящих друг другу по своим социально-экономическим установкам класса — рабочих и крестьян. При этом данное расслоение явилось, главным образом, результатом целенаправленной политики самой власти, обеспечившей неестественное, скачкообразное развитие тяжёлой промышленности. Другой предпосылкой полной бюрократизации власти явилась также антикрестьянская деформация армии.

          Все сии обстоятельства позволили бюрократии сыграть на противоречиях рабочих и крестьян, опереться на вооружённые силы (преследуя вполне понятные их личному составу цели перевооружения) и сломить сопротивление основного своего классового противника той эпохи — крестьянства. Были отменены, соответственно, рыночные порядки и последние остатки связанных с ними экономических свобод (политические свободы, как понятно, были ограничены уже в рамках становления самого большевистского режима).

          Упрочение "абсолютизма" Но благоприятная для советской бюрократии классовая обстановка конца 20-х — 30-х годов была благоприятной не только для неё вообще, но и для её центрального аппарата в частности. Не распространяясь уже о том, что в периоды становления новых бюрократических режимов тенденции централизации всегда естественным образом преобладали в истории над тенденциями сепаратизма, советская действительность создавала для упрочения позиций центра ещё и дополнительные основания. Как бюрократия в целом смогла сыграть тут на противоречиях рабочих и крестьян, укрепляя своё положение, так и верховный иерарх мог спекулировать уже на противоречиях данных классов с самой бюрократией, добиваясь её полного подчинения своей воле.

          Если ранний абсолютизм складывался на почве противостояния лишь двух классов — буржуазии и бюрократии, то в советском его варианте, при усложнённом составе общества, поле для маневров центральной власти значительно расширилось. Увеличение числа игроков на политической сцене и обострение их противостояния привели к росту общей потребности в арбитре, в роли которого и выступал само собой верховный иерарх. Чем больше имелось в обществе социальных противоречий, тем больше полномочий сосредоточивалось в руках вождя и тем деспотичнее становилось его правление. Формировался специфический позднейший абсолютизм, то есть тоталитаризм.

          Разжигание "классовой борьбы" Поскольку всякий абсолютизм имеет своим основанием борьбу классов и существует лишь в той мере, в какой оная продолжается, и обладает тем большей прочностью, чем борьба классов ожесточённее, постольку закономерным является стремление центральной власти СССР к раздуванию классовых противоречий, к пропаганде тезиса об "обострении классовой борьбы по мере строительства социализма", к постоянному сталкиванию лбами различных социальных слоёв — в особенности, если при этом удавалось ещё и заставить какой-то из них таскать для себя каштаны из огня.

          Понятно, что для подобной политики требовалось, как минимум, наличие в достаточном количестве самих враждующих между собой сил. Поначалу у Советской власти с этим не было никаких проблем: естественными врагами в отношении друг друга выступили производящие и эксплуататорские классы дореволюционного российского общества. Затем, с реальным уничтожением последних, центр тяжести политики "разделяй и властвуй" переместился на стравливание рабочих и крестьян. Однако после "великого перелома" и крестьянство перестало быть заметной силой на политической арене. Бюрократия осталась один на один с пролетариатом. Тут-то центральная власть и принялась спекулировать непосредственно на его противоречиях с аппаратом, а также (в рамках упрочения бюрократического режима в целом) изобретать врагов мифического происхождения — всевозможных вредителей, диверсантов, агентов мировой буржуазии и проч. Попутно бюрократия сваливала на данных "агентов" и собственные просчёты и естественные издержки бюрократической политики, по своему обыкновению убивая одним выстрелом сразу нескольких зайцев.

          Уже в конце 20-х годов "экономические проблемы были отнесены к "вредительству" классовых врагов. К развернувшимся кампаниям против "буржуазных" специалистов, на которых возлагалась ответственность за экономический кризис (массовые аресты, процесс "Промпартии"), широко привлекались рабочие, в которых постоянно поддерживались настроения ненависти к "вредителям"" (36, с.358). Та же политика продолжалась и в дальнейшем, оживляясь всякий раз, когда недовольство рабочих своей жизнью принимало опасные формы.

          Что же такое тоталитаризм? Таким образом, к концу 30-х годов в СССР сложился тоталитарный режим. С этим согласны абсолютно все исследователи. Но в понимании данного явления нет такого же единодушия. Толкуется оно зачастую по-разному — как в плане его сущности, так и происхождения; при этом, понятно, что представления о сущности тоталитаризма всегда тесно коррелируют с трактовками его генезиса. (Стоит, впрочем, отметить, что большинство "теорий тоталитаризма" на деле сводится лишь к простому описанию реалий тоталитарных обществ — см., к примеру, 7 и 17). Я, как видно из вышеизложенного, определяю его как разновидность бюрократизма, то бишь как специфический вариант такой формы последнего, как абсолютизм. Происхождение же оной подформы у меня связывается с особой, сверхсложной и дисгармоничной социально-экономической структурой общества, складывающейся в результате его искажённого модернизационного развития. Однако на этот счёт существуют и другие мнения. Какие именно?

          Поспешили — людей насмешили Во-первых, до сих пор (впрочем, наверное, данное "безобразие" вообще никогда не прекратится) имеют хождение чисто идеалистические трактовки феномена. Тоталитарный строй в СССР связывается с воплощением в жизнь предначертаний и "надуманных схем" классиков марксизма-ленинизма, с произволом вождей и т.п. Утверждается, что это был "насильственно и ускоренно создаваемый социальный организм, подгоняемый под волюнтаристские схемы руководителей страны" (6, с.322). При этом имеется в виду не то, что политика модернизации вела к извращению социально-экономической структуры советского общества со всеми последствиями сего, что было бы, отчасти, верно ("отчасти" потому, что советский тоталитаризм сложился, разумеется, вовсе не в результате одной только индустриализации 30-х годов: почва для него была распахана и засеяна в рамках всей предшествующей двухсотлетней аналогичной модернизационной политики русских царей). Имеется в виду, что сам данный строй во всех его составляющих являлся искусственным, насильственно и ускоренно созданным. "Социальный организм" тут ассоциируется не с социальной структурой (в этом смысле наш социальный "организм", действительно, формировался насильственно и ускоренно), а с политической системой, с комплексом общественных отношений. И под "ускоренностью" в данном контексте понимается именно "торопливость", "поспешность", искусственное опережение естественного исторического процесса в ходе строительства общества якобы по лекалам "коммунизма" в условиях, в которых для последнего не сформировались ещё объективные предпосылки. Недаром идёт речь о подгонке системы "под волюнтаристские схемы" вождей.

          На критике подобных концепций, пожалуй, нет смысла останавливаться дополнительно: в её роли выступает всё содержание данной части (да и работы вообще). Позволю себе лишь привести справедливое суждение Ф.Т.Михайлова: "история состоялась... не как филиация идей (тем более утопических), коим заворожённо следовали крепко их усвоившие вожди и ведомые ими массы. Она состоялась как обвал событий, практик, дел, осуществляемых реальными субъектами социальной активности — общностями, группами, классами, массами, индивидами, преследовавшими свои практические интересы" (90, с.42).

          Продукт менталитета Второй версией, близкой к первой, является полуцивилизационное толкование советского тоталитаризма, объяснение его утверждения в СССР особой ментальностью русского народа (хотя, вроде бы, тоталитаризм — напиток не только российского разлива), то есть присущими ему политическими традициями, "установками народного сознания" (38, с.32), способствующими деспотизму, а также и его общей некультурностью, темнотой и забитостью.

          "Осмысливая факторы, которые позволили послереволюционной власти обеспечить господство новой бюрократии над абсолютным большинством населения,.. следует отметить один из них как решающий (! — А.Х.), а именно: историческую тенденцию (видимо, традицию? Тенденция — не фактор влияния, а собственно то, что подвержено влиянию, результат — А.Х.) отрыва и бесконтрольности государства, его разбухшего бюрократического аппарата от общества. Этатизм (то есть, видимо, соответствующая идеология? — А.Х.) подавлял общественную жизнь, рождал деспотическую власть. Существенно влияла на этатизацию общества... невысокая общая и политическая культура народа, стереотип покорности, повиновения жестокой власти" (6, с.345). "Почему общество мирится с бюрократией? Почему несмотря на высокую степень осознания негативных последствий бюрократизма общество не может обойтись без чиновничества и воспроизводит его снова и снова? Очевидно, это объясняется тем, что в сознании миллионов людей (только в сознании? В реальности этому сознанию ничто не соответствует? Задача лишь в том, чтобы убедить людей в ложности их убеждений? — А.Х.) бюрократия, чиновничество отождествляется с управлением, с "сильной властью", которая олицетворяет в себе порядок, противопоставляющий организованность анархии и хаосу (такое отождествление неизбежно в наших условиях, но вовсе не встречается там, где условия иные. Стало быть, дело не в сознании, а в том, что его провоцирует, в конкретных условиях бытия обществ — А.Х.). Никто не хочет бессильной власти, нестабильности и развала. Возникает определённая иллюзия о способности бюрократии предотвратить эти негативные тенденции (почему иллюзия? Бюрократия у нас именно предотвращала и даже по сей день предотвращает анархию, пусть не так хорошо, как хотелось бы, но уж как умела и умеет: ведь лучше всё же плохонький, но порядок, чем хороший, но беспредел — А.Х.)" (6, сс.346-347).

          Таким образом, утверждается, что виной всему менталитет — во всех составляющих его пластах. В этом, конечно, имеется своя доля истины, однако — именно только доля, а не вся истина. Всякий менталитет в конечном счёте завязан на практические условия жизни людей, которые и являются реальными причинами как тех или иных убеждений индивидов, так и соответствующих общественных устройств. Выпячивание менталитета (а также и простой культурности, образованности и т.п.) на роль "решающего" фактора, обусловившего тоталитаризм, попахивает тем же идеализмом.

          Тоталитаризм как способ решения задач модернизации В-третьих, целый ряд учёных, рассуждающих о сущности тоталитаризма, так или иначе связывает его с модернизацией, однако совсем не в том ракурсе, в котором данные два феномена действительно связаны. Тоталитаризм тут, преимущественно, рассматривается как "метод осуществления модернизации" (6, с.360), как некая система власти и организации общества, якобы необходимая для решения модернизационных задач. В такой трактовке первичной оказывается необходимость модернизации, как бы осознаваемая то ли обществом, то ли властью, которые (то есть либо общество, либо власть) затем и подгоняют общественные порядки под нужды жёсткой централизации сил и ресурсов. Тоталитарная система опять признаётся искусственным построением, только теперь уже в плане не воплощения предначертаний вождей, а гонки за лидером, ликвидации отставания ускоренными темпами — с соответствующими вынужденными данными обстоятельствами жертвами, ущемлениями прав граждан и прочими прелестями деспотизма.

          В этой версии слабым звеном является то, что остаётся непонятным: кто, собственно, осознаёт необходимость модернизации и осуществляет построение тоталитарного режима? Само общество или государственный аппарат, бюрократия? На собственно общество, вроде бы, грешить нельзя. Вряд ли кто рискнёт утверждать, что российское крестьянство в ходе коллективизации добровольно сделало себе харакири: это не в нашем национальном характере. Стало быть, остаётся госаппарат. Но тут вновь возникает вопрос: если данный аппарат оказался в состоянии во имя модернизации скрутить подавляющее большинство населения России в бараний рог, то почему бы ему было не проделать то же самое и помимо модернизации в качестве обязательной программы, то бишь, если можно так выразиться, факультативно?

          Кто ему, во-первых, мог помешать в этом? Ведь раз госаппарату удалось по своей воле осуществить коренной перелом в жизни подавляющего большинства населения России, то, значит, он уже располагал достаточной для сего силой, априори доминировал в обществе, то бишь являлся тоталитарным или, по крайней мере, имеющим все возможности к тому, чтобы стать таковым.

          В такой ситуации актуальным оказывается уже второй вопрос: что могло удержать госаппарат от "тоталитаризации"? Лень? Нежелание? Совесть? Неужели советская бюрократия была такой альтруисткой, что не имела никаких личных властных амбиций и целей, руководствуясь в своей политике исключительно общенародными интересами? Неужто ей не к чему было больше стремиться, используя свою реальную мощь, кроме как к модернизации? Надо думать, это не совсем так (ах, какой я деликатный человек! Когда не следует). Надо полагать, что и сам по себе тоталитаризм, то есть такой общественный порядок, при котором бюрократия обладает безраздельной властью, являлся для неё не менее, если не более притягательной целью.

          Получается, что политика модернизации (сталинской индустриализации) к генезису тоталитаризма в России имеет весьма косвенное отношение. На имеющейся тут (уже готовой) почве тоталитаризм утвердился бы и сам по себе. Конечно, указанная модернизация дополнительно посодействовала этому и придала данному тоталитаризму больший размах, глубину и силу, но корни его всё-таки следует искать не в ней, а в тех обстоятельствах, что уже задолго до того обеспечили реальный бюрократический характер Советского государства. В широком историческом контексте тоталитаризм определяется не необходимостью модернизации, а является её следствием (повторяю: в этом широком контексте речь идёт не столько о сталинской индустриализации, сколько о всей соответствующей политике предшественников Сталина на российском троне).

          Конкретный пример Указанной версии сущности и происхождения тоталитаризма придерживаются, например, авторы обильно цитируемого мною учебника "История России". Они высказывают мысль о том, что централизм и деспотизм (то есть тоталитаризм) новейшего времени были вызваны к жизни потребностями реформирования экономики в сложных условиях проведения этих реформ. Конкретно речь идёт о Германии, Японии, Италии и Испании, но, как понятно, не в меньшей степени схожая аргументация приложима и к СССР с его индустриализацией.

          Авторы утверждают, что именно невозможность внешних заимствований или ограбления колоний толкала отдельные страны к мобилизации внутренних ресурсов и, соответственно, милитаризации и иерархизации общественной жизни. "Существовала достаточно тесная зависимость между наличием (или отсутствием) у той или иной великой державы "своего" сегмента мирового рынка и степенью "жёсткости" политического режима в ней в период перехода к регулируемому рыночному хозяйству" (36, с.284). В Германии и Японии, по их мнению, "потребность структурной перестройки экономики и отсутствие колониальных "резервов", несоответствие хозяйственного потенциала и внешних сфер влияния толкали лидеров этих стран на всемерную мобилизацию внутренних ресурсов для ускоренной мобилизации и последующей борьбы за передел мира. Использование мобилизационной экономической модели в условиях дефицита ресурсов привело к установлению здесь крайне "жёстких" политических режимов (способных подавить недовольство политикой "затягивания поясов")" (36, с.284). Англия же и Франция, напротив-де, грабили себе преспокойненько колонии и потому сохранили свои демократические режимы: не было у них такой острой нужды в мобилизации всего и вся. "Перекачивая ресурсы из колоний в имперские центры, Англия и Франция смогли смягчить для народных масс метрополий трудности переходного периода; в результате кипение в "социальном котле" не дошло здесь до критической точки, что позволило сохранить в этих странах политическую демократию" (36, с.284).

          В основании данных рассуждений, во-первых, прячется та мысль, что промышленный переворот 20 — 30-х годов являлся для всех основных стран мира не экономическим, а политически обусловленным процессом, то есть происходил не сам по себе, а лишь под давлением внешней среды. Никто-де не задавал темп этого процесса естественным образом, но, напротив, все страны напрягали последние силы, играли на грани социального фола во имя того, чтобы осуществить какой-то самопроизвольный технический рывок в будущее. В данной интерпретации промышленный прогресс предстаёт в качестве некоей абсолютной самодовлеющей ценности и цели человечества, к которой оно сознательно стремится, жертвуя по дороге к ней собственным материальным благополучием. Это своего рода экономический мистицизм, при котором не экономика существует для человека, а человек — для экономики, и исторический процесс определяется и направляется не деятельностью людей, преследующих свои материальные интересы, а просто какой-то их сверхъестественной тягой к прогрессу во имя самого прогресса.

          На мой же взгляд, в передовых странах экономическое развитие протекало само по себе, основываясь на потребностях и возможностях их населения и обществ в целом, а "затягивать пояса" приходилось лишь отстающим в их вынужденной политической гонке за лидерами. Имелись не общемировые "трудности переходного периода", а лишь локальные проблемы отдельных государств по мобилизации своих скудных ресурсов для проведения модернизаций-"догонялок". (Правда, по поводу Германии и Японии, пожалуй, даже и этого утверждать нельзя: данные государства вовсе не были такими уж сирыми и убогими и пояса тут затягивались вовсе не во имя преодоления отставания и промышленного переворота, а в ходе откровенного массированного наращивания военной мускулатуры, причём намного превосходящей соответствующие бицепсы демократических Англии или Франции).

          Во-вторых, логическим дополнением к вышеописанному экономическому мистицизму является и уже отмечавшееся представление авторов о том, что главными действующими лицами исторического процесса выступают не классы, а некие абстрактные общества и народы вообще. Потребность в централизации всего и вся во имя мобилизации ресурсов в их версии должна быть самореализующейся потребностью, то есть обеспечиваться самоорганизацией сверхсознательного народа (для Советской России, в первую очередь — российских крестьян). Иначе логика вышеприведённых рассуждений нарушается. Их авторы не осознают того обстоятельства, что реплики о "лидерах стран", осуществляющих мобилизацию ресурсов, и о "режимах, способных подавить недовольство" масс, противоречат тезису о детерминации централизации власти потребностями преобразования промышленности.

          Ведь если задачи индустриализации решались вопреки желаниям и конкретным интересам большинства населения (а не его собственной самомобилизацией), то очевидно, что их решение обеспечивалось силами, способными навязать обществу свою волю. Коли бы этой способности у них не было, то не было бы и возможности централизации всего и вся, а следовательно, никакая нужда в мобилизации ресурсов не привела бы к такой централизации. Где нет возможности, необходимость бессильна. Очевидно, например, что бюрократическая иерархизация управления в СССР обусловливалась вовсе не потребностями индустриализации, а способностью советской бюрократии эту централизацию осуществить. Поскольку же сия способность имелась, то и централизация была неизбежной, причём вовсе даже не ради обеспечения нужд индустриализации, а уже по самой классовой сути бюрократии. Когда какой-то класс может захватить власть в обществе — он её захватывает, ибо такой захват власти с её возможностями сам по себе есть первоочередной интерес любого класса. Разные побочные обстоятельства — типа нужды в индустриализации и проч. — при этом выступают лишь в роли ускоряющих или тормозящих факторов данного естественного процесса.

          Другое дело, что разные классы организуют свою власть по-разному: в частности, для буржуазии характерно демократическое, а для бюрократии — иерархическое её распределение, то есть, если можно так выразиться, централизм. (Конечно, это неправильное употребление данного термина, ибо демократическое правление тоже централизовано, но будем следовать в этом отношении за авторами, именующими централизмом бюрократизм и даже, фактически, такую его частную форму, как тоталитаризм). Следовательно, централизация в СССР, как и в Германии с Италией, была вызвана исходно вовсе не задачами индустриализации, а характером их господствующих классов — национальных бюрократий. Господство же этих бюрократий обусловливалось опять-таки не потребностями экономических преобразований, а специфическими социальными составами российского, германского и итальянского обществ. Нужды в индустриализации при данном раскладе вообще могло бы не быть, но централизация власти всё равно бы произошла. Как она случалась до того постоянно во всех древних и при том вовсе не промышленных деспотиях.

          Догоняющая индустриализация — это политика бюрократии в определённых условиях, но вовсе не та причина, которая определяет само господство бюрократии. Напротив, без бюрократии и соответствующей организации политического строя, данная политика была бы невозможна (впрочем, в данном случае она, по всей видимости, не была бы и необходима, ибо тогда, понятно, господствовала бы буржуазия, что предполагает совершенно иную расстановку социальных сил и, следовательно, иной уровень экономического развития общества).

          Политика индустриализации в СССР способствовала становлению вовсе не бюрократического централизма вообще и даже не абсолютизма-тоталитаризма как его высшей формы, а лишь дополнительной радикализации этой формы. Результатом индустриализации явилось разрастание рабочего класса, ставшего одним из орудий бюрократии в её борьбе с крестьянством, а также и орудием центральной власти в её борьбе с собственным низовым аппаратом. Но централизм вообще тут проистекал уже попросту из характера самой бюрократии, находящейся на первых этапах её борьбы за власть в обществе (позднее, как известно, бюрократия тяготеет к сепаратизму).

          Таким образом, связь индустриализации с бюрократической централизацией заключается не в том, что потребность в первой в определённых условиях (при отсутствии колоний и т.п.) якобы порождала вторую, а в том, что социально-экономическая отсталость иных стран имела своими естественными следствиями одновременно как господство бюрократии с её организационным централизмом, так и нужду в догоняющем ускоренном развитии промышленности (причём политика такого развития тут, разумеется, осуществлялась не кем иным, как бюрократией, и осуществлялась так, как этой бюрократии было удобно: иным образом она в имеющихся условиях просто осуществиться и не могла). Налицо связь не причины и следствия, а двух следствий одной причины.

          Безобразно, но естественно Совершенно особняком стоит концепция А.А.Зиновьева, согласно которому в основании советского "коммунизма" (читай: тоталитаризма) лежали некие "коммунальные отношения", являющиеся естественными и "фундаментальными отношениями социальности" (42, с.40). В качестве законов-правил таких отношений Зиновьев называет стремления людей "меньше дать и больше взять", их заинтересованность в том, чтобы иметь "меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почёта; меньше зависимости от других и больше зависимости других от себя". Данные "социальные законы... самые примитивные, ничтожные и отвратительные, самые массовидные в своих проявлениях, почти самоочевидные" и при том они "не суть законы рабовладельческого общества, или капитализма, или коммунизма, ибо последние преходящи, а первые нет, хотя законы именно коммунизма почти тождественны социальным законам" (42, с.41). То бишь речь у учёного на деле идёт просто-напросто о нормальных эгоистических устремлениях каждого человека к личному преуспеянию, непосредственно на почве коих якобы и происходит примитивная естественная самоорганизация общества коммуналистического ("коммунистического") типа, в отличие от более искусственной организации капиталистических обществ, связанной уже с ограничением данного "примитива" культурой, "гуманистическими ценностями мировых религий (прежде всего христианства), морали, права, искусства как самозаконной духовной деятельности, общественного мнения" (42, с.40).

          Как видно, Зиновьев допускает ту ошибку, что, правильно указав конечные цели любого "среднего" человека, в то же время совершенно игнорирует условия, в которых эти цели достигаются, то бишь средства, которыми располагают конкретные люди (их группы-классы) для реализации описанных устремлений. А ведь именно данные условия и средства (как, надеюсь, уже достаточно ясно показано в настоящем сочинении) определяют реальное поведение масс (классов), в том числе, и в области социального (а также вытекающего из него культурного, идеологического и проч.) строительства. Сами же указанные условия и средства обусловливаются характером воспроизводства-производства социума и изменяются вслед за его изменениями, в свою очередь, опирающимися на изменения орудий труда. Всё тут вполне материально, а вовсе не связано с неким мистическим процессом автономного накопления "гуманистических ценностей".

          Во всём виноват технический прогресс Наконец, под занавес поиск "виноватых" полностью переключается с субъективных на объективные факторы. Л.И.Семенникова связывает тоталитаризм с характером современного производства. По её мнению, "индустриальная эпоха порождает тоталитаризм" (83, с.438), поскольку подчиняет-де человека производственному процессу, что якобы и является основанием всё большей бюрократизации общественной власти. В.Г.Хорос также грешит тут на массовое стандартизированное производство, а также на "соблазн использования не виданных ранее технических средств для всеохватывающего контроля над обществом" (80, с.14), не объясняя, однако, причин избирательности срабатывания этого "соблазна" только в СССР, Германии, Италии и иже с ними, но не в США, Англии и т.п. Как понятно, данная версия — родная сестра той, что связывает господство бюрократии с усложнением общества (см. предыдущую часть работы).

* * *

          На круги своя Итак, подытоживая раздел, можно констатировать, что в течение 20 — 30-х годов в нашей стране "бюрократическое государство подмяло под себя всё общество, пронизав все его структуры и слившись с ним... Парадоксальным образом (что ж тут парадоксального? — А.Х.) в некоторых своих фундаментальных характеристиках российское общество в лице Советской России и СССР вернулось на круги своя" (36, с.400). В конечном итоге "способ, которым осуществлялось руководство обществом, несмотря на ряд внешних формальных различий, по сути своей претерпел не так уж много изменений по сравнению с режимом царской России" (6, с.345). "Как это парадоксально ни звучит, но большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма (я, конечно, не нахожу в Советском государстве ничего такого уж специфически русского, а вижу лишь обычный бюрократический режим без какой-либо национальной привязки; точнее, специфика тут имелась, но носила она не столько национальный, сколько конкретно-исторический характер — А.Х.), — первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя" (8, с.99).

          Что же случилось с этим "третьим явлением" (или, иначе выражаясь, с нашими дедами и отцами, да и с нами самими) дальше?

Раздел третий Кризис советского бюрократизма

Глава первая. Особенности советского бюрократизма

1. Тоталитаризм как индустриальный бюрократизм

          Обычность советского бюрократизма Все объекты в чём-то сходны, а в чём-то различны между собой. Относительно любого общества, например, можно выделить его особенности как конкретного вообще, порождённые историческим путём его становления и развития и выражающиеся, в частности, в его менталитете, а также особенности, обусловленные его формационным состоянием. Для бюрократической формации, помимо того, стоит указать и на особенности, связанные с тем или иным этапом внутреннего циклического развития бюрократии.

          Советский бюрократизм, разумеется, в полной мере обладал всеми указанными характерными чертами. С одной стороны, он выступал наследником российского бюрократизма, с другой — отражал в себе родовые черты бюрократического строя вообще, а с третьей — прошёл в своём развитии немалую часть цикла трансформации бюрократической системы от централизма к раздробленности (что опосредовалось, как понятно, формированием клановости, ранговости и пр.).

          Как типично бюрократический, советский режим, скажем, был сугубо антидемократическим, аппаратным. На всём протяжении существования "советской власти" "Советы всех уровней оставались бессильными и безгласными. Верховный Совет СССР по существу был декоративным органом, призванным "единогласно" одобрять подготовленные аппаратом решения" (36, сс.579-580). "Все крупные государственные и хозяйственные вопросы решались в партийных "инстанциях"", при том, что в партии тоже имело место "сосредоточение реальной власти в исполнительных органах — бюро, секретариатах, парткомах, а фактически в аппарате" (36, с.580).

          Аналогично, чисто по-бюрократически "все легальные связи в" советском "обществе носили вертикальный характер, то есть осуществлялись исключительно через властные структуры. Независимые от власти экономические, политические, культурные связи были невозможны. Они жёстко пресекались, считались уголовным преступлением и незамедлительно карались" (83, с.446).

          Для СССР было характерно также и сословное деление общества. "В силу сохранявшегося все годы Советской власти внеэкономического принуждения" советское общество "оставалось по существу сословным (эта сословность на деле, конечно, вовсе не детерминировалась политическим принуждением, а и то, и другое являлись равноценными производными от природы бюрократизма вообще — А.Х.). Внеэкономический силовой характер перекачки людских ресурсов государством порождал и закреплял жёсткую систему социальных рангов и статусов. Юридически они не были закреплены (с одной стороны, из-за идеологических трудностей, а с другой — просто исторически времени не хватило — А.Х.). Место правового закреплённого социального статуса заняло идеологическое и партийное. Человек продвигался вверх или спускался вниз по социальной лестнице в зависимости от идеологической лояльности и партийности (впрочем, развивалось уже и наследование статуса — А.Х.). Особые функции социальных групп, их фактическое правовое неравенство вели к уничтожению "социальных лифтов", к всё большей замкнутости этих групп, превращению их в касты (это не очень удачный термин: на деле речь идёт всё же о сословиях и рангах — А.Х.)" (36, с.563).

          Организация распределения материальных благ также носила в Советской России обычный бюрократический характер. "В соответствии с должностью определялись преимущества и привилегии для номенклатурных работников" (36, с.247). Тем же манером распределялись блага и между представителями остальных слоёв общества. "Провозглашённое вознаграждение "по труду" никогда не было реализовано" (83, с. 406). В целом советская распределительная стратификация была весьма детализована — наподобие аналогичной профессиональной стратификации Древнего Египта. Но в рамках каждой профессиональной группы устанавливались, разумеется, единые уравнительные нормы. При этом всякая самостоятельная деятельность, направленная на повышение собственного благосостояния, преследовалась в уголовном порядке.

          Кстати, любопытно, что "с 1943 по 1954 г., в качестве декоративного дополнения были введены мундиры и знаки отличия для номенклатуры... Чиновники более 20 министерств стали носить мундиры, позволявшие с первого взгляда определить не только "кто есть кто", но и кому что положено" (48, с.30). Ну чем не средневековый Китай?!

          Короче, повторяю: советский бюрократизм по всем основным родовым признакам данного строя был вполне обычным бюрократизмом.

          Особенности СССР В то же время имелись у него и свои "примочки". Во-первых, чисто цивилизационные, которые здесь менее всего интересны. Во-вторых, внутриформационные: советский строй был абсолютистским и, притом, тоталитарным, то есть весьма специфической формой бюрократизма. В-третьих, сюда примешивались ещё и конкретно-исторические особенности России, следствия её наивысшей (среди европейских держав) отсталости. Советский тоталитаризм заметно отличался, например, от германского или итальянского.

          В частности, для него была характерна ставка на пролетариат, а не на буржуазию, и спекуляция, главным образом, на внутренних (социальных), а не на внешних (межгосударственных и национальных) противоречиях. ("При коммунизме правящий слой претендует на власть от имени рабочего класса, а при фашизме — от имени нации или расы" — 33, сс.45-46). Сие как раз и объясняется наибольшей сравнительной отсталостью российского общества, то есть, с одной стороны, бессилием, неукоренённостью его буржуазии, а с другой — наивысшей полярностью противостояния составлявших его классов. Благодаря сему советской бюрократии удалось полностью уничтожить частное производство и создать наиболее мощный и устойчивый тоталитарный режим. Тогда как те западные бюрократии, которые пришли к власти, опираясь прежде всего на преобладающие мелкобуржуазные слои населения, оказались вынуждены сохранить частную собственность, имели меньше возможностей укреплять своё господство за счёт внутренних ресурсов и поэтому проявляли наибольшую агрессивность на мировой политической сцене. Сохранить и упрочить своё властное положение они могли только путём консолидации подданных идеей ограбления других народов. Однако всякий режим, прочность коего подпитывается лишь допингом внешней агрессии, разумеется, и слабее, и недолговечнее того, основанием которого являются внутренние источники.

          Впрочем, рассказать особо обо всём этом у меня ещё будет повод. В настоящем же разделе интересны особенности не тоталитаризма вообще или советского тоталитаризма в его отличиях от других тоталитарных режимов по характеру политической системы и внутренней и внешней политики. Тут важно понять, что привело советскую систему к кризису. Причины же его следует искать главным образом в её экономической организации и тенденциях соответствующего развития.

          Бюрократия и индустрия В этом плане существеннейшей особенностью советской бюрократии, отличавшей её от её исторических предшественниц, было то, что она существовала в современную эпоху, то есть при наличии развитой промышленности. Впрочем, сие ещё вовсе не есть специфика исключительно советского бюрократизма: в данном отношении последний, во-первых, наследовал царской России, а во-вторых, был родствен другим аналогичным бюрократическим деспотиям современности — фашистской Италии, национал-социалистической Германии и пр. Для всех данных тоталитарных государств характерно то, что они существовали на базе индустриальной промышленности. Как понятно, это вообще выступает родовой экономической особенностью тоталитаризма. Он и появляется в истории только потому, что бюрократии отстающих обществ, искусственно модернизируя свои экономики, создают у себя современную промышленность со всеми её последствиями в социальной и прочих сферах. Так что тоталитаризм и индустрия — близнецы-братья, или, точнее, сын и мать (отцом тут выступает бюрократизм).

          Однако что следует из этого сосуществования бюрократии и индустрии? Как оно сказывается на экономическом положении и поведении бюрократов?

          Новый объект управления Прежде всего тут можно отметить то, что в условиях господства в экономике индустриальной промышленности оная превращается в ещё один важнейший объект приложения управленческой деятельности. В данном качестве производство вообще-то выступало всегда, но масштабы вмешательства управленцев в экономику в древности были сравнительно невелики (а в Европе и вообще мизерны) и определялись не самим её характером, а главным образом — народными традициями конкретных обществ. В новейшую же эпоху ситуация кардинально изменилась, ибо решительно изменился сам характер производства, а точнее, применяемых в нём орудий труда. На эту тему мне ещё предстоит высказаться позднее, поэтому здесь я лишь кратко констатирую общеизвестное: современные средства производства приобрели общественный характер — хотя бы уже в том смысле, что резко возросла зависимость общества от их нормального функционирования. Обеспечение данного нормального функционирования превратилось в важнейшую задачу, требующую ныне не частного, а общественного регулирования, то бишь управления.

          Собственно, распространение и интенсификация государственного регулирования национальных экономик наблюдается в наиболее развитых обществах современности повсеместно. И вызвано оно уже именно не их примитивностью и, соответственно, бюрократичностью, но как раз, напротив, современными производственными, а в широком смысле — экономическими потребностями. Разумеется, данное управление в указанных передовых странах является вовсе не тоталитарным, а демократическим, и контролируется не бюрократией, а буржуазией. При этом оно носит частичный и ограниченный характер; в основном, производство остаётся в руках капитала и управляется частным образом (не распространяясь уже о буржуазном характере системы распределения благ). Но государство всё больше влияет на экономику, во-первых, косвенно — путём планового перераспределения централизованно отчуждаемых общественных средств через систему различных госзаказов и проч., а во-вторых, непосредственно в ходе исполнения управленческих функций — через издание и реализацию соответствующего законодательства, регулирующего трудовое право, экологические нормы, финансовую, правовую и прочие стороны деятельности частных производителей — вплоть до их ценовой и организационной политики (в рамках антимонопольного законодательства).

          Но раз так обстоит дело даже в буржуазных демократических государствах, то что уж можно сообщить о бюрократических? Понятно, что их госаппараты (бюрократии) ещё активнее и радикальнее вмешиваются в процесс регулирования национальных экономик, причём закономерно преследуя при этом свои узкоклассовые цели, свои выгоды, а вовсе не интересы возглавляемых ими обществ или хотя бы национальной буржуазии.

          Повышение роли управления вообще и изменение структуры аппарата Однако одним только вмешательством в управление экономикой дело не ограничивается. Как уже отмечалось выше, в индустриальную эпоху происходит общее возрастание значения управления во всех сферах общественной жизни, связанное с растущим усложнением производства и социальной обстановки. Появляются многие новые сферы деятельности людей, которые нужно координировать между собой. Соответственно, и общественное управление усложняется, специализируется. Формируются всё новые подотряды самой бюрократии. В частности, к старым группам администраторов, военных и идеологов добавляются в качестве устойчивой профессиональной страты и чистые хозяйственники, а внутри себя все эти группы дифференцируются по специальностям. В СССР, "в огромном государстве, стремившемся закрепиться среди индустриальных стран, управление было настолько сложным, что без определённой специализации было не обойтись" (83, сс.446-447).

          При этом происходил весьма специфический процесс. Как отмечалось, в условиях бюрократизма власть отделяется от управления в самостоятельную ценность и даже на особое положение, но вовсе ещё не в отдельную специальность; в современную же эпоху, когда задачи управления усложняются и требуют специализации, властные функции в бюрократических государствах и вообще нередко обособляются от специально-управленческих. Тут возникают объективные основания для оформления исполнителей данных функций власти в виде особых структур — так называемых "партийных" политических аппаратов. "Коммунистическая партия большевиков являлась ядром системы власти, определяла задачи и пути их решения" (83, с.370). Однако вовсе не "определение задач" было главной прерогативой КПСС, а точнее, даже не партии в целом, а лишь её аппарата. Важнейшим и монопольным делом последнего, как и всех других подобных аппаратов, являлась кадровая политика в отношении прочих управленческих структур, к чему, как уже известно, и сводится осуществление реальной власти.

          Повышение роли управленцев Закономерно, что повышение роли управления влечёт за собой и повышение фактического статуса управленцев — даже в демократических странах, не распространяясь уже о бюрократических. Социальные позиции бюрократии в данной ситуации по целому ряду пунктов временно упрочаются (до той поры, пока методы её руководства обществом и экономикой окончательно не дискредитируют себя и пока не созреют социальные силы, способные заменить её в качестве властно определяющих управленческий процесс господ: ведь просто так отменить бюрократизм нельзя, — общественное управление необходимо).

          В качестве предпосылки генезиса тоталитаризма в особенности тут важно отметить появление и развитие промышленного пролетариата с его исконно антибуржуазными установками, дающими возможность бюрократам использовать энергию этого класса в своих целях (как известно, даже Гитлер претендовал на представительство от лица рабочих, называя свою партию национал-социалистической).

          С другой стороны, во всех случаях позиции управленцев упрочаются в указанных условиях в связи с тем, что необходимость и значимость управления в деле обеспечения нормального функционирования общества становится очевидной для каждого его члена. Тем самым, социальное доминирование аппаратчиков получает дополнительное идеологическое оправдание.

          Помимо того, растущее вмешательство в экономику повышает реальную силу государственного аппарата, получающего в свои руки мощнейшие рычаги воздействия на общество. Разумеется, это его усиление тем значительнее, чем в большей степени управленцы контролируют производственные процессы, то есть, чем выше степень национализации, а в случае господства бюрократии — этатизации национальной экономики.

          Наконец, кроме чисто материальных экономических рычагов влияния на общество, современные государства располагают и мощнейшими средствами массового внушения, порождаемыми той же развитой высокотехнологичной промышленностью. При доминировании госаппарата средства массовой информации, естественно, монополизируются и строго цензурируются. Это обычная для бюрократов практика. Но тут важна не просто подчинённость данных средств бюрократии, а сама их сила и эффективность как оружия манипулирования сознанием людей. Через современные печать, радио и телевидение бюрократы могут усиленно обрабатывать мозги управляемых, влияя на их мировоззрение и социальные установки (хотя, конечно, не абсолютно определяя содержание оных, ибо последнее, в особенности у новых поколений, формируется не только пропагандой и давлением старого менталитета, но и благодаря собственному жизненному опыту, в ходе его рациональной оценки).

          Значение роста политической культуры В качестве ещё одного важного обстоятельства стоит отметить и такую особенность современного бюрократизма (сравнительно с классическим), что он существует в совершенно иной исторической обстановке — не только социальной, но и культурной. Вместе с развитием промышленности, с одной стороны, происходит неизбежный рост грамотности людей, а с другой — совершенствование средств передачи информации. В результате в широкие общественные слои отсталых стран вместе с прочими заимствованиями неизбежно проникают и новейшие (то бишь, преимущественно, буржуазные) политические идеи, представления и ценности. Феномен "интеллигентности" (к сожалению, только в социально-идеологическом смысле этого слова) распространяется вширь и вглубь. При всей закрытости тоталитарных обществ, заботливо обвешиваемых бюрократами "железными занавесами" и огораживаемых "берлинскими стенами", немалое значение в их жизни приобретают влияния и элементы политической культуры развитых государств. Бюрократиям тут приходится как-то мимикрировать, придавая своим режимам внешне более благообразные цивилизованные формы — как для их оправдания в глазах управляемого населения, так и в целях успешной политической конкуренции на мировой арене.

          Поясняю: как неоднократно отмечалось выше, во все эпохи при развитии обществ новое социальное содержание облекается обычно в какие-то старые, то есть привычные и понятные массам формы. Примерно то же самое имело место и в СССР: новая отечественная бюрократия вынуждена была прикрывать свою власть авторитетом органов общинной демократии. "Лидеры большевиков отдавали себе отчёт в том, что ни в коем случае нельзя отбрасывать Советы: это лишило бы большевистскую власть революционной легитимности, поддержки народа. Отказавшись от Советов, большевистские партийные органы оказались бы повисшими в воздухе" (83, с.370).

          Вместе с тем, в современную эпоху в рамках отсталых обществ сложилась оригинальная ситуация — прямо противоположная той, что имела место в прошлом. Прежде новое облачалось в старые одежды, теперь, наоборот, старое рядится в новые. Ибо, повторяю, в связи с неизбежно инспирируемым индустриализацией ростом общей культуры и образованности населения популярность у членов отставших обществ всё больше приобретают не столько древние обычаи и порядки, сколько, напротив, новейшие, заимствуемые в ходе культурного обмена у наиболее развитых стран. Содержание общественных институтов отсталых социумов парадоксальным образом вынуждено мимикрировать ещё и под образцы современных политических и социальных форм, адекватных сознанию масс.

          Ярким примером этого как раз и является вышеупомянутая организация бюрократических иерархий власти в виде якобы политических партий. Содержательно в данной форме, как отмечалось, на деле отливается не что иное, как собственно властный аппарат, в отличие от специально-управленческого. Но теперь важно подчеркнуть уже не это содержание, а само использование для конституирования властвующего аппарата именно данной формы, которая представляет собой как раз заимствование (разумеется, чисто формальное, внешнее, пропагандистское) организационной модели, характерной для более цивилизованных обществ.

2. Отличие советского тоталитаризма. Характер бюрократического планирования

          Особенность советского тоталитаризма Всё, написанное выше, повторяю, касается особенностей тоталитаризма вообще, сообщённых ему его тесной родственной связью с индустриальной экономикой. В то же время даже в семействе тоталитарных государств Советский Союз в экономическом плане стоял особняком. В силу персональных особенностей его становления и исторического развития для него было характерно тотальное выкорчёвывание буржуазных начал из жизни общества. Если в Германии, Италии и иже с ними бюрократии обрели второе дыхание и тоталитарное возрождение в тесном союзе с крупным капиталом и с опорой преимущественно на мелкую буржуазию, то в СССР с его исходной расстановкой социальных сил, буржуазия могла быть и была полностью уничтожена как класс. Причём не только в виде крупного и среднего капитала, но даже и вообще как слой индивидуальных производителей, пусть не актуально, а потенциально представляющий собою источник "буржуазной заразы".

          Как пишут авторы "Истории России": "В условиях "догоняющего развития" Советская власть во имя грядущего торжества равенства и социальной справедливости абсолютизировала российские традиции коллективизма, соборности, основанные на полновластии большинства, признававших только "мы", исключавших несогласие и тем более оппозицию" (36, с.564-565). Это, конечно, "поклёп" на коллективизм как таковой и на традиции "российского" (? — русского?) народа, в частности. Отрицание несогласия и оппозиции — типично бюрократическая, а не коллективистская и, тем более, не русская национальная черта. Однако в данной фразе всё-таки схвачена важная особенность именно советского бюрократизма. Советская бюрократия, в отличие от своих соратниц за рубежом, имела возможность проводить и проводила жёсткую антииндивидуалистическую политику. (В рамках которой противопоставление буржуазному индивидуализму "советского коллективизма", то бишь якобы общественных интересов, являлось лишь идеологическим прикрытием, ибо на деле подлинные интересы общества подменялись в СССР государственными, чисто аппаратными интересами).

          Подобное искоренение буржуазности не встречалось больше, практически, нигде, за исключением разве что Северной Кореи (где, впрочем, и искоренять-то было нечего). Даже в Китае с его "культурными" и прочими "революциями" крестьянство, тем не менее, сохранилось как класс и стало социально-экономической опорой буржуазных преобразований последних десятилетий. В СССР же бюрократия, опираясь сначала на рабочих и крестьян, а затем на рабочих против крестьян, изничтожила своего главного политического конкурента напрочь, добравшись аж до самых его корней в народном менталитете (последний в итоге приобрёл преимущественно маргинально-бюрократический характер). Ей, пожалуй, единственной в мире (в силу уникальности характера российского общества) удалось (а, отчасти, даже пришлось) практически полностью отменить частную собственность на средства производства.

          Однако тем самым Советское государство оказалось вынуждено взять на себя общественные функции капитала, то есть непосредственное руководство современной промышленностью и всем вообще хозяйством страны. (Надо, впрочем, отметить, что большевики стремились к этому и исходно — по самому характеру своей "коммунистической" идеологии). Уникальной особенностью советского тоталитаризма стало прямое отношение госаппарата к экономике. Этого не было ни в национал-социалистической Германии, ни в фашистской Италии. Даже вынужденно копировавшие порядки Советского Союза его восточноевропейские сателлиты сохраняли у себя некоторые остатки частнособственнического производства — хотя бы в земледелии. Отечественная же бюрократия всё приняла на грудь, всё поставила под свой неусыпный контроль. Тем самым, управление "народным" хозяйством СССР носило исключительно бюрократический характер. Но что свойственно такому управлению?

          Несоответствие бюрократического управления нуждам экономики Об этом подробно было рассказано в пятой части данного сочинения (к которой я и отсылаю читателя: см. параграф "Особенности и ограниченность бюрократического управления"). Причём особо мной подчёркивалось то, что бюрократическое управление, как чисто политическое по своему характеру и преследующее узкоклассовые интересы бюрократов, совершенно не отвечает потребностям нормального функционирования современной сложной экономики и, тем более, не обеспечивает её эффективного развития. Отсюда бюрократическое управление производством в СССР закономерно имело своим результатом экономическое отставание от Запада, загнивание, кризис и крах отечественного "народного" хозяйства.

          Однако об этих конкретных результатах бюрократического хозяйствования я напишу ниже (здесь важно было указать лишь на их главную причину). В данном же параграфе есть смысл дополнительно остановиться на ещё одном, не освещённом прежде, нюансе бюрократической экономической политики. Во всяком управлении важно не только то, как оно происходит (то есть какие методы использует), но и то, какие задачи оно при этом решает, что за цели преследует. Постановка целей и выработка алгоритма их достижения в управлении, как отмечалось в той же пятой части, представляют собою не что иное, как процесс планирования. Что же приоритетно в рамках бюрократического экономического планирования?

          Закон опережающего роста затрат на производство средств производства Как сообщает академик Т.Хачатуров, "в течение ряда десятилетий приоритет в развитии народного хозяйства у нас отдавался 1 подразделению общественного производства. Речь шла о действии закона преимущественного роста производства средств производства, которым обосновывалось всемерное форсирование в первую очередь тяжёлой промышленности... В соответствии с этой установкой осуществлялось и планирование народного хозяйства. Составление народнохозяйственного плана начиналось с определения объёмов выплавки стали, добычи железной руды, угля, производства энергии. Отсюда вытекали и необходимые масштабы производства машин, строительных материалов, химической продукции" (97, с.55-56).

          Что представляет собой "закон опережающего роста производства средств производства?" Правильна ли вообще такая его формулировка? Ленин сформулировал этот закон, основываясь на марксовом анализе процессов капиталистической экономики (а именно: явления роста органического строения капитала). Главная особенность данной экономики состоит в том, что она сориентирована на прибыль. Весь учёт здесь ведётся в стоимостном выражении. Стоимость товара (в её классической трактовке) — это затраты общественно необходимого труда на его производство. Исследуя динамику данных затрат в двух основных подразделениях общественного производства — производстве средств производства и производстве продуктов непосредственного потребления, — Ленин установил, что затраты в первом подразделении растут быстрее, чем во втором. В чём причина такой тенденции?

          Она очень проста. Каждое технологически новое поколение применяемых в промышленности средств производства более производительно, чем старое. Оно и должно быть более производительным, потому что иначе зачем же менять старое на новое, шило на мыло? Но что означает повышение производительности средств производства? То, что для производства продуктов потребления требуется всё меньше живого труда и всё больше — овеществлённого. В себестоимости единицы конкретной продукции всё меньшую часть составляет вновь создаваемая стоимость и всё большую — перенесённые (амортизационные) отчисления со стоимости использованных средств производства.

          Разумеется, средства производства тоже где-то кто-то на чём-то производит. И, само собой, при этом происходит тот же процесс. Всеобщее повышение производительности за счёт технических усовершенствований ведёт к повсеместному сужению доли живого, или добавленного, труда в стоимости единицы (и всей массы) продукции (хотя бы ей и был сам станок) относительно доли овеществлённого, перенесённого. То бишь, другими словами, в структуре затрат предпринимателя имеет место рост доли постоянного капитала в ущерб доле переменного. В описанной ситуации капиталистам приходится всё больше денег тратить на приобретение средств производства и всё меньше (конечно, в относительном, а не абсолютном значении) — на приобретение рабочей силы, использование которой только и создаёт прибавочную стоимость, основу прибыли. (В связи с этим, в частности, Маркс заключил, что по мере технического совершенствования производства норма капиталистической прибыли должна постепенно снижаться).

          Подчёркиваю: всё сие происходит лишь в области стоимостных пропорций, в сфере распределения затрат. В натуральном же выражении имеет место нечто прямо противоположное. С ростом производительности труда количество производимых продуктов, напротив, возрастает. Падает только доля новой (приращённой живым трудом) стоимости в них, а также стоимость единицы продукции вообще, то есть общие затраты труда на её производство. Но число самих этих "единиц" как раз увеличивается.

          Пример "на пальцах" Приведу простейший пример (примитивизм которого, несомненно, смутит дипломированных экономистов; но я пишу для других читателей). Пусть, скажем, за 8 часов труда рабочий у нас производил поначалу 10 деталей. Они стоили, условно выражаясь, 8 часов среднего, общественно необходимого труда. Каждая деталь, тем самым, обходилась в 4/5 (8/10) часа. Но вот в результате усовершенствования используемого оборудования (станка) производительность труда повысилась вдвое, и рабочий стал производить за то же время уже 20 деталей. Стоимость каждой из них упала до 2/5 часа.

          Но это — если не учитывать стоимости средств производства и, в том числе, возможного и даже обязательного удорожания усовершенствованного станка (а также и затрат на его эксплуатацию и сырьё) и, следовательно, увеличения объёма амортизационных отчислений. Допустим, до усовершенствования за 8 часов использования станка с его стоимости переносилась на продукцию (деталь) стоимость в 1 час. (То есть станок стоил 100 часов и был рассчитан на использование в течение 800 часов). Стало быть, в первом случае каждая деталь реально стоила в конечном счёте не 8/10, а 9/10 часа.

          В результате усовершенствования станка он, вровень с ростом его производительности, подорожал также вдвое и стал стоить 200 часов при том же сроке полной амортизации в 800 часов. Теперь каждые 8 часов с него переносится на стоимость продукции уже не один, а два часа. В итоге общая стоимость конечной продукции равняется в сумме (8 + 2) десяти часам. Каждая деталь стоит 1/2 часа. То есть намного дешевле, чем до повышения производительности, до усовершенствования станка (несмотря на его удорожание). Общий натуральный объём произведённого вырос: за то же время деталей производится больше (было 10, стало 20). На каждую единицу затраты труда снизились (было 4/5, стало 1/2 часа). Но в общем объёме стоимости всей продукции увеличилась доля перенесённой стоимости: прежде она составляла 1/9 (1 к 8+1), теперь 1/5 (2 к 8+2).

          На этом примере видно, что в случае двукратного повышения производительности труда (при прочих принятых параметрах) для того, чтобы использование усовершенствованного станка оказалось невыгодным, необходимо его удорожание в процессе усовершенствования как минимум в 11 раз. При этом стоимость конечной продукции (произведённых за 8 часов 20 деталей) будет равна 19 часам (8 часов живого труда плюс 11 перенесённого); производство каждой детали обойдётся в 19/20 часа, то есть дороже 9/10, которые имелись до усовершенствования. До этого предела есть смысл в применении новой техники, удорожание которой компенсируется удешевлением производимой с её помощью продукции. И эта выгода заставляет капиталистов мириться с ростом постоянного капитала.

          Данное увеличение доли перенесённой стоимости относительно вновь созданной трудом рабочих, которую только и можно безвозмездно отчуждать, ведёт и к снижению нормы прибыли. Раньше предприниматель затрачивал, скажем, пять единиц капитала (условно выражаясь, эквивалентных тем же часам труда) и при норме прибавочной стоимости в 100% получал 4 часа (половину от восьми) труда рабочего задаром. Одна единица затрат капитала у него уходила на средства производства, 4 — на покупку рабочей силы, 4 часа труда рабочего он присваивал; при этом отношение прибавочной стоимости, как основы будущей прибыли (которая, естественно, появляется только после продажи произведённой продукции на рынке), к вложенному капиталу было равно 4/5. Теперь же (после усовершенствования станка) он израсходовал средств производства на 2 единицы, на рабочую силу потратил те же 4 и получил при одинаковой норме прибавочной стоимости также 4 часа труда. Норма прибыли на вложенный капитал составила уже 2/3 (4 к 6), то есть снизилась.

          Однако, повторяю, одновременно идёт распределение возросших общих затрат на вдвое большее число произведённых продуктов и снижается себестоимость каждого из них (отчего при сохранении цен на рынке на прежнем уровне отдельный шустро усовершенствовавший своё производство капиталист получает до поры до времени добавочную прибыль). Продуктов именно производится всё больше, а затраты на изготовление каждой их единицы, да и всей их потребной массы, всё уменьшаются.

          Соотношение затрат При этом опережающими темпами уменьшаются затраты на производство продуктов потребления. То есть в общественных затратах труда (ибо все вообще затраты в конечном счёте для человека сводятся к затратам его энергии, труда) растёт доля затрат на производство средств производства относительно доли затрат на производство продуктов потребления. Общие затраты в абсолютном выражении могут оставаться на одном уровне, расти или сокращаться, но внутри них соотношение расходов на 1-е и 2-е подразделения изменяется в пользу преобладания первого, поскольку рост производительности средств производства требует всё меньших затрат на производство продуктов потребления. Затраты общественного труда всё больше сосредоточиваются на совершенствовании самих средств производства. Ещё раз подчёркиваю: речь идёт именно о внутренних, относительных пропорциях затрат, не зависящих от внешней динамики общественных затрат на производство в целом вообще. Скажем, в целом они могут снижаться в силу повышения производительности труда и в области производства самих средств производства. Но сие опять же, как внутренний процесс, происходит лишь за счёт перераспределения затрат труда в пользу отраслей, производящих сами средства производства.

          Общественные потребности конечны. Предположим, что для их полного удовлетворения требуется сто квадратных километров ткани. Если раньше на её производство расходовалась, скажем, треть всех затрат труда общества, то при повышении производительности ткацких станков вдвое — уже 1/6. Правда, само производство лучших станков требует больших затрат труда на единицу продукции: каждый новый станок стоит дороже старого. Однако для производства тех же достаточных объёмов ткани их уже надо вдвое меньше. В целом 50 новых станков дороже 50-ти старых, но дешевле ста — при той же суммарной производительности (равной производительности ста старых станков). Затраты живого труда на производство ткани тут снижаются почти вдвое, а затраты на станки, её производящие, — меньшими темпами. И в итоге соотношение затрат складывается "с перевесом" станков. Доля затрат на производство средств производства возрастает относительно доли затрат на производство продуктов потребления — при общем уменьшении суммы всех затрат вообще.

          Это один из вариантов, отражающий общую тенденцию: переориентацию затрат общественного труда на производство средств производства предпочтительно перед производством продуктов потребления. В основании такой подвижки лежит то обстоятельство, что внедрение новых станков рационально и, соответственно, происходит в нормальных условиях лишь в случае общего снижения затрат при опережающем снижении их на конечные продукты потребления. Если же снижение затрат на последние не окупает повышение затрат на производство единицы средств производства, то такие средства производства, конечно, никому не нужны и внедряться не будут. Не распространяясь уже о том, что их дороговизна прямо выразится и в величине стоимости, переносимой с них на продукты потребления, то есть вовсе не даст удешевления последних, а, скорее, напротив, приведёт к их удорожанию.

          Отличие затратного исчисления от натурального Но всё это — чисто стоимостная, затратная подвижка пропорций. В натуральном выражении, как отмечалось, картина совершенно обратная. Тут производится то же или большее (соответственно росту потребностей населения) количество, скажем, ткани при меньшем количестве ткацких станков. Затраты труда, стоимость — это одно. А реальное количество потребительских продуктов — совсем другое и даже прямо противоположное. Перекачка затрат из сферы производства продуктов потребления в сферу производства средств производства происходит только в результате повышения производительности последних и общего снижения затрат. Ведь снижение затрат во втором подразделении и отражает повышение производительности станков. Но оно имеет прямым результатом рост количества произведённого, а косвенным — сокращение количества станков. На это и нацелено. Поэтому, когда ведётся речь о законе опережающего роста производства средств производства перед производством продуктов потребления, надо иметь в виду, что речь идёт лишь об относительном росте затрат труда (даже не абсолютном, а именно относительном — относительно затрат во втором подразделении). Надо помнить, что сие может иметь место только в результате повышения производительности труда при использовании данных средств производства, а не само по себе, не механически. Надо понимать также, что относительное повышение затрат в первом подразделении вовсе не означает увеличения числа станков, даже абсолютного, а тем более — относительного к сфере продуктов потребления. Тут как раз должно иметь место противоположное соотношение.

          Марафон индустриализации Ну а что же у нас происходило в СССР? Закон повышения затрат на производство средств производства относительно затрат на производство продуктов потребления трактовался советскими учёными, понукаемыми бюрократией, в чисто натуральном смысле. Так, будто согласно ему для нормального развития экономики необходимо не просто вкладывать в производство станков (а, точнее, в их усовершенствование при реальном сокращении числа) относительно всё большие средства, чем в производство тканей, но именно натурально производить всё больше и больше этих станков самих по себе.

          В нормальной экономике, даже если исключить усовершенствования станков, повышающие их производительность и снижающие потребность в них, всё равно их производство должно расти только прямо пропорционально росту потребностей в тканях. Ведь лишь для производства оных и нужны эти станки. Однако советское планирование прямиком нацеливало "народное" хозяйство страны на преобладающее натуральное производство средств производства при почти полном игнорировании производства продуктов потребления. Это планирование оперировало не столько стоимостными, сколько натуральными показателями, распределяло не рабочие ресурсы, а попросту определяло сколько чего надо произвести, отдавая при этом явный приоритет станкам и иным средствам производства перед продуктами потребления. И всё это экономическое безобразие оправдывалось ссылками на "закон опережающего роста производства средств производства". Хотя данный закон, если перевести его со стоимостного языка на шкалу натуральных показателей, как раз трансформируется в "закон опережающего роста производства продуктов потребления". Указанный рост тут должен быть естественным результатом, зеркальным отражением (при котором левое становится правым) в мире натуральных продуктов действия трудозатратного закона.

          В СССР же, повторяю, планирование велось в натуральном виде, но по трудозатратным закономерностям. Да и то лишь чисто условно — без какого-либо учёта пропорций отраслей соответственно росту производительности труда. Имелось прямое, нелепое с точки зрения всех экономических законов и потребностей форсирование натурального производства средств производства при катастрофическом отставании аналогичного производства продуктов потребления. Тот же Т.Хачатуров сообщает, что к 1987 году в сравнении с 1913-м производство электроэнергии у нас выросло в 830 раз, стали — в 38, металлорежущих станков — в 87, цемента — в 76, минеральных удобрений — в 1800 раз. А хлопчатобумажных тканей — в 3 раза, обуви — в 12, бумаги — в 23 (и то, наверное, для нужд канцелярий), мяса — в 9, сахара — в 10 раз. Относительно США в том же 1987 году стали СССР выплавил вдвое больше, железной руды добыл в 7 раз больше, станков произвёл — в 1,6 раз больше, комбайнов — в 12, цемента — в 1,7 (при том же объёме капитального строительства). Соотношение же выпуска потребительских товаров было прямо противоположным. Капитальные вложения в отрасли "А" в 1986 году составили 89 процентов всех вложений, в 8 раз больше, чем в группу "Б". Причём вложения эти исчислялись не в стоимостном выражении, а натурально (не распространяясь уже о том, что само стоимостное исчисление в СССР было совершенно запутано и не отражало реальных затрат). Вообще с 1913 по 1986 год производство средств производства в СССР выросло в 493 раза, предметов потребления — в 63, а валовая продукция сельского хозяйства — в 4 раза (см. 65, с.7).

          Нарушался и закон целесообразности внедрения новой техники. Скажем, бывали случаи, когда "цена на новую машину возрастает почти в 13 раз, а производительность труда — лишь в 1,5 раза" (100, с.96). Можно было бы привести и другие цифры, но, думается, и этих достаточно для того, чтобы проиллюстрировать тот очевидный факт, что советское планирование велось вовсе не в соответствии с реальным содержанием закона опережающего роста производства средств производства в стоимостном выражении и опережающего роста производства продуктов потребления — в натуральном.

          Кому выгодно? Почему же так происходило? Что же, советские учёные были такими неучами, что заблудились в трёх экономических соснах? Конечно, нет. Дело совсем не в учёных, а в политике советской бюрократии, для которой главными ориентирами являлись вовсе не потребности населения, а её собственные классовые интересы. Именно эти интересы подвигли нашу номенклатуру на индустриализацию без конца и без края. Данная индустриализация в СССР уже с самого начала носила чисто искусственный, политический, а не экономический характер. И в дальнейшем её основной целью оставалось поддержание и развитие отнюдь не народного потребления, а военной промышленности.

          Именно содержание современной армии требует приоритетного развития индустрии, 1-го, а не 2-го подразделения. Армия — это не население. Она потребляет не масло, а пушки. Рост вооружений и военного могущества может иметь своим основанием только рост тяжёлой промышленности. Его в первую очередь (в ущерб всему прочему) и обеспечивала советская бюрократия в своём планировании общественного производства. Прикрывая этот свой интерес ссылками на закон опережающего роста затрат на производство средств производства (при полном извращении его содержания). (Впрочем, объективная заинтересованность, несомненно, тут дополнялась и вполне искренними заблуждениями: люди всегда склонны принимать за истину то, что им выгодно. По крайней мере, М.С.Горбачёв, по-видимому, принадлежал к числу заблуждавшихся. Сегодня он признаёт, что одной из важнейших ошибок политики "перестройки" было то, что "в экономике, следуя установившимся стереотипам, мы начали с реформы тяжёлой промышленности, машиностроения" — цит. по 86, с.8, — на что и были потрачены огромные средства).

          При этом, надо уточнить, что в послесталинский период продолжение политики индустриализации обусловливалось уже даже не столько собственно реальными военными нуждами советской бюрократии в целом, сколько просто частными интересами её важнейшего и сильнейшего отряда — представителей военно-промышленного комплекса и армии. Именно это крыло номенклатуры было кровно заинтересовано в том, чтобы отечественная экономика работала на войну, обеспечивая его личное процветание. "Преследуя собственные интересы, армия активно поддерживала сторонников приоритета тяжёлой промышленности, военно-промышленного комплекса и оборонных отраслей" (13, с.439). Не объективная потребность в вооружениях и не дурь бюрократии и её любовь к бряцанию оружием вообще были основной причиной нескончаемой индустриализации СССР, а просто то, что значительная и влиятельнейшая часть госаппарата функционировала в системе вооружённых сил и ВПК. Зависимость всех прочих отрядов советских бюрократов от благоволения этого крыла и вела к экономическому перекосу.

          То, что полномасштабные войны немыслимы при наличии ядерного оружия, понял уже Маленков. Уже он попытался было сократить военные программы СССР и переориентировать промышленность на производство средств потребления, тем самым восстановив против себя ВПК и армейское руководство, которые только и жили, благодаря постоянной накачке средств в свой сектор. Сие сильно подорвало позиции Маленкова в госаппарате, став дополнительной немаловажной причиной отстранения его от власти. Позднее Хрущёв и Брежнев были уже куда осторожнее в данном вопросе.

          Последствия бюрократического планирования Однако к чему же ведёт описанная практика планирования, преследующего исключительно бюрократические интересы? К становлению глобальных диспропорций в структуре общественного производства с точки зрения реальных общественных потребностей. "Чрезмерная военная нагрузка на народное хозяйство привела к колоссальным диспропорциям" (36, с.582). Монстр индустрии в СССР разрастался и пожирал силы и ресурсы общества, что отрицательно, а то и просто гибельно сказывалось на уровне жизни людей. В нормальной экономике (а точнее, в небюрократической экономике, ибо бюрократическая экономика тоже является в своём роде нормальной — с точки зрения самой данной формации) соотношение отраслей сориентировано на удовлетворение нужд населения. В бюрократизированной — на игнорирование этих нужд и подавление их в угоду бюрократическому стремлению к наращиванию политической, военной мощи для обеспечения насильственного господства и самосохранения бюрократии. В СССР "львиную долю национального богатства съедали ВПК и бюрократический аппарат" (36, с.403). "В 70-е гг. экономика страны была предельно милитаризована, "работала" в основном на ВПК. В общем объёме продукции машиностроения производство военной техники составляло более 60%, а доля военных расходов в валовом национальном продукте — около 23%" (36, с.582). Причём это были лишь прямые расходы, а ведь имелись ещё и косвенные, замаскированные. "По оценкам экспертов, нормальной экономикой, не подчинённой целям обороны, было лишь около 20% народного хозяйства СССР" (43, с.371).

          В итоге страна оказалась заведённой в фактический тупик, из которого невозможно было уже выбраться сколько-нибудь приличным образом, без издержек и страданий масс населения (эта проблема во многом не разрешена и до сих пор). Наличные диспропорции, например, крайне затруднили переход к рынку, который, конечно, сразу же обнаружил их подлинные масштабы, объявив труд 2/3 производителей страны никому не нужным, бессмысленным с точки зрения потребностей населения, требующим перепрофилирования, то есть конверсии.

          Танки, самолёты и прочие вооружения производились по заказу бюрократии и для нужд бюрократии. Когда последняя под нажимом экономических и социальных обстоятельств (общий кризис советского бюрократизма будет рассмотрен ниже) начала сдавать свои позиции, у продукции ВПК резко сузился рынок сбыта. Государство стало не в состоянии поддерживать прежний уровень военных заказов, а другого потребителя у предприятий ВПК не было. Само по себе население нуждалось в иных товарах, которые огромные массы советских производителей делать не умели, да и не желали. На производство вооружений был сориентирован почти весь технический и интеллектуальный потенциал страны. И все эти люди враз превратились на деле в безработных. Их снабжение и финансирование затрещали по швам, а продукция стала залёживаться на складах. Предприятия перестали получать заказы, а рабочие зарплату. В то же время обнаружилось, что как на местах, так и в масштабах государства для проведения полноценной конверсии нет средств, не распространяясь уже об отсутствии знаний о том, что нужно рынку, нехватке у большинства производителей и руководителей умений и навыков работы в рыночных условиях, отсталости, высокой затратности и не конкурентоспособности имеющихся технологий мирных (и даже многих военных) производств в сравнении с западными аналогами. В итоге семидесятилетнего хозяйствования бюрократии Советский Союз оказался, с одной стороны, вроде бы и с мощнейшим индустриальным потенциалом, но с другой — без средств к существованию, ибо указанный потенциал был совсем не тем, посредством которого оные средства создаются.

3. Теория критики против критики теории

          Претензии принимаются, но возвращаются с процентами В отношении связанного с изменением органического строения капитала закона снижения нормы капиталистической прибыли может приводиться и приводится такое возражение, что реальность, мол, показывает его ошибочность. Конкретные факты свидетельствуют о том, что в мире современного капитала, да и капитала вообще, норма прибыли отнюдь не снижается, а, напротив, чуть ли не растёт. Ну а поскольку практика, согласно Марксу, является критерием истины, то, выходит, Маркс тут что-то напутал и его теория неверна.

          Справедливы ли данные претензии? Ставят ли указанные факты в действительности под сомнение закон снижения нормы прибыли, то бишь реальность существования описываемой им закономерности? Для того, чтобы разобраться в этом, полезно начать не то, чтобы издалека, но, во всяком случае, с некоторого отдаления. То бишь понять сущность вроде бы никак не относящегося к данному вопросу феномена случайности.

          Что такое случайность? Относительно этой случайности важно отметить прежде всего то, что она связана исключительно с чем-то происходящим. Случайными могут быть только действия, события. Конечно, мы называем порою случайными и какие-то другие феномены, например, состояния, но во всех подобных случаях данная характеристика применяется к объектам лишь постольку, поскольку они являются результатами (но не следствиями, которые сами суть события) случайных событий, обусловлены случайными действиями-причинами. То бишь для всех прочих феноменов, помимо самих событий-действий, признание их случайными является их генетической, а не сущностной, переносимой, отражённой, а не собственной характеристикой.

          Итак, случайность — это всегда некое событие, случай. Однако — какой именно? Какие такие события мы именуем случайными? В чём состоит та их особость, при обнаружении которой им присваивается данная характеристика? Тут, при бытовом понимании сути дела, напрашивается такой ответ: случайным называется событие, которое происходит ни с того, ни с сего, неожиданно, вдруг, без видимых причин. Однако "беспричинных событий в мире не существует" (81, с.228). Поэтому на деле как случайные определяются такие события, которые попросту незакономерны, беспричинны, не необходимы лишь с определённой точки зрения, в определённой системе координат.

          Объективное основание феномена случайности коренится в наличии в Мире множества различных объектов познания, каждый из которых "располагает" каким-то комплексом присущих ему и только ему закономерностей и описывается комплексом соответствующих законов, то бишь своей теорией. Все данные объекты вместе с их теориями автономны друг к другу. То, что происходит в рамках одного комплекса закономерностей и предсказывается в рамках соответствующего комплекса законов, никак не связано с тем, что происходит и предсказывается в рамках других подобных комплексов.

          Поясняю: речь идёт о соотношениях именно теорий, то есть лежащих в их основаниях конкретных закономерностей, а не о соотношениях реальных событий. Реальные события могут определяться самыми различными (с точки зрения их "теоретической подчинённости") обстоятельствами. Например, результирующее движение тела может зависеть как от его массы, то есть притяжения других тел, так и от импульса, придаваемого ему столкновениями с другими телами. Как реальное, движение данного тела представляет собой некую единую траекторию, единое "событие". Однако теоретически тут имеются два вполне самостоятельных, то есть обладающих различными закономерностями (описываемых разными законами) процесса. Аналогично, и история СССР как некий единый процесс, как цепь реальных событий, может быть познана лишь при применении как минимум двух теоретических подходов — формационного и "модернизационного", то есть как теории развития, так и теории процесса внешней конкуренции, искажающего ход нормального развития. Формационные факторы влияния тут на практике пересекаются со средовыми, внешне конкурентными, сообща определяя конкретный результат, но в отношении друг друга данные факторы выступают вполне случайными, ибо описываются силами разных теорий.

          Вот эта теоретическая (но, повторяю, не реальная) посторонность одних закономерных событий другим и осознаётся (и определяется) нами, людьми, как их взаимная случайность. Тем самым, как понятно, данная характеристика-оценка относительна, то есть зависит от ракурса рассмотрения. Каждое событие закономерно в своей системе координат, но случайно, то бишь незакономерно, в чужой. "Любое случайное событие причинно обусловлено и по отношению к определённой группе детерминирующих факторов является закономерным" (2, с.431). Случайность события есть его посторонность некоторому комплексу закономерностей и, тем самым, его "не подотчётность" описывающий их теории, которые (закономерности и теория) при оценке событий в качестве случайных или нет приняты за критерий, за точку отсчёта.

          (Кстати, именно к числу таких нейтральных друг в отношении друга теорий принадлежат и комплексы законов динамики и термодинамики, которые физики, как сие описывалось во втором томе настоящего сочинения, пытаются как-то свести друг к другу, соединить в одну теорию — исключительно на том только основании, что закономерности, фиксируемые обоими данными комплексами законов, обнаруживаются в рамках одних и тех же конкретных явлений-процессов).

          Соотношение случайного события и закономерности Одновременно обращаю внимание читателя на то, что события отрицают лишь события, но не что-либо иное. В частности, случайные события в силу своей случайности вовсе не отрицают, как может показаться, каких-либо закономерностей. Они влияют лишь на происходимость определённых, предсказываемых со ссылками на данные закономерности, событий. Никакой случай не может отменить закономерности, если последняя есть. Всё, на что он способен, — это отменить некий предполагаемый "результат действия" закономерности, обмануть наши ожидания, исходящие из знания неких законов.

          Например, имеется закономерность тяготения двух тел, обладающих массой. Согласно закону, описывающему эту закономерность, данные два тела должны сближаться и рано или поздно упасть друг другу "в объятия". Таково предсказание теории тяготения. Однако в реальной жизни с одним из оных тел может случайно столкнуться некое совершенно постороннее, невесть откуда взявшееся, "внесистемное" (относительно нашей замкнуто рассматриваемой пары) третье тело, придав ему такое ускорение в противоположном направлении, что указанного результата (падения в "объятья") никогда не произойдёт. Что же, разве сия случайность отменяет закономерность тяготения, "действие" закона тяготения? Разве после описанного столкновения наши два отныне уже разлетающиеся тела перестают тяготеть друг к другу? Нет, тут отменяется не данная закономерность и не соответствующий ей закон теории, а всего лишь предсказание того, что эти два тела тогда-то и там-то должны "воссоединиться", как Россия с Белоруссией.

          Таково значение вообще всех случайных (то бишь происходящих в согласии с закономерностями, посторонними исследуемым) событий. Они отменяют именно не реальные закономерности и описывающие их в рамках конкретных теорий законы, а тоже лишь реальные события. Они "опровергают" только наши прогнозы, конкретные ожидаемые нами "результаты действия" этих закономерностей. Никакая теория не теряет своей научной, прогностической ценности и не становится ошибочной только оттого, что отдельные её предсказания, отменённые отдельными случайными в её рамках (то бишь закономерными в рамках иных теорий) событиями, не сбылись. При критике конкретной теории нельзя наобум пользоваться таким аргументом, что, мол, данная теория неверна, ибо такие-то и такие-то её прогнозы не оправдались. Надо ещё хорошенько разобраться в причинах такой "несбыточности" предсказываемых теорией конкретных событий. Возможно, что виной всему тут выступают отнюдь не отменяющие данной теории влияния случайных событий, иных закономерных процессов. В связи с этим немногого стоит, например, такое суждение К.Поппера о Марксе: "Он был пророком, указывавшим направление движения истории, и его пророчества не сбылись" (76, с.98). То, что какие-то прогнозы Маркса не сбылись, ровным счётом ничего ещё не значит в плане определения истинности или неистинности марксизма как теории.

          Сотри случайные черты, и ты увидишь: жизнь терпима Впрочем, это касается не только марксизма, а и вообще любой науки, любой теории. Всякая теория есть идеализация, описывающая то или иное явление в чистом виде, то бишь без учёта всевозможных примесей и помех со стороны других явлений, случайных относительно него. На данном основании, кстати, Я.Хакинг даже считает возможным объявить эффекты, обнаруживаемые в лабораторных экспериментах, чуть ли не плодами рук экспериментаторов. Он пишет: "Разве ток, проходящий по проводнику под прямым углом к магнитному полю, не производит потенциал в любом уголке природы? И да, и нет. Если в природе имеет место такое сочетание условий, без мешающих причин, тогда имеет место эффект Холла. Но нигде вне лаборатории не наблюдается такое чистое сочетание условий. В природе происходят события, являющиеся следствием эффекта Холла и множества других эффектов. Но этот способ описания явлений как взаимодействия и результирующей некоторого числа различных законов, ориентирован на теорию. Это описание свидетельствует о том, как мы анализируем сложные явления... В природе просто имеется сложность, которую мы можем удивительным образом анализировать. Мы делаем это, различая в уме большое количество различных законов. Мы делаем это, наблюдая в лаборатории чистые, изолированные явления" (96, сс.234-235).

          Вот таким чистым "лабораторным" явлением и является открытый Марксом эффект снижения нормы капиталистической прибыли. В "грязной" жизни, в которой протекает множество других влияющих на данную прибыль процессов, мы, конечно, нередко не наблюдаем практических результатов "действия" этой закономерности. Как не наблюдается в ней и эффект Холла, как далеко не все тела, назло закону тяготения, падают друг на друга. Как упорно не желает Россия развиваться в соответствии с чистыми формационными закономерностями, а всё норовит свернуть куда-то налево на тяжкий путь догоняющей модернизации.

          Когда происходит снижение нормы прибыли? Таким образом, хотя все предсказания основываются на закономерностях, на знании законов, из этого ещё не следует, что всё, что вытекает из конкретной закономерности, непременно становится реальностью. Тут имеют значение также влияния посторонних, "внесистемных" событий или процессов с их иначе направленными тенденциями.

          Вот и закономерность снижения нормы прибыли, безусловно, присутствующая в реальной по-капиталистически работающей экономике, вовсе не обязательно должна приводить к соответствующему результату. Ибо против неё работают многие иные закономерности, направленные уже на повышение нормы прибыли. Такому повышению, например, способствуют: рост нормы прибавочной стоимости, монопольность положения на рынке, обеспечиваемая самыми разными средствами, подчинение мирового рынка и ограбление более слабых его участников, удешевление сырья, акционирование предприятий и т.д. Вообще не надо забывать, что снижение доли добавленной и, вместе с ней, прибавочной стоимости в стоимости товара, связанное с ростом органического строения капитала, это одно, а реальная прибыль, определяемая помимо того ещё и конъюнктурой рынка, — нечто другое.

          Маркс прав, утверждая, что рост органического строения капитала играет на понижение нормы прибыли. Эта связь реальна и является действительным законом. На его основании можно сделать такое предсказание, что в том чистом случае, когда работает только указанная закономерность, то есть когда происходит одно лишь усовершенствование средств производства с соответствующим возрастанием их производительности и стоимости, а все прочие параметры и условия остаются неизменными (и, притом, обязательно рыночными, конкурентными), средняя норма прибыли должна понижаться. Однако когда конъюнктура рынка сама по себе изменяется (да ещё и превращается в не чисто рыночную), то, разумеется, нельзя ожидать и того, что "действие" указанного закона приведёт к снижению нормы прибыли. Увы, не он один определяет погоду в данной области. Поэтому тут возможны варианты.

          Каким должно быть правильное опровержение? Итак, надо отличать исполняемость предсказаний конкретных событий от истинности конкретных теорий. Всякий прогноз реально сбывается лишь тогда, когда в нём учтены все влияющие факторы. Неучёт любого из них делает предсказание сомнительным (оттого-то, в частности, так трудны и приблизительны метеорологические прогнозы: погода слишком многофакторное явление), но никак не отменяет тех закономерностей, которые связаны с влиянием учтённых факторов. Закономерность, если она имеется, существует независимо от того, происходят ли или нет обусловливаемые ею события. Земля тяготеет к Солнцу, но не падает на него, ибо против этого работает импульс Земли. Однако данное отсутствие результата тяготения не отрицает его закономерности. Сию закономерность необходимо учитывать при исчислении конечного результата. Ведь при отсутствии тяготения он был бы другим: Земля улетела бы в открытый космос. Равным образом при исчислении динамики движения нормы прибыли необходимо учитывать закон роста органического строения капитала, играющий тут на понижение. Без его "действия" эта динамика, какой бы она ни была конкретно, была бы иной.

          Таким образом, критику любой теории нужно вести не путём указания на то, что те или иные её прогнозы не сбылись, а путём опровержения её исходных фактов (постулатов) и логики. Даже независимо от того, прав Маркс или не прав в своей формулировке закона снижения нормы капиталистической прибыли, те, кто критикует его вышеописанным образом, ошибаются. Подобная критика только формально выглядит солидной, апеллирующей якобы к фактам, а на деле попросту игнорирует сущность всякой науки, всякой теории.

Глава вторая. Циклический кризис советского бюрократизма

          Три направления кризиса Как мы видели, советский бюрократизм представлял собой весьма сложное явление, сложившееся и функционирующее в лоне действия целой совокупности различных процессов с их специфическими закономерностями. Эта добрая традиция, разумеется, не была утеряна и в период его кризиса. Данный кризис также был многослойным процессом, совместившим в себе по крайней мере три разных кризиса. Причём все они пришлись примерно на одно и то же время, на конец 70-х — 80-е годы, и наложились один на другой, подгоняя друг друга. Что же это за кризисы?

          Это, во-первых, кризис бюрократической формации вообще, распадающийся на два направления: а) кризис современной экономики под управлением бюрократии и б) кризис господства бюрократии в ходе изменения социальной структуры советского общества. Это, во-вторых, "модернизационный" кризис бюрократического общества, не способного противостоять напору внешней среды, то бишь политической конкуренции буржуазных государств. Это, наконец, в-третьих, ещё и подоспевший некстати кризис бюрократического централизма, то есть внутриформационный собственный циклический кризис бюрократизма, просто ускоренный и усиленный общей неблагоприятной ситуацией.

          Содержание двух первых из данных кризисов, в основном, понятно, но о сущности третьего следует рассказать дополнительно.

1. Кризис централизма

          "Верной дорогой идёте, товарищи!" Особенности бюрократического управления обществом и производством и сами по себе, как понятно, вполне дееспособны в плане доведения любого основанного на индустриальной экономике общества до ручки. Но циклическое развитие бюрократии добавляет в эту и без того апокалипсическую (или апоплексическую?) картину новые яркие краски и добавочные штрихи. Данное развитие, как известно, одним из своих этапов имеет торжество сепаратизма, распад централизованного управления. К этому неминуемо катился и советский бюрократизм, что особенно явственно стало обнаруживаться в последние десятилетия существования СССР.

          Типичность и специфичность процесса сепаратизации в СССР Развитие советского сепаратизма, в целом, происходило в полном согласии с общими закономерностями данного процесса, характерными для любого бюрократического общества. Как подробно рассматривалось в пятой части, эти закономерности обусловливаются интересами масс класса бюрократии и, соответственно, действиями данных масс, направленными на обеспечение оных интересов. Сие ведёт к возникновению рангов, кланов, относительной самостоятельности мест и проч. со всеми вытекающими отсюда последствиями для прочности положения и авторитета центральной власти.

          В то же время в СССР указанный процесс имел и свои нюансы, связанные с тем, что советский режим носил тоталитарный характер. Его централизм был не просто естественным, но ещё и спекулировал на сложных противоречиях общественных классов. Поэтому оригинальной предпосылкой ослабления центра тут явилось также истощение означенного ресурса, данной опоры власти иерарха. Таковое истощение произошло преимущественно к той поре, когда советское общество стало состоять лишь из двух основных классов — бюрократии и рабочих, когда развилось внутреннее отторжение бюрократического режима массами населения. По мере того как авторитет центра падал и вера в доброго "царя" улетучивалась из сознания рабочих, слабела и абсолютная власть иерарха. Он всё более нуждался в опоре на свою собственную классовую базу — бюрократию. Абсолютизм сходил на нет, превращаясь в контролируемую аппаратом власть вождя. Если раньше деспот был нужен классу бюрократов как объединяющее их начало, то со временем, наоборот, сплотившийся сам по себе класс стал нужен деспоту; вождь и аппарат поменялись ролями, центр тяжести власти сместился от личности иерарха к традиции как отражению воли масс бюрократии.

          "В 1930-1950-е гг. главным субъектом модернизации в СССР являлось государство в лице Сталина и очень узкого круга его соратников из числа членов Политбюро ЦК" (36, с.570). То есть, выражаясь по-русски, — господствовал централизм. В ту эпоху критика аппаратчиков (но, естественно, не высших органов власти) снизу не глушилась, а наоборот — провоцировалась, поощрялась и использовалась центром в его борьбе с местами. В позднейшие же периоды иерархи уже не могли позволить себе столь опасные маневры. Параллельно росту отчуждённости между бюрократией и населением, росла и зависимость центра от мест, монарха — от баронов системы.

          Первичная стабилизация положения аппарата Первой предпосылкой упрочения позиций низовой советской бюрократии явилась общая стабилизация бюрократического режима в СССР. С одной стороны, к 1940-м годам завершилась острая клановая борьба раннего периода: сталинская группировка прочно угнездилась у власти, а на местах были рассажены только её собственные ставленники. С другой стороны, упрочилось само положение класса бюрократии в обществе: было покорено крестьянство, нейтрализована интеллигенция, бюрократические порядки стали привычными и "понятными" населению. В связи с этим ослабла нужда масс аппаратчиков в жёстком централизме как средстве борьбы за общественную власть. Оный централизм превратился в интерес исключительно только самого иерарха. В данных условиях, конечно, последний вынужден был частично поумерить свой пыл в любезном его сердцу деле потрошения низового аппарата и занял в отношении последнего более компромиссную позицию.

          Дополнительным конкретным фактором, поспособствовавшим сему, явилась Великая Отечественная война, в ходе которой невозможной стала внутренняя борьба за власть и, следовательно, обширные репрессии. В результате за годы войны бюрократический аппарат окреп и превратился в весьма опасного противника центра, поднять руку на коего было уже не так просто.

          Вследствие всех этих обстоятельств "в послевоенные годы отмечалась довольно высокая стабильность партийных кадров... Ротация первых секретарей райкомов в РСФСР не превышала за год 12 — 15% от их общего числа, что было, безусловно, ниже показателей 30-х гг." (13, с.373). Правда, Сталину и его клике ещё удалось инспирировать ленинградское и мингрельское дела, но размах сопутствующих чисток, тем не менее, был куда скромнее, чем в годы массового террора довоенного периода. "В 1946 году по политическим обвинениям были осуждены 123294 человека (в основном, те, кто побывал в оккупации — А.Х.), в 1947 году количество политических приговоров снизилось более чем в полтора раза (78810), а в 1952-м (по сравнению с 1946-м) более чем в четыре раза (28800)" (46, с.240).

          Но в целом "в сталинский период", несмотря на то, что "высший слой партийных и хозяйственных функционеров был наделён огромной властью и привилегиями", ещё, в основном, "отсутствовали признаки целостности, сплочённости и, следовательно, консолидации номенклатуры как класса". Лишь "шаг за шагом этот привилегированный слой укреплял своё положение. Идея сохранения власти, расширения льгот и полномочий сплачивала, объединяла его ряды. Однако до середины 50-х гг. любой самый высокопоставленный представитель "нового класса" был лишён личной безопасности, испытывал постоянный страх за свою судьбу, свою карьеру, целиком зависел от воли "хозяина". Сталин репрессиями и подачками держал номенклатуру "в узде", блокировал её стремление "приватизировать" свою власть, превратить её в собственность" (36, с.570).

          Переходный период "После смерти Сталина "правящий класс" (почему тут проставлены кавычки? — А.Х.) освобождается от страха за собственную жизнь, обретает стабильность" (36, с.570). Репрессии в отношении него полностью прекращаются — как по субъективным, так и по объективным причинам: Хрущёв уже просто не мог позволить себе проведение жёсткой кадровой политики, ибо не имел для этого достаточной социальной опоры. Наступила эпоха "перемирия", в рамках которой иерарх ещё располагал значительной властью в отношении любого конкретного аппаратчика в отдельности, но уже не мог использовать её по своему произволу против масс класса бюрократии.

          Естественно, что тенденция развития при этом была направлена строго в сторону ослабления центра и усиления позиций аппарата в целом. Интенсивно формировались новые кланы, складывалась ранговая система. Жидкая и мутная водичка, в которой верховный рыболов прежде легко ловил себе к ужину любую рыбу, постепенно превращалась в трясину, способную, напротив, поглотить и самого неосторожного рыбака, вздумавшего потревожить её спокойствие своими необдуманными действиями. "Уже к концу хрущёвского "великого десятилетия" возникли многочисленные корпоративные структуры со своими интересами и рычагами власти" (36, с.571).

          "Монопольные, корыстные интересы хозяйственников и региональной элиты, усилившиеся в результате хрущёвских реформ (конечно, Хрущёв был худшим макиавеллистом, чем Сталин, но и без его реформ низовая бюрократия объективно усиливалась просто сама по себе — А.Х.), ослабляли власть центра, разрушали монолитность, целостность советской системы. Импульсивные реформаторские действия Хрущёва, который чувствовал, что власть уходит из рук, во многом определялись именно этим обстоятельством" (36, с.572). "Лишь в первое время аппарат поддерживал деятельность Хрущёва по проведению реформ и десталинизации, положившую конец периодическим чисткам, установившую более или менее стабильную — в связи с отказом от репрессий — систему, одновременно достаточно открытую для возможного восхождения по её ступеням без страха за свою жизнь. Однако последовавшие вскоре одна за другой реформы разрушили эту идеальную схему. Начатая в 1957 г. реформа совнархозов затронула высшие круги и отправила тысячи московских служащих в провинцию. Реформы 1961 и 1962 гг. усилили недовольство, которое охватило и очень многих членов ЦК, занимавших ключевые посты секретарей областных и республиканских комитетов партии и оказавшихся перед угрозой лишиться их" (13, с.431). Результатом, как известно, стало снятие Хрущёва. "Не считая заговора сотоварищей Хрущёва, решающей причиной его отставки стала оппозиция части партийно-хозяйственных кадров, обеспокоенных его бесконечными реформами, которые постоянно угрожали карьере, стабильности положения и привилегиям" (13, с.431).

          Эпоха господства аппарата "В 1960-1970-е гг. ключевая роль в управлении советским обществом... переходит к "новому классу" (новым он, конечно, не был даже относительно древнеегипетской, а не то что сталинской бюрократии — А.Х.), классу управляющих. После отстранения Н.С.Хрущёва от власти происходит окончательное формирование этого класса как мощной политической силы" (36, с.570). Его положение приобретает наконец желанную устойчивость.

          "Анализ перемен в составе секретарского корпуса на местах в 1965 — 1980 гг. указывает на серьёзные изменения, произошедшие в начале этого периода (1965 — 1970 гг.) (что связано со сменой ставленников Хрущева на ставленников Брежнева — А.Х.), и на явную стабилизацию сразу после XXIV съезда КПСС (1971 г.), приведшую к старению местных кадров (средний возраст которых достиг в 1980 г. 59 лет по сравнению с 49 годами в 1970 г.)" (13, с.433). "Если характерной особенностью сталинской номенклатуры были частые перемещения с одной должности на другую (в среднем каждые 2 — 3 года), то для брежневской показательно длительное пребывание на одной должности" (48, с.29). При этом "надо отметить, что все кадровые перестановки в течение второй половины 60-х гг. нисколько не отражались на карьере и стабильности положения представителей партноменклатуры. Им обеспечивалось место в административно-хозяйственных органах либо перевод в столичное министерство, иногда даже место в посольстве за границей. Кампания по обновлению кадров в большой степени происходила и за счёт постоянного расширения Центрального Комитета" (13, сс.433-434). Никто не оставался обиженным.

          "В 70-е гг. состав партийных руководителей на местах (которые всегда составляли ядро армии партийцев) достиг наконец стабильности, о которой они мечтали ещё при Сталине. Каждому была обеспечена возможность планировать развитие своей карьеры. Центральные власти курировали местный набор. Все эти процессы благоприятствовали укоренению отношений личной преданности и утверждению системы ценностей, в которой верность патрону превалировала над компетентностью и "идеологической выдержанностью". В этом смысле 70-е гг. были апогеем "семейственности" и своего рода "советского феодализма", против чего без устали воевали Сталин, а за ним и Хрущёв, первый — государственным террором, второй — законными средствами" (13, с.434).

          "Таким образом, советский правящий класс, несмотря на острую борьбу и разногласия составляющих его элит, становится всё более сплочённой социальной группой, реально осуществляющей своё всевластие в стране.

          Созданная брежневским руководством атмосфера безнаказанности и вседозволенности (наивно считать это делом рук одного только центра: он лишь вынужденно мирился с обстановкой; точнее, бюрократы тут поставили во главе себя именно такого иерарха, который не покушался на полноту власти в стране, довольствуясь своим существующим положением — А.Х.) окончательно меняет общественную психологию и поведение правящего класса. Формируется закрытый для посторонних "свой круг", в котором поддерживалось ощущение собственной исключительности, пренебрежительное отношение к нравственным ценностям, к простым людям" (36, с.572). "С приходом Брежнева к власти номенклатура освобождается от многих моральных запретов (конечно, от них она освободилась задолго до Брежнева; точнее, их у неё не было никогда: суть дела в брежневский период заключалась лишь в освобождении низов аппарата от контроля верхов, отчего и проявилась указанная "свобода от морали" — А.Х.)" (36, с.571). "Через систему привилегированного образования, а затем и назначений и выдвижений по службе "новый класс" пытается создать систему передачи власти или хотя бы привилегий по наследству" (36, с.573).

          В целом, "политическая стабильность брежневского периода позволила расцвести могущественной элите, уверенной в себе, в своих правах и привилегиях, в возможности самовоспроизводства" (13, с.463). Господство деспота как первоначальная форма реализации господства бюрократии закономерно сменилось непосредственным господством массы класса. Далее дело, разумеется, шло к неминуемому развалу государства, к независимости удельных князей; как далеко СССР зашёл в этом направлении обнаружилось, однако, уже лишь в рамках общего кризиса режима, совпавшего с циклическим кризисом бюрократического централизма.

          И вновь: "идеи правит миром" То, что в СССР в последние десятилетия его существования бурными темпами развивался сепаратизм, признают практически все исследователи. В том, что советский "строй был разъеден изнутри его собственным правящим классом" (20, с.109), сходятся и либералы, и евразийцы. В то же время и те, и другие трактуют этот сепаратизм неверно.

          Например, Е.Т.Гайдар объявляет его основной причиной кризис идеологии марксизма, которая якобы до того определяла менталитет и умонастроения номенклатуры и обеспечивала стабильность режима. "Сохранность идеологии была основой строя" (20, с.117). Данному автору кажется, будто только диктат "коммунистической" идеологии удерживал советскую бюрократию от разложения, то бишь от проявления якобы присущего ей, как и всем "нормальным" людям, "инстинкта частной собственности". Ну а как только-де с оной идеологией было покончено, так сей инстинкт, мол, тут же и прорвался, как фурункул, и разбушевался хуже Фантомаса. Гайдару осталось ответить только на один вопрос: с какой это стати произошёл вдруг сам кризис идеологии? Вот всё не происходил, не происходил и вдруг произошёл?

          На деле кризис централизма при бюрократизме — явление вполне тривиальное и никак не связанное с кризисом какой-либо идеологии. Напротив, как раз кризис последней обычно вызывается кризисом центра (в особенности, если эта идеология централистская, интернационалистская и пр.), а то и режима в целом. Идеология в бюрократическом (как и в любом вообще классовом) государстве предназначается лишь для оболванивания подданных, но вовсе не для собственного потребления бюрократии. И отнюдь не "всепобеждающее учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина" скрепляло Советское государство воедино, а реальная сила иерарха и обстоятельства, вынуждавшие массы аппаратчиков сплачиваться вокруг него. Бюрократов всегда заставляет жаться друг к другу общность не "научных убеждений", а классовых интересов. И эти же интересы в конце концов обусловливают их разбегания по отдельным квартирам, уделам и улусам.

2. Отраслевой сепаратизм и его последствия

          Хозяйственный сепаратизм Кризис централизма одновременно означал и кризис управления как такового. Власть и связанные с нею управленческие функции постепенно перекочёвывали в СССР на места. Для моего изложения особенно важны процессы, происходившие в связи с этим в экономике. Тут, помимо усугубления общих недостатков бюрократического управления, стоит обратить внимание главным образом на становление хозяйственного сепаратизма. (Кстати, одной из попыток борьбы с оным была ликвидация промышленных министерств и введение совнархозов Хрущёвым, что ему, естественно, хозяйственными аппаратчиками ставилось в вину).

          Отряд хозяйственников, непосредственно управлявший экономикой, разумеется, не остался в стороне от протекавших в аппарате и обществе процессов, а активно участвовал в них наравне с региональными администрациями. "Хозяйственная элита.., имея на руках материальные, финансовые и трудовые ресурсы, реально формировала и направляла власть, участвовала в выработке политического курса страны. В борьбе за свои интересы верхний эшелон хозяйственников широко опирался на работников своих отраслей экономики" (36, с.572). При этом хозяйственники естественным образом подразделялись внутри себя по отраслевому признаку, по ведомственной принадлежности и подчинённости. Развитие сепаратизма в их среде в конечном счёте выражалось в фактическом распаде единого "народного" хозяйства на обособленные друг от друга в своём управлении, но централизованные внутри себя отрасли. На деле экономическую политику в позднем Советском Союзе стали определять ведомственные кланы, естественно, преследовавшие при этом прежде всего свои эгоистические выгоды. В чём они заключались?

          Характер интересов и особенности бытия Да, разумеется, всё в том же — чтобы меньше трудиться и больше получать материальных благ: в данном вопросе, как неоднократно подчёркивалось выше, все вообще социальные слои, группы и отдельные индивиды тождественны друг другу. Различаются между собой они лишь свойственными им способами достигать указанной цели, обусловливаемыми занимаемым ими общественным положением и теми средствами, которые находятся в их руках благодаря этому положению. Вот и специфика действий отраслевой хозяйственной бюрократии СССР также определялась исключительно особенностями её социального бытия.

          Главной такой особенностью, конечно, было то, что данные кланы представляли собою именно бюрократические аппараты со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вместе с тем, стоит отметить и известное своеобразие хозяйственных корпораций в составе советской бюрократии (в отличие, например, от чисто административных), связанное с формированием их не по региональному, а по ведомственному признаку. Отраслевые кланы представляли собою меж— и надтерриториальные образования. В силу чего их сепаратизм мог существовать и существовал только при сохранении единого государства, то есть при наличии некоторой централизации в управлении обществом и, соответственно, "народным" хозяйством. При полном устранении центральной власти и распаде государства само собой разрушилась бы и единая экономика, то бишь погибли бы и соответствующие кланы хозяйственников. Таким образом, существование отраслевого сепаратизма в СССР закономерно сопрягалось с существованием каких-то центральных органов — Госплана, Госснаба, Госкомцен и т.п. Суть дела тут заключалась не в их уничтожении в пользу министерств и ведомств, а в захвате фактического контроля над ними со стороны последних.

          Данный захват и представлял собою третью важную особенность положения отраслей в позднюю советскую эпоху: в результате его министерства и ведомства оказались реальными хозяевами на производстве, подобно тому, как кланы администраторов оказывались господами на подотчётных им территориях.

          Разумеется, тяготение к обособлению наблюдалось у отраслевиков, как и у всех нормальных бюрократов, постоянно: речи о ведомственности, пагубно отражающейся на экономике, звучали в Советской России на всём протяжении её существования. Однако при эффективном централизме действия различных министерств и ведомств всё-таки жёстко контролировались и координировались центральной властью, всякие их попытки тянуть одеяло общегосударственной экономики на себя решительно пресекались, отчего отраслевые подотряды хозяйственников не могли реализовать свои эгоистические устремления в полной мере. Их потенции насильственно сдерживались центром. Ослабление последнего в корне изменило ситуацию.

          Смена доминирующего интереса Основная суть перемены заключалась в следующем. Централизм обеспечивал единство советской бюрократии и доминирование в её политике (в том числе, экономической) интересов центральной власти, отражавших интересы класса в целом. Для иерарха и для аппарата вообще единственным способом обеспечения своего материального благополучия являлся отъём благ у производителей. При этом масса отбираемого определялась двумя факторами: сопротивлением производителей (относительно) и величиной произведённого продукта (абсолютно). В силу чего, как уже отмечалось выше, для центральных структур бюрократии была характерна известная забота об эффективности общественного производства, то есть труда подданных. Между благополучием центра (класса бюрократии в целом) и процветанием экономики имелась прямая связь.

          В то же время потребление отдельных бюрократов или тех или иных их частных групп зависело уже не только и даже не столько от общего объёма отбираемого продукта, сколько от места, занимаемого ими в системе его вторичного перераспределения. Благополучие индивида (клана) было связано с общими экономическими успехами "народного" хозяйства куда более косвенным образом, чем благополучие иерарха и класса в целом. Основной интерес представителей низов бюрократии состоял вовсе не в подъёме экономики, а в том, чтобы обеспечить лично для себя большую долю в дележе налоговых поступлений и прочих государственных фондов.

          Таким образом, до тех пор, пока производственную политику в СССР определял центр, имела место пусть бюрократически ущербная, но всё-таки забота об экономике. Когда же ведущую роль на деле стали играть ведомства (более-менее эффективный контроль центра сохранялся в последние десятилетия советской власти лишь на предприятиях ВПК), то главное направление их усилий сосредоточилось не на совершенствовании производства, а на борьбе за выгодное им распределение общественного богатства.

          Методы борьбы Поскольку существование отраслевого сепаратизма было сопряжено с сохранением за центром формальных руководящих и распределительных функций, то достижение ведомствами своих целей (меньше работать — больше получать) обусловливалось прежде всего их отношениями с центральными органами, осуществлявшими эти функции. Налаживание данных отношений и составляло сердцевину ведомственной "экономической" политики. Естественно, оно осуществлялось традиционными бюрократическими методами, то есть основывалась на прямом силовом давлении, личных связях и подкупе вышестоящих чиновников.

          С одной стороны, ослабление хозяйственного центра означало по закону сообщающихся сосудов не что иное, как усиление ведомственной олигархии. Её давление на политику центральных органов стало важнейшим фактором, определявшим направления этой политики.

          С другой стороны, в обстановке безнаказанности и вседозволенности расцветала коррупция: аппаратчики Госплана, Госснаба и др. так же норовили поправить свои дела за счёт общества, как и их отраслевые коллеги-собратья. Напомню, что подобное поведение являлось экономически невозможным только для высших иерархов бюрократии, но для всех остальных её представителей было естественным злоупотреблять теми возможностями, которые открывали перед ними их должности. Ослабление контроля со стороны центральной власти развязало в этом отношении руки массам аппаратчиков.

          Первичные цели Однако тут интересен не вклад чиновников центральных плановых и распределительных органов Советского Союза в вакханалию частно-бюрократического растаскивания общественных богатств, а сам характер целей, преследуемых ведомствами в их лоббистской политике. В условиях централизованного планирования производства и распределения ресурсов меньше работать и больше получать для работников отраслей непосредственно означало: иметь минимальные планы и максимальное материальное их обеспечение. В советской экономике позднего периода "в планировании действенно участвовали лишь производитель и ведомство, которым нужно одно: план полегче, ресурсов побольше. И планы всё меньше обслуживали общественные потребности (в данном случае — лишь с точки их количественного удовлетворения — А.Х.)" (54, с.34). При достижении указанных целей, с одной стороны, облегчалось выполнение и перевыполнение планов, что само по себе сулило всяческие блага и поощрения, с другой — можно было работать спустя рукава, а с третьей — у ведомств ещё и оставались какие-то средства, которыми можно было распорядиться по своему усмотрению.

          Фактическое сокращение производства Прямое занижение планов представляло собой важную, но труднодостижимую цель ведомств. Во-первых, по формальным причинам: планирование в СССР велось от достигнутого, ориентировалось прежде всего на количественные показатели; плановое снижение объёмов производства в данных обстоятельствах выглядело весьма сомнительной операцией. Во-вторых, такое планирование шло вразрез с задачей выколачивания максимума ресурсов: основным оправданием усиленного снабжения могло быть как раз, скорее, увеличение планов.

          Поэтому широкое распространение в советской экономике получило не столько формальное, сколько фактическое сокращение производства — на деле, но не на бумаге. Самым примитивным способом такого "увязывания" планов и интересов ведомств являлись элементарные приписки. Они создавали видимость благополучия для вышестоящих инстанций, которые и сами смотрели на эту практику сквозь пальцы, фактически поощряя её.

          Не меньшей популярностью пользовались и простые корректировки планов в соответствии с реально достигнутыми результатами. При этом положение де-факто освящалось де-юре задним числом, когда ресурсы были уже получены и потреблены.

          Более замаскированным являлся путь ухудшения качества труда (которое, разумеется, всегда имело в своей основе снижение его количества) и, соответственно, продукции. Оно закономерно сопровождалось теми или иными нарушениями технологий производств, сокращением времени технологических операций и процессов и т.п. В итоге опять же планы выполнялись и перевыполнялись, обильная жатва наград и премий собиралась в закрома предприятий. Вся трудность пути заключалась лишь в том, чтобы всучить негодную продукцию государству-заказчику. Но данная проблема решалась заведомо легче, чем прямое занижение планов.

          Отчётность по валу Указанные три способа сокращения затрат труда при сохранении обеспечения ресурсами применялись независимо от характера планирования. Но имелись и такие методы, которые спекулировали на его конкретных "недостатках" — естественно, не случайных, а спровоцированных и бережно пестуемых самой заинтересованной в их существовании хозяйственной бюрократией. К числу таких особенностей советского планирования относилась, например, легендарная отчётность по валу, определявшая расточительный характер экономики.

          В рамках указанной отчётности выполнение планов предприятиями определялось по стоимости их продукции, причём по общей (валовой), а не добавленной собственным трудом их работников. Имел место и, главное, засчитывался в актив повторный счёт стоимости использованных сырья, материалов и пр. Отсюда естественным было стремление производителей выполнять свои планы путём максимального повышения в стоимости своей продукции доли чужого труда. Идеалом тут являлось, если можно так выразиться, изготовление гвоздей из золота. Благодаря данной практике легче было выполнять план в рублях, прикрывая реальное сокращение производства (реальное отсутствие гвоздей), оправдывая рост цен и т.п.

          Борьба с валовыми показателями продолжалась на протяжении всех лет существования централизованного планирования в СССР, но так и не привела к успеху. Ибо данный порядок был крайне выгоден хозяйственной бюрократии. Академик Н.П.Федоренко в 1987 году рассказывал о созданной за четыре года до того Комплексной методике по оценке эффективности общественного производства. В ней учитывалась экономическая динамика, отражающая не только изменение затрат, но и результаты производства. "Но методика была встречена в штыки, ибо покушалась на святая святых: на затратную концепцию планового ценообразования... Она, по мнению тогдашних руководителей центральных плановых ведомств, подрывала фундаментальные устои плановой системы". И ныне, — констатировал академик, — "отношение к Комплексной методике со стороны ведомств, по существу, остаётся прежним" (92, с.53).

          Качественный аспект выгодности планов Однако выгодность планов для ведомств не исчерпывалась только их заниженностью. Не менее важным было разобраться и с тем, что планировалось производить. Производители, естественно, стремились пробить (и обычно успешно) тот ассортимент продукции, который был удобен им. Сплошь и рядом их устремления в этом направлении шли вразрез с общественными потребностями — теперь уже не в количественном, а в качественном плане: планировалось и производилось не то, в чём нуждалось общество, а то, что хотели производить ведомства.

          Последние же, во-первых, нацеливались на производство дорогой продукции и выполнение только самых капиталоёмких видов работ, где можно было быстро и легко освоить значительные средства; одновременно шло вымывание дешёвых товаров и всячески игнорировались необходимые для завершения производственных процессов, то есть для получения конечных результатов менее выгодные работы. Последним особенно отличались строители, благодаря деятельности которых из года в год росли объёмы так называемой "незавершёнки" и омертвлялись огромные средства.

          Во-вторых, ведомства добивались планирования производства лишь той продукции, произвести которую им было проще всего, то есть технологические процессы производства которой были примитивны и отлажены. В данном случае также обеспечивалось лёгкое выполнение и перевыполнение планов. При этом, разумеется, такая продукция, в основном, не пользовалась спросом у реальных потребителей, но производителей сие волновало меньше всего: ведь они ориентировались на пролоббированные ими же планы, а не на непосредственных покупателей. Главным заказчиком и плательщиком в указанной ситуации выступало государство, исправно выдававшее производителям никому не нужной продукции зарплаты и даже премии. Дальнейшие проблемы сбыта являлись уже головной болью самого этого государства. Но что оно могло предпринять?

          Здесь значение имел конкретный характер произведённого. В отношении сырья, оборудования и других подобных средств, распределяемых централизованным порядком, ситуация "разрешалась" просто: они насильственно рассовывались по госпредприятиям (в том числе, по совхозам и колхозам). Но продукты массового спроса, вынужденно реализуемые через торговую сеть, не поддавались такому "потреблению". Население просто отказывалось их покупать, несмотря на все ухищрения (типа пресловутой торговли в нагрузку). Возникало затоваривание. В 80-е годы в СССР, например, "продукции лёгкой промышленности ежегодно выпускалось на сумму 100 млрд. рублей, а реализовывалось — на 64 млрд. руб. Остальное оседало на складах промышленности и оптовых базах торгующих организаций" (49, с.140).

          Дефицит и инфляция То, что в СССР в массовом порядке производились и оплачивались (в форме зарплаты) из государственной казны никому не нужные потребительские товары (не распространяясь уже о балласте военной промышленности), вело к тому, что на руках у производителей (то есть у того же населения) год за годом скапливались всё бо́льшие денежные средства, которые им не на что было потратить. Эти деньги не поступали в оборот и не возвращались в казну через рынок. Если они хранились в государственных банках (а иных и не было), то для выплаты очередной "зряплаты" государству приходилось заимствовать банковские фонды, рассчитываясь с людьми их же собственными деньгами, взятыми у них втихую в долг под проценты: тут неизбежно рос государственный долг населению. Если же люди предпочитали складывать свои сбережения "в чулок", то финансовому ведомству не оставалось ничего иного, кроме как производить подпольную эмиссию, печатая недостающие для расчётов с трудящимися, пенсионерами и проч. суммы. По свидетельству академика Н.Я.Петракова, за предперестроечные 15 лет денежная масса в стране увеличилась в 3,1 раза. В обоих случаях (являвшихся лишь разными сторонами одного процесса) формировалось превышение платёжеспособного спроса над предложением. "Непокрытый платёжеспособный спрос населения достиг 70 млрд. руб." (16, с.8). Накопления советских людей к концу 80-х годов составили более полутриллиона тогдашних рублей, при том, повторяю, что вся лёгкая промышленность за год выпускала путной продукции только на 64 миллиарда. Что это означало?

          При свободном рыночном ценообразовании — инфляцию, при удерживаемых стабильных ценах — дефицит, бесплатным приложением к которому был "чёрный рынок", где цены уже больше соответствовали реальным (хотя, впрочем, также не в полной мере, ибо на данном рынке вращалась лишь небольшая часть имевшихся у населения дензнаков).

          Отторжение технического прогресса Стремление ведомств производить только простую и давно освоенную продукцию одновременно являлось и стремлением к техническому застою.

          Стоит напомнить, что враждебность какому-либо прогрессу присуща бюрократии вообще по самой её классовой сути. У советских хозяйственных бюрократов это выражалось в их отношении к производству, где также любая инициатива преследовалась по простым карьерным соображениям, расцениваясь как покушение на прерогативы и авторитет высших инстанций. Аналогично, и бюрократический принцип распределения по рангу и должности противился поощрению эффективного труда. Вообще, по понятиям бюрократии, поощрения заслуживал вовсе не тот, кто добивался высоких экономических результатов, а тот, кто дисциплинированно выполнял её предначертания, выраженные в данном случае в форме тех же планов. Передовиков производства (реальных, а не липовых — ибо в бюрократической системе была широко распространена практика назначения на должность "лучших" сверху) щемили по всем статьям. Как писал в 1987 году академик В.Немчинов: "существующая ныне практика определения плановых заданий в процентах к достигнутому уровню приводит к тому, что наши передовые ячейки оказываются в невыгодном положении. При такой системе более высокие задания всё время получают именно передовые хозяйства и, наоборот, более низкие и льготные задания — отстающие звенья системы" (66, с.28). А ведь материальное благополучие советских производителей (как и карьерное продвижение их руководителей) в решающей степени зависело от выполнения ими спускаемых сверху планов.

          Эта ориентация на план, а не на эффективность и общественные потребности, естественно, была в полной мере присуща и ведомствам. "Порой ведомства даже расправляются с теми, кто выпускает более совершенную продукцию, нужную потребителю и, следовательно, обществу, но осложняющую выполнение ведомственных планов" (54, с.36). Для отраслевого руководства добросовестная работа подотчётных им предприятий являлась попросту опасной, ибо демонстрировала возможность как более производительного труда и, следовательно, повышения плана, так и экономии ресурсов и, стало быть, сокращения снабжения. А этого ведомства желали избежать всеми фибрами своих трепетных душ. Например, "разработанная в ЦЭМИ система межотраслевой оптимизации народного хозяйства прошла опытную проверку в ГВЦ Госплана СССР и показала весьма хорошие результаты. Были приняты постановления о её практическом внедрении, но они остались нереализованными, поскольку ряд отраслевых министерств перестал предоставлять необходимую информацию, опасаясь, что Госплан, проведя оптимизационные расчёты, может урезать капитальные вложения" (92, с.51).

          Ведомствам ни к чему был не только добросовестный труд, но и совершенствование производства. Во-первых, в этом у них не было нужды. "Производитель, будучи по существу гарантирован в сбыте своей продукции, получает возможность культивировать состояние застоя, сдерживать технический прогресс" (93, с.75). Во-вторых, имелась, напротив, нужда в обуздании всяких модернизаций, сопряжённых с дополнительными усилиями, ответственностью, рисками и пр. — при абсолютно неэквивалентных этим хлопотам материальных последствиях. "В действующем механизме крайне ослаблена реакция изготовителя на нужды потребителя (как понятно, дело тут не в несовершенстве этого механизма, а в интересах его творцов и пользователей — А.Х.). Рост прибыли может быть получен в прежнем и даже большем объёме при сохранении выпуска старой, морально устаревшей продукции. Новое производство зачастую связано с риском, падением темпов, моральными и материальными потерями. Поэтому изготовитель нередко стремится не к новизне, а к стабилизации производства" (60, с.87). "80 процентов рекомендаций по внедрению новой техники, направляемых Госкомизобретений в различные министерства, не принимаются" (49, с.141).

3. Отраслевой "монополизм"

          Два типа отраслей Перечисленные тенденции были характерны для всех вообще "гражданских" отраслей советского "народного" хозяйства. Но в то же время последние различались между собою по своему положению и более частным образом: на производителей средств производства и производителей так называемого ширпотреба. Продукция первых, как уже отмечалось, распределялась, в основном, централизованно, а вторых — путём продажи населению, то есть через какой-никакой, а рынок. Соответственно, в рамках функционирования этих вторых производств обнаруживалось и частичное действие ряда рыночных закономерностей (хотя и весьма искажённых влияниями общей антирыночной атмосферы централизованного хозяйствования). Каких именно?

          Отраслевой "монополизм" В той мере, в какой конкретные отрасли "народного" хозяйства СССР имели отношение к реальным товарно-денежным отношениям, их отраслевой сепаратизм приобретал черты своеобразного монополизма, то есть из бюрократически-экономического явления частично преобразовывался в рыночно-экономическое. Поведение ведомств при этом начинало определяться не только административной конъюнктурой, но и положением их как производителей-продавцов на рынке.

          Данное же положение как раз и являлось, по сути, зачаточно монополистическим. Каждая отрасль полностью сосредоточивала в своих руках производство определённых групп товаров. Причём в таких условиях, в которых какая-либо конкуренция капиталов на рынке отсутствовала по самой природе бюрократической организации экономики. Для полного монополистического счастья тут требовалась ещё лишь самостоятельность ведомств в производственной и сбытовой политике, каковую они и старались всячески обеспечить пусть не законным, так хотя бы явочным порядком. Понятно, что наибольшие возможности для этого имелись у тех отраслей, поводья управления которыми были ослаблены ввиду их меньшей значимости для бюрократии (то есть у отраслей, не связанных с производством вооружений) и большей рыночной ориентации (то есть производивших потребительские товары массового спроса).

          "Не то, что мните вы, — Природа" Впрочем, сильно преувеличивать роль ведомственного монополизма в советской экономике не надо: даже в период наибольшего влияния отраслевых корпораций монополизм как таковой проглядывал здесь скорее лишь как побочная тенденция, а не как господствующая реальность.

          Между тем сетования по поводу монополизма ведомств были очень распространены в статьях и работах советских экономистов, в особенности периода "перестройки". "Каждое ведомство обладает в наших условиях монополизмом", — утверждал, например, доктор экономических наук М.Я.Лемешев (77, с.54) и был совсем не одинок в такой оценке. Но она не верна.

          Во-первых, ошибочны частые рассуждения вообще о монополизме производителей в СССР. Монополизм как экономическое явление есть общественное отношение, то есть отношение между людьми, а не между человеком и природой (каковым отношением является производство). Он возникает не в сфере производстве, а в сбыте. Политика производителя становится монопольной только тогда, когда она определяется его монопольным положением в качестве продавца. Взятая сама по себе как просто производственная, политика не может быть ни монопольной, ни какой-либо другой, а имеет лишь чисто технические характеристики. Лишь когда она начинает преследовать какие-то не только производственные, но и сбытовые цели, она приобретает и некий специфический характер — соответственно характеру сбыта. Конкуренция в сбыте задаёт одни правила поведения производителя, монополия — другие. Следовательно, для определения характера советского отраслевого производства необходимо прежде выяснить характер организации сбыта его продукции: насколько он был монополизирован, то есть насколько, соответственно, монопольность данного сбыта определяла содержание политики производителей.

          При этом, во-вторых, надо понимать, что монопольным может быть не всякий вообще сбыт, а только свободно-рыночный. Если сбыт жёстко зарегулирован государством, то тут неоткуда взяться самостоятельной сбытовой политике продавца — ни монопольной, ни конкурентной. Здесь имеется сбытовая (распределительная по своему существу) политика государства, тем самым определяющего и производственную политику (то есть в данном случае — уже через сбыт, не распространяясь даже о непосредственном плановом руководстве "народным" хозяйством). Экономическая монополия есть феномен рынка, она существует как таковая только в пределах рыночных отношений производителей-продавцов и потребителей-покупателей.

          В организации советской экономики рынок, разумеется, не играл ведущей роли. В связи с чем и производственная политика отраслевых ведомств, несмотря на их вроде бы монопольное положение как производителей, носила вовсе не монополистический, а бюрократически-сепаратистский характер. Сам "монополизм производителей" тут опирался исходно именно на хозяйственный сепаратизм, но последний, как отмечалось, неизбежно носил ограниченный характер, ибо в самом своём существовании зависел от сохранности централизованного государства. В данных условиях политика ведомств не могла быть полностью самостоятельной, то есть собственно монопольной. Более того, эта политика, при ведущей роли в организации советской экономики центральных планирующих, распределительных и прочих органов, а вовсе не рынка, естественно ориентировалась главным образом именно на указанные органы и являлась по своей основной сути бюрократической.

          Советские экономисты принимали оный бюрократический хозяйственный сепаратизм за монополизм лишь потому, что, не имея чёткого понятия о сущности советского строя вообще, не могли дать и правильных определений его отдельным феноменам. Свои научные представления и, соответственно, терминологию они традиционно черпали лишь из реалий буржуазных экономических отношений, в числе которых явление монополизма казалось им наиболее близким к советской действительности (то есть ход мыслей советских учёных, как и у Маркса с его представлением о классах, опять же направлялся аналогиями). Данный термин и был некритически использован для обозначения ведомственного сепаратизма, произраставшего на отечественной бюрократической почве.

          Но собственно монополизм тут находился на вторых ролях и развивался лишь в той мере, в какой допускался рынок, представляя собой подспудное стремление ведомств использовать преимущества своего монопольного положения на нём. Только в таком качестве советский "монополизм производителей" и заслуживает краткого упоминания в данном исследовании.

          Характер монополистической политики Чтобы понять содержание монополистической производственной политики, надо ясно осознать те цели, которые она преследует. Сии цели, естественно, самым непосредственным образом состоят в получении максимально возможного дохода. Но этот доход (прибыль) монопольный (то есть обязательно полностью самостоятельный, находящийся в условиях господства рыночных отношений) производитель получает не в процессе производства своей продукции, а лишь после продажи её на рынке. Следовательно, его интерес заключается именно в обеспечении выгодных для него условий данной продажи. Каковы эти выгодные условия и что мог предпринять конкретный советский производитель, чтобы обеспечить их наличие?

          В чём вообще состоят преимущества монополиста-продавца на рынке? В том, что в его руках полностью сосредоточено предложение какого-то вида товаров, отчего он может регулировать торговлю ими так, чтобы получать максимальную прибыль. Что для этого требуется? Чтобы платёжеспособный спрос превышал предложение. Тогда продавец может повышать цену и получать сверхприбыль.

          Подобные ситуации, как известно, нередко возникают на рынке. Тот или иной удачливый предприниматель подчас оказывается здесь в положении единственного продавца популярного товара. Чем он и пользуется на полную катушку. Но недолго. В особенности краток миг его торжества, когда он является лишь простым реализатором чужой продукции, ибо по его стопам здесь следует целая толпа любителей быстрой наживы. Чуть дольше длится монополия в случае, когда продавец одновременно является и производителем дефицитной продукции: для разворачивания соответствующего производства всё-таки требуется некоторое время. Но и тут многочисленные конкуренты достаточно оперативно портят конъюнктуру. Куда безоблачнее счастье того монополиста, права которого на конкретном рынке защищены законом, то бишь государством, устраняющим любую возможную конкуренцию силой. Когда никому другому, скажем, не разрешается торговать данным видом товаров или заниматься соответствующим производством. Именно в таком положении, как известно, и находились советские производители-продавцы. Со стороны конкуренции (но, напомню, не государственного вмешательства) их руки были развязаны, и они могли проводить последовательную производственную политику, нацеленную на извлечение всех выгод из своего монопольного положения на рынке.

          Для этого, повторяю, прежде всего требовалось, чтобы спрос превышал предложение, то есть, другими словами, чтобы продукция отрасли была дефицитной. Ведь для получения монопольной выгоды важно не только отсутствие конкуренции продавцов-производителей, но и наличие конкуренции потребителей-покупателей; ибо и один производитель может выбросить на рынок такое количество товаров, что предложение превысит спрос и покупатели начнут кочевряжиться, придираться к качеству и совершать другие неприятные для продавца действия.

          Но как отраслевики могли обеспечить нехватку своей продукции? Да очень просто: производя её меньше, чем требовалось обществу. Монополистическая производственная политика ведомственных кланов в СССР и состояла, в основном, в постоянном воспроизводстве обстановки хронического дефицита на всё и вся.

          Использование обстановки дефицита Как отмечалось, обстановка дефицита нужна была советским "монополистам" для того, чтобы извлекать из неё выгоду.

          Каковы были способы этого извлечения? Первым и главным из них являлось, конечно, "завышение" цен.

          В СССР "необоснованное" повышение цен предприятиями и объединениями было широко распространено. В условиях наказуемости данного мероприятия предприятия действовали обходными путями: искусственно завышали себестоимость несравнимой продукции (например, за счёт отнесения на неё непропорционально больших объёмов накладных расходов, завышения расходных коэффициентов сырья, вспомогательных материалов и энергии), присваивали старой продукции после незначительных, а иногда и просто символических изменений потребительских свойств новый артикул и формально законно повышали на неё цены. По результатам проведённых проверок и экспертиз, около трети проектов оптовых цен, представляемых на утверждение Государственному комитету СССР по ценам, "урезались" на 20 — 30 процентов, а по отдельным видам продукции и более. "Органы ценообразования" были "не в состоянии охватить глубокими проверками все цены, противостоять их повсеместному завышению" (88, с.114).

          Разумеется, "завышенными" указанные цены являлись только с точки зрения себестоимости продукции, но вовсе не реальной рыночной конъюнктуры, в рамках которой цены ориентируются не на затраты, а на соотношение спроса и предложения. Не было бы нехватки товаров — не было бы у их производителей-продавцов и самой возможности подобных "необоснованных" действий.

          Благодаря повышению цен на свою продукцию (ещё раз подчёркиваю — экономически обеспеченному её дефицитностью) предприятия, с одной стороны, получали сверхприбыли, а с другой — выполняли планы в рублях. Кроме того, из обстановки дефицита извлекалась и "теневая" выгода, связанная с развитием спекуляции и коррупции в рамках существовавшей распределительной системы.

          Пути образования дефицита Дефицитность, а точнее, потребительская неудовлетворённость населения по большинству товарных позиций формировалась в СССР уже как объективное следствие самого бюрократического хозяйствования вообще. К этому вели и несбалансированная перекачка средств и ресурсов в военную промышленность, и неадекватность аппаратных методов управления нуждам современной экономики, и сепаратизм отраслевой экономической политики. То есть дефицитность обеспечивали как все перечисленные выше способы сокращения производства, так и попутное накачивание спроса ничем не обеспеченными деньгами. При этом, что любопытно, производство никому не нужной продукции, в частности, даже выглядело вполне респектабельно — перепроизводством. "Перепроизводство в нашей экономике — такая же реальность, как и дефицит, причём первое ежедневно рождает второе" ("Московские новости" от 20.12.1987, с.8).

          Подпольный монополизм советских производителей-продавцов, по сути, ничего нового не добавил к этому джентльменскому набору. Он просто превратил воспроизводство обстановки дефицита из просто побочного результата ведомственной политики ещё и в её непосредственную цель.

          Цепные реакции Одновременно данная обстановка всё больше из следствия иных обстоятельств превращалась в свою собственную причину, то есть форсировалась по принципу автокатализа. Например, ухудшение качества продукции было равнозначно фактическому сокращению её производства, то есть росту дефицитности, но сам этот рост способствовал снижению требовательности потребителей к качеству и, тем самым, создавал почву для дальнейшего его ухудшения.

          Нехватка всего и вся также порождала так называемый ажиотажный спрос: население скупало всё подряд уже не в соответствии с реальными потребностями, а лишь для того, чтобы во что-то вложить свои деньги. Сие, естественно, дополнительно осложняло ситуацию.

          Подобная психология понуждала и целые предприятия запасаться сырьём, материалами, оборудованием и пр. впрок, чтобы не столкнуться неожиданно с необходимостью остановки производства (то есть уже и помимо того скопидомства, которое было обусловлено простым стремлением хапнуть больше). В результате падала оборачиваемость основных и оборотных фондов, росла затратность производства, омертвлялась даже немалая часть нужной потребителю продукции. В конце 1980-х годов "около половины всех произведённых в народном хозяйстве материальных благ" сосредоточивалось "в запасах. В промышленности стоимость сверхнормативных запасов... превысила норматив в 1,7 раза" (59, с.31).

          В данных условиях дефицитной нередко начинала выглядеть и продукция, на деле не являвшаяся таковой. "Даже по тем продуктам, которых в СССР производится больше всех в мире, ощущается нехватка (сталь, минеральные удобрения и т.п.)" (92, с.53). Это вело к окончательной дезориентации центральных органов управления "народным" хозяйством, дальнейшему снижению эффективности госконтроля и очередным издержкам планирования. Возникала иллюзия всеобщего дефицита и соответствующая плановая паника, в рамках которой планирование всё больше отдавалось на откуп ведомствам со всеми бурным потоком вытекающими отсюда последствиями.

          Коллапс Когда благосостояние руководителей и работников тех или иных отраслей экономики может быть достигнуто не за счёт совершенствования производства, а даже, напротив, в результате его деградации, то данная деградация неизбежна. Когда все только тем и занимаются, что перетягивают на себя одеяло государственных ресурсов, то ввиду массовости такого "народного промысла" рано или поздно перетягивать становится просто нечего и не остаётся ничего другого, кроме как или ложиться и помирать, или отказываться от имеющейся порочной практики.

          Но отказаться от неё советским производителям было отнюдь не просто. И в силу устоявшейся привычки к безделью, к получению незаработанного. И ввиду практической невозможности такого отказа для отдельных групп работников. Тут уж надо было или всем сразу начинать с понедельника новую жизнь, или — никому. Потому что те, кто реально пытался начать "перестраиваться" первыми и в одиночку, неминуемо оказывались в самом худшем положении. При этом, во-первых, все остальные трудовые коллективы, продолжавшие вести привычную паразитическую жизнь, укреплялись в своём паразитизме (ведь тут для него появлялись дополнительные ресурсы); во-вторых же, вся тяжесть прокорма данных паразитов ложилась на деле именно на плечи пожелавших разорвать порочный круг всеобщего паразитизма энтузиастов. (Я, как понятно, пишу тут лишь об экономической невыгодности подобной инициативы, замалчивая куда более существенные препятствия ей, выдвигаемые общей ситуацией бюрократического господства).

          В силу всех указанных обстоятельств советская экономика постепенно коллапсировала, причём во всё более ускоряющемся темпе. Ко второй половине 80-х годов данный процесс принял откровенно угрожающий характер.

4. Бюрократия и экономические реформы

          Попытки и провалы реформ Вышеописанные экономические процессы и общее ухудшение положения дел в экономике, естественно, не проходили незамеченными для аппарата и, в особенности, для его высших страт. Оные периодически пытались как-то выправить ситуацию, затевая те или иные экономические преобразования, принимавшие, естественно, главным образом прорыночные формы. (Ведь от вездесущего централизма можно было только отступать: наступать тут было уже некуда). Даже Сталин неоднократно производил аналогичные попятные движения от тотального контроля к рыночным послаблениям. Те же танцевальные па периодически демонстрировали и его наследники. Однако все их реформы непременно завершались провалами, весь пар уходил в гудок. Почему?

          Тут, как понятно, главной причиной выступали всё те же классовые интересы бюрократии, поступиться которыми она никак не желала. Ведь все реформы так или иначе были во вред ей, ослабляли её доминирование в обществе. Любой допуск в экономику товарно-денежных, хозрасчётных и тому подобных отношений так или иначе частично вырывал из её рук рычаги управления экономикой, а с ней и рычаги власти, открывал дорогу для развития индивидуализма, появления независимых от бюрократов частных богатств и пр. Поэтому аппарат, фактически, всегда предпочитал не столько проводить реформы, сколько разговаривать о них. Классовый "подход к делу приводил к торможению, а затем и провалу многих попыток реформ, проистекавших из желания решить проблемы, не затрагивая причин их возникновения: централизации, бюрократизма органов управления, утвердившегося ещё в 30-е гг. волюнтаризма" (13, с.446).

          При этом, разумеется, наиболее "революционной" всегда являлась центральная власть, а наиболее консервативными — низовые массы бюрократов. Во-первых, хотя бы уже потому, что в бюрократическом обществе вообще только одному центру и позволено проявлять инициативу. Во-вторых, ввиду наибольшей информированности верхов об общем положении дел в стране и, соответственно, большей озабоченности этим положением. В-третьих же, потому что прорыночные реформы всегда первым делом били по голове именно низы аппарата, непосредственно контактировавшие с массами управляемых подданных. Центральный аппарат, вследствие его удалённости от конкретной жизни и сосредоточенности на чистых проблемах власти и управления, гораздо меньше зависел от ситуации на местах. Однако и центр обычно, сделав шаг вперёд, тут же норовил сделать два шага назад. С одной стороны, всё из тех же общеклассовых соображений безопасности, а с другой — под давлением низовой бюрократии, которое сразу же усиливалось, стоило очередной политике реформ начать приносить реальные плоды в виде ломки традиционных бюрократических порядков. Причём давление это оказывалось на верха не столько в форме открытого выражения недовольства их действиями (когда доходило до такого, то речь шла уже, естественно, не о чём ином, как о смене верхов, как это случилось с Хрущёвым), сколько в виде простого манкирования исполнением их распоряжений, замыливания реформ явочным порядком. Бюрократия сопротивлялась невыгодным для неё переменам всеми доступными способами. "Система быстро" давала "понять, что даже самые правильные директивы реально мало что могут изменить" (36, с.576).

          Таким манером провалились, например, многие реформы брежневского двадцатилетия. В частности, "основополагающей причиной поражения реформы Косыгина было, вероятно (автор цитаты Дж.Хоскинг ещё сомневается! — А.Х.), сопротивление партийных секретарей и министерских чиновников, поскольку реформа угрожала их контролю над управлением экономикой" (99, с.353). В середине 70-х годов резко обострилась также проблема отставания сельского хозяйства. Численность городского населения всё росла, а производительность труда на селе практически топталась на месте. Вот центральная власть и старалась всячески изменить это положение к лучшему — то путём поддержки приусадебных хозяйств сельчан, то за счёт создания агропромышленных комплексов. "Тем не менее новая политика центра не могла переломить негативные тенденции в развитии этой отрасли... В этом отношении показательно было поведение местных властей: как и раньше, они продолжали, несмотря на многочисленные призывы центра, чинить препятствия индивидуальному хозяйству, рассчитывая таким образом принудить колхозников больше работать на колхозных землях" (13, с.452). Не помогли и АПК. "Эта реорганизация должна была наконец обеспечить интеграцию сельского хозяйства в самом широком смысле слова и покончить с безответственностью, в которой работники сельского хозяйства часто и справедливо обвиняли организации, призванные их обслуживать. Однако за все годы своего существования АПК так себя и не оправдали, оставшись прежде всего административным объединением и не став жизнеспособным экономическим объединением". Ведь низовая бюрократия, то бишь масса исполнителей указаний центра, была заинтересована совсем не в каком-то экономическом эффекте, а лишь в достижении своих частных выгод. Отчего тут, "как и в промышленности, основным результатом "реформы" стало возникновение новых административных структур с риском ещё более утяжелить бюрократическое управление сельским хозяйством" (13, с.453).

          С тем же треском провалились и многочисленные и сумбурные экономические реформы М.С.Горбачёва. "Несмотря на шумиху, производимую вокруг "финансовой самостоятельности" предприятий и даже их "самоуправления", все решения продолжали им навязываться бюрократией (объявленной позднее "антиперестроечной силой") без передачи предприятиям реальной возможности контроля" (13, с.505). Шло "противодействие на всех уровнях бюрократического аппарата. Экономические реформы, как и гласность, представляли смертельную угрозу для всех его привилегий и выгод от занимаемого положения" (13, с.508).

          Впрочем, надо отметить, что горбачёвским реформам мешали не только бюрократы, но уже и менталитет народных масс. "Десятилетия пропаганды, направленной на искоренение духа предпринимательства и частной собственности, а также трудности, характерные для общества, испытывающего постоянную нехватку необходимого, в котором нормирование потребления соседствовало с гарантированными государством ценами, способствовали развитию у советских людей страха перед рынком, свойственного людям, экономически опекаемым" (13, с.507).

          Суть дела Ещё раз подчёркиваю: основными причинами всех происходивших в советском обществе процессов, и в том числе экономических, выступали политика и массовое поведение бюрократии, направляемые её классовыми интересами. Именно действия бюрократов, обусловленные их классовой природой, привели экономику Советского Союза к краху. Сие был жёсткий императив. Господство аппарата в СССР являлось неизбежным и столь же неизбежно определяло характер государственной политики. Советская бюрократия всегда прежде думала о себе, а потом уж о Родине. Это своим подданным она настоятельно рекомендовала обратное, при том подразумевая под "Родиной" своё "родное" государство, то бишь саму себя, обожаемую. Главной заботой власти в области экономики было обеспечение не такого функционирования последней, которое бы являлось эффективным в собственно экономическом плане, а такого, которое было выгодно для самой власти. Причём в понятие "выгодности" тут существенным образом включалось сохранение и упрочение политического доминирования бюрократии. Последняя просто не допускала такой организации экономики, которая была опасна для неё, порождала буржуазию, отдавала средства производства, то есть существеннейшие ныне материальные рычаги воздействия на общество, в чьи-то посторонние руки. Это в древности бюрократы могли позволить себе не отнимать землю, плуги и пр. у крестьян. Но никак не в современную эпоху. Слишком значимы стали сегодня орудия труда как источники богатства и реальной силы.

          К тому же госаппарат не мог допустить и такой организации экономики, которая затрудняла бы отчуждение им материальных благ у производителей. Номенклатура как раз, напротив, спала и видела, как бы максимально облегчить себе этот процесс, как бы полностью взять его под свой неусыпный контроль. Короче, бюрократия по всем статьям стремилась доминировать в производстве и распределении, держа одну руку на их пульсе, а вторую на горле. И отказываться от такой удобной позиции она решительно не собиралась; а если и ослабляла иногда свою хватку, то лишь под нажимом обстоятельств, с большой неохотой и с трудом подавляя свои хватательные рефлексы. Впрочем, последние, как отмечалось, в конце концов всё равно всегда брали верх — не мытьём, так катаньем. Те реформы и те законы, которые были во вред бюрократии, просто реально не работали, нейтрализовались ею на этапе исполнения. Ибо тут имелась на деле вовсе не правильная или неправильная экономическая политика, а будничная классовая борьба.

          "Святая простота" Сие очевидное обстоятельство, к сожалению, не понимали (или делали вид, что не понимают) многие советские учёные. Советская наука, конечно, с первых и до последних лет своего существования вовсю гремела побрякушкой "классовой борьбы", стращая ею всех подряд, но на деле, находясь под отеческим патронатом господствующей бюрократии, всегда уклонялась от действительного классового анализа имевших место в СССР явлений. Вот и здешние экономические процессы закономерно рассматривались ею не с точки зрения их обусловленности интересами бюрократов, а как текущие якобы как-то сами по себе (и, притом, постоянно почему-то не в ту сторону). Широко практиковался поиск рецептов исправления "недостатков" советской "социалистической" экономики без какого-либо учёта их реального политэкономического (то есть классового) происхождения и содержания. Имело место полное игнорирование природы этих "недостатков" как выражений интересов госаппарата и непонимание неизбежности их воспроизводства при сохранении господства сего аппарата. Советская наука упорно билась над задачей ликвидации последствий бюрократического правления при сохранении самого данного правления.

          В частности, в прогремевших в годы "перестройки" экономических дискуссиях много звучало речей о совершенствовании управления "народным" хозяйством, о "гибельности" централизованного планирования и "благодатности" рынка и т.п., но даже самые радикальные критики советской системы (причём как из лагеря государственников, так и со стороны рыночников) совершенно замалчивали (или, действительно, упускали из виду? Что-то не верится) самую суть проблемы — роль во всём этом действе интересов бюрократии. Советские экономические порядки сплошь и рядом изображались и анализировались в полном отрыве от их классовых корней, как якобы "парящие в воздухе", созданные исключительно по злой (или доброй — в зависимости от позиции) воле Сталина и поддерживаемые на плаву только из-за непроходимой глупости и неразумия аппарата. Соответственно, и лекарства от болезней прописывались такого сорта, которые носили "вразумляющий" отвлечённо экономический, а не политэкономический характер, и при своём применении в лучшем случае не давали никакого эффекта.

          Сколько филиппик было произнесено и популярных брошюр написано, с одной стороны, против централизации и планирования, которые, дескать, и повинны во всех наших бедах, а с другой — против допущения в огород плановой экономики козла товарно-денежных отношений, каковой якобы и сожрал тут на корню всю капусту, помешав "социализму" развернуться во всей его красе и мощи. И нигде не отразилось ни намёка на то, что ни централизм, ни планирование (не распространяясь уж о рыночных отношениях, которых, практически, просто не было) сами по себе ни в чём не повинны: на них вешаются грехи именно бюрократического централизма, бюрократического планирования.

          При этом, разумеется, всё сие торжество науки и пиршество разума опять-таки опиралось на то убеждение, что бюрократия не есть класс, что советское общество — не антагонистически-классовое, не эксплуататорское. Отсюда и экономика его представлялась функционирующей нейтрально к чьим-либо классовым интересам. Ну разве что вспоминали иногда об экономических интересах трудящихся, коих и пытались соблазнить обещаниями различных подачек, абсолютно игнорируя тот факт, что над массами тружеников стоит толпа начальников со своими интересами и, главное, с действительной властью и, соответственно, способностью указанные интересы реализовать.

          Конечно, жизнь сама показала в конце концов, что невозможно провести экономические реформы, не проведя прежде политических, а ещё допрежь того — социально-экономических преобразований как фундамента всей перестройки общественного здания. Но такие поучения-оплеухи со стороны практики не делают чести теоретикам. В особенности в связи с тем, что незаслуженно опороченное их клеветами доброе имя централизованного планирования остаётся всё так же замаранным и по сей день.

Глава третья. Общий кризис режима и его трансформация

1. Где тонко, там и рвётся (и отлетает в лоб)

          Формационный экономический процесс Как показано выше, бюрократическое управление индустриальной экономикой, да к тому же на этапе "феодальной хозяйственной раздробленности", неизбежно ведёт к её коллапсу. В этом выражается, если можно так выразиться, "несоответствие бюрократических производственных отношений индустриальным производительным силам".

          В силу сего экономическое положение СССР в последние десятилетия его существования неуклонно ухудшалось. "Экономика неудержимо скользила к краху" (83, с.533). Нет, конечно, в стране по-прежнему производилось "офигенное" количество чугуна и стали, о чём, захлёбываясь, с восторгом сообщала официальная статистика, но положение на потребительском рынке становилось всё тревожнее. "При колоссальном, по сравнению с Западом, сельскохозяйственном секторе хлеб закупали за рубежом, промышленная продукция была неконкурентоспособной на мировом рынке. Главным предметом экспорта было сырьё" (83, с.530). Страна всё больше жила, во-первых, за счёт распродажи ресурсов своих недр, то бишь прежде всего нефти и газа, постепенно превращаясь, как нынче модно выражаться, в сырьевой придаток Запада, а, во-вторых, в долг, за счёт кредитов того же Запада, в особенности становившихся необходимыми в периоды падения цен на нефть. Один из таких периодов как раз и обусловил приход "долгожданной" "перестройки". "В результате снижения цен на сырую нефть на мировом рынке в 1985 — 1986 гг. доходы от экспорта нефти упали на одну треть" (68, с.355), что и послужило той каплей, которая переполнила чашу. Нужда в кредитах заставила аппарат идти на поклон к мировому капиталу и, тем самым, умасливая его, проводить кое-какие пробуржуазные реформы.

          Впрочем, решительных преобразований, как понятно, с не меньшей настойчивостью требовала и сама внутренняя обстановка.

          Изменение внутренней социальной ситуации Важнейшей её характеристикой, в частности, явилась новая социальная ситуация в стране. Будучи вынужденной вприпрыжку бежать за прогрессом, бюрократия сама, тем самым, рыла себе могилу. "Создавая современную индустрию, развивая города, формируя новые социальные слои, связанные со сложными видами деятельности и обладающие высоким образовательным уровнем, тоталитаризм подрывал свои основы. Прервать эти процессы он не мог в силу как собственных идеологических (? — тут авторы, имея в виду коммунистическую идеологию, явно преувеличивают — А.Х.), так и чисто прагматических оснований: обязывало соревнование с системой-антагонистом, да и просто условия выживания в современном мире" (36, с.403).

          В результате политики индустриализации "доля населения, занятого в сельском хозяйстве, сократилась с 80% (1928) до 25% к концу 60-х гг., а в промышленности и строительстве возросла с 8 до 38%. Соответственно изменилась и структура валового национального дохода: доля промышленности и строительства увеличилась с 29 до 42%, а сельского хозяйства, наоборот, уменьшилась с 54 до 24%" (36, с.560). "Если в 1939 г. в городах проживало 56 млн. советских граждан" (13, с.457), то есть примерно одна треть всего населения СССР, то в 1970-м их было уже 136 млн. против 105,7 млн. сельчан, а в 1985 году, соответственно, 180 и 96,2 млн. "Горожане составляли уже почти 2/3, в отдельных республиках и регионах страны — до 3/4 всего населения" (68, с.328). В том числе на долю рабочих приходилось в 1987 году 61,8, служащих — 16,2, а колхозного крестьянства — всего 12%.

          Росла и численность интеллигенции и вообще образованных людей. "В 1960 г. СССР делил 2 — 3 место в мире по интеллектуальному потенциалу страны" (36, с.560). "В начале 80-х гг. специалисты, получившие высшее и среднее специальное образование, составляли 32,7% городского населения" (36, с.562). "Около 70% населения имело высшее и среднее образование" (68, с.328).

          Указанные перемены в социальном составе советского общества, разумеется, не могли пройти бесследно, никак не сказавшись на прочности позиций номенклатуры. Ни рабочие, ни интеллигенция вовсе не являются слоями, адекватными господству бюрократии. Последняя хорошо смотрится и вольготно себя чувствует только на фоне забитого и атомизированного крестьянства. Свободомыслящая же по роду своей деятельности интеллигенция и организованный индустриальным производственным процессом пролетариат опасны для неё как потенциальные и сравнительно сильные противники. Да и управлять ими куда труднее, чем тёмными и разобщёнными крестьянами. Правда, в немалой степени как советский рабочий класс, так и "народная" интеллигенция опять-таки состояли из вчерашних выходцев из деревни, обладавших соответствующим менталитетом, однако изменение образа жизни сказывалось и на поведении данных отсталых их слоёв, не распространяясь уже о неизбежно идущей смене поколений, в ходе которой крестьянские и пробюрократические ментальные установки постепенно выветривались из сознания советских людей.

          Свою роль в этом сыграл и кризис официальной идеологии, то есть проигрыш режима по линии пропаганды и агитации. В условиях постоянного совершенствования средств массовой информации "железный занавес" неминуемо ржавел. "Воздействие на советских граждан западных, или "буржуазных", идей и привычек... было источником постоянного беспокойства властей" (99, с.354). "Начиная с конца 50-х гг. в Советском Союзе образуются и заявляют о себе различные идейные течения, неформальные общественные объединения, оформляется и крепнет общественное мнение. Именно в духовной сфере, наиболее устойчивой к тотальному государственному вмешательству, в эти годы происходит быстрый рост элементов и структур гражданского общества" (36, с.567).

          Вдобавок к сему следует отметить, что тоталитарный госаппарат терял в новых условиях и возможность спекулировать на классовом расколе общества. С фактическим исчезновением крестьян, ему стало не с кем стравливать рабочих, разделяя и властвуя, а к тому же, и некого обирать для подкармливания горожан. Не стало того покорного большинства сельских жителей, на хребте которых всеми своими ногами стоял и утверждался советский режим.

          В результате между бюрократией СССР и её подданными ширилась полоса взаимного отчуждения и вражды. В условиях постепенного ухудшения экономической ситуации, когда властям стало нечем гасить нарастающие волны народного недовольства, это было крайне опасным явлением. На фоне общего снижения уровня жизни советских людей неприятие ими политического режима грозило перерасти в открытое выступление против него. Советский бюрократизм неудержимо катился по тем же рельсам, которые привели в своё время к крушению империю Романовых. Как и в последние годы царизма, "в начале 80-х гг. эрозия системы, её неспособность обеспечить решение назревших и перезревших проблем были для многих очевидны" (83, с.530). "Советская тоталитарная система фактически лишается поддержки в обществе и перестаёт быть легитимной. Её крах становится вопросом времени" (36, с.585). "К середине 80-х гг. ...государство с трудом справлялось с патерналистскими функциями. В стране назревал глубокий системный кризис, охватывающий все сферы: экономическую, социально-политическую, духовную, власть и управление" (83, с.533). Ну а к концу 1980-х советская бюрократия и вообще чувствовала себя сидящей на бочке с порохом, к которой уже подведён пылающий бикфордов шнур.

          "Модернизационный" кризис Всё описанное происходило, к тому же, одновременно с постоянно ухудшавшимся положением страны на международной арене. Год за годом СССР всё больше проигрывал во внешнеполитической конкуренции с буржуазными государствами. "Обновляющийся Запад развивался стремительно. Ещё в 60-е гг. западные страны сделали упор на форсированное развитие наукоёмких отраслей, которые определяли научно-технический прогресс, — электроника, кибернетика, робототехника, биотехнология. Разрыв в уровнях развития между СССР и Западом стал ощутимым" (83, с.530). Если "в 1955 году ВВП СССР составлял 35% от ВВП США", то "в 1965 году — 28%, 1975 — 27%, 1985 — 22%, 1990 — 17%... Согласно тогдашним данным ЦРУ (как наиболее авторитетной "научной организации" нашего времени — А.Х.), темпы роста валового внутреннего продукта" в Советском Союзе "снизились с 5,1% в 1966 — 1970 годах до 2,3% в 1976 — 1980 годах" (12, с.260).

          Таким образом, вновь актуальной стала задача догоняющей модернизации. Возникла необходимость очередного индустриально-технологического рывка во имя преодоления отставания от Запада. Но к сему Советское государство оказалось уже решительно не способно. Во-первых, ему просто неоткуда было взять потребные для такого рывка огромные средства. Тут неизбежно требовалось очередное жесточайшее напряжение всех сил общества, то бишь тотальное ограбление населения. Но на это у советской бюрократии уже не хватало пороху. В СССР конца 1980-х годов отсутствовало то классовое расслоение народа, которым некогда воспользовался Сталин, натравив одну часть российского общества на другую, наиболее слабую и зажиточную. Отнимать последнее в конце века пришлось бы у всех подряд, а точнее, в первую очередь, у рабочих, составлявших большинство трудящихся, к чему режим был совершенно не готов. Причём, разумеется, отнюдь не по каким-то идеологическим соображениям, а чисто физически: сил не доставало. Всё, на что он был ещё годен в имеющейся обстановке, это худо-бедно поддерживать своё существование. Обширные же репрессивные акции ему стали явно не по плечу. Повторяю, по сути, положение советской власти конца XX века было аналогично положению царизма в начале столетия. Она потеряла всякую опору в массах, необходимую для совершения очередного модернизационного прорыва.

          Во-вторых, такой рывок был не по зубам советской бюрократии и по самой его технологической природе. Ведь тут требовалось не просто в дополнение к сотне заводов построить ещё тысячу или заменить изношенные станки на новые. Речь шла о полном техническом перевороте, о внедрении и эксплуатации новейших средств производства, появившихся в результате современной научно-технической революции. Советская бюрократия из рук вон плохо справлялась даже с управлением обычной индустриальной промышленностью. Под силу ли ей было браться за куда более высокотехнологичное "информационное" производство? Тут требовались глубокие познания, современные методы руководства, квалифицированный и ответственный управленческий труд, а не привычные для номенклатурных хозяйственников нахрап и ведомственный эгоизм. То бишь опять-таки на дороге у советской власти стояло формационное "несоответствие производительных сил и производственных отношений". "Развитие НТР и даже элементов научно-технического прогресса более ранних стадий сдерживалось действовавшим экономическим механизмом, что имело весьма негативные последствия и для развития производительных сил общества, и для социальной сферы" (68, с.345).

          Наконец, в-третьих, бюрократия пожинала и плоды своего кропотливого труда. Новые средства производства нуждались для своей эксплуатации не просто в умелом и небюрократическом управлении, но также и в грамотных, инициативных и дисциплинированных работниках. Таковых же в СССР, практически, не было. Десятилетия жизни народа в условиях бюрократизма сделали своё чёрное дело и на этом поприще. "Идеологические догмы и непосредственно связанные с ними ограничения на свободу слова, передвижения.., индивидуальный выбор (при чём здесь догмы идеологии? Они имеются и в любом буржуазном обществе. Ограничения свободы слова, передвижений и пр. суть особенности бюрократического режима вообще без какой-либо их привязки к его идеологии, под которой, к тому же, имеется в виду, очевидно, вечный ответчик за чужие грехи — марксизм — А.Х.) по своей сущности противоречили главному императиву НТР — наличию в обществе инициативной, самостоятельной, думающей личности" (36, сс.565-566). В массах была широко распространена бюрократическая, то есть экономически маргинальная психология. Советским трудящимся с их отношением к труду, квалификацией и проч. просто и нельзя было доверить современную сложную импортную технику, отчего она пачками ржавела по заводским складам и дворам. Совершенно не случайно "в середине 1980-х гг. свыше 50 млн. человек в промышленности, строительстве и на транспорте были заняты ручным трудом, характерным для доиндустриальных технологий" (68, с.345). В условиях бюрократизма даже и в эпоху НТР кувалда по-прежнему оставалась основным орудием пролетариата.

          Конец — телу венок В результате всех указанных обстоятельств всё более широкими и, главное, обладающими достаточной властью кругами бюрократии овладевало предчувствие близящегося конца и осознание бесперспективности традиционного курса. Оный всё больше расценивался как явное движение в тупик. Центр, с одной стороны, терял почву под ногами из-за растущего сепаратизма мест, а с другой — прогибался под грузом экономических и социальных проблем, решение которых становилось всё более проблематичным. Низовые бюрократы сталкивались с ухудшением непосредственной обстановки в обществе. Зрело общее мнение о необходимости каких-то перемен, ощущение того, что сегодня плохо, но завтра будет ещё хуже, и если ничего не предпринять сейчас, то после может оказаться уже поздно. На гребне этой волны верхушка аппарата и выдвинула на пост генсека наиболее "прогрессивного" своего представителя М.С.Горбачёва, который, наконец, принялся "хоть что-то делать" (одновременно, разумеется, борясь за личную власть в аппарате, без чего вообще не обходится ни одна бюрократическая интрига).

          Однако проводить свои реформы Горбачёву пришлось, опять же преодолевая мощное сопротивление косных масс низовых (а нередко и высокопоставленных) аппаратчиков. В связи с этим он и стоящие за его спиной силы бюрократов-реформаторов вынуждены были обратиться за поддержкой к населению, разбудив его политическую активность. Ничего другого власти уже не оставалось: она была загнана в угол обстоятельствами. Но заигрывание с народом оказалось опасной игрой. Система настолько подгнила в своих социальных опорах, что стоило их лишь слегка потревожить и лишь чуть-чуть ослабить скрепляющие общество путы, как всё покатилось под откос.

          Дело усугубилось фактическим развалом управленческого аппарата. Раздираемый в клочья противоречивыми интересами, потерявший всякие общеклассовые ориентиры, он в конце концов плюнул на всё и принялся активно лично "трудоустраиваться" в жизни, захватывая всё, что оказывалось в пределах его досягаемости. Сепаратизм низов бюрократии принял самые разнузданные формы. В этой обстановке всеобщего беспредела ряд вышестоящих чинов старого госаппарата предпринял отчаянную и нелепую (в силу того, что единственной программой ГКЧП был лозунг: "Ступай назад, мгновенье, — ты ужасно!") попытку овладеть процессом, удержать вырывающуюся из рук скользкую страну. Но сие лишь ускорило приближение финала. Спустя четыре месяца после путча Советский Союз приказал долго жить. Однако приказы его уже никто выполнять не собирался.

2. Проблема краха СССР

          Гибель СССР потрясла мир. Причём, в первую очередь, она потрясла загашники, то бишь то ли авуары, то ли оревуары западных банков, к которым новая власть тут же поспешила припасть, разинув пасть. Навзрыд скорбело также "всё прогрессивное человечество" во главе с враз осиротевшими Саддамом Хусейном и Ким Ир Сеном. Вместе с тем, означенное событие поставило перед учёными и проблему своего объяснения. Тут выдвинут ряд версий.

          Разборки по-семейному В частности, Е.Т.Гайдар рассматривает процесс распада Советского государства как якобы чисто внутреннее дело бюрократии, как следствие её перерождения, причём, в первую очередь, как уже отмечалось, идеологического. Ещё раз приведу процитированную выше фразу: советский "строй был разъеден изнутри его собственным правящим классом" (20, с.109).

          Уже сама по себе такая оценка событий не совсем верна, ибо оставляет за кадром все основные социально-экономические процессы деформации советского общества, реально обусловившие его формационный кризис и, в том числе, в конечном итоге поведение-политику его вождей. Собственным внутренним процессом разложения нашей бюрократии (как и всякой бюрократии вообще) явилась лишь её сепаратизация. Но никакая сепаратизация сама по себе не может стать причиной кризиса бюрократизма как системы, как строя, ибо она имманентна этому строю. Её результатом всегда выступает лишь кризис централизма и только. В СССР же дело явно зашло значительно дальше простого кризиса центральной власти и даже, точнее выразиться, события развивались вообще несколько в стороне от сепаратистских процессов. Тут, скорее, последние были в большей степени спровоцированы и ускорены общим кризисом системы, чем наоборот. Кризис Советского Союза явно не свёлся к простому распаду централизованного бюрократического государства и несомненно имел более глубокие социально-экономические корни, чем простые "вольнолюбивые" устремления масс аппаратчиков.

          Стать буржуем каждый рад Сам Гайдар, безусловно, чувствует это. Ведь результатом "перестройки" стала не простая "феодальная раздробленность", а ещё и некоторое пробуржуазное изменение социально-экономического строя России. Сие требует своего объяснения. И автор даёт его, весьма незамысловато объявляя именно оное обуржуазивание той конечной целью, которой, дескать, завсегда и желала достичь на деле советская бюрократия. Мол, в сердцевине всех событий в стране, навроде червяка, как раз и гнездилось стремление номенклатурщиков к установлению режима частной собственности на средства производства, лишь насилу сдерживаемое до поры до времени их коммунистическим идеологическим ослеплением. Но стоило-де только этим шорам спать с глаз номенклатуры, как она вульгарно и пошло пошла "на запах собственности, как хищник идёт за добычей" (20, с.144). В полном соответствии с пословицей: "Будь ты трижды бюрократ, будь ты мышь у кошки в лапах, — стать буржуем каждый рад, патаму шта — там же запах". Советской бюрократии, оказывается, всю её многострадальную жизнь смертельно хотелось стать буржуазией. А мы и не знали.

          В данном отношении, кстати, Гайдар отчасти вторит версиям Троцкого и М.Джиласа. Последние тоже толковали о тяге бюрократии к обуржуазиванию, только представляли себе эту тягу прямо противоположным образом. По Троцкому, например, обуржуазившейся как раз являлась сталинская номенклатура, то бишь обуржуазиванием он считал упрочение позиций госаппарата в СССР. (Троцкий вообще не знал худшего ругательства, чем "буржуазия". Чуть что не по нему, так сразу им и обзывал). Гайдар же выворачивает данную версию наизнанку. Обуржуазивание у него происходит уже не в ходе становления, а в ходе, напротив, распада указанного аппарата, и тяга к "буржуазности" объявляется основным мотивом сего распада.

          Мы не одиноки в этом мире Кстати, рассматриваемый автор отнюдь не одинок в своих убеждениях. Гайдар попросту лишь, как всегда, шагает впереди. Но многие учёные дышат ему в затылок. Многие полагают, что бюрократия (то бишь "новый класс", как её принято называть), действительно, сама по себе всю свою жизнь подсознательно, полусознательно ("не сочтите, что это — в бреду") и сознательно стремилась к буржуазному строю. То бишь, как говорил непререкаемый авторитет в данной области Чебурашка, — "Строила, строила и наконец — построила!"

          Например, такого мнения придерживаются авторы "Истории России", которые, как и Гайдар, считают, что советская номенклатура тяготилась "коммунистическими условностями (ишь, какие нежности! — А.Х.) и зависимостью личного благополучия от служебного положения" (36, сс.584-585), что уже при Сталине ей было якобы присуще "стремление "приватизировать" свою власть, превратить её в собственность" (36, с.570). Поэтому-де при Брежневе "следующим (в рамках развития сепаратизма — А.Х.) закономерным шагом перерождения советской правящей элиты становится фактический переход высших государственных чиновников, министров, директорского корпуса от роли управляющих "социалистической" собственностью к положению её реальных хозяев (интересно, как авторы представляют себе процесс дележа заводов между их директорами и работниками министерств? — А.Х.). К середине 80-х гг. окончательно сформировавшийся "новый класс" по существу уже не нуждался в общественной (? — А.Х.) собственности и искал выход для возможности свободно управлять, а затем и владеть собственностью своей, личной, частной" (36, с.573).

          Ложное отождествление сепаратизации и обуржуазивания Надо отметить, что к указанной трактовке "перестройки" Гайдара и его единомышленников подталкивает некоторое действительное сходство процессов сепаратизации и обуржуазивания. Ведь сепаратизация тоже представляет собой не что иное, как усиление частного начала в организации государственного аппарата. Тут недолго и запутаться. Более того, как уже известно, такая путаница вообще традиционна для советской науки, которая сплошь и рядом именует сепаратистские эпохи древности эпохами распространения и торжества частной собственности на землю. Повторяю, траектория сепаратизации внешне весьма похожа на траекторию обуржуазивания. Ведь при расцвете сепаратизма всегда устанавливается некоторое личное, частное отношение бюрократов к своим уделам и вотчинам.

          Вот и Гайдар рассматривает процессы, происходившие в СССР в годы "перестройки", по образцу сепаратистских, толкуя захват советскими аппаратчиками средств производства в свою частную собственность как некое подобие закрепления привилегий и земель за поместным дворянством. Как очередную вотчинизацию всей страны, обусловленную стремлением бюрократов обеспечить своё прочное экономическое и социальное положение. По его мнению, именно этим и были вызваны горбачёвские реформы. Тягу советской и любой вообще низовой бюрократии к сепаратизму Гайдар счёл тягой к частной собственности на средства производства и, соответственно, наоборот, процесс рыночных реформ в СССР — разновидностью бюрократической сепаратизации. Фактически, данный автор просто-напросто отождествил эти два явления. И именно такое понимание ситуации понудило его объявить перестроечное обуржуазивание внутренним делом советской бюрократии: ведь всякая сепаратизация и действительно является таковой.

          "Нет, ну ты скажи: ну чё ей ещё не хватало?" Подчёркиваю: Гайдар совершенно правильно трактует все произошедшие в Советской России преобразования как следствия политики бюрократии. Однако он ошибочно приписывает этой политике совсем не те мотивы, которые реально направляли центр и массы аппарата. Ему кажется, будто всё тут шло по доброй воле, по обоюдному согласию и всеобщей охоте. То бишь, что установление рыночных порядков в России явилось результатом собственных устремлений и пределом мечтаний самих бюрократов и сводилось к простому закреплению за ними их привилегий. Однако закрепление бюрократических привилегий — это одно, а допущение рынка — совсем другое.

          В действительности всё у нас происходило несколько иначе, чем сие кажется "отцу" либеральных реформ. Советская бюрократия трансформировалась в "буржуазию" вынужденно, против своей охоты. Её принудила к тому ситуация. Это был выбор из двух зол (гибели и — смены власти на собственность) меньшего. В реальности всякой бюрократии присуще лишь стремление к личной, "частной" власти, а вовсе не к частной собственности и уж, тем более, не к установлению каких-либо рыночных порядков. Собственность в бюрократической системе ценностей всегда вторична и выступает лишь бесплатным приложением к власти. (И в этом, отмечу, бюрократия абсолютно права: она правильно понимает тот нюанс, что у кого власть, у того и собственность, тот и может взять себе всё, что угодно, установив любое законодательство, в том числе, и определяющее порядок распоряжения средствами производства). Рынок же — и вовсе враждебен бюрократии. Так было всегда в классическую пору бюрократизма. Так происходит даже и в современную эпоху, когда средства производства стали представлять собою решающий вид богатства и сильнейшее оружие власти.

          Да, сегодня "вотчинность" связана прежде всего не с землёй, а с заводами и фабриками, с недрами и сырьём. И это ещё один факт, подвигнувший Гайдара к выдвижению его гипотезы. Бюрократический суверенитет ныне не обязательно привязан только к территории, но может носить ещё и экономический (ведомственный) характер, может реализоваться через "частную собственность" на какое-то предприятие, тем самым, мимикрируя под якобы буржуазное владение. Однако данная особенность эпохи, во-первых, имеет значение для мотивации только хозяйственного аппарата (если можно так выразиться, директорского корпуса), а во-вторых, создаёт лишь возможность преобразования сепаратизма в частнособственническую растащиловку бюрократами богатств страны, но вовсе не обеспечивает обязательность этого. Необходимость рыночных реформ в СССР была обусловлена вовсе не желаниями аппаратчиков в целом и вообще не чисто бюрократическими процессами.

          Повторяю, максимум, что может произойти в рамках подлинно бюрократического процесса сепаратизации, — это распад государства на уделы, на ряд меньших государств под началом местных князьков, то бишь определённых кланов. (Как это и случилось в СССР во всех тех его регионах, в которых ещё сохранились значительные слои сельского населения, а, главное, где имелся сильный национальный фактор в качестве основы для успешной бюрократической политики: "разделяй и властвуй"). Но в рамках сепаратизма никак не могло произойти утверждение буржуазной частной собственности, рынка и проч. (Опять же обращаю внимание на то, что именно в указанных сепаратистских регионах России и имеет место сегодня наиболее сильное торможение рыночных реформ). Их установление явилось в СССР уже вынужденной, а вовсе не отвечающей собственным интересам бюрократии политикой. Недаром центральной власти пришлось пинками загонять низовой аппарат в рынок. Именно общий (то есть не только циклический, но ещё и формационный, и "модернизационный") кризис строя привёл у нас к пробуржуазному реформированию экономики и политической системы. И лишь в силу этих реформ ползучая доперестроечная сепаратизация преобразовалась в перестроечное обуржуазивание, то бишь в тотальную бюрократическую приватизацию, в рамках коей, конечно, львиная доля национальных богатств страны досталась верхам аппарата, но кое-что (крошки со стола) перепало и его низам. В целом же по итогам сего процесса большая часть бюрократии России превратилась в класс-кентавр, в нечто промежуточное между бюрократией и буржуазией (правда, под давлением всё тех же антибюрократических обстоятельств постепенно дрейфующее в сторону последней).

          Козни Запада Ещё одна (и весьма популярная среди некоторой части отечественной публики) версия причин гибели СССР принадлежит перу А.А.Зиновьева — известного советского диссидента и мастера парадоксов (любовь к которым порою сильно мешает ему объективно оценивать ситуацию).

          Данный автор, фактически, по своим убеждениям принадлежит к лагерю цивилизационщиков. Он считает советский строй порождением особого архаического менталитета-архетипа советских людей, то бишь чем-то прорастающим прямо из самого нутра нашего народа. При таком понимании советского режима его крах, само собой, совершенно необъясним. Ведь вроде бы и народ наш остался тот же, и менталитет его при нём (что с ним, с архетипом, вообще может статься?), и строй подходит ему тютелька в тютельку, а оный, возьми вдруг, да и обрушься. Не иначе, дело не чисто, то бишь является делом чужих рук. На то и напирает Зиновьев.

          По его мнению, "никаких объективных факторов в социальной организации советского общества" для "перестройки" и последующих событий "не было" (30, с.107). "Очевидно, вступили в силу факторы, действовавшие извне советского общества, причём действовавшие как факторы, породившие в нём определённое идейное, моральное и психологическое состояние населения, то есть как факторы субъективные" (30, с.107). То бишь, выходит, крепился, крепился наш менталитет под напором западной пропаганды, да не выдержал и сломался. Странное, конечно, поведение для менталитета-архетипа, ну да бог с ним. Независимо от того, крах СССР представляется неестественным, инспирированным исключительно Западом, а не результатом собственного внутреннего разложения советского строя. "Советская контрреволюция... была задумана и спланирована на Западе и навязана советским людям со стороны Запада (вот навязались, сволочи! — А.Х.)" (30, с.115).

          При этом Зиновьев как-то не задумывается над тем вопросом, почему бы это западная пропаганда оказалась успешнее советской? Ведь вроде бы и мы этак ненавязчиво навязывались Западу? Почему же именно он развалил СССР, а не наоборот? Наверное же, есть у сего какие-то объективные причины? В чём-то советский строй всё-таки оказался слабее, ущербнее западного, какие-то в нём имелись червоточины, то бишь именно внутренние предпосылки поражения? Автора не удивляет та странная ситуация, в которой, несмотря на то, что разрушение советского строя "не могло случиться неким естественным путём", "у советского коммунизма не оказалось серьёзных защитников. Он был разрушен почти без всякого сопротивления со стороны широких слоёв населения, членов партии (а их было около 20 миллионов!) и партийных функционеров" (30, с.118). Как же так? Что за поразительная эффективность работы "агентов Запада" — Горбачёва и компании? Или, может, агентов просто была такая прорва, что они и составляли большинство населения СССР? Тогда почему, спрашивается, нам до сих не выдают зарплату долларами? Короче, рассуждения А.А.Зиновьева выглядят весьма поверхностными. (Аналогично, кстати, и С.Г.Кара-Мурза связывает крах СССР с тем, что "строй становился всё менее советским" — 43, с.157, только не указывая толком причин этого процесса).

          В то же время, как известно, нет такого заблуждения, которое не несло бы в своём клюве зёрен истины. Вот и убеждения Зиновьева имеют некоторые рациональные основания. Во-первых, то, что гибель советского режима, действительно, заметно приблизил "модернизационный" кризис, то есть политико-экономическая (а вовсе не идеологическая) конкуренция СССР с Западом. Во-вторых же, то, что внутренние предпосылки для крушения бюрократического строя в Советском Союзе были и в самом деле весьма ущербными. Советское (российское) общество, зашедшее в ходе своего исторического развития в глухой тупик, было в очередной раз беременно, скорее, бунтом (теперь уже не крестьянским, а рабоче-интеллигентским и вообще маргинальным), нежели революцией, было склонно к самораспаду, но вовсе не к созиданию, не к строительству какого-то нового в отношении бюрократизма общественного строя. Но это уже тема для более подробного рассказа.

3. Что это было, господа?

          Ситуация, однако Попробую повнимательнее рассмотреть суть произошедшего в СССР переворота. Итак, в конце 1980-х годов низы здесь в очередной раз не захотели жить, а верхи не смогли управлять страной по-старому. Назрела ещё одна псевдореволюционная ситуация. Почему псевдореволюционная?

          Потому что причиной и задачей всякой подлинной революции является назревшая смена общественного строя. При этом никто не задаётся вопросами: на что его менять? и надо ли? и кто будет конкретно этим заниматься? — как сие имело место в нашу "перестройку". Нормальные революции только тогда и происходят, когда налицо уже наличие некоего нового класса, который прекрасно знает, чего ему надо, и выступает основной движущей, или хотя бы науськивающей, силой борьбы за "светлое будущее".

          В то же время в СССР конца 1980-х не было никаких мощных социальных сил, желающих перемен и способных их осуществить. (Тут абсолютно прав А.А.Зиновьев). В наличии имелись только всеобщее нежелание и невозможность жить по-старому. Но вот по части того, как зажить по-новому, ни от кого никаких конкретных предложений не поступало. Основные массы населения страны принципиально не были готовы ни к чему иному, кроме бюрократизма, и не представляли себе другого, не советского, образа жизни.

          Чего изволите? Во-первых, сие обусловливалось объективными интересами советского народа. Как известно, основными слоями нашего общества, помимо бюрократии, являлись крестьяне, рабочие и интеллигенция. Из этих трёх слоёв крестьянство явно не выступает носителем какой-то собственной позитивной идеологии, способной лечь в основание "крестьянского" общественного строя: тут как-то всё обычно как раз и получается бюрократизм. С рабочими и интеллигенцией сложнее. Относительно них пока неизвестно, являются ли эти тёмные лошадки такими классами, которые в состоянии взять власть в обществе в свои руки и перестроить его на какой-то свой специфически пролетарский или интеллигентский манер. С этим ещё предстоит разбираться в десятой части. Однако тут, по крайней мере, можно вполне определённо заявить, что и интеллигенция, и рабочий класс по своей природе явно антибюрократичны и антибуржуазны. Причём первая больше антибюрократична, а второй — антибуржуазен. Таковы, повторяю, их объективные социальные позиции.

          Вместе с тем, во-вторых, как понятно, объективный характер интересов и реальное их осознание — это "две большие разницы", как не говорят, но, во всяком случае, пишут в Казани. Тем самым, есть смысл оценить и субъективные представления о своих интересах всех перечисленных составляющих "советский народ" групп. В данном плане, как представляется, ни у одной из них в СССР не было никакой определённой ориентации. Относительно рабочих и крестьян, практически, очевидно, что вся их программа сводилась лишь к глухому недовольству правящим режимом (главным образом, увы, лишь по причине постоянного дорожания водки). Крестьяне вообще находились в глубокой апатии, рабочие же были готовы идти за всяким, кто громче всех прокукарекает (а там хоть солнце не вставай) и больше всех пообещает.

          Недалеко от них ушла и "народная" интеллигенция. Лишь её элитарная, просвещённая и, по преимуществу, столичная часть имела некоторые собственные убеждения, фактически, в основном (за исключением славянофильствующих певцов русской соборности и государственности, то есть, на деле, всё того же бюрократизма), носящие прозападный, пробуржуазный характер. Однако сама по себе фронда этого тонкого и оторванного от масс слоя не представляла для власти никакой опасности. Куда больше её беспокоили зреющие в недрах народа безысходный гнев и тоскливая злоба.

          Характер менталитета Наконец, в-третьих, особо стоит обратить внимание на характер господствовавшего во всех указанных слоях российского общества менталитета. Он, разумеется, был (а во многом остаётся и по сей день) всё тем же формационно-бюрократическим. Не в том смысле, что советские люди являлись отчаянными фанатами бюрократии, а в том, что вся их повседневная жизнь, протекавшая в условиях бюрократической реальности, воспитывала в них соответствующие привычки, стереотипы поведения, мировоззрение и проч. В особенности, как понятно, сие было характерно для пенсионеров и зрелых поколений с их, по преимуществу, деревенскими корнями. Большинству советских людей были совершенно чужды буржуазные представления и ценности с их упором на индивидуализм, правовое регулирование жизни, политические свободы и т.д. Политические убеждения наших масс определялись вождизмом и связанными с ним патерналистскими ожиданиями и настроениями.

          Даже сегодня "главной сквозной идеологемой всех работающих в России макроидеологий выступает всё тот же этатизм, государственничество" (91, с.370). Одновременно, российское "общественное мнение ещё в значительной мере ориентировано на личности, в том числе и в политике. Политические деятели воспринимаются как символы определённых ценностей" (83, с.406). Об этом свидетельствует, например, характер практически всех появившихся в годы перестройки на советской и постсоветской политической сцене партий. Все они представляли и представляют собою вождистские организации, партии одного лидера — Жириновского, Травкина, Явлинского и т.п. Подлинно буржуазные партии, например, или вообще не имеют лидеров, или же меняют их, как перчатки. Поскольку эти партии являются, по сути, гражданскими миниобществами, просто выбирающими из своей среды в нужный момент представителей для осуществления тех или иных функций. В России же и в ряде иных стран СНГ партийная жизнь исходно носила (а частью и поныне носит) совершенно иной характер. Тут, на деле, под видом партий скрываются подобия кланов определённых вождей, окружённых группами разагитированных ими сочувствующих. (Поэтому же, кстати, с таким трудом происходит в России и создание единой партии буржуазно-демократической ориентации: сами традиционно бюрократические, лидерские установки вождей и сторонников такой партии приходят в противоречие с её целями).

          Аналогично, большое место в менталитете нашего народа занимали и занимают коллективистские, коммуналистические ценности. По результатам опроса, проведённого в 1997 году, "98,6% опрошенных считают общество, которое было провозглашено как цель развития в советскую эпоху, справедливым. Причём 39,3% считают, что цель была реализована (в целом или с недостатками). Эти данные свидетельствуют о глубокой укоренённости в общественном сознании этих ценностных ориентиров. При этом лишь 29,8% опрошенных высказались за возврат к советской системе в сталинском (9,5%) или брежневском (20,3%) варианте" (83, сс.419-420).

          Именно благодаря такому менталитету масс избираемая ими Дума практически все 1990-е годы являлась оплотом консерватизма в стране. В.В.Кожинов отмечает характерное отличие этой нашей Думы от Думы эпохи Романовых. В обоих случаях имелось противоборство Думы и правительства, при том, что Думу формировал народ, а правительство — иерархи бюрократии. Однако при царе как раз Дума выступала за реформы, а власть — против них, а сегодня — наоборот. "Дореволюционная Дума была в основе своей "прогрессивная", а сегодняшняя — за исключением отдельных "фракций" — "консервативна"" (45, с.121). Подчёркиваю — даже не обязательно с точки зрения действительной прогрессивности или нет отстаиваемых ею позиций (тут у каждого может быть своё мнение), а попросту уже в плане самого отсутствия тяги к каким-либо переменам. При царе реформ требовал народ, а ныне к ним рвётся сама центральная власть; народ же или сопротивляется преобразованиям, или безмолвствует.

          Таким образом, можно заключить, что в конце 1980-х годов в СССР никакого реального движения со стороны собственно "советского народа" к каким-либо позитивным реформам не было и быть не могло. "Реформам 90-х гг. ...не предшествовала революция в умах, революция в мышлении" (72, с.4). "Перемены не могли начаться "снизу", народ ждал изменений "сверху" и готов был (? — А.Х.) их поддержать" (36, с.585). Ну а при отсутствии такой инициативы "сверху", всё, на что массы в лучшем (или худшем?) случае были способны — это лишь на ещё один очередной бунт, по доброй русской традиции, — бессмысленный и беспощадный.

          Лебединая песня бюрократии По всему по этому подлинным и единственным инициатором "перестройки" явились наиболее чётко осознающие гибельность ситуации в стране слои высшей бюрократии. Не рабочие и крестьяне, а "совсем другие силы определили направление и характер реформирования советской системы. Этими силами была советская номенклатура" (36, сс.584).

          При этом подчёркиваю, во-первых, что у оной не было никакой реальной программы. Ею двигал поначалу, да и, практически, всю дорогу, простой инстинкт самосохранения. Классовые интересы постоянно боролись в душе нашей номенклатуры с "общечеловеческими ценностями", и вторые понемногу побеждали. В том смысле, что ничто человеческое бюрократам было не чуждо, и им тоже больше хотелось выжить как особям, чем сохранить верность высоким классовым идеалам, унеся их с собою в могилу. То бишь речь здесь идёт о тех "ценностях", том инстинкте, который заставляет гиену отбегать от пищи, когда на горизонте появляется лев. Именно им и руководствовалась советская бюрократия в своей перестроечной политике. Однако, как известно, всякий инстинкт слеп. Отсюда у движимой им номенклатуры и не было ясных целей. Её вожди действовали исключительно по обстоятельствам.

          В то же время, во-вторых, несмотря на то, что реформы шли без руля и без ветрил, они неминуемо принимали по своему характеру форму некоторых политических послаблений (преимущественно, в сфере разговорного жанра), а в социально-экономической области выражались в отступлениях от централизованного хозяйствования в пользу карикатуры на рыночное. Сие обусловливалось, как отмечалось, уже тем, что от положения полностью закрученных гаек, которое имелось в СССР, можно было двигаться только в сторону их раскручивания. Этим горбачёвское руководство сначала робко, а затем со всё возрастающим размахом (и соответствующим идеологическим обеспечением, в котором с упоением приняла участие поощряемая верхушкой аппарата столичная интеллигенция) и занялось.

          В целом, идеологией реформ предполагалась замена управленческих связей между экономическими субъектами на рыночные. В нормальном случае рыночные связи в истории развиваются с нуля, с натурального хозяйствования, как именно первичная и наиболее примитивная форма связи. В СССР же имелась весьма сложная, дифференцированная и специализированная экономика. Тут речь шла отнюдь не о строительстве отношений с нуля, а о их перестройке на ходу, причём проводимой искусственно, в рамках определённой политики. Но политика — это весьма маломощный инструмент управления социально-экономическими процессами. В данной области она способна только разрушать старое и расчищать площадку под строительство нового, но не непосредственно строить. Поэтому попытки ввести рыночную экономику вместо бюрократической закономерно оказались эффективны лишь в плане разрушения имевшейся системы экономических связей и управления, но не в плане создания взамен ей какой-то иной. Не распространяясь уже о массе отягчающих обстоятельств в виде диспропорций отраслей, низкого качества рабочей силы, излишка денежной и дефицита товарной массы и т.п., само советское общество было не способно враз изменить свой способ экономической жизни. Отчего реформы неизбежно привели к резкому ухудшению экономической ситуации. "Именно после 1988 г. стал быстро нарастать кризис, грозящий катастрофой" (44, с.593).

          При том, в-третьих, разумеется, как многие генералы, так и рядовые великой армии бюрократии, смотрели на происходящие в стране буржуазно-демократические преобразования довольно косо и вовсю старались сделать своё вынужденное отступление фикцией, свести его лишь к тактическому выравниванию линии фронта. Реальная политика бюрократии в целом заключалась в том, чтобы не столько идти вперёд, сколько по возможности маршировать на месте, лишь погромче распевая. Неизбежная антибюрократичность реформ никак не внушала номенклатуре энтузиазма. Решаясь на них, она всякий раз, буквально, резала себя по живому, производя нечто типа самоампутации ноги при гангрене. Отсюда проистекали бесконечные душевные терзания и метания аппарата, постоянно норовившего спрыгнуть не на той остановке, вильнуть в сторону и лишь так изменять систему, чтобы не дай бог ничего в ней ненароком не изменить.

          Однако как ни упиралась бюрократия, обстоятельства настырно толкали её в спину. Ветер века переменился. На дворе стояло совсем другое время года, чем в прежние благодатные эпохи. Вынужденно разбуженный верхами аппарата джинн народной активности постепенно, поёживаясь, выполз из нагретой за семьдесят лет спячки бутылки и загнать его обратно не было уже никакой возможности. Затеянная болезненная операция системы с неожиданными последствиями в виде обнаружения резкой антибюрократической настроенности советского общества, завершилась для СССР летальным исходом. Номенклатура оказалась неспособна остановить процесс разрушения старого политического режима. Власть выпала из рук её консервативного крыла. "Реформаторы были вынуждены её поднять" (79, с.32) (что они и сделали в стиле: "Сыр выпал; с ним была плутовка такова").

"Эту песню не задушишь, не убьёшь: эту песню запевает молодёжь" В то же время, параллельно выпадению старой власти в осадок, обнаружилась, с другой стороны, фактическая неспособность постсоветского общества к иному, демократическому, устройству.

          Откуда бы, спрашивается, на обломках СССР могла произрасти демократия? Это в поэзии из мусора растут стихи и фиалки, а в политике — исключительно поганки. Максимум, на что мы оказались способны, — это воспринять лишь некоторые внешние формы западных государств, наполнив их своим родным "совковым" содержанием. На повестку дня в России после распада СССР неизбежно встала задача формирования новой бюрократической власти, новой бюрократии. И сия последняя, конечно, не замедлила появиться.

          Отчасти она выросла из бывших "демократических" лидеров, прорвавшихся к рулю управления государством на гребне стихийно-демократической волны, но главным образом, в решающей своей массе, разумеется, сформировалась всё из тех же прежних советских аппаратчиков — только теперь уже не первого, а второго, третьего и далее по списку эшелонов. "Новая российская элита сформировалась по преимуществу из старой советской номенклатуры. По данным сектора изучения элиты Института социологии РАН, выходцы из неё составили более 75% политической и 61% бизнес элиты" (85, с.13). Произошла элементарная смена персоналий и поколений бюрократии. Данный класс попросту ускоренно омолодился. И это несколько нормализовало ситуацию. Во-первых, потому что новая власть получила очередной кредит доверия народа. Во-вторых, поскольку новая бюрократия оказалась, как и в 20-е годы, более адекватной новейшей обстановке, более способной приспособиться к изменившимся обстоятельствам.

          Последние же упорно диктовали своё: ни жить, ни управлять по-старому невозможно. В силу этого пробуржуазная политика продолжилась. Раз уж не осталось никакой возможности для сохранения прежних порядков, то наша посвежевшая и похорошевшая бюрократия принялась отступать на новые позиции, перестраиваясь и приговаривая на ходу: "Что ж, управдома из меня не получилось. Придётся переквалифицироваться в буржуя. В конце концов, есть ананасы и жевать рябчиков тоже кому-то надо". На данной почве в середине 1990-х годов развернулась вакханалия бюрократической приватизации, то есть полулегального разворовывания государственных ресурсов, растаскивания и распродажи всего, что лежало без достаточного присмотра. Ну а поскольку надсмотрщиками в данном случае выступали сами бюрократы, то понятно, что "без присмотра" оказалось, практически, абсолютно всё. Чиновники, министры, директора — каждый спешил ухватить, что мог. "Ещё при Горбачёве, с 1988 г., министерства стали преобразовываться в концерны акционерного типа (например, "Газпром"), госбанки — в коммерческие банки, госснабы и торги — в биржи, совместные предприятия, крупные торговые дома. Новые коммерческие структуры получали права спецэкспортёров, специмпортёров, уполномоченных банков. С 1992 г. эта тенденция трансформации власти в собственность не только не была ограничена, но, напротив, закрепилась и восторжествовала" (85, с.13). Одновременно для поддержания штанов народа брались займы на Западе, которые, впрочем, с не меньшим успехом так же наполовину, если не больше, присваивались власть имущими. В результате же всего данного бурного процесса уже не "чёрного передела" (как в начале века), а "передела по-чёрному", большинство бывшей советской номенклатуры успешно нашло себя в новой жизни и опять заняло в ней ключевые позиции, только теперь уже в роли капиталистов — владельцев заводов, газет, "аэрофлотов". Сегодня, "в целом, по некоторым оценкам более двух третей руководителей частных или акционерных фирм и организаций — это бывший "командный состав" советских госпредприятий. Именно они составляют костяк нового экономически господствующего класса, "неономенклатуры""(91, с.229).

          Бессилие правительства Стоит подчеркнуть, что указанный процесс протекал не столько с благословения центра и в соответствии со спускаемыми им на места директивами, сколько стихийно, как массовая самодеятельность аппаратчиков, срочно спешащих обеспечить себе наилучшие стартовые позиции в новой реальности. Центральный аппарат, конечно, тоже не дремал, но лишь в том смысле, что, урча, урывал себе наиболее крупные куски от сообща заваленной бюрократией на бок кровоточащей туши российской экономики, а не в том, что контролировал ситуацию в целом. В последнем смысле центральная власть была бессильна как-либо серьёзно повлиять на процесс. У неё попросту не было для этого достаточной силы. Хотя она и опиралась в своей политике на поддержку народа, однако это была вовсе не та опора, благодаря которой можно было реально управлять страной и, в том числе, экономическими преобразованиями. В данном качестве как раз единственной эффективной силой являлся только сам государственный исполнительный аппарат. "Никакое принятое в Кремле масштабное межведомственное решение не может быть продавлено по исполнительной вертикали "до дна", доведено до адекватного исполнения, получения искомого результата — если оно хоть в чём-то серьёзном не соответствует интересам региональных элит или отраслевых групп интересов" (91, с.325), а уж, тем более, интересам масс госаппарата в целом. Но ведь именно этот аппарат и являлся, собственно, той бюрократией, с которой центру, в первую очередь, и нужно было бороться за законность приватизации. Волею обстоятельств лиса оказалась охранницей курятника. И через два года курятник было не узнать.

          В связи с этим напрасно, например, А.П.Паршев (и многие другие) винит в чём-то "субъективный фактор, то есть неблагоприятное влияние на нашу жизнь конкретных лиц, оказавшихся у власти" (75, с.310). Ни при чём здесь ни чья-то злая воля, ни "дилетантизм и невежество в политической практике" (71, с.5). "Саморазрушение коммунистической империи и последовавший за ним тяжёлый переходный период являются прежде всего проявлением социологических закономерностей, скорее исторической трагедией, чем следствием ошибок и преступлений политиков периода либерально-демократических реформ" (84, с.105). Кто бы ни оказался в постсоветской России во главе аппарата, ничего бы в её истории 1990-х годов существенно не изменилось. Б.Н.Ельцин (со всеми его премьерами) был лишь щепкой в течении событий, правда, продемонстрировавшей замечательную плавучесть, но не более того. Направление же потока определяла увёртливая массовая деятельность бюрократии и неповоротливые реакции на её мгновенные прыжки и укусы нашего одуревшего от перемен и прибитого нежданными невзгодами (взамен обещанного счастья) народа.

          Хотели как лучше, а получилось как получилось Ключевым звеном приватизации, как известно, явились реформы правительства Гайдара, по поводу которых до сих пор высказываются противоречивые мнения, что, в общем-то, закономерно обусловлено самим противоречивым характером этих реформ. Что замышлял и в чём видел их цель Е.Т.Гайдар и его соратники? Главной задачей своего правительства он считал, во-первых, создание в России хоть какого-то среднего класса собственников, который мог бы стать опорой новой (демократической) политической системы и нового (на деле, буржуазного) общественного строя вообще, а во-вторых, максимально возможную либерализацию экономики, то есть выведение её из-под контроля госаппарата. То бишь, фактически, речь шла не столько об экономических, сколько о политэкономических, базовых преобразованиях российского общества, о переделке его структуры. Гайдар правильно понимал, что без изменения общей социальной ситуации, расклада сил в обществе, ничего у нас изменить к лучшему вообще не удастся. На это и был направлен главный удар его реформ.

          Однако каковы были условия их проведения? Ну, конечно, прежде всего, ситуация накануне реформ была аховой в чисто конкретном плане: земля горела под ногами. (Впрочем, когда реформы в России проводились в иной обстановке? Какой бы царь тогда позволил их проводить?). Тем не менее, это не главное. Ситуация была сложной в другом, куда более важном смысле. Либеральные, то есть буржуазные реформы требовалось провести, во-первых, при полном отсутствии в обществе буржуазии и даже, более того, при антибуржуазном характере масс народа, во-вторых, в условиях засилья бюрократии, являвшейся единственной дееспособной силой в стране (то есть, следовательно, — её руками), в-третьих, при глубоких диспропорциях в экономике, и, наконец, в-четвёртых, при таком уровне развития индустрии, на котором либеральные реформы с чисто экономической точки зрения были уже нонсенсом. Многие критики Гайдара, ссылаясь на примеры США, Германии, Японии и т.д., как раз и напирают ныне именно на два последних факта, то бишь на то, что использующая современные средства производства экономика требует государственного регулирования (см., например: 82, с.68 и 78, с.11), и на то, что "путём децентрализации индустриальную экономику из кризиса не вытянуть" (78, с.14). Тогда как, повторяю, основным содержанием реформ правительства Гайдара являлась, напротив, максимальная либерализация. В их ходе была предпринята попытка именно полностью отстранить госаппарат от управления экономикой.

          И в этом имелся свой резон, — если учесть бюрократический характер нашего госаппарата. Надо думать, Гайдар не хуже его критиков понимал, что современная, а, тем более, находящаяся в глубоком кризисе экономика нуждается в государственном регулировании. Но к чему вело такое регулирование в конкретных условиях постсоветской России? Конечно же, всё к тому же всевластию бюрократии и разграблению ею "народного" хозяйства. Своим оппонентам, призывавшим (и поныне призывающим) не к либеральной, а к регулируемой государством рыночной экономике, Гайдар отвечал (и отвечает), наподобие Чацкого: "А государство какое?" Если у нас имелось бы демократическое государство западного типа, тогда можно было бы рассуждать о том, что лучше: либерализм или госрегулирование. А в условиях бюрократизма ("демократизм" постсоветской России, в основном, связан лишь с сепаратизмом и с равновесием сил многочисленных кланов новейшей бюрократии, "на самом деле является плюрализмом элит" — 91, с.307) последнее абсолютно неприемлемо. Сегодня "речь идёт не о невмешательстве государства в экономику, а о правилах этого вмешательства, то есть о том — и это главное, — что будет представлять из себя государство. До тех пор пока не сломана традиция восточного государства (Гайдар, естественно, разделяет широко распространённые иллюзии насчёт "азиатского способа производства" — А.Х.), невозможно вести речь о вмешательстве. Не "вмешательство", а полное подавление — вот на что запрограммировано государство такого (у Гайдара — азиатского, а, фактически, — обычного бюрократического — А.Х.) типа" (20, сс.43-44).

          Перед правительством реформаторов на деле стояла "дикая" дилемма. С одной стороны, в имеющихся индустриальных, а, тем более, конкретных российских постсоветских кризисных условиях политика либерализации явно являлась технически ошибочной и губительной для экономики страны. Но с другой стороны, сохранение государственного регулирования было ничуть не лучшим вариантом: в этом случае экономика так же продолжала бы коллапсировать, да вдобавок к тому имело бы место попутное усиление бюрократического аппарата. Россия, увы, завсегда — словно витязь на распутье, всегда перед дурным выбором: направо поскачешь — коня потеряешь, налево завернёшь — так хоть вовсе домой не возвращайся.

          Поэтому правительство Гайдара и пошло по пути либерализации. Из двух зол оно выбрало то, которое хотя бы в перспективе сулило шансы на выход из нескончаемого лабиринта. Его лозунгами стали: "Долой государство с корабля российской экономики!" и: "Даёшь формирование российского среднего класса — основы гражданского общества!" Но Гайдар, разумеется, просчитался. Ему не удалось выполнить намеченной программы. Во-первых, "довольно быстро выяснилось, что либеральная экономическая политика в стране с антилиберальной политической и хозяйственной традицией требует сильного государственного обеспечения" (91, с,204). Внедрение буржуазных порядков в антибуржуазную среду неизбежно нуждалось в государственном насилии и, тем самым, в сильном аппарате. Необходимые для достижения цели средства противоречили самой цели. Во-вторых, поскольку единственной дееспособной силой российского общества являлась лишь бюрократия, то именно она и воспользовалась прежде всего политикой либерализации и приватизации, захватив в её ходе в свои руки основные средства производства. "В процессе приватизации номенклатура смогла стремительно конвертировать свою политическую власть и распорядительные функции в госсобственности в собственность и деньги" (91, сс.228-229). В-третьих, в имевшихся экономических условиях либеральная политика тут же привела к катастрофическим кризисным явлениям, чему, вдобавок, немало посодействовали антиэкономические, паразитические наклонности и действия превратившихся в хозяев предприятий аппаратчиков.

          Посттоталитарный бонапартизм Таким образом, в результате всех описанных событий на дымящихся развалинах СССР в России сформировался довольно любопытный феномен, а именно: ещё один бонапартизм. Теперь уже не псевдо-, как в 1920-х годах, но и не нормальный, постабсолютистский, а посттоталитарный. Что является его отличительными чертами?

          Во-первых, то, что в основании его лежит не компромисс бюрократии и буржуазии при силовом доминировании второй, а неустойчивость положения бюрократии в современном обществе и мире, неадекватность бюрократизма ситуации, то есть неспособность бюрократического аппарата а) справиться с управлением сложной экономикой, б) добиться безоговорочного подчинения себе постиндустриальных социальных слоёв, а также в) эффективно противостоять натиску внешнеполитической конкуренции буржуазных государств. Всё это и заставляет бюрократию, с одной стороны (по характеру её поведения), проводить уклончивую и половинчатую пробуржуазную политику, а с другой (субстанциональной), — мимикрировать под буржуазию и даже частично на деле преобразовываться в неё.

          Во-вторых, в условиях новейшего бонапартизма буржуазность и бюрократичность в жизни общества и его господ-кентавров теснейшим образом сплетаются друг с другом. Вместо планировавшегося "социализма с человеческим лицом" мы заполучили капитализм с бюрократической физиономией. И даже, если выражаться точнее, бюрократизм в капиталистической обёртке. "Власть и собственность, по существу, так и не смогли разделиться... Произошло формирование квази-собственников, для которых связи с государственной властной пирамидой в целом важнее рыночных отношений" (3, с.18). "Основную массу богатых в новой России представляют предприниматели, имеющие какой-либо доступ к носителям политической власти" (91, с.230). ""Инвестиции в политику" продолжают оставаться в России самыми прибыльными" (91, с.291). Обратным образом, "все основные сегменты правящего класса основывают своё положение сегодня на собственности" (91, с.322). Сформировался своеобразный "бюрокапитализм", причём даже не такой, как в России начала XX века, а такой, при котором капиталистами и бюрократами являются сплошь и рядом одни и те же лица. (Впрочем, самый распространённый вариант тут — это когда глава клана находится у власти, а его многочисленные родственники, свойственники и вассалы — у кормушки, в руководстве всевозможных фирм-прилипал, частных или государственных предприятий и прочих контор. "Современные российские политологи приходят к выводу о формировании в рамках российской элиты политико-финансовых групп, участники которых связаны тесными патронально-клиентельными связями" — 85, с.15). Безусловно, что такой капиталиствующий госаппарат обеспечивает процветание "своего дела" вовсе не рыночными методами и отнюдь не заинтересован в реальном рынке с его свободной конкуренцией. Фактически, рынок делится им по-бюрократически, то бишь чисто политическими средствами и политическим образом: вот это моя, а это — твоя дань, территория, улус, сектор экономики.

          В то же время, в-третьих, само допущение в экономику рынка с его закономерностями неизбежно изменяет характер тех слоёв общества, которые реально соприкасаются с ним. С одной стороны, рынок так или иначе формирует у бывших бюрократов, отошедших от аппаратной жизни и переключившихся на бизнес, менталитет подлинных капиталистов. С другой стороны, в данных условиях постепенно формируется класс мелкой и средней буржуазии, растущей из народа. Экономический потенциал его очень слаб и вряд ли даже в отдалённом будущем сравнится с потенциалом нынешнего "олигархического", то бишь собственно бюрократического по своему происхождению и функционированию капитала. Но в то же время данный класс гораздо более быстрыми темпами вырастает в реальную социальную пробуржуазную и демократическую силу — ввиду своей массовости, независимости от бюрократии и фактической классовой враждебности ей. Недаром "проблемы малого бизнеса" до сих пор в России так и остаются проблемами: их решение вовсе не в интересах бюрократии ни по экономическим, ни по политическим соображениям. Наконец, с третьей стороны, происходит и смена поколений россиян, отчего в составе активной части населения страны всё больше растёт доля тех, для кого нынешние, пусть даже и уродливые, но рыночные порядки, являются привычными, а соответствующий менталитет — нормой. Всё это постепенно упрочает буржуазные начала в обществе и способствует преобразованию капитализированного бюрократизма в бюрократизированный капитализм и далее по курсу (естественно: доллара по отношению к иене). (Правда, становление массового класса мелкой буржуазии, как известно, ещё не спасает от тоталитаризма: на данной социальной почве просто формируется "фашистский" его вариант).

          По существу в России идёт ползучая трансформация тоталитарного бонапартизма в обычный (хотя неизбежно с большим удельным весом и преобладающим влиянием крупного капитала). То есть имеет место некий переходный период между бюрократизмом и капитализмом (подчёркиваю: в полном соответствии с формационной теорией). При котором бюрократия, конечно, ещё добирает наспех средствами угасающей власти всё, что она может урвать, но вместе с тем реалии и правила игры становятся всё более рыночными, буржуазными.

          Товарищ генсек умер. Да здравствует господин президент! При этом хочу особо заострить внимание читателя на том, что описанный бонапартистский режим, как бы он ни был плох с точки зрения высоких идеалов и нравственных принципов, тем не менее, есть единственная форма, в которой только и может существовать современная Россия. "Авторитаризм в нашем случае не желательная (чего тут можно желать?), а, увы, объективно неизбежная форма правления" (11, с. 5). Альтернативой ему выступает вовсе не нечто светлое, мягкое и пушистое, а обыкновенная анархия, то бишь старый добрый русский беспредел. "В России (уточню: прошлой и современной — А.Х.)... ломать государство означает только одно — порождать смуту" (72, с.14). Наше общество ещё насквозь бюрократично по своим повадкам, по менталитету. В стране нет достаточной политической и правовой культуры населения, нет основы для утверждения демократических порядков — гражданского общества. Его нет ни по классическому и давно апробированному образцу буржуазных обществ, где его базисом выступает рынок и объединяемые им слои буржуазии. Его нет и в каком-либо более современном "социалистическом" смысле. От страны, только что, рыдая (а отнюдь не смеясь), расставшейся со своим радикально-тоталитарным прошлым, странно было бы ожидать иного.

          Тем самым при имеющемся раскладе карт бюрократический бонапартистский режим мало того, что неизбежен, но ещё и благотворен. Пока российское общество не станет в состоянии само собой управлять, ему необходим надсмотрщик и вертухай. Важно лишь, чтобы он вёл Россию в нужном для неё, а не для него лично направлении. Впрочем, сие сегодня в значительной мере обусловливается уже самой наличной обстановкой.

          Очередные незадачи постсоветской власти Итак, в России ныне происходит ползучий переход от так называемой командной экономики к рыночной, а точнее, от бюрократизма к капитализму. Разумеется, сие вовсе не нормальный формационный переход от строя к строю, ибо направляется он не буржуазией, а бюрократией, принуждаемой к буржуазной трансформации общества и самой себя обстоятельствами.

          При этом имеет место закономерное расхождение интересов и политики-поведения верхов и низов аппарата. Последние, как всегда, более эгоистичны, более нацелены на то, чтобы, пользуясь моментом, цапнуть кусок побольше лично для себя и сделать ноги, а там — хоть трава не расти. Центральная же власть вынуждена смотреть на дело по-государственному, то есть заботиться об интересах выживания не только себя, любимой, но попутно по необходимости и всего управляемого ею общества. Таково уж её печальное положение, такова горькая планида. Именно центру волею судеб приходится проводить в стране буржуазные реформы. Повторяю: не то, чтобы он сам очень этого хотел (хотя какие-то субъективные моменты и амбиции вождей сбрасывать со счетов не следует), но деваться ему некуда. Чтобы ему удержаться на своём месте, страна должна как-то жить и хотя бы помаленьку выбираться из той ямы, в которой она находится. А вылезать из неё в имеющихся обстоятельствах возможно только в капиталистическом, то есть в буржуазно-демократическом, антибюрократическом направлении. Во-первых, поскольку "очевидно, что ещё одного военно-тоталитарного эксперимента Россия не выдержит, под какими бы лозунгами он ни осуществлялся" (72, с.10). Во-вторых, потому что "постэкономическое общество, в отличие от общества экономического, нельзя построить мобилизационными методами" (87, с.7). В-третьих, из-за необходимости приспособления власти к реалиям мировой обстановки. Ну и, наконец, в-четвёртых, потому как сам наш народ уже не тот, что прежде, — с ним уже приходится разбираться не силой, а лаской и хитростью. "Демократические пласты в русском сознании... сегодня шире, чем когда-либо раньше" (78, с.13).

          В силу этого центральная власть, вынужденная "бонапартничать", оказалась между двух огней, между молотом и наковальней. С одной стороны, в своей политике ей приходится преодолевать инерцию народной отсталости, действовать в условиях господства формационно-бюрократического менталитета, по-прежнему направляющего мысли и дела значительного большинства россиян отнюдь не в рыночном направлении. (Основным выразителем этих настроений в политической сфере, как уже отмечалось, выступает Дума). С другой стороны, политику буржуазных реформ центр вынужден проводить посредством своего исполнительного аппарата, то есть как раз низовой бюрократии, вовсе не заинтересованной в такой политике. Верхи тут являются заказчиками музыки, преследующей общегосударственные цели, а низы — её исполнителями, руководствующимися на деле лишь своими частными интересами и, соответственно, вовсю импровизирующими. Им совсем ни к чему реальный рынок: им нужен лишь такой рынок, которым бы они могли всё так же командовать и который бы не сопровождался социальными и политическими переменами, угрожающими их власти. В связи с этим и без того довольно осторожная и половинчатая пробуржуазная политика верхов сильно искажается в своём конкретном воплощении. Идёт массовое сопротивление ей со стороны низового аппарата. Такова политическая канва момента.

          Не менее сложна ситуация и в области "чистой" экономики. Причём опять же не только в том плане, что большая часть отечественной промышленности лежит в руинах и "восстановлению не подлежит" (хотя бы за неимением средств на это). Главная беда тут по-прежнему заключается в том, что Гайдар уволен, но дело его живёт. Ведь проблема, которую он пытался решить, осталась всё той же. Конечно, сегодня в России есть какой-никакой класс буржуазии, пусть даже и преимущественно с олигархически-бюрократическим лицом. Однако до сих пор актуален вопрос о допущении-недопущении госаппарата к управлению промышленностью. Тут, куда ни кинь, всюду клин. Во-первых, как уже отмечалось выше, без сильного государства невозможна вообще никакая эффективная политика и, в том числе, пробуржуазная, при том, что сильное государство в наших условиях не может не быть бюрократическим и, тем самым, антибуржуазным. Во-вторых, ситуацию опять-таки усложняет тот факт, что развитие орудий труда ныне миновало ту черту, до которой они были адекватны рыночным порядкам. Сами по себе орудия требовали рынка лишь до осуществления тотальной индустриализации. При царизме, например, не случайно экономика развивалась, хотя и под руководством бюрократии, но в буржуазной форме. На тогдашнем уровне развития средств производства государство было просто неспособно централизовать управление промышленностью, да в этом и не было надобности. Другое дело — сегодня. Современная мощная экономика без госрегулирования нормально функционировать не может. Её реальный общественный характер не допускает сугубо частного управления ею. Тут необходимо как-то поддерживать баланс частных и общественных интересов. Однако вся проблема в том, — кому его поддерживать? Единственным органом, призванным и способным взять на себя эту функцию, является госаппарат. Но в нашем российском случае он — столь же частная, отчуждённая от общества и даже более опасная и разрушительная (в отношении экономики) сила, чем собственно эгоистически настроенные капиталисты. Как отмечает посвящённый в таинства нашей государственной кухни Гайдар, "государство не лучшим образом распоряжается деньгами... Средствами распоряжается бюрократия, не слишком озабоченная экономическим результатом для страны в долгосрочной или краткосрочной перспективе и куда больше думающая о своих "комиссионных"" (20, с.184). Увы, таково поведение отечественной (и вообще всякой иной) бюрократии не только на поприще бюджетной политики.

          Соответственно, центру необходимо ещё и каким-то образом продираться между Сциллой нужды в государственном управлении промышленностью и Харибдой опасности бюрократического характера этого управления, при том, что никакое другое пока в России вообще невозможно. Короче, во всех отношениях (кроме чисто материального) современному российскому бонапартистскому режиму не позавидуешь.

* * *

          На сём "героя моего в минуту злую для него" придётся оставить. Рассказ о том, что будет с ним дальше, мне придётся отложить на конец данного сочинения. Во-первых, потому что нельзя писать о развитии капитализма в России, не имея понятия о том, что такое капитализм. Во-вторых, поскольку вообще невозможно прогнозировать судьбу нашей страны в отрыве от исследования направлений общего развития цивилизации на планете. В-третьих, в связи с тем, что в хороших романах изложение всегда должно обрываться на самом интересном месте. Ну и, наконец, в-четвёртых... Что ли мы не русские люди? Авось, пока я дописываю эту книгу, оно как-нибудь само всё и рассосётся.

Список цитируемой литературы:
  1. Актуальные проблемы теории истории (материалы "круглого стола") (12 января 1994 г.). — "Вопросы истории", 1994, # 6, сс.45-103.
  2. Алексеев П.В., Панин А.В. Философия. Учебник. — М.: "Проспект", 1999.
  3. Алексеева Т.П. Демократия как идея и процесс. — "Вопросы философии", 1996, # 6, сс.16-35.
  4. Афанасьев В.Г. Мир живого: системность, эволюция и управление. — М.: Изд. полит. лит, 1986.
  5. Ахиезер А.С. Россия как большое общество. — "Вопросы философии", 1993, # 1, сс.3-19.
  6. Бабкин В.Д., Селиванов В.Н. Народ и власть: Опыт системного исследования воззрений М.Е.Салтыкова-Щедрина. — Киев: "Манускрипт", 1996.
  7. Баллестрем К.Г. Апории теории тоталитаризма. — "Вопросы философии", 1992, # 5, сс.16-28.
  8. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука: 1990.
  9. Бердяев Н.А. Судьба России: Сочинения. — М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 1998.
  10. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV — XVIII вв. Том 1. Структуры повседневности: возможное и невозможное. — М.: "Прогресс", 1986.
  11. Бюрократия, авторитаризм и будущее демократии в России (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1993, # 2, сс.3-32.
  12. Валянский С.И., Калюжный Д.В. Понять Россию умом. — М.: Алгоритм, 2001.
  13. Верт Н. История Советского государства. 1900 — 1991: Пер. с фр. 2-е изд. — М.: ИНФРА-М, Издательство "Весь Мир", 1999.
  14. Волобуев П.В., Булдаков В.М. Октябрьская революция: новые подходы к изучению. — "Вопросы истории", 1996, # 5-6, сс.28-38.
  15. Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. — М.: "Советская Россия" совм. с МП "Октябрь", 1991.
  16. Встреча редколлегии журнала в Министерстве финансов СССР. — "Вопросы экономики", 1989, # 6, сс.3-25.
  17. Гаджиев К.С. Тоталитаризм как феномен XX века. — "Вопросы философии", 1992, #2, сс.3-25.
  18. Гаджиев К.С. Эпоха демократии. — "Вопросы философии", 1996, # 9, сс.3-22.
  19. Гайда Ф.А. Февраль 1917 года: революция, власть, буржуазия. — "Вопросы истории", # 3, сс.31-45.
  20. Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. — СПб.: Норма, 1997.
  21. Гарин И.И. Что такое философия?; Запад и Восток; Что такое истина? — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2001.
  22. Гринин Л.Е. Производительные силы и исторический процесс. — М.: Теис, 2000.
  23. Гумилёв Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. — СПб.: "Кристалл", 2001.
  24. Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. — СПб.: "Кристалл", 2001.
  25. Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Кризис европейского человечества и философии. Философия как строгая наука. — Минск: Харвест, М.: АСТ, 2000.
  26. Даркевич В.П. Происхождение и развитие городов древней Руси (X — XIII вв.). — "Вопросы истории", 1994, # 10, с.43-60.
  27. Диалектика живой природы / Под ред. Н.П.Дубинина, Г.В.Платонова. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1984.
  28. Диалектика материального мира. Онтологическая функция материалистической диалектики. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1985.
  29. Дэвис Р.У., Гатрелл П. От царизма к нэпу. — "Вопросы истории", 1992, # 8-9, сс.30-51.
  30. Зиновьев А.А. Глобальное сверхобщество и Россия. — Минск: Харвест, М.: АСТ, 2000.
  31. Евразийство: за и против, вчера и сегодня (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1995, # 6, сс.3-48.
  32. Ивин А.А. Введение в философию истории. — М.: Гуманитарный издательский центр ВЛАДОС, 1997.
  33. Игнатов А. Идолатрия государства. — "Вопросы философии", 1998, # 7, сс. 42-47.
  34. История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма: в 3-х томах. Том третий. — М.: "Наука", 1986.
  35. История России с древнейших времён до конца XVII века. — М.: ООО "Издательство АСТ-ЛТД", 1998.
  36. История России. XX век. — М.: ООО "Издательство АСТ-ЛТД", 1998.
  37. История средних веков: в 2-х т.: Учебник / Под ред. С.П.Карпова. Том первый. — М.: Изд-во МГУ: ИНФРА-М, 1988.
  38. Кантор В.К. Демократия как историческая проблема России. — "Вопросы философии", 1996, # 5, сс.32-51.
  39. Кантор В.К. Стихия и цивилизация: два фактора "российской судьбы". — "Вопросы философии", 1994, # 5, сс.27-46.
  40. Кантор К.М. На башне броневика и в мавзолее. — "Вопросы философии", 1998, # 8, сс.86-103.
  41. Кантор К.М. Немецкая идеология Маркса — Энгельса и русский марксизм. — "Вопросы философии", 1995, # 12, сс.88-108.
  42. Кантор К.М. Путь к цивилизации — каков он? — "Вопросы философии", 1992, #11, сс.34-43.
  43. Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация (книга первая). — М.: Алгоритм, 2001.
  44. Кара-Мурза С.Г. Советская цивилизация (книга вторая). — М.: Алгоритм, 2001.
  45. Кожинов В.В. Россия. Век XX-й. (1901 — 1939). — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002.
  46. Кожинов В.В. Россия. Век XX-й. (1939 — 1964). — М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002.
  47. Кола Д. Политическая социология/ Пер. с фр.; Предисл. А.Б.Гофмана. — М.: Изд-во "Весь Мир", "ИНФРА-М", 2001.
  48. Коржихина Т.П., Фигатнер Ю.Ю. Советская номенклатура: становление, механизмы действия. — "Вопросы истории", 1993, # 7, сс. 25-38.
  49. Котликов Я. Коренное повышение качества продукции — важный фактор ускорения. — "Вопросы экономики", 1987, # 9, cc.139-146.
  50. Кузнецов В.И., Идлис Г.М., Гутина В.Н. Естествознание. — М.: "АГАР", 1996.
  51. Кулешов С.В., Медушевский А.Н. Россия в системе мировых цивилизаций. — М.: Издательско-книготорговый центр "Маркетинг": Информационно-издательское агентство "Русский мир", 2001.
  52. Курс политической экономии: в 2-х т./ Под ред. Н.А.Цаголова. Том 1. — М.: "Экономика", 1970.
  53. Кустарёв А. Начало русской революции: версия Макса Вебера. — "Вопросы философии", 1990, # 8, сс.119-130.
  54. Лацис О. "По-новому взглянуть..." — "Коммунист", 1986, # 13, сс.32-41.
  55. Левин М. Бюрократия и сталинизм. — "Вопросы истории", 1995, # 3, сс.16-28.
  56. Левинсон А.Г. Термин "бюрократия" в российских контекстах. — "Вопросы философии",1994, ## 7-8, сс.241-248.
  57. Ленин В.И. Л.Н.Толстой. — ПСС, 5-ое изд., т.20, сс.19-24.
  58. Леонов С.В. Партийная система России (конец XIX в. — 1917 год). — "Вопросы истории", 1999, # 11-12, сс.29-48.
  59. Логинов В. Планы и реальность (анализ экономического положения страны за три года двенадцатой пятилетки). — "Вопросы экономики", 1989, # 4, сс.21-32.
  60. Львов Д., Петраков Н. Механизм управления экономикой и научно-технический прогресс. — "Коммунист", 1987, # 4, сс.76-92.
  61. Лэметр Н. Католики и протестанты: религиозный раскол XVI века в новом освещении. — "Вопросы истории", 1995, # 10, сс.44-53.
  62. Майбурд Е.М. Введение в историю экономической мысли. От пророков до профессоров. — М.: Дело, 2000.
  63. Морозов С.Б. Заговор против народов России сегодня. — М.: "Алгоритм", 1999.
  64. Мотылёв В.Е. Экономическая история зарубежных стран. — М.: Соцэкгиз, 1961.
  65. Народное хозяйство СССР за 70 лет. — М.: 1987.
  66. Немчинов В. Социалистическое хозяйствование и планирование производства. — "Коммунист", 1987, # 11, сс.23-32.
  67. Новейшая история Отечества. XX век: В 2-х т./ Под ред. А.Ф.Киселёва, Э.М.Щагина. Том 1. — М.: Гуманит. изд. центр ВЛАДОС, 1999.
  68. Новейшая история Отечества. XX век: В 2-х т./ Под ред. А.Ф.Киселева, Э.М.Щагина. Том 2. — М.: Гуманит. изд. центр Владос, 1999.
  69. Новейший философский словарь. — Минск: Изд. В.М.Скакун, 1998.
  70. Олех Л.Г. Проблемы переходности. Россия в мире. — Новосибирск: СибУПК, 2000.
  71. Осипов Г.В. Россия: национальная идея и социальная стратегия. — "Вопросы философии", 1997, # 10, сс.3-12.
  72. Пантин И.К. Проблема самоопределения России: историческое измерение. — "Вопросы философии", 1999, # 10, сс.3-17.
  73. Пантин В.И. Ритмы общественного развития и переход к постмодерну. — "Вопросы философии", 1998, # 7, сс.3-13.
  74. Паркинсон С.Н. Законы Паркинсона. — Минск: ООО "Попурри", 1998.
  75. Паршев А.П. Почему Россия не Америка. — М.: Крымский мост-9Д, НТЦ "Форум", 2000.
  76. Поппер К.Р. Открытое общество и его враги. Т.2: Время лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы. — М.: Феникс, Международный фонд "Культурная инициатива", 1992.
  77. Рационально пользоваться природой — как это? (Материалы "круглого стола"). — "Знание-сила", 1987, # 11, сс.53-62.
  78. Риск исторического выбора в России (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1994, # 5, сс.3-26.
  79. Российская ментальность (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1994, # 1, сс.25-53.
  80. Российская модернизация: проблемы и перспективы (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1993, # 7, сс.3-39.
  81. Рузавин Г.И. Основы философии истории: Учебник для вузов. — М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2001.
  82. Рузавин Г.И. Самоорганизация и организация в развитии общества. — "Вопросы философии", 1995, # 8, сс.63-72.
  83. Семенникова Л.И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. — Брянск: "Курсив", 1999.
  84. Сирота А.М. Неомарксизм: попытка реформации. — "Вопросы философии", 1998, # 8, сс.104-119.
  85. Согрин В.В. Революция и термидор. К исторической типологии общественно-политического процесса в России 90-х годов. — "Вопросы философии", 1998, # 1, сс.3-16.
  86. Согрин В.В. Современная российская модернизация: этапы, логика, цена. — "Вопросы философии", 1994, # 11, сс.3-18.
  87. Трансформации в современной цивилизации: постиндустриальное и постэкономическое общество (материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 2000, # 1, сс.3-32.
  88. Тропин Ю. Действенность механизма цен. — "Вопросы экономики", 1987, # 9, сс.113-119.
  89. Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. — Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1991.
  90. Умер ли марксизм? (Материалы дискуссии). — "Вопросы философии", 1990, # 10, сс.19-51.
  91. Фадин А. Третий Рим в третьем мире. — М.: Летний Сад, 1999.
  92. Федоренко Н., Шаталин С. Экономическая теория и практика перестройки. — "Коммунист", 1987, # 9, сс.50-58.
  93. Фигурнова Н. Усиление роли потребителей в сбалансировании экономики. — "Вопросы экономики", 1987, # 11, сс.71-80.
  94. Философский энциклопедический словарь. — М.: "Советская энциклопедия", 1983.
  95. Формации или цивилизации? (Материалы "круглого стола"). — "Вопросы философии", 1989, # 10, сс. 34-59.
  96. Хакинг Я. Представление и вмешательство. Введение в философию естественных наук. — М.: "Логос", 1998.
  97. Хачатуров Т. Совершенствование социальных и экономических условий развития СССР. — "Вопросы экономики", 1989, # 3, сс.54-64.
  98. Хоскинг Дж. Россия: народ и империя (1552 — 1917). — Смоленск: "Русич", 2000.
  99. Хоскинг Дж. История Советского Союза. 1917 — 1991. — Смоленск: "Русич", 2000.
  100. Худокормов А.Г. Экономические корни бюрократизма. — М.: 1988.
  101. Энгельс Ф. Карл Маркс. "К критике политической экономии". — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т.13, сс.489-499.
  102. Юревич А.В. Психологические особенности российской науки. — "Вопросы философии", 1999, # 4, сс.11-23.
  103. Янов А.Л. Россия: У истоков трагедии. 1462 — 1584. Заметки о природе и происхождении русской государственности. — М.: Прогресс-Традиция, 2001.

каталог
Адрес электронной почты: library-of-materialist@yandex.ru